Текст книги "Поиск надо продолжать"

Автор книги: Александр Мееров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– То есть как это, одним из первых? – перебил меня Назаров. – Начиная с 1941 года биопространство в этом приборе наблюдали сотни людей, а ты, если мне не изменяет память, стал работать в институте только после войны.

– Все правильно. И вместе с тем все не так. Запасись терпением. В один из жарких, душных июньских дней я, как обычно, сидел у прибора Петропавловского, вновь мысленно переселяясь в то время, когда он с помощниками старался решить задачу изоляции биополя. Как они подходили к решению? Что им удалось? Прошло четырнадцать лет, а решение задачи мы так и не знали. Не давалось оно нам. Ни мне, ни моим сотрудникам.

Я машинально вращал микронастройки прибора и вдруг услышал голос Юрия Александровича, поначалу невнятный, но вскоре слова все четче стали доходить до моего сознания. Я сосредоточил на них все свое внимание. Слова открывали простой и ясный смысл процесса, который должен был привести к изоляции биопространства, этот процесс впоследствии был назван эффектом Кси. Однако в математическом обосновании не хватало главного звена. И тут я увидел Петропавловского. Бородатый, громогласный, с веселыми, добрыми глазами очень чистого человека, он был близко, совсем рядом со мной. Большой, спокойный и радостный. Восторженный Кромов кричал, потрясая листком отрывного календаря, что десятое июня 1941 года войдет в историю как дата величайшего открытия. Артоболевский склонился над столом и не отрывался от вычислений. Как только они были закончены, от веселости Кромова не осталось следа. Отчаяние его было столь велико, что профессор начал его утешать и призывать к терпению.

Ситуация была сложной: путь найден и путь недоступен. Все трое прекрасно понимали, что уровень математических знаний еще не позволяет решить задачу. Они, конечно, не могли знать, что она будет решена Кутшем лишь в 1953 году, и продолжали поиски. Они то отчаивались найти решение, то окрылялись надеждой. Листки бумаги исписывались с необыкновенной скоростью. Похоже было, что сам воздух насыщен чем-то таким, что придает бодрость, делает ум особенно ясным, мысли отточенными, вселяет уверенность и заставляет смело браться за решения, которые в другом случае представлялись бы совершенно непосильными.

Прибор забыли отключить. Его мерный напевный стрекот ощущался постоянно, но не мешал. От него не удавалось отвлечься ни на секунду. Казалось, исчезни этот легкий вибрирующий звук, из лаборатории уйдет торжественная творческая приподнятость. Листки бумаги летели в корзину один за другим. То Юрий Александрович, то Кромов молча протягивали Артоболевскому свои вычисления. Он их сверял с таблицей и отвергал. Зная уравнения Кутша, я включился в это необычное математическое соревнование. Мой листок, протянутый Артоболевскому, не произвел фурора. Он был воспринят как что-то само собой разумеющееся, как закономерный итог коллективных усилий. Только Юрий Александрович вскользь заметил, что на физмате толковые молодые ребята. Он посмотрел на меня не то недоуменно, не то вопрошающе, очевидно, не понимая, почему вдруг незнакомый человек очутился у него в лаборатории, но не отвлекся от дела, продолжая вычисления.

Вскоре все было закончено. Вот тогда-то радость стала всеобщей и бурной. Планы составлялись один заманчивей другого.

В июне, непременно уже в июне, нужно закончить переделку прибора, ввести агрегаты изоляции биополя, а тогда можно и в отпуск! К морю, к солнцу. Постройку большого аппарата с тремя каскадами усиления намечали выполнить к концу года, а в будущем году создать комплексный усилитель... К Черному морю? В отпуск в августе? Я ужаснулся, наблюдая их безмятежность, – ведь 22-го начнется война!..

В августе погибнет на фронте Артоболевский, немецким снарядом разорвет Кромова. Вот здесь, в северной части флигеля. А Юрий Александрович, так и не дождавшись Дня Победы, погибнет в заключении.

Хотелось как-то предупредить, крикнуть им, еще не ведающим, какая надвигается гроза. Я устремился к Петропавловскому, но почему-то между нами оказался огромный штатив с аппаратом Мюллера – Дейца. Я рванул его и отшвырнул в сторону, расчищая себе путь. Послышался звон разбиваемого стекла. В комнату вбежали две сотрудницы, случайно находившиеся в соседнем помещении. Я стоял у нашего Биоконденсатора и тупо смотрел на осколки дорогого прибора, валявшегося на полу.

Вот, Нина Константиновна, так произошла в с т р е ч а. Обидно, конечно, что вы узнаете историю открытия эффекта Кси только из записи рассказанного Назарову. Но я продолжаю... Несколько минут потребовалось мне тогда, чтобы прийти в себя. Сотрудницы поспешили начать уборку осколков, но я попросил их уйти. Вид у меня был, наверно, не слишком успокаивающий. Они что-то лепетали о моем самочувствии, однако я выдворил их. Кажется, сделано это было не очень вежливо. Мне было страшно: а вдруг я не смогу восстановить ни одного символа из формул, окончательно выписанных округлым почерком Артоболевского? Я хотел отключить Биоконденсатор – казалось, что именно из-за близости к нему ощущалась такая тяжесть в голове, – но передумал. Пусть болит голова, пусть будет чертовски тяжело, лишь бы ничего не упустить! Соображал я с трудом, но писал не отрываясь. Когда кончил, то не смог перечитать. Ничего не понимал из написанного. Не помню, как провел остаток вечера.

На следующий день утром я пришел в лабораторию. Голова была свежая. Сел к столу, вынул листки с формулами, просмотрел их и вздохнул с облегчением. Все написанное и вошло во второй том отчета как математическая трактовка эффекта Кси.

Помнится, сразу же после этого я распорядился переместить наш Биоконденсатор в экранированную комнату. Этим я и закончил рассказ Назарову.

Не терпелось узнать, как он отнесется к услышанному. Признаться, я не решался смотреть на него, склонился, без всякой, впрочем, надобности, над приборами и обернулся только тогда, когда услышал легкое позвякивание. Он искал резинку в стоящем на моем столе кристаллизаторе с мелочами. Найдя ее, Назаров стер вопросики на своей кривой и сомкнул ее в том месте, где значился год 1941-й.

– Вячеслав, ты все еще не хочешь попытаться обуздать микробиополе, применив гомополярную защиту?

– Для этого надо знать, как она создается, то есть вывести уравнения, описывающие гомополярную направленность.

– Но эти уравнения вывел Антон.

– Антон? Он был хорошим биофизиком, талантливым и смелым экспериментатором, но математическим мышлением не владел. По крайней мере в той степени, какая требуется для решения этой задачи.

– Почему ты так несправедлив к Антону?

– Это неправда. Я не сказал ничего такого, что было бы неприятно ему. Я никогда не встречал более порядочного, искреннего и самоотверженного человека. Я верил ему, ценил его и считал, что он многое сделает в науке. Но повторяю, Антон не владел в нужной степени математическим аппаратом. Эту задачу наука еще не в состоянии решить. Весь арсенал наших знаний пока не дает возможности справиться с гомополярной защитой. Ты понимаешь?

– Понимаю, больше того, знаю. И все же я поверил Антону. Тогда, когда он пришел ко мне и рассказал о своем открытии. Не удивляйся, он пришел ко мне не как к математику, а как к другу, человеку, который может дать ему добрый совет. Ведь ты запретил ему проводить этот эксперимент.

– А ты посоветовал поставить опыт, несмотря на мой запрет?

– Нет! Я сказал Антону, что он должен все согласовать с тобой. Но он не послушал ни тебя, ни меня. Все это кончилось трагически. А он, будто предвидя беду, хотел, чтобы я знал о его открытии, ну, если хочешь, был его душеприказчиком.

– Тебе досталась трудная роль.

– Вячеслав, может быть, из уважения к памяти друга не стоит позволять себе столь иронические высказывания?

– Извини, если тон показался тебе обидным, но я все же могу сказать: защищать Антона трудно. Быть его поверенным,– тем более.

– Но ведь Антон вывел уравнения в сентябре прошлого года. Я ему верю больше, чем тебе.

– Двадцать восьмого сентября, – уточнил я, и Назаров посмотрел на меня, видимо дивясь моей чудовищной непоследовательности. Однако привычка была сильнее растерянности, и он, проведя красную вертикальную линию на своем графике, написал "28.IX". Это его успокоило.

– И вместе с тем не Антон вывел уравнения. Он нарушил все наши правила, пошел на неоправданный, недопустимый риск.

– Ты не поддержал Антона, не поверил ему, вот и случилось такое. Твой запрет на экспериментальную проверку расчетов не давал ему покоя. Он разрывался между чувством глубочайшего уважения к тебе и долгом ученого. Он считал, и совершенно правильно, что поиск надо продолжать.

– Надо. Но не так. Я запретил проводить этот опыт, чтобы не допустить несчастья. К сожалению, Антон не посчитался ни с чем и тайно от меня, от всех начал экспериментировать. Ты видишь, какой результат – катастрофа, и Антона не стало.

– Тебе надо было помочь ему и осуществить эксперимент вместе.

– Вздор! Ошибочно отправное положение. Уравнения были решены неправильно, и эксперимент, как бы тщательно он ни проводился, мог закончиться только трагически. В предлагаемом тобой варианте – для нас обоих.

Назаров задумался. Его карандаш снова стал бродить по графику, но как-то неровно, бесцельно.

– Не могли быть решены? Не могли, учитывая современный уровень знаний? Вдруг Назаров оживился. – А проверка правильности этих решений? Она ведь тоже требует знаний, которыми мы еще не обладаем. Значит, ты, Вячеслав, сумел почерпнуть их не только у Петропавловского, но и где-то еще?

Я вспомнил, как Назаров уверенно, не колеблясь, стирал вопросики на своей кривой, и, вероятно, поэтому кивнул утвердительно.

– В сентябре прошлого года в институт приехала группа аспирантов из Новосибирска. Им повезло. Их не только ознакомили со всеми нашими работами, но и допустили вниз на очередной ревизионный осмотр Биоконденсатора. В бункер пошли Антон, я и четверо аспирантов. Было это в период нарастающей активности. В такие дни мы стараемся пореже бывать около конденсатора, однако ничего не поделаешь: автоматика и приборы еще не могут обходиться без человеческих рук и глаз. Работа у нас шла споро, и мы не прекращали разговора о конденсаторе. Всех, разумеется, волновало одно: как создать надежную защиту? Молодые физики высказывали одно предположение увлекательнее другого, сыпали формулами и определениями, но все сходились на том, что без решения проблемы направленной гомополярности ничего не поделаешь. Все сознавали, что математические знания сегодняшнего дня еще не могут нам помочь.

Прошло сорок минут, в течение которых аспирантам разрешено было пребывание у Биоконденсатора, и я начал выпроваживать их из бункера, пообещав продолжить заинтересовавшее всех нас обсуждение наверху. Собрался уходить и Антон, но вдруг сел к столику во втором отсеке, оторвал листок и принялся что-то быстро писать. Я никогда еще не видел Антона таким отрешенным, но, по правде сказать, не очень следил за ним, увлекшись спором с одним из аспирантов. Я не заметил, ушли все остальные или нет, – так был поглощен неожиданным блеском его рассуждений. Четкие, логичные, как математические формулы, они восхищали меня и приводили в недоумение.

Но вот я понял, что этот парень знает такое, чего никто из нас еще не знал. Я присмотрелся к нему внимательней. Какой же это из четырех? Я удивился, как мог не выделить его среди остальных? В его манерах, взгляде чувствовалась спокойная сила, уверенность, изящество. Что-то неуловимое отличало его от сверстников. Но более всего, конечно, поразило то, что ему была известна формулировка закона напряженности гомополярного парадокса. Я забыл, что слишком близко подошел к конденсатору, забыл, собственно, где нахожусь, и только мучительно перечитывал запечатлевшиеся в мозгу уравнения, стараясь запомнить их во что бы то ни стало. Первым желанием было сказать о них Антону.

Антон не обращал на нас внимания, весь отдавшись расчетам. Я хотел окликнуть его, пригласить к необычайному разговору, но в это время он, не отрывая взгляда от бумаги, заявил, что проблема решена, уравнения выведены. Стоящий передо мной парень, только что без клочка бумаги сформулировавший уравнения гомополярной теории, обернулся, разглядывая Антона с грустью и уважением. Потом он покачал головой, и я услышал: "Нет, закон стабилизации направленной гомополярности открыл Мирам Чагановский в 1996 году. – Молодой человек еще раз посмотрел на Антона, сощурил глаза, как бы что-то припоминая, – Антон Северов не успеет".

В те мгновения я как-то не вник в эти слова, не мог на них сосредоточиться. Осознал я их и ужаснулся позже. Я не в состоянии был прервать общения с математиком, впитывал его мысли, стремился проникнуть в то, что он принес с собой, и вместе с тем изумлялся его отношению ко мне. Вначале я не понимал, почему он с таким уважением склоняет голову перед тем малым, что сделано нами. Впрочем, вскоре и это стало понятно. В последующие годы должен был укрепиться принцип преемственности как единственный способ общения с прошлым и будущим.

Я понимал, что этот контакт будет кратким, и спешил, спешил осмыслить все, представлявшееся мне значительным. Собеседник, видимо, оценил мое свободное от назойливых мелочей стремление заглянуть вперед и охотно начал говорить о развитии идеи биопространства, но в это время Антон крикнул: "Готово!" – и бросился ко мне со своими листками. Я обернулся на его голос и в этот же миг утерял возможность черпать недосягаемое. Сознание этого, болезненное ощущение потери оказались, вероятно, слишком велики, так как Антон подхватил меня под руку и быстро отвел от конденсатора: "Что с тобой, Вячеслав? Тебе плохо? Пойдем скорее наверх". Я смотрел на него удивленно, кажется, сопротивлялся. Он тянул меня изо всех сил. На лестнице он остановился, вытер мне лоб платком, обнял за плечи и, как больного, уговаривал: "Пойдем потихоньку. Вот так. Еще два этажа – и мы у себя. Дойдешь?"

Уже в конце лестницы я почувствовал себя совершенно здоровым, хотя потрясение оказалось большим, чем в первый раз, у маленького конденсатора. Мы вошли с Антоном в эту комнату. Здесь, как было условлено, сидели аспиранты...

Антон едва дождался, пока они уйдут, и сразу же бросился ко мне: "Ты понимаешь, Вячеслав, меня будто осенило. Я ничего не видел вокруг и только чувствовал, словно мне подсказывает кто-то, как надо решить задачу. Я писал, писал не отрываясь, стараясь не упустить чего-либо. Решения напрашивались одно за другим. Из одних доказательств вытекали другие. И вот все! Вячеслав, ведь теперь мы обуздаем биополе. Я все решил. Посмотри!" Я посмотрел и в минуту сверил его листок с тем, что сохранилось в памяти.

– И получилось?.. – нетерпеливо спросил Назаров.

– Получилась ошибка у Антона. Третье уравнение, их всего девять, он воспринял неверно, а за этим потянулось и все остальное. Я запомнил и математически осмыслил больше, чем он, но и этого оказалось недостаточно... Потом Антон понял, что систему уравнений пока решить нельзя. Тяжело ему было в эти минуты. Тогда у него и возникла мысль найти в эксперименте недостающее.

– И ты?

– Я же тебе говорил, я усвоил во время контакта больше, чем Антон, шесть уравнений, и поэтому показал ему, что эксперимент ничего не даст, больше того, может закончиться катастрофой, но не принесет решения задачи.

– Так. Подведем итог. Значит, и ты, не зная решения до конца, веришь, что задача будет решена только через много лет этим...

– Мирамом Чагановским.

– Как нужно это решение сейчас! Напряженность микробиополя все возрастает, опасность в связи с этим увеличивается... Скажи, Вячеслав, эта вера в Чагановского не помешает тебе продолжать поиски?

– Нет.

– Значит, ты готов нарушить закон причинности? – Назаров хитро улыбнулся. – Это ведь не дано никому.

Я ответил ему, что это не дает нам права быть фаталистами, что долг ученого не только относиться с уважением к уже открытым законам, но и смело открывать новые.

Назаров, кажется, не сомневался в достоверности моего рассказа. Может быть, это была игра? Не знаю. Во всяком случае я согласился выполнить его просьбу и показал ему Биоконденсатор. Вот моя ошибка, если не сказать вина. В бункер мы отправились вдвоем. Я вложил в щель пропускного автомата свою личную карточку. "Сезам" наш отворился, и мы направились вниз. Назаров говорил оживленно, чувствовал себя превосходно, а минут через двадцать это уже был не человек.

"...Нина Константиновна, в официальном документе, адресованном начальству, я самым обстоятельным образом описал происшедшее в бункере. Определил, на каком расстоянии от Биоконденсатора кто из нас находился, сколько минут пробыл около него. Не буду повторяться. С этой бумагой вы, несомненно, ознакомитесь. Она для многих может показаться неубедительной: ведь никто не знает того, о чем я рассказал Назарову. А мое отношение к нему знают. Могут возникнуть подозрения, все может случиться..."

Как только мы вошли в бункер, я предупредил Назарова: "К барьеру не подходи!" Мне и в голову не могло прийти, что он пойдет в бокс левого отсека. А он пошел. Не больше двух-трех минут я проверял настройку (меня обеспокоила резко возросшая активность), в это время Назаров и успел пройти к столику, за которым сидел Антон, вычисляя гомополярную направленность. Я осмотрел приборы и обернулся к Назарову. Я даже не сообразил сразу, куда он мог деваться. И вдруг увидел его сидящим у стола. Я сказал, чтобы он немедленно уходил оттуда. Назаров послушно вышел из левого бокса. Моя тревога по поводу неуравновешенного индекса каскадов была слишком велика, и я не сразу обратил внимание на его состояние. Он был не так оживлен, как до этого, не задавал мне больше вопросов. Назаров не возразил, когда я ему сказал, что пора покидать бункер, и безмолвно пошел за мной. Только пройдя несколько этажей, я заметил какую-то автоматичность в его движениях. Останавливался я – стоял и он. По коридору мы шли нога в ногу. В моем кабинете Назаров продолжал молчать. Взгляд его был затуманенным, а на лице расположилась безразличная, как бы раз навсегда приставшая улыбка.

Только тут я понял: стряслась беда. Хотел позвонить вам на опытную базу, но не решился, вспомнив о недавно перенесенной вами болезни. Теперь у меня выхода нет. Эксперимент может окончиться не в мою пользу. В этом случае о моих наблюдениях не будет известно никому. Этого допустить нельзя.

Простите меня, так много свалилось на вас...

III

Нина Константиновна слегла на другой день после встречи со следователем. Она понимала, что необходимо поговорить с ним, как только он прослушает запись Вячеслава Михайловича, но не находила сил. Так прошло три дня. На четвертый она попросила, чтобы Аветик Иванович приехал к ней домой.

– Вот видите, как получилось – пришлось послушаться врачей. Обидно. Ведь именно сейчас нужно быть здоровой. Впрочем, это нужно всегда.

– Сердце?

– Да, потрепано, и притом изрядно. Досталось ему немало. Моторы подобной изношенности техники уже отправляют не в капитальный ремонт, а на свалку. Но давайте о главном. Удалось что-нибудь разузнать о Вячеславе Михайловиче?

– Нет.

– Я как-то очень надеялась все эти дни. Ждала вестей от вас. Зазвонит телефон, я хватаю трубку в надежде услышать о результатах розысков.

– Розыск ведется, но пока без успехов. Всех нас смущает одно обстоятельство. Мы еще раз проверили, чем был занят директор в тот день, когда он исчез. Удалось по минутам восстановить картину. Никаких указаний на то, что он уехал или ушел из института. Машину, например, он заказал через секретаря на четыре часа, но уже не воспользовался ею.

– На четыре? А отметка в контроль-автомате?

– Пробита в пятнадцать тридцать пять.

– Аветик Иванович, вы узнавали, механики хорошо проверили автомат?

– Самым тщательным образом. Он был исправен и вместе с тем отметки о выходе не сделал. Директор спустился к Биоконденсатору и уже не возвращался оттуда. Нина Константиновна, неужели именно о таком эксперименте упоминает Вячеслав Михайлович в звуковом письме к вам?

– Похоже.

– Эта запись заставляет задуматься о многом. Как-то нельзя не поверить рассказанному столь обстоятельно и искренне. И вместе с тем все изложенное так странно. Впрочем, конденсатор и в самом деле таит в себе многое, что еще вызовет осложнения, трудности, а может быть, и потери.

– Будем надеяться на лучшее. Вероятнее всего, овладение биополем поможет решить задачи, которые другим путем решить нельзя. Вот это-то и подбадривает, придает силы. Я почувствовала себя гораздо лучше, и причиной тому звонок из института. Лучшая смазка для моей изношенной машины – добрые вести.

– Какие именно?

– Спонтанное увеличение активности Биоконденсатора вчера прекратилось.

– А наибольшей она была?..

– В тот момент, когда к нему пошел Вячеслав Михайлович.

– Что же там могло произойти? Куда мог деться Вячеслав Михайлович? Если верить рассказанному им, Биоконденсатор способен влиять на мозг человека, вызывать усиленную его работу, углублять остроту восприятия. Вячеслав Михайлович всей своей предыдущей деятельностью был подготовлен к тому, чтобы лучше понять прошлое, проникнуть в будущее своих изысканий. Ощутимо и результативно эго произошло благодаря конденсатору... Нина Константиновна, при помощи Биоконденсатора материальный перенос человека во времени возможен?

– Совершенно невозможен.

– Тогда напрашивается такой вопрос: может ли быть активность Биоконденсатора столь велика, что человек... Ну, как это сказать? Под его влиянием бесследно исчезнет, распыляясь на молекулы, что ли?

– Нет, это несовместимо с процессами, происходящими в биосфере.

– И все же Вячеслава Михайловича нигде нет. Смущает и другое. Воздействию Биоконденсатора подверглись трое. Вячеславу Михайловичу, если не считать незначительного недомогания, отмечавшегося в обоих случаях, конденсатор не повредил. Северов вообще не почувствовал ничего неприятного, когда сидел у Биоконденсатора и пытался вывести уравнения гомополярной направленности. Почему же Назарову досталось больше всех? Так ли велика была активность поля в этом случае?

– Аветик Иванович, думаю, здесь дело не только в величине напряженности микробиополя. Надо рассматривать не только количественную сторону вопроса, но и качественную. Биоконденсатор и в случае с Вячеславом Михайловичем, и в случае с Антоном активизировал их основное, определяющее стремление – решить задачи, еще не подвластные науке. И им в какой-то мере удалось проникнуть в будущее. Теперь давайте подумаем, с чем же шел к Биоконденсатору Назаров?

– На это трудно ответить.

– Пожалуй, но я попытаюсь. Он очень хотел забыть о многом из того, что забыть ему никак не удавалось. Может быть, это и было его самым сильным, пусть даже не до конца осознанным, желанием в то время. Особенно после трудного для него разговора с Вячеславом. Вот эта-то эмоциональная напряженность, по-видимому, и активизирована была Биоконденсатором. Но Назаров получил уж слишком большую дозу биовоздействия и забыл не только то, что хотел забыть, но и то, что забыть человеку нельзя. В этом и заключается его психическое заболевание. Он живет теперь сиюминутной жизнью. На внешние раздражения он реагирует нормально, организм его функционирует правильно, и только в мозгу стерто все записанное в прошлом, самом отдаленном и самом недавнем, даже вчерашнем. А значит, у него нет возможности двигаться в будущее. Нарушена преемственность, и Назаров сейчас человек без прошлого и будущего.

– Это может показаться убедительным. Вы сказали "сейчас". Возникает желание узнать, а в какой мере процесс обратим. Может быть, "всемогущее биополе"...

– Аветик Иванович, погодите. У меня возникла идея!

– Как помочь Назарову?

– Не только. Минутку, минутку. Кажется, мы сможем решить многое. Попрошу вас пройти в соседнюю комнату. Я оденусь, и мы поедем в институт.

– Нина Константиновна!

– Тогда я оденусь при вас, и мы все равно поедем в институт.

– Но ваше здоровье? Ведь врачи вам не велели вставать.

– Мы с вами спустимся в бункер. Надеюсь, вы не побоитесь? Слушайте меня, Аветик Иванович. Биоконденсатор усиливал стремления Вячеслава, Антона, Назарова, и притом наиболее сильные. А чего сейчас хотим мы с вами?

– Прежде всего найти директора.

– Правильно! Идите, я буду одеваться.

В бункер вошли молча. Нина Константиновна внимательно присматривалась ко всему, она словно видела Биоконденсатор впервые. На какое-то время она забыла о своем спутнике, проверяя показания приборов, и, только сделав отметки в журнале наблюдений, обернулась к следователю:

– Вы уже здесь были?

– Был. Как только начал вести следствие, приходил сюда с заместителем директора. Дальше первого отсека мы не проходили.

– Правильно сделали, но сегодня, нужно сказать, конденсатор спокоен, как никогда. Спокойствие это, правда, пакостное – затишье перед бурей. Обычно непроизвольное увеличение активности и начинается после такого глубокого покоя. Но рисковать излишне мы не будем. Сделаем, пожалуй, так. Я пройду во второй отсек, сяду за стол, за которым сидел Антон Николаевич, а вы останетесь здесь.

– Вы боитесь за меня?

– Как вам сказать, риск я считаю небольшим, но отвечать могу только за себя.

– Я тоже могу отвечать за себя и добровольно соглашаюсь пройти во второй отсек. Давайте запишем эго в журнале.

– Мысль трезвая. Выполним формальности. Я тоже распишусь, и приступим к опыту. Вот так. Подпись по всем правилам. Ну, с чего начнем?

– Пожалуй, надо попытаться представить, как вел себя здесь Вячеслав Михайлович. Вам это сделать легче, Нина Константиновна. Вы хорошо знаете и директора, и назначение каждого установленного здесь агрегата.

– А мне кажется, надо начать с того, чтобы сформулировать, зачем, на какой именно опыт решился Вячеслав Михайлович.

– Он хорошо знал возможности Биоконденсатора и пришел сюда, чтобы "посоветоваться" с ним, чтобы с его помощью решить трудную задачу.

– Какую?

– Хотел помочь Назарову.

– Хорошо, Аветик Иванович, что вы верите Вячеславу Михайловичу. Да, случись такое с кем-нибудь другим, а не с Назаровым, он тоже был бы потрясен, но вот когда это произошло с Назаровым!.. Ощущение вины в этом случае особенно его угнетало: уж слишком легко здесь было заподозрить злой умысел. Но пойдем дальше. Значит, говорите, помочь. Но как? Что мог дать эксперимент?

– Что-то трудно приходят догадки. Вы не находите, Нина Константиновна, что влияние Биоконденсатора на нас никак пока не сказывается?

– Погодите, может быть, еще скажется и мы выйдем отсюда, забыв, за чем пришли.

– Нина Константиновна, вот за этим-то и пришел сюда Вячеслав Михайлович.

– Зачем?

– Чтобы забыть. Забыть прошлое, экспериментально вызвать такое же заболевание, как и у Назарова.

– Это, кажется, подходит. А вы молодец, Аветик Иванович. Ваша профессиональная логика, кажется, дает нам нужную нить. Теперь только бы не упустить ее... Идем дальше. Вызвал заболевание и... Стоп! Как он мог это сделать? Ведь одному осуществить такой опыт невозможно. Остается нерешенным и вопрос: куда исчез Вячеслав? Скрылся? Больному это гораздо труднее, чем здоровому. Значит, кто-то должен был помогать ему.

– Несомненно, но кто? Да, Вячеслав Михайлович должен был прибегнуть к помощи чьего-то мозга, сильного, способного по-настоящему помочь ему. Нина Константиновна, кто это мог быть? Кто? Понимаете, я начинаю убеждаться, что Вячеслав Михайлович здесь был не один.

– Правильно. Это мог быть только Колесников.

– Кто это?

– Мой друг, тоже ученик Петропавловского и друг Вячеслава. Старший его товарищ, человек, преданный нашему делу и, как директор специального биохимического института, располагающий огромными возможностями. Вы знаете, Аветик Иванович, почти все становится на свои места. Здесь они были вдвоем.

– Для чего мог понадобиться Вячеславу Михайловичу именно Колесников?

– Для того чтобы вылечить его. Колесников у себя в институте тоже продолжает поиск, начатый Петропавловским. В свое время ученики Петропавловского разделились на две группы. Образовались два дополняющих друг друга направления. Мы занялись биофизическими проблемами, а Колесников и его сотрудники – биохимическими. Процессы, о которых рассказал Вячеслав Михайлович, идут на молекулярном уровне. Изменения в организме, вызываемые Биоконденсатором, могут быть подправлены биохимиками.

Аветик Иванович, мы на правильном пути. Помогайте распутывать дальше. Итак, Вячеслав сумел привлечь этого старого черта, Петра Колесникова. Но как ему это удалось? Даже для Вячеслава он не мог согласиться ни на что противозаконное. А выходит, если Петр Петрович здесь присутствовал, он стал соучастником проведения опыта на человеке. Нет, на него это не похоже.

– Значит, Вячеслав Михайлович что-то придумал.

– Схитрил, конечно, но как? Вызвать Петра с юга он мог довольно просто. Тут такая дружба, сплоченность и взаимовыручка, что ни болезнь старика, ни его всегдашняя занятость не помешали бы. Я уже вижу, как он, чертыхаясь (ругатель он страшный!), вваливается к Вячеславу и глухим голосом произносит: "Нашкодили, мерзавцы, впутались, подрываете устои науки и зарвались!" Все это напускное. Колесников сердечен и отзывчив. Конечно, он и помог Вячеславу. Вот вошли они сюда. Вячеслав рассказал ему все как было. Поставил его на то место, где был сам, и пошел туда, где был Назаров.

– Нина Константиновна, теперь я крикну стоп!

– Ой, на самом увлекательном месте меня перебиваете, я ведь уже чувствовала, как все происходит...

– А нрав Колесникова? А его порядочность? Вы же сами только что говорили: не будет он соучастником в опыте на человеке.

– Верно. Вот и спуталось представление о происходившем, не так четко видна картина.

– Не тревожьтесь, сейчас прояснится. Все дело в конверте.

– В каком еще конверте?

– Большой конверт, и в нем несколько бумажек. Вы так обрисовали их обоих, что я отчетливо представил, где они находились и что делали. Вячеслав Михайлович приготовил Колесникову записку. Запечатал ее в конверт и дал его в тот момент, когда пошел на место Назарова. Уже оттуда он крикнул: "Читай!"

Думается легко, мысли обгоняют одна другую. Неужели конденсатор?..

– Нина Константиновна, а вы знаете, как-то несерьезно получается. Ну к чему эта таинственность и, главное, спешка?

– Таинственность? Никакой таинственности. Просто Вячеслав никого, кроме Колесникова, впутывать в это трудное, щекотливое и даже опасное дело не решался. А спешка... Тут уж совсем просто. Времени на обстоятельное исследование у него не было. Психиатры говорят, что, если болезнь, подобная той, что у Назарова, затягивается, она переходит в хроническую. В этом случае процесс становится необратимым. Ни одного дня нельзя упускать. Оставалось одно – испробовать на себе и этим самым поставить Колесникова в безвыходное положение. Да, спешить Вячеславу надо было. И первые слова в записке, по-видимому, такие: "Времени на исследование нет!"