Текст книги "Сотрудник ЧК"

Автор книги: Александр Лукин

Соавторы: Дмитрий Поляновский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Хотя Алексею трудно было судить, прав Брокман или нет, но во всем облике председателя ЧК и в его манере говорить была такая уверенность, спокойная сила, которая убеждала помимо слов. Глядя на него, Алексей подумал: «Вот это мужик! Боевой!»

Он не стал дожидаться конца разговора. Пользуясь тем, что Брокман и Филиппов забыли, казалось, о его существовании, он подобрал свои пожитки и вышел из комнаты.

В коридоре Алексей столкнулся с румяным пареньком – дежурным.

– В порядке? – поинтересовался тот.

– В порядке. Работать у вас буду. Дежурный протянул руку:

– Приятно познакомиться. Оперативный комиссар Федор Фомин. – И сразу переходя на «ты», спросил: – Ну, как тебе наш председатель показался?

– Крепкий!

– Ого! – Фомин со значением поднял палец. – Сама сила!

Паренек он оказался расторопный. Куда-то сходил, достал талоны на обед и отвел Алексея в столовую.

Они ели ячневую кашу с постным маслом, пили несладкий, отдающий жестяным привкусом чай, и Фомин рассказывал Алексею о людях, сидевших кое-где за столиками. Каждого из них он наделял громкими торжественными эпитетами:

– Вон в углу, видишь, – Адамчук, – шептал он, указывая на пожилого чекиста с густой сединой в коротких волосах. – Уполномоченный по бэбэ,[5]5
  Бэбэ (б.б.) – так назывались отделы по борьбе с бандитизмом.


[Закрыть] гроза бандитов, самого Кузьку-анархиста изловил… А вон тот – Илларионов. О-о, брат, это человек! Пламенный борец, пощады врагу не признает! Как дорвется до дела – все горит под ним!..

У Илларионова были тонкие интеллигентные черты, движения порывистые и угловатые. Бледно-голубые глаза, глубоко задвинутые в глазницы, ни на чем не останавливались подолгу. Он казался человеком нервным и неуравновешенным.

Зато в третьем чекисте, на которого указал Фомин, уравновешенности хватило бы на троих. Звали его Никита Боденко. Огромного роста, косая сажень в плечах, медлительный и спокойный, он производил впечатление простоватого добродушного увальня. Ворот гимнастерки не сходился на его богатырской шее, а стол, за которым он сидел, казался ему не по росту. Фомин восторженно сказал:

– Силища у него, что у бугая! Киевский богатырь! Попадись ему Иван Поддубный – уложил бы, убей меня на месте!..

Фомин был недавно направлен на работу в ЧК райкомом комсомола, и эта работа наполняла его гордостью, которую он, как ни старался, не мог скрыть. Он любил говорить: «Мы, чекисты», «В нашем чекистском деле», и при этом румяное лицо паренька принимало важное выражение, которое еще больше подчеркивало его в общем совсем мальчишеский возраст – лет семнадцать, не больше. Брокмана он считал образцом чекиста и, захлебываясь от восторга, рассказал Алексею, как тот, руководя неделю назад облавой на политических бандитов, скрывавшихся в Сухарном, лично скрутил здоровенного бандюка, который все-таки успел прострелить ему мякоть левой ноги.

– Знаешь, какая у него рана? – говорил Фомин. – Во! С кулак! А он хоть бы день отлежался! Ходит! Все ему нипочем!

Мимо их столика прошел стройный цыганковатый парень в черной косоворотке, подпоясанный наборным кавказским ремешком. Кобура револьвера, привешенная к брючному поясу, приподнимала рубаху сзади.

– Ты чего тут заливаешь, Федюшка? – спросил он, окидывая Алексея недобрым настороженным взглядом.

– Здесь лудильщиков нету, в другом месте ищи! – оскорблено надулся Фомин.

Парень нахлобучил ему кубанку на нос:

– Ишь ты, чакист!

– Руки-то не распускай! – крикнул Фомин. – Тоже манеру взял.

Парень хохотнул и отошел к окну выдачи. Он заглянул в кухню и что-то сказал – там засмеялись. Он был очень красив – смуглый, чернобровый, с тонкой, как у девушки, талией и кудрявыми волосами, выбивавшимися из-под бархатной кепки.

– Между прочим, железный человек! – вполголоса сказал Фомин. – Серега Никишин. В деникинской контрразведке побывал, ребра переломаны. А здесь, знаешь, кем? – И шепотом: – Комендантом!.. Потому он такой весь и дерганый. И пристает потому… А так парень ничего.

Больше он ничего не успел рассказать: его вызвали наверх.

Пообедав, Алексей пошел в город.

Прежде всего он отправился по адресу, данному ему Фельцером, в сапожную мастерскую. Сгорбленный, подслеповатый сапожник пообещал сшить сапоги за три дня.

Теперь оставалось еще два дела: повидать сестру и устроиться на ночлег.

С Екатериной Алексей давно потерял связь. За последний год он не получил от нее ни одной весточки. И хотя могло случиться, что письма сестры просто не находили его на фронте, ко многому привыкший за эти годы Алексей готовил себя к любой неожиданности.

Шел он по родной улице, узнавая незабываемые ее приметы: акации вдоль устланных известковыми плитами панелей, заборы, в которых известна каждая лазейка, гранитные тумбочки у ворот, покоробившиеся, порыжелые от времени номерные знаки…

Подходя к своему дому, он невольно сдерживал шаги.

Дверь открыл незнакомый старик.

– Давно не живут, – сказал он, – больше года. Дом сдали… Кто ж их знает, куда уехали. Говорили, в Большие Копани, а после был слух, что в Екатеринослав… Нет, письма никакие не приходили. Вы кто им приходитесь?

– Привет привез от брата, – сказал Алексей и попрощался.

На душе было скверно. И оттого, что в отцовском доме живут чужие, и от беспокойства за сестру. И ко всему прочему теперь пропала надежда хоть что-нибудь узнать об отце, от которого Алексей тоже не имел вестей. А найти Екатерину удастся, должно быть, не скоро: до Екатеринослава далеко…

С жильем устроилось неожиданно просто. Выручил все тот же Федор Фомин, у которого Алексей спросил, не знает ли он, где поблизости сдается комната.

– Давай ко мне! – предложил он. – У меня маманя да сестренка Люська. Они рады будут. Пойдешь?

– Пойду, – сказал Алексей, – мне спать негде. Фомин сбегал куда-то предупредить, что уходит, и повел Алексея на Забалку, где он жил.

Недалеко от городского базара Алексей увидел летчика Филиппова. Щеки его были багровы, шаги неестественно тверды, и ноги он ставил широко, словно не веря в устойчивость тротуара; планшет и маузер бились о колени. Его поддерживал за локоть высокий военный с одутловатым лицом, перетянутый офицерской портупеей и с палашом на ремне.

Мать Фомина и его сестра, такая же курносая и розовощекая, как брат, приняли Алексея радушно, напоили чаем с сахарином, и Алексей почувствовал себя уютно, как в родном доме.

Постелили ему в тесной комнатушке, где умещались только узкая казарменная койка да круглый столик. Лежа в постели, Алексей вспомнил возницу: за Днепром во всю разговорились пушки. Домик вздрагивал до основания.

Алексей закрыл глаза. Вот он и вернулся в Херсон. Завтра начнется новая жизнь.

РАССЛЕДОВАНИЕ

Чем-то неуловимо походил на Брокмана новый начальник Алексея – Величко. Это был – уже немолодой человек, лысоватый, рябой, с умными, внимательными глазами. На левой руке у него не хватало трех пальцев– говорили, что он потерял их в перестрелке еще в пятом году. Родом Величко был из Питера, где начинал работать в ЧК вместе с Урицким.

Сотрудники в отделе подобрались под стать ему: замкнутый, хмурый донбасский шахтер Николай Курлин, чахоточный учитель из Полтавы Иосиф Табачников, широкогрудый, с пушистыми усами и трубным голосом одессит Иван Петрович Воронько (бывший матрос, участвовавший когда-то в восстании на крейсере «Очаков»). Все они были люди солидные и обстоятельные.

Алексею отвели место в одной комнате с Воронько. Здесь стояли два стола, несколько табуретов и ковровый диванный матрац без валиков и подушек. В углу до середины стены возвышалось что-то, покрытое дерюгой.

В первый же день Воронько спросил Алексея:

– Ты книги любишь?

– Какие книги? – не понял Алексей.

– Всякие,

– Ну, люблю.

– Так лучше разлюби, спокойней будет.

Оказалось, что под дерюгой в углу… книжный штабель. Книги были страстью Воронько. Он собирал их, где только мог, и никому не разрешал дотрагиваться до своей библиотеки. Было странно наблюдать, как этот большой бывалый человек по утрам осторожно снимал дерюгу и проверял, все ли книги на месте. Короткими неловкими пальцами он водил по глянцевитым корешкам, сдувал пыль, вытягивая трубочкой сухие жесткие губы. Иногда он вытаскивал какую-нибудь книгу, перелистывал ее, вздыхал и клал на место. Читать не было времени. Затем он укутывал свое богатство, заботливо и с каким-то особенным секретом, чтобы сразу было заметно, если кто тронет без спросу. Во всем, что не касалось книг, Воронько был человек широкий, компанейский, готовый поделиться последним. Свое пристрастие к книгам он объяснял скупо, точно стыдливо пряча от постороннего взгляда что-то самое задушевное и сокровенное:

– Ум в человеке уважаю… Допусти наших до книжек– моментом растащат на цигарки. Не могу такого переносить.

Как-то утром в комнату вошел Величко.

– В первом госпитале раненые устроили бузу, – сказал он. – Врачей поарестовали. Сходите, разберитесь…

Воронько и Алексей пришли в госпиталь в самый разгар митинга.

Ходячие раненые в шинелях поверх нижнего белья толпились во дворе вокруг санитарной двуколки. На ней стоял чернявый красноармеец, опираясь на костыль и держа на весу толсто забинтованную, скованную лубком ногу, рубил воздух растопыренной пятерней.

– У пораненного человека кусок отнимать, – с надрывом выкрикивал он, – да это что ж такое, товарищи! Вы мне скажите такой вопрос: кому нужно, чтобы раненый красноармеец голодным сидел? Отвечаю: белогвардейской гидре это нужно! Что, не правда?

– Правильна-а! – неслось ему в ответ.

– Белогвардейская гидра не хочет, чтобы мы выправляли свое пораненное здоровье и снова били ее на корню до полной победы мировой революции!

– Здорово чешет стервец! – сказал Воронько вполголоса. – Научились слова говорить! За мной, Михалев…

Он влез в толпу и, осторожно отстраняя раненых с пути, пробрался к двуколке. Алексей шел за ним. Их узнали.

– Чекисты пришли!

– Ага, давайте их сюда!

– Где вы там ходите, когда у нас тут вся контрреволюция повылазила!

– Эй, парень, – крикнул Воронько чернявому красноармейцу, – слезай! Поговорил и будет. Рассказывайте, что у вас?

Говорили все разом. С большим трудом удалось выяснить следующее.

В госпиталь завезли мясо.

Двоим раненым, дежурившим на кухне, показалось, что повар хочет присвоить себе часть. Они потребовали, чтобы мясо было взвешено при них.

Когда обед сварился, они снова потребовали взвесить мясо, и оказалось, что не хватает больше двадцати фунтов.

Слух об этом тотчас разнесся по палатам. Раненые заволновались.

Все, кто мог ходить, осадили кухню. Как ни изворачивался повар, как ни божился он, что мясо попросту уварилось, никто не стал его слушать. Уварка в двадцать фунтов казалась неправдоподобной. Где же это видано: целых двадцать фунтов! Да ими сорок человек можно накормить!

Дело казалось ясным как день: хищение, контрреволюция!

Госпиталь закипел. Несколько благоразумных голосов потонуло в общем возмущении. Повара, а заодно и всех его помощников скрутили и заперли в подвале. Кому-то пришло в голову, что повар не мог действовать без ведома начальства. Не долго думая, чтобы не промахнуться, схватили завхоза и начальника госпиталя. Вместе с ними сунули в подвал двух врачей, пытавшихся заступиться за арестованных.

В воздухе запахло самосудом.

На счастье, кто-то из медперсонала догадался послать за чекистами…

Алексея и Воронько стиснули со всех сторон. Каждый хотел высказаться, выложить свои доказательства виновности повара и его сообщников.

Рыжий парень в казачьей фуражке с малиновым околышем, теребя Алексея за рукав, бубнил ему в самое ухо:

– Последний кусок норовят украсть! Да, может, мне от того куска силы прибудет, может, я уж забыл, какое оно, мясцо-то, на вкус!

Воронько поднял руку:

– Тихо, товарищи, все будет в порядке! Сейчас заберем арестованных в чека, там разберемся, кто прав, кто виноват.

Чернявый красноармеец крикнул:

– Не отдадим! Сами их судить будем!

– Не выпустим гадов из лазарету! – поддержали его.

– Знаем, они вам мясцо, а вы их на все четыре стороны! – выкрикнул рыжий казачок, только что разговаривавший с Алексеем.

– Что-о? – Воронько повернулся к нему. – Что ты сказал?

Лапая задний карман брюк, где лежал револьвер, он шагнул к раненому.

– Они нам мясцо? Значит, нас купить можно, так, что ли?

Отпрянув назад, парень прижался спиной к товарищам.

Стало тихо. И эта внезапная тишина была пронизана таким недобрым, настороженным ожиданием, что Алексей вдруг почувствовал: Воронько делает ошибку. Столкновение с раненым в этой накаленной обстановке могло вызвать новый взрыв возмущения.

Он предостерегающе сказал:

– Товарищ Воронько!..

Но Воронько, по-видимому, и сам уже все понял. Дернув плечами, он отвернулся от рыжего и решительно поправил на боку офицерскую полевую сумку.

– Добро, пусть по-вашему! Устроим комиссию – на месте разберемся!

– Это другой разговор! – одобрительно зашумели кругом.

– С самого начала бы так!

– Грамотные есть? – спросил Воронько. – Пусть выйдут.

Он был уже спокоен, улыбался, и только усы его возбужденно топорщились.

Вперед протиснулось несколько человек. Воронько отобрал четверых, присоединил к ним чернявого красноармейца, который говорил речь, потом нашел глазами своего рыжего обидчика:

– Эй, гнедой, иди тоже в комиссию заседать!

– А на черта мне та комиссия! – отмахнулся рыжий, держась, на всякий случай, поодаль.

– Иди сам разбирайся, ежели другим не веришь.

– Мне это ни к чему. И так все известно.

– Может, еще чего узнаешь… про чекистов.

– Вы ему пожрать пообещайте, сам побежит, – посоветовал кто-то. – Он брюхом до всего доходит.

Раненые засмеялись. От недавней напряженности не осталось и следа. Рыжего стали подталкивать к Воронько.

– Да ведь малограмотный я, – отнекивался тот.

– Уразумеешь как-нибудь. Заурчит в пузе, – значит, непорядок.

Его в конце концов уговорили.

Трубным своим басом Воронько точно обрубил шум:

– Тихо! Знаете этих людей? – спросил он, указывая на «комиссию». – Доверяете им?

– Знаем!

– Люди известные!

– В таком разе кончайте базар: комиссия будет работать, остальным не соваться! Ведите на кухню!

И толпа, возглавляемая «комиссией», повалила к одноэтажному, стоявшему особнячком кухонному флигельку. У его дверей двое раненых с винтовками охраняли нерозданный обед. «Комиссия» вошла на кухню, раненые столпились в дверях, облепили распахнутые окна.

На длинном разделочном столе влажной остывшей грудой лежало сваренное мясо.

– Седайте, громодяне, – сказал Воронько членам «комиссии», – будем работать.

Алексею показалось, что матроса начинает забавлять происходящее. Воронько сел на табурет посреди кухни, положил на колени полевую сумку и уперся руками в бедра, хитро оглядывая присутствующих из-под насупленных бровей. Алексей встал у двери, помогая часовым сдерживать любопытных. «Комиссия» расселась на лавке вдоль стены.

Начался разбор дела.

Прежде всего допросили тех двух раненых, которые «накрыли» повара с поличным. Это были молоденький чубатый красноармеец с забинтованным глазом и дюжий хромой матрос в полосатом тельнике и желтых затрепанных кальсонах. Молоденький бойко рассказал, что подозрение у него вызвала солидная комплекция повара: с чего бы он был такой толстый, когда у всего трудового народа животы подводит! Не иначе – обжирается за счет раненых! С того все и началось…

– Повар-то спервоначалу нагличал, – рассказывал свидетель, – отказался мясо вешать, оттого, мол, что с обедом не поспеет. Но мы его взяли за жиры – взвесил… А как прояснилось, что не хватает, говорит—уварка. Это двадцать-то фунтов! Тут и малому дитю было бы понятно, что и как… Ты не гляди, что у меня временно один глаз остался: я и вслепую контрреволюцию разберу!

Раненые сочувственно засмеялись.

– Сколько было мяса вначале? – спросил Воронько хмурясь.

– Свежего-то? Чуть поболе семидесяти четырех фунтов, – с уверенностью ответил красноармеец. – А как сварилось, в аккурат – пятьдесят. Двадцать четыре фунта как не бывало.

Воронько почесал голову, сдвинув на сторону фуражку, и обратился к «комиссии»:

– Теперь надо другую сторону послушать… Пускай повара приведут. Только смотрите, без глупостей! Если кто тронет его хоть пальцем, с тем я отдельно поговорю! Михалев, сходи с ними, последи за порядком!

Привели повара. Неповоротливый, болезненно тучный, он мелко семенил ногами и, как улитка, втягивал голову в плечи при каждом окрике.

Его поставили перед Воронько.

– Рассказывай, кок, воровал мясо или не воровал? – приказал тот.

Повар заплакал. Дрожа обвислыми щеками, он стал клясться, что за тридцать лет работы не взял казенного ни на полушку, что мясо уварилось, что у него жена – старуха, а дочка на сносях от красного командира…

– Не заставьте безвинно пострадать, голубчики! – задыхаясь, выговаривал он. – Честно работал, видит бог!

– Знаем вашу честность! – крикнул рыжий.

Но его никто не поддержал. Раненые уже успокоились, и вид жалкого, плачущего старика подействовал на всех угнетающе.

– Отвечай, кок, – сказал Воронько, дергая себя за ус, – сколько бывает уварка?

– По-разному, голубчик, – всхлипнул повар. – Какое мясо… Другой раз и треть от всего может уйти.

Кругом зашумели.

– Ша, громодяне! – повысил голос Воронько. – Надо проверить, брешет он или нет. Свежее мясо есть еще, кок?

– В подвале, к ужину осталось.

– Давайте его сюда!

Когда мясо вытащили наверх, Воронько сказал повару:

– Режь ровно три фунта. Но, смотри, тютелька в тютельку.

Все придирчиво следили, как повар взвешивал отрубленный от тушки сочный кусок филея.

– Ставь чугунок на огонь! – распорядился Воронько. – Сейчас, товарищи, сварим этот кусок и посмотрим, сколько останется, а там решим – виноват старик или нет.

Кто-то недовольно протянул:

– До-олгая история!

Человека расстрелять, известно, быстрей, – нахмурился Воронько. – Ничего, подождешь!

– Правильно! – заговорили раненые. – Это он дельно придумал!

…Мясо варилось больше часу, и все это время члены «комиссии» и раненые, не отрываясь, следили за кипящим чугунком. По кухне растекался пар. Запахло жирным мясным бульоном. И послышались голоса:

– Ох, и жрать охота! Без обеда ведь сидим!

– Кабы не затевали бузу, давно были бы сыты!

Сварившееся мясо взвесили. В нем не хватало одного фунта и трех золотников!

Арифметикой занимались все. Имевшиеся у Воронько и Алексея карандаши разломали на шесть огрызков, каждому члену «комиссии» Воронько выдал по листу бумаги из тетради.

Когда все подсчитали, оказалось, что на общее количество мяса, предназначенного на обед уварка в двадцать четыре фунта была еще невелика, могло увариться больше.

– Ну? – спросил Воронько. – Что вы скажете, товарищи громодяне?

Члены «комиссии» переглядывались, чесали затылки.

– Кого же теперь будем судить? – продолжал Воронько. – Или, может быть, все-таки расстреляем старика? Что нам стоит?

– Ты не шуткуй! – сконфуженно пробурчал чернявый красноармеец, разглядывая исчирканную неуклюжими расчетами бумажку. – Всякое могло быть…

– Оно и видно, что всякое! – издевался Воронько. – Если черепушка не срабатывает, всего дождешься! Перебили бы людей, а после ищи виновных! А где он, главный-то свидетель? Поди-ка, поди сюда!.. Расскажи еще раз, как ты контрреволюцию разглядел?

– Братцы! – испуганно забормотал тот. – Ошибочка вышла!

Воронько сгреб его за рубаху.

– Я б за такие ошибки стрелял на месте! – свирепо раздувая усы, прогудел он.

– Почем же я знал! – оправдывался красноармеец. – Да я в жисть столько мяса не варил! Кто ж его, чертяку, ведал, что оно такое уваристое!

– А что, – обратился Воронько к раненым, – может, научим его кухарить, чтоб в другой раз не ошибался? Запихнем в чугунок и посмотрим, сколько от него останется?

Грянул хохот:

– Ото, сказал!

– Ай да чекист!

– Отпусти его: он костлявый—навару не будет! Смеялись все – и члены «комиссии», и раненые, и чекисты, – смеялись весело, от души, охваченные одним чувством радостного облегчения. Повара хлопали по круглым плечам, и он тоже улыбался, вытирая фартуком дряблое лицо, к которому вернулся его естественный багровый оттенок.

Вспомнили о других арестованных. Толпа повалила к подвалу. Врачей торжественно извлекли на свет и, – растерянных, ничего не понимающих, – обступив со всех сторон, повели через двор в здание госпиталя…

– Пошли, Михалев, – сказал Воронько, взглянув на карманные часы, – сколько времени потратили!

Возле ворот их догнал рыжий казачок:

– Эй, постойте!

– Чего тебе?

Рыжий подошел и, виновато заглядывая в глаза, попросил:

– Ты прости, брат, сбрехнул тогда не подумавши…

– Иди уж, голова! – сказал Воронько благодушно. – За глупость только и прощаю… Я ведь сразу сообразил, что повар не виноват, – говорил он, когда вышли за ворота. – Сам когда-то в подручных состоял у корабельного кока, разбираюсь.

Алексей улыбался. На душе у него было празднично, а отчего, он и сам не мог бы объяснить. Никого они не изобличили, никого не арестовали, не раскрыли никакого заговора… Но все-таки то, что они сделали, было настоящим чекистским делом, и человек, шагавший рядом с ним, был хорошим, настоящим человеком…

ИСТОРИЯ С ПРИКАЗОМ

Днем одиннадцатого июля Брокман укатил на автомобиле в Николаев в губчека. На следующее утро он вернулся, вызвал к себе всех сотрудников отдела по военным делам и шпионажу и приказал доложить обстановку.

Докладывал Величко.

За сутки, что Брокман отсутствовал, произошло одно чрезвычайное событие, в котором снова был замешан начальник авиационного отряда Филиппов.

Летчики получили приказ разведать и засечь огневые точки противника, так как, по имевшимся сведениям, белые получили подкрепление. Выполнить приказ по ряду причин можно было только во время артиллерийской перестрелки.

Весь день самолеты авиаотряда стояли наготове. Наша артиллерия настойчиво долбила левый берег, пытаясь вызвать ответный огонь, однако противник не отозвался ни одним выстрелом. К вечеру, когда смерклось, Филиппов решил, что на сегодня обойдется без полетов. Летчиков он распустил по квартирам, а сам с какими-то дружками напился до потери сознания. Именно в это самое время белые открыли такой огонь, какого не было ни разу с тех пор, как врангелевский фронт придвинулся к Херсону. При этом они вели точный, прицельный огонь по новым позициям нашей артиллерии, которая только за день до того была передислоцирована.

В результате им удалось накрыть нашу плавучую батарею, стоявшую на реке Кошевой, и она затонула со всеми своими 130-миллиметровыми орудиями.

Когда Филиппов, отоспавшись, узнал, что произошло, он, ни с кем не согласовывая своих действий, поднял весь отряд в воздух и долго, яростно бомбил скопления лодок, приготовленных врангелевцами для переправы.

– Филиппов арестован? – спросил Брокман.

– Нет.

Брокман сказал Курлину:

– Поезжай на авто, доставь его сюда немедленно. Когда Курлин вышел, Величко продолжал доклад.

– Прошедшей ночью на берегу снова была замечена световая сигнализация. Впервые ее увидели с неделю назад в районе Забалки. С тех пор сигнализация несколько раз повторялась. Засады и облавы пока не дали результата.

– Где вчера сигналили? – спросил Брокман, подходя к висевшей на стене карте Херсона.

Величко показал. Брокман отметил это место кружком с цифрой 5 в середине. Четыре таких же кружка с номерами уже стояли вдоль днепровского берега.

– В котором часу?

– Как и раньше, между двенадцатью и часом.

– А что передают, выяснили?

– Данные о расположении нашей артиллерии, – сухо покашливая после каждой фразы, ответил худющий большеглазый Табачников. – Белые всегда прекрасно осведомлены обо всех изменениях в наших позициях… Объективно преимущество в артиллерии на нашей стороне, а пользы мы имеем от нее гораздо меньше, чем они, ввиду особенности позиций… Их батареи укрыты в плавнях, а наши стоят почти на городских улицах. Мы стреляем в сущности наугад, а они засылают сюда одного шпиона – и город перед ними как на ладони…

– Одного шпиона, – повторил Брокман.

– Совершенно очевидно… От него они и получают ориентиры для стрельбы.

– Я говорю: все ли делает один шпион? Боюсь, что их тут целая шайка. Вот что я хотел сказать вам. – Брокман подошел к столу и достал из ящика исписанный на машинке лист. – Несколько дней назад Филиппов получил приказ из Николаева со всем отрядом вылететь в тыл на новую базу. Я этот приказ отменил, как не соответствующий генеральному плану военных действий, отменил самовольно и ждал: гроза будет. Проходит день, второй, неделя, а грозы нет. И вообще в документах из Николаева о том приказе ни слова. Непонятно… В Николаев я поехал специально, чтобы выяснить, в чем дело. И выяснил… – Брокман переложил с места на место промокательный пресс, с силой задвинул приоткрытый ящик стола. – Никакого приказа Филиппову не было! Да, да, совсем не было! Приказ фиктивный, подписи подделаны, и только печать настоящая. Вот он.

Бумага пошла по рукам. «Приказ» был оформлен на совесть: исходящий номер, две подписи – начальника штаба и секретаря, даже какая-то неясная, но убедительная на вид пометка красным карандашом в верхнем углу, наискосок.

– Теперь дальше… Всю обратную дорогу думал: зачем они это затеяли? Допустим, что Филиппов не показал бы мне тот приказ и улетел в Николаев… А там, кстати, сказано прибыть четвертого июля к шести часам ноль-ноль минут, то есть на рассвете… Через час, самое большее через два часа, подделку обнаружили бы, и отряд вернули бы в Херсон. Все это они, конечно, понимали. Значит, им надо было удалить отряд из Херсона на три – четыре часа. Зачем? Потом вспомнил: как раз четвертого на рассвете белые делали попытку перейти Днепр, помните?

– Верно, четвертого.

– Вот и ответ: хотели избавиться от нашей авиации на время переправы. Это—первая причина. Но возможна и вторая: я думаю, что самому Филиппову с его летчиками на новом месте готовилась теплая встреча. Могли бы не вернуться назад.

– А Филиппова вы не подозреваете? – спросил Табачников.

Брокман ответил не сразу:

– Я лично думаю, что Филиппов не предатель. Посудите сами. Во-первых, он мог не показывать мне приказа или, показав, все-таки улететь. Во-вторых, в бою он орел – ничего не окажешь. А в-третьих, предатель сел бы на свою машину, махнул хвостом, и лови его в облаках!.. С другой стороны, конечно, есть основания для недоверия: много стал пить. Зазнался. Чувствует, что заменить некем. Ну ладно, все это мы проверим. Какой вывод можно сделать сейчас? В Херсоне действует шпионская группа, у которой есть агентура в штабе тыла. Губчека в Николаеве уже занялась ею. Теперь здесь… Времени у нас в обрез, скоро начнется наступление, так что надо спешить. Вот вам след: сигнальщик. Позор! Под самым носом шпион выдает нас противнику! Найти его во что бы то ни стало! Ясно тебе, Величко? Кому поручишь исполнение?

Величко, по-видимому, уже думал об этом.

– Воронько и Михалеву, – ответил он. – Остальные сейчас все заняты. Табачников с саботажем в упродкоме не развязался, а Курлин завтра-послезавтра будет брать шайку анархиста Тиунова. Их снимать нельзя.

– Хорошо, – сказал Брокман, повернувшись к сидевшим рядом Воронько и Алексею. – Не подведете? Это, пожалуй, сейчас самое важное для нас.

– Сделаем, – пробасил Воронько. Алексей наклонил голову.

Брокман заговорил об анархисте Тиунове, и пока Величко разъяснял ему какие-то подробности, Алексей, не слушая, смотрел на карту Херсона и думал о предстоящем деле.

Председатель был прав: начинать следовало с поимки сигнальщика. Связь с белыми, передача им военных сведений были завершающим звеном шпионской работы. Пресечь эту связь – значило сделать бессмысленными все усилия шпионов. Но как это сделать? По кружкам на карте было видно, что шпион никогда не являлся дважды на одно место. Где его ловить? Какую точку на длинной линии днепровского прихерсонского берега он изберет сегодня?

Вернулся Курлин.

– Привез, – коротко сказал он и положил на председательский стол летный планшет и маузер Филиппова.

ДОПРОС ФИЛИППОВА

Летчик вошел, сопровождаемый двумя оперативниками. Оглядев сидевших в комнате чекистов, он проговорил, насмешливо растягивая губы:

– Здравия желаю!

Никто не ответил на его приветствие. Брокман сказал:

– На этом и закончим, товарищи, можно разойтись. Все, кроме Величко, Алексея и Воронько, ушли.

Брокман указал Филиппову на табурет:

– Сядь.

Тот сел, закинул ногу на ногу и аккуратно натянул на колено свой кожаный шлем. Видно было, что предстоящий разговор нисколько его не тревожит.

– Несколько вопросов к тебе, Филиппов, – сказал Брокман. – Ты помнишь, какого числа получил приказ о вылете в Николаев?

– Тот, что ты отменил? Помню. Третьего… Ан, нет, второго июля вечером.

– Где ты получил этот приказ?

– Как это – где? В штабе, конечно.

– В штабе? Припомни-ка лучше: ты сам его получал или тебе доставили?

– Постой, постой!.. Действительно, принесли на квартиру…

– Кто – ординарец, курьер?

– Убей меня бог, не помню. Да на что тебе?

– Вопросы будешь задавать после! Сейчас я спрашиваю! – Голос председателя ЧК прозвучал резко, как металлический лязг.

Насмешливое, подчеркнуто беззаботное выражение растаяло на лице Филиппова.

Он ожидал, что Брокман будет распекать его за вчерашнее пьянство, из-за которого не состоялись полеты. Подобные разносы нередко устраивались ему и в штабе херсонской группы и в Особом отделе 6-й армии. Ему не привыкать было к домашним арестам, к тому, что у него отнимали оружие, крыли непечатными словами и даже грозили расстрелом. Опытный пилот, сильный и по-настоящему бесстрашный человек, Филиппов был незаменим как командир авиационного отряда и знал это. С ним носились, его восхваляли, о подвигах его летчиков рассказывали легенды. И Филиппов занесся. С начальством он вел себя вызывающе. В штабе фронта скопилась уже изрядная пачка рaпортов о его поведении, о самовольном изменении, а то и просто невыполнении приказов. Но это Филиппова не беспокоило.

Скандалы обычно заканчивались так: возникала неотложная потребность в авиационной разведке, его вызывали в штаб, строго-настрого предупреждали, что прощают в самый что ни на есть последний раз, возвращали оружие, и инцидент считался исчерпанным до следующего случая.

На этот раз было иначе. Брокман не распекал его: он допрашивал. И по голосу председателя ЧК летчик понял, что дело не шуточное.

– Постарайся вспомнить, при каких обстоятельствах ты получил приказ.

Филиппов потер лоб:

– Сейчас припомню… Второго вечером я был в Маркасовском… Точно! Вспомнил. Был я в тот вечер у одной своей… ну, как тебе сказать… знакомой. Туда мне и принесли пакет.

– Прямо к этой знакомой?

– Ну да. Не впервой. В штабе всегда знают, где меня искать.

– Вот как? Значит, ты с нею давно знаком?

– Давно не давно, а недели две есть.

– Как ее звать?

– Дунаева Надежда.

– Где живет?