Текст книги "Сотрудник ЧК"

Автор книги: Александр Лукин

Соавторы: Дмитрий Поляновский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Что он говорит?! Я не понимаю… – забормотала она, жалко и растерянно оглядываясь на Силина и Попова,

– Не понимаешь?! А!.. – И Киренко начал обрывать застежку на кобуре.

– Что вы делаете! – Женщина отшатнулась к стене, расширенными глазами следя за его пальцами.

– Стой, Павло! – Силин схватил Киренко за руку. – Поговорить надо!

– Пусти! – хрипел тот. – Пусти! Раздавлю гадину! С помощью Попова и часовых Силину удалось оттеснить его к двери.

– Ну, вам теперь все ясно? – спросил Попов у машинистки.

Она с трудом проговорила:

– Я ничего… не… понимаю..

– Ах, вы еще не понимаете, мадам, или как вас там… фон Гревенец!

У женщины дрогнули плечи. Точно защищаясь, она вытянула перед собой узкие ладони:

– Что вы! Что вы! Это ложь!

Ложь, говорите? А это тоже ложь? – И Попов помахал измятым листом копировальной бумаги. – Узнаете? – Он поднял копировку на свет и медленно прочитал: – «Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову… Приказ…» Это вы печатали? Мы изъяли этот документ у убитого немецкого шпиона!

Лешка невольно привстал с места. Он вспомнил Маркова и черную тряпочку, которую тот передал Бодуэну. Так вот что это было!

Женщина облизнула губы.

– Я ничего не знаю!.. – выдавила она. – Это ошибка…

– Вот как, ошибка!.. Возможно… Кстати, у того шпиона мы взяли еще одно письмо. Так в том письме господин Бодуэн с самой лучшей стороны рекомендует вас германскому командованию…

Женщина поднесла руки к помертвевшему лицу и опустилась на стул.

– Ну, это тоже ошибка? А гибель Костюкова с отрядом?.. А захваченный немцами несколько дней тому назад обоз с боеприпасами – это, верно, тоже ошибка?..

Лицо Попова перекосилось от гнева. Прямые и острые морщины очертили рот.

– Все… Кончились ваши ошибки, уважаемая фон Гревенец! Жалко, что поздно! Не разгадали вас вовремя! Ну что ж, не умеем еще, научимся. Научимся!.. – повторил он. – Одного не могу понять, как вы дошли до этого, вы, российская аристократка? В героини метили? Или перед немцами хотели выслужиться? Не пойму!.. Ну да это теперь и не важно! – Он обернулся и сказал: – Позовите Ващенко.

Один из часовых вышел из комнаты. Попов сел к столу, придвинул лист бумаги, взял карандаш.

– Ваша фамилия фон Гревенец? Имя, отчество, возраст?

Она беззвучно пошевелила губами и ничего не ответила.

– Не хотите? Воля ваша…

Наступило молчание. Громко дышал Пантюшка. Силин, сдвинув брови, обрывал бахрому на рукаве шинели. Киренко налитыми яростью глазами неподвижно смотрел на машинистку.

Лешка сидел, вцепившись пальцами в колени, оглушаемый ударами собственного сердца. Он чувствовал, что самое главное еще впереди.

Вошел Ващенко и остановился на пороге, вопросительно оглядывая присутствующих. В отличие от Лешки, он, очевидно, сразу понял, зачем его вызвали. На простоватом лице фронтовика появилось напряженное и даже какое-то страдальческое выражение.

Попов поднялся, упираясь рукой в стол.

– Эта женщина – немецкая шпионка, – глуховато произнес он. – Совет приговорил… в расход. Уведи.

Ващенко не пошевелился, только на длинной его шее судорожно прыгнул кадык.

– Таково решение Совета… – повторил Попов. Угловато, весь точно окаменев, Ващенко шагнул к машинистке и тронул ее за плечо:

– Пийдемо!

И тогда началось самое тягостное из всего, что довелось испытать Лешке за последнее время.

Машинистка истерически закричала. Вырываясь из рук фронтовиков, она разорвала ворот своего черного платья, оголилось худое, с выступающими ключицами, плечо. Волосы ее растрепались. Дико и нелепо тряслись желтые, прямые, как солома, космы. Проклятия сменялись угрозами, мольбами о пощаде, и крики ее вонзались в душу…

В эти мгновения Лешка совсем забыл, что эта женщина– враг, враг страшный, действовавший со звериным коварством, исподтишка, что из-за этой шпионки гибли люди и, может быть, даже все дело, ради которого лилась кровь на подступах к Херсону. Сейчас он видел только слабую, обезумевшую от ужаса женщину, бившуюся в руках дюжих фронтовиков.

В голове у него мутилось, тошнота подступала к горлу. И, уже не сознавая, что он делает, Лешка бросился вперед и, что-то отчаянно крича, стал отдирать руки Ващенко от женщины.

Его оттолкнули в сторону.

…Когда Лешка пришел в себя, фон Гревенец не было в комнате. Рядом стоял Силин.

– Ну, очухался? Эх, ты!.. Разве можно так, Алексей – Алешка, Николаев сын! – сказал он. – Иди вниз, я сейчас опущусь, поговорим. Помоги ему, – сказал он Пантюшке.

Тот бережно, как больного, подхватил друга под мышки. Лешка отпихнул его и пошел из канцелярии, провожаемый насмешливыми взглядами штабных писарей.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

В караулке он лег ничком, уткнулся лицом в пыльную дерюгу соломенного тюфяка. Пантюшка спросил осторожно:

– Леш, может, дать тебе чего?

– Уйди! – огрызнулся Лешка. – Уйди лучше… Пантюшка обиженно отошел.

Ни тогда, ни после Лешка не мог объяснить, что он чувствовал. Ему было плохо. У него ныло все тело, и он почти физически ощущал навалившуюся на него тяжесть последних событий – событий одного дня, начавшихся разговором с Силиным и закончившихся безобразной сценой в штабе. То, что произошло за это короткое время, потрясло его, перепутало, смешало все, чем он жил до сих пор.

Раньше борьба за революцию представлялась Лешке открытым боем в чистом поле лицом к лицу с врагом. На деле все получалось иначе. В «чистое поле» он не попал. Там дрались другие, более счастливые, чем он. А ему выпала доля увидеть и испытать такое, о чем и вспомнить было тошно.

В ушах его все еще звенел пронзительный крик фон Гревенец. Враг, шпионка, выходец из какого-то иного, полуночного мира, в котором копошились зловещие фигуры Бодуэна и Маркова, – и все-таки было невыносимо сознавать, что, может быть, в эту самую минуту ее расстреливает Ващенко, человек с добрыми глазами, хороший, простоватый человек.

Лешка лежал пластом на топчане, обхватив руками голову. Ему было плохо, просто плохо…

Силин, войдя в комнату, спросил:

– Вы тут, хлопцы?

– Тут, – ответил Пантюшка.

– Почему в темноте сидите? Спичек, что ли, нет?

Он пошарил на столе, зажег светильник. Потом подошел и сел возле Лешки. Светильник поставил на соседний топчан.

– Ты, никак, заснул, Алексей? Вставай, вставай! Лешка нехотя сел, отворачиваясь от света. Силин пытливо, стараясь скрыть усмешку, рассматривал его.

Вид у Силина был измученный. Щеки его ввалились. От усталости он утратил свою привычку щуриться, и глаза его казались теперь больше и светлей. Над скулами набухли мешки.

– Нате вот, хлебца вам принес, – сказал он. – Небось не ели еще? А где Пантелей? Эй, друг, ты чего в угол забился? Иди, получай свою пайку!

Пантюшка живо перебрался на соседний топчан и сел на нем, по-турецки подогнув ноги.

Лешке есть не хотелось, но, желая показать, что с ним уже все в порядке, он взял протянутую Силиным краюху хлеба и через силу принялся жевать.

Силин заговорил оживленно:

– Не подвели вы меня, хлопцы! Чисто сыщики, нат-пинкертоны. Какую шпионку выловили, ай-ай! Важное сделали дело, это я всерьез говорю! Сволочь была большая, и жалеть нечего… – Он не смотрел на Лешку, но тому было от этого не легче. Кусок застревал у него в горле.

А Силин, словно ничего не замечая, продолжал:

– Конечно, человека расстрелять – это, брат, не просто, тем более бабу. Особенно, если с непривычки… Помню, на фронте еще, до революции, из нашего батальона сбежали двое, дезертировали… Добрались они до железной дороги, пристроились в порожнем товарнике, даже отъехали малость, а на ближайшей станции их сцапали. Доставили прямо в нашу часть, устроили полевой суд и – к расстрелу. Да как! Перед всем полком, чтобы другим не повадно было. Отвели нас с передовой в лес, построили вот таким манером… – Силин пальцем начертил на тюфяке большую букву П. – Выводят, значит, дезертиров. А они, сердяги, едва идут. Один-то молоденький был, чуть постарше вас. Плакал. А второй – лет под сорок, матерый мужчина, полтавчанин. Идет, спотыкается и все приговаривает: «Помилосердствуйте, люди, семья, детишки малые…» Детишки, мол, сиротами остаются. Собрались офицеры. Генерал речь держал, что, значит, как они есть дезертиры, то это позор на весь полк, и пусть их сами полчане и расстреливают. Понял, как завернул?..

Кликнули охотников. Все молчат, ни одного не нашлось. Тогда генерал велел нашему батальонному самому назначить. Тот фельдфебеля послал. Фельдфебель, конечно, собака, других я и не встречал. Обошел он строй, отобрал человек десять. Я думаю: «Слава богу, меня хоть миновало!» И тут как назло он выкликает: «Силин!» И вышел я, хлопцы, убивать своих товарищей…

Поставили их к дереву, глаза тряпками завесили. Расстрелом фельдфебель командовал. Дали залп, а дезертиры, как стояли, так и стоят. Понимаешь? Все такие же умные оказались, как и я. Все в воздух выпалили. Фельдфебель чуть не лопнул от злости. Генерал орет: «Предатели, под суд отдам!..» Выстрелили в другой раз. И поверишь, снова ни одна пуля в них не попала! Молоденький не выдержал такого страху, упал и давай кататься по земле. Век проживу – не забуду, как он кричал!.. Привязали его к дереву. Только с третьего залпа и закончили все дело…

Силин смотрел на коптящий огонек светильника, и лицо его, освещенное снизу, казалось составленным из углов и теней.

– Вот как было, хлопцы, – сказал он помолчав. – Там мы кого убивали? Своего же брата – фронтовика, такого же горюна, как и мы сами. Не хотел он воевать невесть за что. А эту шпионку я бы расстрелял и не поморщился! Это же враг. Не то чтоб тебе враг или, скажем, мне – всей революции враг. Ты подумай: ведь она барыня, генеральская дочка, всю жизнь в роскоши жила, заграничные языки знала, ей один наш запах хуже козлиного, а пошла к нам в машинистки шпионить. Крепко надо нашего брата ненавидеть, чтобы на такое решиться! И наделала делов. Да хорошо бы, чтоб на том кончилось… – Он покашлял в ладонь. – Нынче она что хотела сделать? Передать немцам, что мы убрали матросов, центр оголили. Ведь если они об этом узнают – всему конец…

– Теперь не узнают, – сказал Пантюшка.

– Думаешь? А про того шпиона, что удрал, ты забыл?

– Бумажка-то не у него была.

– Мало что! На словах разве нельзя передать? Пантюшка подумал и встревожено заерзал на топчане.

– А и верно! Как же теперь, товарищ Силин? Надо, значит, матросов назад!

В голосе Силина появились злые нотки:

– А я что говорю? Попов уперся, понимаешь, и не своротить его: как решили, так, мол, и будет. Эх, больно много у нас начальства, каждый себя Суворовым воображает! Киренко тоже его сторону взял, вот и поспорь с ними!.. Слышь, Алексей, Киренко-то на тебя зол. Отчего, говорит, он за шпионку заступился? Сам, должно быть, белая кость, контра… Лешка вскочил:

– Я?! Это я-то белая кость?!

Силин потянул его за руку, заставил сесть.

– Сам виноват: не надо было лезть. Нашел тоже кого защищать!.. Я Киренко говорю: «Ты что, Павло, ведь этот паренек сам ее выследил». И про отца твоего рассказал. Только тем и успокоил. Да-а, Алексей, в другой раз будешь осторожней: ведь это война, в спешке, бывает, не разберешься, кто свой, а кто не свой. Думаешь, я не понимаю, почему ты психанул? Я понимаю, я все, брат, понимаю. Да нельзя так. Воевать только начинаем, много еще будет крови. Враги кругом. Немцы – что! Пострашней есть враг. Каждый буржуй на нас волком смотрит, норовит в спину ударить. Или возьми Бодуэна. Посмотрел я нынче, как он живет. Везде фарфор, полы паркетные блеском блестят, на потолке ангелочки намалеваны и висят такие штуки для ламп, что я век не видывал А в спальне под кроватью – винтовки. Вот тебе и ангелочки!

– Товарищ Силин, – сказал Пантюшка, – не понимаю я, какая ему прибыль немцам помогать. Его-то страна тоже с немцем воюет. Он как-то на митинг приезжал. Народу было тьма. Сам думный председатель говорил, что союзники нам помогут немцев одолеть, и на Бодуэна показывал. А тот все поддакивал.

– Чудак ты человек, – улыбнулся Силин. – Это он городскому голове был союзник, а не большевикам. Теперь все по-другому. Была здесь раньше «электрическая компания», свои фабрики имела, и этот самый Бодуэн в ней пайщиком состоял, вроде хозяина, что ли. А большевики те фабрики прибрали в пользу народа. Нынче Бодуэну наплевать, кто будет—немцы ли, черт ли, дьявол, – лишь бы не большевики. Понял? Он с немцами от одной мамы…

– А почему же тогда не взяли его? – приставал дотошный Пантюшка. – А Попов еще говорит: «Дадим уехать»?

Силин по привычке потер подбородок.

– Я в этом, брат, и сам не разбираюсь, – признался он. – Дипломатия… Хитрое дело! Попов говорит: «Нельзя», а он образованный, ему видней. В Петрограде, слыхал, чрезвычайную комиссию организовали по борьбе с контрреволюцией? Чрезвычайную! – повторил он многозначительно. – Доберутся, должно быть, и до этих самых бодуэнов… Ну вот, хлопцы… Влезли вы в развеселую заваруху, так надо держаться. Сами говорите: не маленькие. Погоди, Алексей, дай срок, такими станете революционерами – загляденье! – Силин засмеялся и похлопал Лешку по колену. – Что-то еще хотел тебе сказать, Алексей… – Он поморщился, тронул пальцем висок. – Что же это?.. Нет, не припомню… Все. Пойду… А устал я – сил нету! – Он посмотрел на свободный топчан, и было видно, что его одолевает нестерпимое желание прилечь.

Вздохнул:

– Ну, ладно, отдыхайте. Завтра пойдем того гимназиста брать, что к ней ходил.

– Маркова, – подсказал Лешка.

– Во-во. Прощупаем, что за фигура… Если, конечно, все будет в порядке, – неожиданно добавил он.

И, распрямив плечи, точно стряхивая с них какую-то тяжесть, грузно пошел к двери. Лешка задул огонек.

– Хороший он человек! – сказал Пантюшка.

– Хороший, – согласился Лешка. Пантюшка спросил:

– Поспим, Леш?

– Поспим, Паня…

Но долго еще лежал Лешка без сна.

Перед рассветом вернулись фронтовики и Ващенко. Молча составили винтовки в пирамиду, молча разошлись по топчанам.

Незаметно поредела ночь. Точно нарождаясь из мрака, очертились предметы. Прошло еще немного времени, и воздух за посветлевшими окнами приобрел легкий золотистый оттенок.

Наступало утро четвертого апреля – дня решающего сражения за Херсон.

С первыми лучами солнца за городом грянула канонада…

ЧЕТВЕРТОЕ АПРЕЛЯ

Были ли тому виной шпионские донесения или немцы сами разгадали несложный маневр повстанцев – неизвестно. Как бы там ни было, наступление они начали именно в центре. Дружина вадоновских рабочих не смогла сдержать их натиска. В последний момент Совет пяти перебросил черноморцев на прежнее место, но они явились слишком поздно. Фронт был прорван, и немцы начали быстро расширять брешь.

Если и раньше защитники города значительно уступали врагу в численности и вооружении, то у них, по крайней мере, была единая крепкая оборона. Теперь они лишились и этого преимущества.

Еще шли бои у вокзала, еще лилась кровь за каждый домишко на городской окраине, еще заградитель «Ксения», раскаляя стволы своих двух небольших пушчонок, посылал снаряд за снарядом по наступающим немцам, но судьба Херсона уже решилась. Он был обречен.

Около девяти часов утра немцы заняли вокзал и ворвались в город.

По всем улицам, тянувшимся к Днепру, двинулись их серо-зеленые цепи…

…Лешка растерял всех – и Пантюшку и Силина. В суматохе, выскочив из штаба вместе с караульной командой, он каким-то образом очутился на Говардовской улице возле старых кирпичных лабазов.

Здесь строили баррикаду. Фронтовики и рабочие ломали лабазные ворота, валили столбы, выкатывали из складов бочки. По мостовой тек пахучий огуречный рассол. Из ближних дворов вытащили несколько телег и, опрокинув набок, перегородили ими улицу. Откуда-то взялись матрацы, тюфяки, большой дубовый буфет, черный от времени… Все это сваливалось в одну кучу.

Когда баррикада была готова, со стороны вокзала пришла группа матросов, человек шесть. Двоих вели под руки: они были ранены. Матросы сообщили:

– Идут, сейчас здесь будут!..

Раненых увели в порт, а два моряка остались на баррикаде.

В скане пропущено 2 страницы

Заменено вариантом на украинском языке

– У кого є патрони? – спитали вони.

В Альошки в патронташі було кілька заряджених обойм. Їх зразу ж розібрали. Останню обойму Альошка загнав у патронник і видерся на купу бочок, складених на самій середині укріплення.

Шумні, гучноголосі моряки відразу ж стали головними людьми на барикаді, особливо один з них – високий паруб'яга з волосатими руками і квадратним підборіддям.

– Залягай! – командував він. – Стріляти не поспішайте, нехай ближче підійдуть…

Альошці він гукнув:

– Куди ти, дурна голово, заліз? Зіб'ють тебе, зараз же злазь!..

Він сам розставив захисників барикади, в душу розматюкав якогось бородатого фронтовика, що влаштувався під возом, потім звелів розібрати дошки на тротуарі, зробити-прохід на випадок контратаки.

Йому з готовністю підкорялись.

З'явилися німці. Вони густим цепом ішли вздовж вулиці. Поли їх сірозелених шинелей були підіткнуті за пояс. Сталеві глибокі шоломи були насунуті мало не до плечей. Білим блиском відсвічували ножові багнети.

За першим цепом показався другий, за ним ще один…

Помітивши барикаду, німці сповільнили ходу, зупинилися. Вискочив офіцер і щось скомандував, трясучи палашем. Солдати рушили знову. Звідкись зачастив кулемет, і кулі заторохтіли по дерев'яній фортеці.

Матрос гукнув:

– Почастуємо німця наостанку, братки! Слухай мою команду. Вогонь!..

Бій був короткий. відхлинувши після першого залпу, німці не відновили атаки. Безперервно поливаючи барикади з кулеметів, вони викотили на пряму наводку польову гармату.

– Тепер кінець! – безнадійно промовив матрос. – Треба відходити…

Першим же гарматним пострілом його було вбито.

Альошка бачив, як другий матрос трусив його за плечі, кликав на ім'я, нахиляючись до самого обличчя, як чорними від бруду і пороху пальцями піднімав його повіки і заглядав у вічі…

Разом з іншими захисниками барикади Альошка добіг до рогу. Тут він затримався… Хлопець не міг піти, не побачивши всього до кінця.

Стоячи над убитим товаришем, матрос палив з нагана. Розстрілявши патрони, він кинув револьвер на землю, повернувся і побрів вулицею. Він ішов важко, повільно, немов забувши про небезпеку, а за його спиною німецька гармата руйнувала останню херсонську барикаду – злітали уламки дощок, високо перевертаючись у повітрі, підскочило колесо від воза, каламутним фонтаном ударив у стіну найближчого будинку струмінь розсолу з розбитої бочки. Дим затягнув вулицю…;

На Ганнібалівській, куди Альошка потрапив, підхоплений потоком відступаючих фронтовиків, він несподівано побачив Силіна. Розмахуючи великим автоматичним пістолетом, Силін намагався зупинити тих, що тікали. Розкуйовджений, в розірваній на боку шинелі, він кидався то в один, то в другий бік, хапав людей за плечі, несамовито лаявся, його ніхто не слухав. Хтось крикнув, пробігаючи:

– Чого стараєшся, Петре! Тепер уже все!..

Силін зупинився, протверезілими очима оглянув вулицю. Він, здавалося, тільки зараз зрозумів, що нічого не можна змінити. Люди, які в паніці відступали до порту, вже не становили бойової сили. Тепер це був натовп, охоплений єдиним прагненням – врятуватися. Багато хто кидав зброю…

Силін сплюнув, засмучено хитнув головою і, зсутулившись, попрямував до бокової вулиці…

Альошка наздогнав його.

– Товаришу Силін, ви куди?

Побачивши Альошку, той не висловив ні здивування, ні радості, ні досади. Тільки сказав стомлено:

– От і все, Олексію, кінець!..

Мимо пробігли двоє фронтовиків, зриваючи на бігу з шинелей червоні банти – відзнаки командирів.

– Куди біжать, куди біжать! – промовив Силін. – Усі кораблі відчалили. Переб'ють їх у порту…

– А ви куди? – настійливо повторив Альошка.

Непонятно почему, но в эту минуту он чувствовал себя сильнее фронтовика.

Силин неопределенно махнул рукой:

– Надо сховаться до ночи. Там видно будет.

– Пойдемте со мной, я знаю место!

– Веди…

Надо было торопиться. Немцы занимали квартал за кварталом. На одном из перекрестков Лешка увидел нескольких фронтовиков, ломавших станковый пулемет. В другом месте коренастый рабочий в промазученной до кожаного блеска ватной куртке, стоя за рекламной тумбой, стрелял из карабина. Когда кончились патроны, он пощелкал пустым затвором, перехватил карабин за ствол и с размаху ударил по булыжникам. Приклад разлетелся на куски. Рабочий скрылся за углом…

Кратчайшим путем, где через лазейки в заборах, где по крышам дровяных сараев, Лешка привел Силина к своему дому на Кузнечной улице. Здесь было сравнительно тихо: бой проходил стороной, отдаляясь к порту.

Ворота их дома были заперты. Лешка перелез через ограду, снял засов и впустил Силина.

Позади пустого курятника, возле бревенчатой стены сарая, Лешка разобрал остатки израсходованной за зиму поленницы. Под нею открылись сложенные рядком толстые доски. Лешка раздвинул их.

– Лезьте сюда, – сказал он, – скорее!..

Ни о чем не спрашивая, Силин спрыгнул в открывшуюся под досками яму. Лешка спустился за ним и аккуратно прикрыл вход.

…Это был тот самый тайник, в котором Лешкин отец прятал людей от полиции. О его существовании не знал даже хозяйственный Глущенко.

Здесь можно было стоять почти во весь рост. В углу был устроен дощатый лежак, фанерный ящик заменял стол, валялась ржавая керосиновая лампа без стекла. Пахло землей, сыростью и еще чем-то, гнилым и кислым.

Силин и Лешка сели рядом на лежак и стали прислушиваться к незатихающей стрельбе.

– В порт уже, верно, вошли, – проговорил Силин. – Умирают сейчас наши…

Лешка вдруг представил себе сбившихся в кучу людей, падающих под выстрелами, как тот матрос на баррикаде, распластанные тела убитых, кровь на земле. Все это так ярко возникло перед его глазами, что ему стало трудно дышать.

– Это я во всем виноват, товарищ Силин, я!.. Шпиона упустил. Я один виноват!!

– Брось ерунду молоть! – грубо оборвал его Силин. – Нашел время искать виновных. Все хороши! Шпионку не разглядели – виноваты. Попов не захотел моряков вернуть вовремя – виноват, я виноват, что послушал его… В другой раз будем умнее. Ты думаешь, это конец? Нет, брат, это только начало! Мы еще вернемся сюда! – Он хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и с силой ударил кулаком по колену.

Они долго сидели молча.

Наверху стихло. Лишь изредка доносились отдельные выстрелы.

Еще через некоторое время послышались голоса: это возвращались домой Глущенко и Екатерина, прятавшиеся в подвале. Все кончилось. Херсон стал немецким.

ДОМА

Через два часа, оставив Силину винтовку и револьвер, Лешка осторожно вылез из тайника и с заднего крыльца постучался в дом.

Открыла ему Екатерина.

– Лешенька! – ахнула она. – Живой!

Она втащила Лешку в комнату и стала ощупывать его руки, грудь, голову. Она смеялась от радости, смахивала пальцами слезы и приговаривала:

– Живой! Слава тебе господи, живой!

– Твой-то дома? – спросил Лешка.

– Нету его, – всхлипывая, ответила Екатерина, – ушел немцев смотреть.

Это было хорошо: встреча с зятем не сулила Лешке ничего приятного.

– Дай мне умыться, Катя, – попросил он.

Она засуетилась, принесла в столовую таз с водой, чистое белье и, пока Лешка мылся и переодевался, приготовила ему поесть. Все время она говорила, говорила без умолку, что на Лешке лица нет, что она совсем измучилась из-за него, что отец, когда узнает, не спустит ему такого поведения.

Успокоившись, она села напротив Лешки и жалостливо уставилась на него:

– Что же теперь, Лешенька, как будешь дальше жить?

Вместо ответа Лешка, продолжая жевать, сказал:

– Собери мне узелок с собой, Катя, еды побольше.

– Никак ты уходить собрался! – всплеснула она руками. – Не пущу! Слышишь, не пущу! Ты убить меня хочешь? Я папе напишу! Я…

– Тихо! – прикрикнул на нее Лешка и, совсем как это делал когда-то отец, хлопнул ладонью по столу. – Не вопи!.. Слушай, Катя, – продолжал он мягче, – нынче ночью я уйду. Мне оставаться в Херсоне нельзя, обязательно выдаст кто-нибудь.

– Я тебя спрячу, Лешенька, ни одна живая душа не узнает!

Лешка нетерпеливо поморщился:

– Мне теперь одна дорога: уходить. И ты меня не удерживай, все равно уйду!..

Заметно возмужавший за последнее время, худой до того, что было видно, как под кожей щек двигаются зубы, Лешка так напоминал отца, что Екатерина не решилась возражать. Она робко спросила:

– Куда же ты пойдешь, Лешенька?

– В Красную Армию. Отцу напиши… Обо мне не беспокойся, Катя, я тебе письмо пришлю. А мужу своему не говори пока ничего.

– Ты сейчас и уйдешь, Леша?

– Говорю тебе: ночью. А еду ты мне сразу собери, я ее во дворе спрячу, чтобы Глущенко не видел. Ну давай, Катя, не теряй времени! Стой, что это?

На улице, недалеко от дома, послышалась какая-то возня, и вдруг протяжно и отчаянно закричал человек. Вслед за тем, сотрясая оконные стекла, грохнул выстрел, и крик оборвался.

Опрокидывая стул, Лешка бросился к окну. Сквозь заложенные ставни ничего нельзя было разглядеть, но через несколько секунд он отчетливо услышал топот множества ног по мостовой. И почти тотчас же раздался сильный стук в ворота.

– Немцы! – проговорил Лешка. – Дворы обходят. Катя, надо открыть.

У Екатерины тряслись губы.

– Это за тобой пришли, Лешенька!

– Что ты мелешь! Они дворы обходят. Пойди открой, хуже будет!

Она попыталась встать, но не смогла: ее не держали ноги. Тогда Лешка сам бросился к двери. Сообразив что-то, он на ходу отстегнул свой новый военный ремень, швырнул его под стол и выскочил во двор.

Ворота гремели под ударами винтовочных прикладов,

– Иду, иду! – крикнул Лешка. – Сейчас!

…Засов цеплялся за кривую скобу. Лешке не сразу удалось сбросить его.

За воротами стояли немцы.

– Почему долго не открывал? – крикнул один из них, полный, небритый, с офицерскими нашивками.

– Не успел, торопился, – ответил Лешка и не узнал своего голоса, осипшего, точно от простуды.

Офицер, сузив глаза, смотрел на его форменную гимназическую рубаху.

– Кто ты есть? – скрипуче спросил он. – Фронт-зольдат… Фронтэвик?

– Я гимназист, – сказал Лешка, – гимназист, гимназия, ученик, понимаете?

Немец брезгливо и недоверчиво оглядел его с ног до головы и, оттолкнув плечом, пошел в ворота.

– Durchsucht alles, schneller![1]1
  Обыскать все, живее! (нем.)


[Закрыть] – приказал он.

Солдаты разбежались по двору.

– Кто-нибудь заходиль сюда? – спросил офицер. Лешка энергично затряс головой:

– Нет, что вы, никого не было!

– Кто в доме?

– Я и сестра с мужем. Он торговец, торгует, коммерсант, – добавил Лешка, вспомнив любимое слово Глущенки.

Офицер еще раз смерил его взглядом и отвернулся.

Стоя за его спиной, Лешка затаив дыхание смотрел, как солдаты рыскали по двору, ворошили штыками кучу хвороста, для чего-то заготовленного Глущенко, выламывали двери сарая и шарили внутри. Один немец спустился в подвал, а двое зашли в курятник..

Они пробыли там несколько секунд и вернулись, ничего не заметив. У Лешки отлегло от сердца.

Запирая за офицером ворота, Лешка слышал, как немцы уже ломились в соседний двор. От пережитого волнения он чувствовал усталость во всем теле. Сейчас, когда опасность миновала, ему было стыдно вспоминать, каким просительным, приниженным голосом он разговаривал с этим толстым самоуверенным немцем… Плевать! Как бы там ни было, он спас Силина и Екатерину, которой тоже не поздоровилось бы, найди немцы спрятанного на ее дворе фронтовика. Кроме того, он теперь знает, что в своей гимназической форме не вызывает подозрений. Можно было даже сходить в город и посмотреть, что там делается…

Екатерина собрала Лешку в дальнюю дорогу. В старый вещевой мешок, с которым отец ездил на рыбалку, она уложила смену белья, носки и всю еду, какая нашлась в доме. Пока она возилась, Лешка достал из своего сундучка чистую выходную форменную рубаху и запасной ремень с белой пряжкой, на которой еще сохранился вензель первой херсонской гимназии. Рубаху он попросил отутюжить.

Когда Екатерина занялась утюгами, он отнес мешок к тайнику.

Силин спал. От света, упавшего ему на глаза, он встрепенулся и схватил винтовку.

– Это я, – успокоил его Лешка, – поесть вам принес.

Он передал Силину мешок и кружку с водой, которую захватил в сенях.

– Пейте скорей, кружку надо назад. Силин с жадностью выпил воду.

– Спасибо, брат, в горле точно наждаком скребли. Это ты с немцами разговаривал?

– Я.

– Больше, должно быть, не придут…

– Товарищ Силин, – сказал Лешка, – я в город хочу сходить.

– Это еще зачем?

– Так… Может, увижу кого из наших.

– Тебе что, жизнь надоела?

– Почему надоела! На мне разве написано? Эти-то немцы ничего не подумали.

Силин промолчал.

– Так как же, товарищ Силин?

– Вот что, Алексей, – сказал Силин, – я бы тебя сейчас не посылал, но раз ты сам… В общем слушай. Дам тебе адрес. Это то место, куда я сначала хотел пойти. Скажешь, что ты пришел от Петра Павловича поздравить с освобождением. Запомнил? От Петра Павловича поздравить с освобождением, так и надо сказать.

– Ясно, – ответил Лешка. Дело было знакомое.

– Расскажи им, где я, и вообще обо всем. Там люди верные, помогут выбраться из Херсона. Адрес такой: Купеческая улица… – Силин назвал адрес и велел Лешке повторить. – Помни, Алексей, если попадешься, лучше меня покажи, а этот адрес забудь!

– Да вы что! – обиделся Лешка.

– Слушай, не перебивай! По городу ходи осторожно, смотри, чтобы не выследили тебя. На рожон не лезь, помни, что ты не один. Да что говорить, сам должен понимать. Теперь ступай… Счастливо. И осторожней!..

Лешка тщательно сдвинул доски и нагреб на них мусору.

– Здесь, может, Глущенко будет шататься, сестрин муж, так вы молчите, – предупредил он. – Я приду – стукну три раза, вот так.

– Ладно.

Рубаха уже была готова. Умытый, в свежеотутюженной форме, Лешка имел вид вполне благонамеренного старшеклассника.

– Может, не пойдешь, Лешенька? – готовясь снова заплакать, сказала Екатерина. – Ведь знают, что ты у фронтовиков был. Братинька, не ходи!..

Но Лешка уже не слышал ее.

ХЕРСОН – НЕМЕЦКИЙ ГОРОД

Лужа подсохшей крови на тротуаре возле соседнего дома – вот что прежде всего увидел Лешка на улице. Но это было только начало.

Он вышел на Суворовскую и не узнал ее. Еще вчера здесь было пустынно и неприютно. Слепыми казались дома с запертыми ставнями. Покинуто чернели фонари, которых давно никто не зажигал. Чудо – если появлялся прохожий в штатской одежде…

Сегодня все изменилось, словно по волшебству. Распахнулись окна. Исчезли черные пластыри гофрированных щитов с магазинных витрин, и в тени парусиновых тентов открылись холодные глыбы масла, пирамиды колбасных кругов, остроконечные сахарные головы.

В городе, где на рабочих окраинах люди сутками простаивали в очередях, чтобы получить пайковый фунт хлеба, оказались запасы муки, мяса, круп и самой разнообразной снеди…

Тротуары заполнили добропорядочные херсонские обыватели. Многие вышли целыми семьями, ведя за руки принаряженных детей. Настроение было праздничное.