Анна. Роман в стихах

Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:49

Текст книги "Анна. Роман в стихах"

Автор книги: Александр Дольский

Жанр:

Поэзия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Назад к карточке книги

Вступление

По берегам Невы среди тумана

в предутреннюю пору я бродил.

И образы и рифмы находил

и примерял для своего романа.

Сопоставлял сердечные томленья,

пути народов, тайны вечных книг

с Источником, к которому приник

в надежде разрешить свои сомненья.

Вводил в каденции тихозвучащих струн

свой тонкий мир, как часть большого мира.

Играл с листа гигантского клавира

на нежной флейте темы древних рун.

Но не стихали ни растерянность, ни грусть

по поводу всемирной нестыковки.

И Бог мой рaспятый несильный и неловкий

сказал мне – "Я ответить не берусь

на твой мучительный вопрос – Доколе

Гармония у пошлости в неволе".

Не пишутся ни песни, ни сонеты...

Забиты двери в старый Храм Искусства,

мой дом поэзии нетоплен, в окнах пусто,

роскошных пиршеств сгинули приметы.

Ушли Ронсар блистательный и Дю Белле глубокий,

жестокий Лермонтов, Цветаева богиня,

трагический Бодлер, Верхарн зеленоокий.

И Александр Сергеич, видимо, покинет.

Мне Данте сообщил – гостит он у Сафо,

пьют у Волошина Есенин и Овидий,

а Шиллер с Байроном у Шелли в славном виде,

и Свифт на диспут пригласил Дефо.

Не пишет мне Шекспир и новыми вещами

меня не балуют ни Тютчев и ни Блок.

Ни Гумилёв, ни Анненский меня не навещают,

Рембо погиб в песках измучен, одинок.

Но в сердце у меня, как в маленьком отеле,

они порой гостят и спят в своих постелях.

И задал я себе возвышенный урок.

И свет словесности и радость узнаванья

мне облегчали и терпенье и старанье.

Приподнимая к Небу мой чертог,

к бумаге и к перу прикосновенье

несло всенепременно вдохновенье.

Я понимал – Прекрасная Пора

по высшей Прихоти подарена мне лично,

когда мечтанье, логика и знанье

так обостряют чувство и вниманье,

что кажется божественной игра,

обозначаемая словом Жизнь обычно.

Явился звук. Окончилось молчанье,

что много лет являлось стилем бытия,

где тихо пела музыка моя,

чтоб усыпить тревогу и отчаянье.

Я привыкаю к искренним словам,

что накануне написал я сам.

4, 5, 6, 7, 8, 9, 10

. . . . . . . . . . . . . .

Глава I

Стоит июль. Мне северное лето

милее экзотических чудес.

Поляны, просеки, брусничный хвойный лес

и озеро неголубого цвета,

заборы пошатнувшихся домов

среди дворцов богатых неофитов

и неба бледно-синее корыто –

бесплатный прочный богоданный кров,

густые запахи смородины, малины,

целебное дыханье ветерка,

балтийские пустые берега –

в высоком вкусе вечные картины,

что создавались миллионы лет

в величии божественной программы.

И разрушает этот храм упрямо

венец творенья, заселивший свет.

Но, слава Богу, у морей, лесов и трав

нетленный смысл, непобедимый нрав.

Порой в такие дни, как в это лето, –

сухие, тёплые, исполненные лени,

не хочешь ни своих, ни чьих творений

листать. Но если музыкой задето

моё воображенье, то стихи –

легки, прозрачны, к горестям глухи,

текут с руки и вязью бесконечной

ложатся бескорыстно и беспечно

в тетради белоснежные листы.

И весело скользя по этим строчкам,

я воздаю и запятым, и точкам,

предпочитая ясность простоты.

И вот в какой-то день быть может Моцарт,

Чайковский или Григ – не помню точно,

восстановили гул былых эмоций

и память разбудили мне построчно.

Так сладостно, вернувши время вспять,

года прошедшие беспечно вспоминать.

Когда строфа ритмична и свободна,

немного смысла ей не помешает.

А если чувства тонкие вмещает,

то зазвучит легко и благородно.

Но это совместить не очень просто...

И кроме Аполлоновых затей –

метафор – поизящней, поновей,

нужны года работы, опыта и роста.

Нужны печали, боли, униженья...

Да, да, читатель милый, не дивись.

Затоптанные завистью творенья –

приходит срок – и воспаряют ввысь.

Чем более тебя не признавали,

сплотившись в группы, малые нероны,

тем неизбежней действие закона,

хранящего талант в безвестности и дали.

Лови успех! Но это он порой нас ловит.

Не в славе смысл, а только в слове.

Так много в памяти моей живёт такого,

что мысль моя бессильна обуздать

и переплавить в искреннее слово,

и время адекватно воссоздать.

Обрывки разговоров, лица, краски

и боль, и наслажденье, и покой

не воскресить искусною рукой.

И я присочиняю без опаски,

поскольку варианты ощущений

всегда на грани грез и допущений,

и смысл изложенного до тебя, читатель,

дойдёт, как пожелает наш Создатель –

ad libitum, свободно, кое-как.

По-своему любой меня рассудит.

А большинство вообще читать не будет.

"Что он там пишет? Лучше б пил, чудак..."

Он прав. Зачем на Лире бескорыстно тенькать,

когда другие добывают деньги.

Ну что же – в путь. Как и герой наш славный,

мы над Атлантикой, покачиваясь плавно,

плывем в La Gvardia из Франкфурта-на-Майне,

надеясь на успех. Но где-то втайне,

как любят русские – заранее ленясь,

прикидываем, как бы отвертеться, даже

и сачкануть. Не в престо, а в адажио,

а лучше в темпе ларго, над трудом склонясь,

незримо для коллег и для начальства,

талант и силы в экономном ритме

отдать работе. Это повторить нам

бессчетно – хватит риска и нахальства.

Быть может, кто-нибудь себя узнает в этом

портрете. Только после смены власти

у нас все менее причин ленивой страсти,

поскольку капитал и правит бал, и правит светом.

Чем больше подлости, порогов и ступенек,

тем меньше чувств и слез и больше денег.

6, 7, 8

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Итак, Америка. Аэропорт прохладный,

жара грядёт с последним словом Exit,

и пограничник сладко-шоколадный,

высокомерный и ленивый. Это бесит.

Вот тут-то я его опять заметил,

как и во Франкфурте. Высок, опрятен, строен.

Хоть тёмен волосом, но взгляд особо светел.

Скорее просветлён. В движеньях, словно воин,

расчётлив. И особая поклажа

и характерная повадка нервных рук

напомнили мне залы Эрмитажа.

Вот где тебя я видел, милый друг!

Копировал он Рембрандта отлично.

Стоит столетья на коленях блудный сын.

А я бродил рассеянно один

среди "голландцев". Долго неприлично

стоял, разглядывая сына и отца.

Но он не повернул ко мне лица.

С тех пор фигура эта и движенья,

и кисти точные, невязкие мазки

застыли в памяти, притупленной круженьем

картин и слов, привычных до тоски.

И мне не нужно было дополнений,

расспросов, домыслов – я чувствовал нутром,

волнением – особым из волнений –

его вершины, что блеснут потом.

Какое счастье – в воровской России

живут ещё святые мастера.

И высший свет – и бледный, и спесивый –

не стоит ни мазка их, ни пера.

Работая упорно и безвестно

и поднимаясь духом до высот,

такой художник искренно и честно

талант, как весть посмертную, несёт.

Мы видим им построенное зданье

и воздаём. Обычно с опозданьем.

Увы, поэт, художник, композитор,

когда ты мастер и идеалист,

рисунок, строчка или нотный лист –

лишь ведомость награды паразитам.

Обман кругом. Твой труд поспешно делят,

награду до тебя не допустив,

и рвут, как плоть, строку, строфу, мотив,

года твои прибрав в свои недели.

И ты не смеешь слова произнесть.

Наглоголосые, бессовестные пасти

вокруг тебя в рудиментарной страсти

заставят позабыть покой и честь.

И всё, что ты трудом своим достиг,

наполнил мыслью, чувством и талантом, –

практичные разделят дилетанты

под сенью беззаконий и интриг.

Терпи, любимец ветреных Богов.

Ты – пища серых. Твой удел таков.

.............................

На выходе, где двери-самостворы

раскрылись нам, и жар и смрад гоня,

под стоязыкий гам и разговоры

огромный синий вэн встречал меня.

И я, как дядя самых честных правил,

попутчику в нём место предложил.

"Андрей Северин", – он себя представил

и жесткую десницу мне в ладонь вложил.

Я не спешил. И время не жалея,

хотя устал за длинный перелёт,

знакомца нового в районе Шипсхедбея

я высадил. Сказал он – Здесь живёт

его коллега славный из Парижа,

что вместе с ним в Провансе год назад

творение вина в пейзажах рыжих

писал и пригласить к себе был рад.

Так жизни неожиданно, случайно

пересекаются, и возникает тайна.

Мне что-то странное нашёптывал Творец.

Меня влекли невидимые знаки...

Быть может, колдовали Зодиаки –

и видел я художника венец.

Наверно так. Но в звёздные глубины,

в смещенье дат, в зениты, в перекрестья,

сообразуясь с точностью и честью,

не стану окунать свои седины.

Всё было проще. В череде понятий

в раскупленный, непоэтичный век

нет места безрасчетности симпатий

в сердцах духовных, нравственных калек.

Меня же это чувство посетило

среди вельможных и лакейских рож.

В Андрее нечто изнутри светило.

На сына моего он был похож.

Ищи, перебирай – и вот однажды

откроется в душе причина жажды.

В мировом копошеньи, где цель – превосходство,

снисходительным зрителем без интереса,

отвлекаясь от жизни души, за процессом

наблюдал я. И виделось мне благородство,

воплощеньем идеи, как воздух и свет,

как работа, терпенье, прямые дороги.

Я за это платил непосильные сердцу налоги.

И долгов перед Высшим Призванием нет.

Наблюдая за низкими формами жизни –

накоплением, властью, общественной смутой

и в продвинутых странах, и в милой отчизне,

я достаточно холоден был почему-то.

Благородство – от века, и присно, и ныне,

я надеюсь, старанья мои не покинет.

И в привычном полёте в молчанье высот

буду я постигать в чистоте атмосферы

бесконечные тонкости Меры и Веры

и искать обертоны прижизненных нот.

В Хай Скул на Оушен за мостом

дней через пять я выступал.

Люблю я этот славный зал,

хотя пленить его не просто.

Будь чист и честен, не части,

работай от души – до пота.

Всегда у публики в чести

поэзия – твоя работа,

когда талант и уваженье

в едином сплаве с мастерством.

Не брезгуй ловким баловством

и не считай за униженье

разбавить наш минор славянский

синкопой англо-негритянской,

но будь серьёзен до конца,

не отступаясь от лица.

И лишь в конце блесни халявой

смешной и мастерски лукавой.

. . . . . . . . . . . .

Вернёмся в зал. Ещё до выступленья,

пока на сцене суета приготовленья,

знакомец новый за кулисы без труда

зашёл, с достоинством пожал мне руку

и, соблюдая деликатности науку,

оставив телефон, ушёл. И я тогда

подумал, что и он почуял нечто,

что связывает нас несуетливо

и делает общение счастливым,

хотя от одиночества не лечит.

Потом стихи и зал на много мест,

и музыки гитарной легкий крест,

аплодисменты и автографы, усталость,

цветы – вот всё, что в памяти осталось.

Машина, Брайтон, ужин, толстый Авербух,

снотворное, постель... Я слеп и глух.

А утром самолёт до Сан-Франциско

и тридцать городов – мой путь неблизкий.

Бог есть. Пришли иные времена.

Когда-то нас на привязи держали,

а нынче я лечу в любые дали,

где забывается и время, и страна,

в которой мы не очень плохо жили.

Теперь пришла совсем другая власть.

Морока наша с ней не прервалась.

И нынче из народа тянут жилы.

Но слава эмиграции! Евреи,

как птицы, разлетясь по белу свету,

мне подарили всю планету эту

за исключеньем Северной Кореи.

Теперь любой артист или писатель,

любой духовных ценностей создатель

талантливый хоть сколько, хоть чуть-чуть,

имеют по Америке свой путь.

С Европою сложнее отношенья.

Нужны там покрупнее достиженья.

Не помню я все тонкости подробно

поездки той и непростой работы.

Все дни – одно – концерты, перелёты,

мотель нечистый, номер неудобный.

Бывало, что в ковбойском городишке

мне сцену заменял гараж большой.

Я не жалел себя (и даже слишком),

работал честно, с сердцем и душой.

Ведь слушатель, смотретель и читатель –

твой адвокат, свидетель и судья,

твоей судьбы создатель и старатель.

В конце концов – история твоя.

Твои писанья, как в заклеенном конверте,

он образцом гармонии пронёс.

И, может быть, твердит до самой смерти

слова твои, что тронули до слёз.

Цени внимание – начало волшебства –

как пониманье степени родства.

Меня торопит шустрая Евтерпа.

Ей не по вкусу описанья, рассужденья.

Она фундаментальности не терпит

и любит приблизительность и деньги.

Из обихода несколько словечек возьми

и обороты – "как бы", "в самом деле",

сосредоточь внимание на теле,

с мировоззреньем избегай большой возни,

придумай неприличную завязку...

Пускай герои матом говорят,

воруют, колются, стреляют и горят.

Продай издателям свою больную сказку.

Найдутся и читатели. По нраву

сегодня многим пошлость и обман.

А я по-старому продолжу свой роман,

классическому подчиняясь праву,

где вера в Бога и неспешность бытия –

основа жизни, фабула моя.

. . . . . . . . . . .

Мотаясь по Америке, Европе,

Австралии и Ближнему Востоку,

я видел Мир – лукавый и жестокий,

познал – за что наказаны Пророки

и почему так долго плыл до Пенелопы

царь Одиссей, хоть хитроумный где-то,

но более удачливый, чем кто-то,

кому такая выпала работа –

изведать тайны, боль и наслажденья Света,

как непрозрачно Истина одета,

как Правда непохожа на предметы

и на понятья, часто в обиходе

звучащие – на улице, в народе,

как экономика зависит от уклада

семьи, деревни, чистоты наряда,

воинственность – от пищи стариков,

а войны – от соседей и оков,

что неизменны с истечением веков.

Так продумала тонкости духа Природа,

что за роскошь одних – кровью, жизнью, мученьем

человечество много веков с увлеченьем

платит, как урожай с огорода,

собирая пригодные к жизни тела

и лишая их права на существованье.

Кодом слов освещает простое закланье,

называя процесс преступленья – Дела.

И идут параллельные жизни сообществ.

Тьмы, что просят у Бога прощенья

и купившие "в Боги" своё посвященье,

никогда не встречаясь, на Небо не ропщут.

Вся история Мира – создание мифов

до высот демократий – от римлян и скифов,

бухгалтерия смерти, насилия свод.

Все ученья пророков, Мессии и Будды –

матерьял для чеканки кровавой посуды

на столах власть имущих господ.

До печали, которая и в Книге Книг

не прописана выше – иначе б сожгла,

я познал этот мир, этот век, этот миг,

эти души и эти тела.

Это скопище мяса в активной возне

в ритмах рока, соитья, стрельбы –

вызывает всё явственней чувство во мне.

Я не здешний. Я всё позабыл.

А теперь вспоминаю. Прекрасных Миров

я виновный и сосланный сын.

Узнаю здесь туманы, цветы и коров,

и плывущий вверху апельсин.

Я не ведал, как тихо мы сердцем поём,

как негромко рыдает оно.

И оставили шрамы на сердце моём

Россия, Любовь и вино.

Ухожу без дорог по траве и золе.

О, мой Бог, замолил я грехи,

потому что оставил на этой Земле

Россию, Любовь и стихи.

. . . . . . . . . .

Июль прошёлся, как Гоген, простейшим светло изумрудным

по веткам лиственниц, берёз, мазнул сиренью по кустам

и жёлтых лютиков толпу согнал в запущенный и скудный

клочок земли, что для меня не уступает тем местам,

где забавляются игрой с богатством, важностью, тщеславьем

на фоне княжеских усадьб живущие не много лет,

поспешно пишущие жизнь с неубедительным заглавьем.

Моей душе принадлежит лишь Время. Это мой завет.

Ни дерево, ни куст, ни дом, ни часть земли, как ветер

летний,

не может телом, из воды построенным, быть полонён,

присвоен. Свет и цвет – о Солнце сказочные сплетни.

И только Временем всегда я одурманен, опьянён.

Так много строчек и людей я в этом мире потерял,

что стало мне небезразлично, что совершается во вне

его пределов. И постиг, что Время – это матерьял,

и из него, как парус, сшита Душа бессмертная во мне.

И вот опять июль в дождях и в зелени, с ума сошедшей.

А я терпимей и грустней с моим свершившимся прошедшим.

Глава II

Я помню, как, настроив свой приёмник

на сорок девять метров, на волну

Америки, я, как святой паломник,

шагал через холодную войну.

Казался Запад нам обетованным раем,

весь в голубых и розовых тонах.

Пришла Свобода. Мы ещё в штанах,

от голода почти не умираем,

но наш родной российский капитал

не адекватен ни Свободе, ни Закону.

Цинично ставит он в своём углу икону,

но власть с бесчестьем крепко повязал.

Безумные политики, артисты,

чиновники всех рангов и кровей

воруют агрессивней и новей

классических простых капиталистов.

И снова молодёжь впадает в грех –

экспроприировать и разделить на всех!

2, 3

. . . . . . . . . . . . . . . .

Когда из мрачной питерской квартиры,

от грязных мостовых и пыльных площадей

я попадаю в праздный круг людей,

в просторный дом в какой-то части Мира,

где гладкие дороги, яркий свет

по улицам разлит в глухие ночи

и где опасность сердце не пророчит,

где о насущном хлебе горя нет,

когда я слышу – "Как дела?" – "В порядке".

"Как папа, мама, дети?" – "Всё о'кей!" –

проблема только – гей или не гей,

и чья-то половина пьёт украдкой,

мне кажется, что бывшие собратья

живут в согласьи с Богом и с собой,

и все довольны эмигрантскою судьбой.

Ну, а поскольку их помог собрать я

моей поэзией и музыкой, то им

сегодня только я необходим.

Но это будет, в лучшем случае, наивно.

У них другая выучка теперь.

Они не огласят своих потерь,

проблем, болячек. Все легко и дивно.

Артисты наши, как бы ни хотели

блеснуть в рассказах заграничным торжеством,

всегда смолчат об этом и о том

и в частности, что жили не в отеле.

Их приглашатели, чтоб более нажиться,

или, помягче скажем, сэкономить,

(ведь публики не много) селят их не в номер,

а по домам к знакомым верным лицам.

А там, общаясь плотно утром, днём,

мы разговоры длинные ведём.

И вот в какой-то час, уж ты изволь

и выслушай проблемы, горе, боль

хозяина. Тем более, тебе его беда –

уехал – и забылась навсегда.

Я был порой немало поражён,

когда во внешне благостных семействах

шекспировские страсти повсеместно

таились в чувствах и мужей, и жён.

Трагедия их пряталась глубоко.

Среди машин, джакузи и других затей

их жизнь текла темно и одиноко

без близости их собственных детей.

Один успешный, важный бизнесмен

с красавицей женой и дочкой малолеткой

мне очень мудро плакался в жилетку

о жизни, как в тюрьме, без перемен

. Разводы эмигрантские – сюжеты

для Метерлинка, Сартра, Пруста.

Жениться, выйти замуж снова – так непросто,

что в ненависти делят общие бюджеты

супруги старые. А неприязнь, что свыше им дана,

уже привычка, вместо счастия она.

Бездарно был составлен мой маршрут.

Я из конца в конец Америки мотался.

Зато навеки в памяти остался

воздушный флот US – надёжен, крут.

Взлетал я каждый раз и приземлялся

с непреходящим удивленьем и с тоской.

С умом построенный искусною рукой,

внизу ландшафт практичный расстилался.

Стояли домики, а к ним вели дороги.

Везде стоянки, стадионы, виадуки,

развязок мощных по лекалам дуги,

расчерченные симметрично, строго.

Цивилизация на нефти и законе

и благородном принципе странноприимства.

Правителям российским не запомнить

ни слов, ни сути этой. Лихоимство,

презренье к личности, к природе и к культуре

и грубость нашей свойственны натуре.

Но, правда, защищая принципы Свободы,

Америка унизила все страны и народы.

И так привык я к ежедневным перелётам,

что, как автобус, самолёт воспринимал.

Мой инструмент в футляре был не мал,

и я вручал его стюартовым заботам.

Я изучил, наверно двадцать пять аэропортов,

поскольку пересадок было много,

и повторялась кое-где дорога,

как рифмы женские в стихах Вордстворта.

Причём, напомню – это было летом...

Благословенна Delta, что, увы, почила в бозе,

с почти бесплатным месячным билетом

"Stend by", что значит на подсадку, как в обозе.

Встаю я в шесть. Не ем, не пью совсем,

взлетаю в девять, а в тринадцать пересадка,

посадка в пять (в семнадцать), а начало в семь,

в двенадцать ужин. Завтра то же по порядку.

Я закалился, загорел и похудел.

Есть польза и бездельнику от дел.

И после месяца и взлётов, и посадок

мне был подарен пятидневный островок,

чтоб на Манхеттене я отдохнуть немного смог,

определив на август свой порядок.

Хозяин мой – Сережа Богорадский.

Меня представил ему Миша Поляков –

мой друг и диссидент старинный ленинградский,

честнейший из нью-йоркских чудаков.

Жена хозяина во Флориде купалась.

Её кровать бесплатно мне досталась.

Хозяин же скрывался в Интернете.

Мне были по душе порядки эти.

И на второй или на третий день, не помню точно,

вдруг вспомнив встречу, я Андрею позвонил.

Он лаконичен был, но мил.

Сегодня выставка. И вот я еду срочно,

пока тусовка всё не выпила, не съела.

Конечно, шутка. Здесь другое дело.

На Пятой Авеню, где дом остроугольный,

на двадцать пятом этаже

(вот номер дома я забыл уже)

зеркальный потолок и интерьер свекольный.

Здесь три художника из северной столицы

неспешно, основательно, достойно,

без дилетантских фокусов отстойных

представили свои труды и лица.

Я грешен – Модильяни и Пикaссо,

Уорхелл, Поллак для меня – лишь бренд и миф,

а Тинторетто, Джотто и Ван Эйк – прекрасны.

Умрёт искусство, их не повторив.

Квадрат Малевича – афера толстосумов,

не понимающих в изящном ни черта.

Признаюсь – я не знаю, где черта,

что отделяет аферистов от безумных.

В рисунке, в музыке, в поэзии и в танце

всегда загадочней и круче иностранцы.

Хотя Шаляпиным, Нижинским и Шагалом

Россия всем им фигу показала.

Покуда платят деньги за дерьмо,

оно родится и растет само,

и затмевает свет для истинных творений,

и замирает в непризнаньи нежный гений.

Всех демократий ахиллесовой пятой –

всех их основ моральных и товарных

является дилетантизм крутой –

Священная Корова всех бездарных.

Талантливые мастера настолько редки,

что тьмы их суетящихся коллег

от благ земных из века в век

им оставляют лишь одни объедки.

Они мозолят всем глаза и лезут в уши,

друг друга награждая и подталкивая в зад,

трясут бельем, коряво говорят,

всё время учат жить и прямо в душу

поют с экрана умной молодёжи

неумные слова и строят рожи.

На этот раз мне повезло. И мастера

новейшей русской школы питерского толка

моим вниманьем прочно и надолго

вдруг овладели. Моего пера

здесь будет недостаточно, наверно.

Как музыку в слова не перевесть,

так цвет не передаст благую весть,

стихи портрет отобразят неверно.

Я все же попытаюсь как-нибудь,

хоть в общем, передать то впечатленье,

высокое и светлое волненье,

что неожиданно наполнило мне грудь.

Олег Смирнов (для моего рассказа,

быть может, проще, чем его собратья)

писал своих родных, насколько мог понять я,

фотожавю – светловолосых и голубоглазых.

От гиперреализма шаг вперед.

Хоть, впрочем, может и наоборот.

Второй художник был Марат Какоев.

Пришёл он в этот мир, имея что-то

в своём сознании, что долгая работа,

как бабочку из кукольных покоев,

на радость миру выпускает в свет.

Его рисунок четкий и чеканный,

реальный, символичный, странный,

как будто до него и живописи нет,

сплетаясь с цветом, создавал орнамент.

Переплетенье тел, ветвей и трав,

симфонию цветов в себя вобрав,

высвечивало в тоне лиц пергамент.

Спускаясь к башмакам, к земле сухой,

узор и цвет несли с собой покой.

А зелень глаз изображённых лиц

напоминала сон жестоких птиц,

готовых на гортанный резкий клич

взлететь и поразить любую дичь.

Теперь Андрей. Господь меня заставил

стоять подолгу у его полотен.

Мазок невидим, цвет упруг и плотен.

Старинных мастеров сложнейших правил

придерживался он, к себе примерив.

В рисунке точен и изыскан в тоне

так, словно бы учил его Вермеер

и консультировал Ван Дейк и сам Джорджоне.

Но кроме техники секретной и волшебной,

глубокой мыслью живопись дышала

и силой гармоничной и целебной,

как будто создавал он мир сначала.

Один сюжет – за гениальность кара,

момент, когда с заоблачных высот

уже без крыльев тело мертвое Икара

на головы зевак, купающихся в море, упадёт.

Вода мешает отойти им вспять.

Будь осторожен, человек, не смей летать...

Другое полотно. Слепцы, держась цепочкой,

проходят мимо дремлющего тигра.

Художник слепоту включает в игры,

приняв в познании за отправную точку.

Заметил я в другом его портрете,

что тема слепоты ему нужна.

Как бы метафора невинности она

и мудрости одновременно с этим.

Я попросил его перевернуть слепцов портрет

и написал на обороте свой сонет.

"Субтропики где-то в широтах Бомбея,

а может Борнео, Суматры, Цейлона.

Бесшумно и чутко, от тьмы не робея,

шагают слепцы до тенистого схрона.

Жара беспощадна. И в тени платана,

куда добрели эти бедные люди,

лежит в полудрёме и в позе султана,

под вещей рукой златопузого Будды,

огромнейший тигр. Его тыкая палкой

и пыльной сандалей случайно пиная,

садятся с ним рядом за трапезой жалкой

скитальцы. Он дремлет, их гаму внимая.

Он знает – слепой человек не опасен.

Он – та же Природа – невинен, прекрасен"

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

17, 18, 19, 20, 21, 22, 23

. . . . . . . . . . .

Ещё одно. Своей душою грешной

я эту весть тогда не смог прочесть

... Один портрет. Я подошёл к нему неспешно

и, удивленный, глаз не мог отвесть.

У юной женщины мерцало и светилось

лицо на фоне, уходящем в темноту,

и выражало божескую милость

и добрый нрав, и ум, и чистоту.

Назвать её красивой – слишком просто.

Я не нашёл тогда определенья.

При первом взгляде на прекрасное – смятенье

всегда в моей душе. Я чую остро,

не понимая, может быть, в деталях

гармонию, что вдруг меня коснётся.

Во мне печальное предчувствие проснётся,

и дух потери надо мной витает.

Хотя, я думаю, любое естество

так отвечает на талант и мастерство.

25, 26

. . . . . . . . . . . .

Я много перевёл бумаги и чернил,

а действие ещё не начиналось

. Ты прав, читатель мой, я сочинил

лишь две главы, изведав малость

твою способность к чтенью, слову, звуку

и преданность словесности родной.

Бессмысленно я строчки ни одной

не напишу. Я не унижу руку.

Бесценно время нашей жизни краткой.

Промчится юность, испарится зрелость.

Но славно вспомнить, что когда-то пелось

и строфами осталось по тетрадкам.

Прожить всего каких-то несколько десятков

и полулежа сесть в свою кровать,

неторопливо, искренно и сладко

печали и ошибки вспоминать,

без лишних утомительных желаний,

что отвлекают от воспоминаний.

Вот июль улетает дымком от костра.

И жара... и от яблонь и вишен дурман –

означают, что снова пустеет карман,

и палитра беспечно и остро пестра.

Перед вечером пахнут малиною руки,

охлаждаясь, касаются шеи и лба..

. Неизвестных пичужек трещит голытьба,

постигая премудрости райской науки.

И свободные в курсе и силе ветра

освежают мне мысли навылет.

И на чувствах ни гари, ни пыли.

Только маленький дождик с утра

моё сердце заставит об осени скорой

заскучать и вернуться к прозрачному лету,

к изумрудному сытному цвету

и озвучить года и повторы

этих райских недель, что у вечного древа

не умели ценить ни Адам и ни Ева.

Назад к карточке книги "Анна. Роман в стихах"

Ваша оценка произведения:

- 0
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5