Текст книги "Искатель. 1961-1991. Выпуск 4"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Клиффорд Дональд Саймак,Евгений Гуляковский,Владимир Щербаков,Михаил Шаламов,Георгий Вирен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Искатель. 1961–1991. Выпуск 4

Георгий Вирен
ПУТЬ ЕДИНОРОГА

Зрителей на стадионе было трое. Они сидели бок о бок, в серых плащах с поднятыми воротниками и молча смотрели на пустое поле. Стадион был маленький, неухоженный. Дождь заладил моросить с ночи, шёл всё утро, а теперь с неба летела мокрая пыль. Старик, сидевший посередине, поглядел на часы, и сосед слева – лет сорока, с лицом, пухлым, как булка, поспешно успокоил:

– Сейчас начнут, сейчас…

И тут же раздался треск мотора. Из – под трибун неторопливо выехал странный серый автомобильчик, похожий на сильно вытянутую каплю – узкий, почти острый спереди и толстый, круглый сзади. Он ехал осторожно, словно пробуя гаревую дорожку, сделал круг, ещё один, стал набирать скорость, всё быстрей, быстрей…

Старик вздохнул.

Третий круг автомобиль прошёл стремительно, будто и правда превратился в невесомую каплю, гонимую ураганом. Звук мотора стал тонким, зудящим… Из задней части машины выдвинулось нечто вроде крыльев, она задрожала на ходу и вдруг оторвалась от земли, быстро и плавно взлетела метра на три и легла в крутой вираж. Круг за кругом, подымаясь всё выше, она облетела стадион. Потом быстро снизилась, резко ударилась задними колёсами о землю, подскочила и покатила по дорожке, снижая скорость. Крылья спрятались. Автомобиль остановился и постоял, как будто в ожидании. Трое на трибуне не двигались. Наконец поднялась дверца машины, оттуда выбрались двое водителей, постучали ногами о колёса, что – то сказали друг другу и медленно направились к зрителям. Первым шёл высокий парень с испачканным лбом и улыбался.

– Ну как? – довольно крикнул он ещё издали.

Старик поднялся, его спутники тоже.

– Стоило мокнуть, – мрачно сказал он и пошёл к выходу.

Улыбка исчезла с лица чумазого парня, он подбежал к оставшимся.

– Постойте, товарищи! Вы же обещали…

Человек – булка развёл руками, а второй – аскетичный брюнет вежливо пояснил:

– Это не то, что мы ищем…

– Да чего искать, чего искать – то? – заволновался водитель. – Наш «Икар» по своим параметрам не имеет аналогов в отечественном автостроении и выигрывает у машин зарубежных! Да вы что, товарищи! И мы это всё своими руками! Каждую детальку! В сарае, без всяких условий! Если нам базу дать, так мы…

– Брось, Коля, не унижайся, – зло крикнул его напарник. – Ты же видишь – этим чинодралам на всё начхать!

– Ну зачем же так! – Человек – булка всплеснул руками. – Вы меня простите, но вы нас и Николая Николаевича ввели в заблуждение. Может быть, невольно, я понимаю, но всё – таки, всё – таки! Вы обещали показать нам уникальное достижение человеческой мысли, так? А показали всего лишь автомобиль, ну пусть даже летающий…

– Ни фига себе! – возмутился Коля. – Ну если это не уникальное достижение, то я не знаю, какого рожна вам надо! Это же «Шаттл» советских магистралей! Неужели непонятно? Это же революция на транспорте, ё – моё!

– Мы этим не за – ни – ма – ем – ся! – как глухим, крикнул «булка».

– Но хоть как – то помочь вы можете? – сбавил тон Коля. – Ведь этот ваш… Николай Николаевич, вы говорили – академик?

– Да, академик. А мы вот – доктора наук. Но мы не занимаемся автомобилями…

– Но связи у вас небось есть… Ведь мы ради дела старались, – сказал Коля совсем жалко, и напарник его аж плюнул от злости.

– Хорошо, – сказал брюнет. – Я попрошу Николая Николаевича позвонить… Кому звонить? – спросил он «булку».

Тот пожал плечами.

– Может, в КБ АЗЛК? – подсказал Коля.

Брюнет нервно дёрнул головой.

– Я не знаю, что такое АЗЛК. Николай Николаевич позвонит заместителю Предсовмина, который курирует автомобильную промышленность, и тот вас примет.

– Правда, что ли? – недоверчиво хмыкнул Коля.

– Вы только серьёзно подготовьтесь к разговору, продумайте ваши аргументы, представьте техническую документацию…

– Да мы уж, конечно, – начал было воспрявший Коля, но брюнет оборвал его:

– Будьте здоровы. Мы свяжемся с вами.

* * *

Старик, то бишь Николай Николаевич, ждал в «Волге» у ворот стадиона. Когда «булка» и брюнет забрались на заднее сиденье, он сказал шофёру: «В институт» – и уткнулся в цветастый шарфик. Все молчали. Разбрызгивая лужи, «Волга» выбралась на шоссе.

– Прагматики чёртовы! – вдруг буркнул академик. – А ты, Семён, тоже хорош – клюнул!

– Николай Николаевич! – попытался оправдаться «булка». – Они темнили. Говорили, что покажут нечто сверхъестественное, а что именно отказывались сказать…

– Мне это приглашение на стадион сразу не понравилось, – сказал брюнет.

– Разве дело в месте, Костя? – уныло ответил Семён.

– Люди сориентированы на немедленную практическую пользу, неожиданно академик заговорил чеканным лекционным тоном. – Это беда современного мышления. Человек ограничен праксисом, не желает заглянуть за его границы. Технократический образ мысли резко снизил его реальные возможности…

– Они не виноваты, – вздохнул Семён.

– Виноваты! Во всём, что происходит с людьми, виноваты сами люди и никто другой – просто некому больше, – рассердился академик и вдруг спросил с упрёком: – Костя, ты ищешь Зеркальщика?

– Пока безуспешно, – сухо ответил брюнет.

– По – моему, это миф, – сказал Семён.

– Вот и докажи, что миф! Бросай своих Монгольфье и экстрасенсов, присоединяйся к Косте.

– Хорошо, Николай Николаевич. Но я почти уверен, что все эти слухи бред.

– А нам и нужен бред! – тонко крикнул старик. – Нам не нужны изобретатели порхающих сенокосилок и ночных горшков с дистанционным управлением! Мы должны иметь дело только с чудовищным, невообразимым бредом, с нелепицей, с абракадаброй! Только там нужно искать! Только там!

* * *

Матвею приснилась зима. И ещё во сне, малым, неуснувшим краем сознания он понял: зима пришла наяву. Утром открыл глаза и увидел, что комнату залил прозрачный свет – не такой, как в прежние дни мутной осени. Матвей встал, тронул ладонями печку – она ответила угасающим теплом: выстыла за ночь. В окно увидел, что и ждал: покрытые тонким снегом огород, дровяной сарайчик, дорожку. Накинув тулуп, Матвей вышел в сени, открыл дверь и постоял на пороге. Втягивал свежий запах снега, пропитывался им. Не хотел сделать ни шагу за порог, чтоб не нарушить чистый покров, брошенный на семь ступенек крыльца. Скоро замёрз и похромал в дом.

Он ждал эту зиму, с августовской теплыни ждал, через бабье лето и промозглый, дождливый октябрь. С тайной радостью видел отъезжающих дачников, обнаруживал по вечерам, что вот ещё один дом стал тёмным, и ещё, и ещё. Он знал, что совсем один не останется, но всё – таки жизнь замрёт, затаится зимой, опустеет и вымерзнет. Не раз уже снилась ему многоснежная зима с сугробами до окон и гулом метелей, и виделась почему – то свечечка в его окне, затепленная, как лампада у церковных врат. Зима снилась безлюдная, исчёрканная заячьими и лисьими следами, примятая волчьими лапами. Иногда он говорил с собой, называя себя, как мать звала, а больше никто и никогда: Матюшкой. Осенью часто ныла увечная нога, и он заговаривал боль, успокаивал себя: «Подожди, Матюшка, придёт зима – сразу легче станет». И казалось ясным, что зиму он ждёт просто из – за ноги, вот и всё, ничего больше. Но тем же самым, не спящим ни во сне, ни наяву краешком сознания знал он, что ни при чём тут боль (ему ли, горящим комком выбросившемуся из охваченного пламенем истребителя, ему, ли, дважды при ясном рассудке уходившему в клиническую смерть, перенёсшему десяток операций, ему ли бояться боли?), а дело в том, что…. Не мог он сказать, а только чувствовал, как зверь, чуял, что сейчас нужна зима. Потому что она – одиночество и покой, и заброшенность, и свечечка грошовая, от покойницы бабки Груни оставшаяся. А всё это вместе – исцеление. Не от болей – с ними свыкся, с ними и в могилу, – от смуты душевной, от наваждений минувшего года.

И вот теперь пришла зима, и он знал, кто остался в посёлке. На сорок домов – четыре живых души.

Старуха сдвига Витольдовна – сморщенный остаток человека, – прожившая жизнь такую страшную, что Матвей побаивался узнавать подробности – берёг себя от ещё одной беды. Старуха уже много лет была почти невидима: о том, что она пока существует на свете, соседи узнавали – зимой по расчищенной дорожке от калитки до дома, а летом по раскрытому в любую погоду окну на веранде. Продукты ей обычно приносила почтальонша, а сама старуха с участка почти не выходила. За всё прошлое лето Матвей видел её один раз, да и то мельком – в заросшем саду заметил сгорбленную фигурку с огромной лейкой. Впрочем, зимой Ядвига Витольдовна изредка гуляла по посёлку. С Матвеем она раскланивалась дружески: года два назад он починил ей радиоприёмник.

Дядя Коля Паничкин – ветеран пьянства. «Первую рюмку, – счастливо вспоминал он, – опростал я на масленой в двадцать третьем году! Ты вникни, вникни – это ж какой стаж! Ты посчитай – ахнешь! Седьмой десяток пошёл. А было мне тогда неполных тринадцать лет». В посёлке уже не осталось никого, кому бы дядя Коля не впечатал навеки в память эту масленую двадцать третьего года. Каждую весну он отмечал юбилей тот события, и до глубокой ночи над посёлком разносилось: «Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью…» Дядя Коля сознательно пел не «былью», а «пылью», вкладывая в это особый антирелигиозный смысл, так как под «сказкой» разумел конкретно Библию, а также всё имеющее отношение к вере. Он любил рассказывать, как в годы задорной комсомольской юности они всей ячейкой «распатронили» соседнюю церковь, и было понятно, что воспоминание греет ветерана. В конце лета дядя Коля обходил дома посёлка и просил у хозяев по пятёрке, обещая всю зиму сторожить от покражи. За такую пену никто не отказывал, и дядя Коля с карманами, полными пятёрок, направлялся к магазину. Если же зимой какой – то дом всё – таки взламывали (шпана из райцентра набегала), то дядя Коля шёл к хозяевам каяться: «Виноват! Оплошал, не уберёг добро, родные мои! Вертаю средства, совесть не позволяет, раз оплошал!» – и благородно возвращал деньги. Поскольку за зиму обычно обкрадывали только две – три дачи, то дядя Коля не оставался внакладе.

Ренат Касимов, приятель и ровесник Матвея, филолог. Он так устроился в своём институте, что ездил туда раз или два в неделю, а остальное время сидел в огромном пустом доме и писал – который год писал исследование о временных отношениях в поэзии. Дача сначала была не Рената, а его жены. При разводе от отдал ей всё, нажитое двадцатилетними научными трудами: квартиру, мебель, машину и попросил только дачу. Он вселился туда с чемоданом одежды и несколькими сотнями книг.

А четвёртая живая душа – он, Матвей Басманов, военный пенсионер, майор в отставке, сорокадвухлетний лётчик – испытатель, списанный по инвалидности семь лет назад после катастрофы. Он давно снимал комнатёнку у одинокой тёти Груни сначала на лето, а потом и вовсе переехал сюда из подмосковного городка, где у него была квартира. А перед смертью тётя Груня возьми, да и завещай ему дом.

Матвей растопил печку и, сгорбившись, сидел перед ней на низкой скамеечке, одно за другим бросал в пламя берёзовые полешки. Огонь заворожил его. Матвей вроде и собирался пойти на кухоньку согреть себе чаю, позавтракать, но вот никак не мог оторваться от огня. Нога совсем не болела, жар из печки разливался по лицу, по груди приятным теплом, и Матвей подумал, какая же странная штука – исполнение желаний. С каким судорожным отчаянием ждал он новой поры, немо звал её, и вот она пришла, а он как будто не готов. А он как будто медлит вступить в неё, и что это с ним – растерянность счастья? Страх обмануться?

– Эх, Матюшка, нелепый ты человек, – громко сказал он и, резко оттолкнувшись обеими руками, встал со скамейки. Сильно, с хрустом потянулся, как в молодости, и сразу ощутил себя здоровым и простым. И удивительное дело – тут же захотелось ему видеть людей, захотелось поговорить, и он решил пойти к Ренату – позвать к завтраку, а то небось сидит на книжках в холодной даче и зубы на полку.

И вдруг вспомнил про Карата, резво захромал к двери, спустился по крыльцу, погубив нежный снег, и крикнул, направляясь к будке:

– А где же моя собачка? У нас же сегодня новоселье с моей собачкой!

Карат – овчарка – полукровка – рванулся на цепи из будки, заурчал, забил хвостом, взмётывая снег, запрыгал и даже гавкнул от радости. Матвей схватил его за толстую шею, потрепал по густой шерсти, отстегнул ошейник, и Карат вырвался, стремительно обежал участок, оставляя крупные ясные следы. Летом я осенью Карата держали в будке, а на зиму переводили в лом, в сени – такой порядок завела тётя Груня, и Матвей следовал ему. Он с удовольствием следил за Каратом, который носился по участку, принюхивался к новому времени года, по – щенячьи радовался… «Вот и хорошо, так и надо», – бормотал Матвей. Потом отвязал цепь от будки, взял миску с обглоданной костью и, многозначительно поглядывая на Карата, понёс всё это в дом. Карат понял перемену жизни и, ошалев от радости, бросился на Матвея, чуть не сбив его мощными лапами. Матвей достал из кладовки толстый половик, положил его в сени, рядом поставил миску, накрепко привязал к специальному кольцу цепь и опять поймал собаку за шерстяную шею: «Вот теперь мы вдвоём будем, собачара, теперь вместе в доме», – и в довершение праздника отрезал Карату здоровый ломоть колбасы. Потом посадил пса на цепь и пошёл через три Лома к Ренату.

Никто ещё не ходил по улице, только кошачий след тянулся с краю.

– Эй ты, салям – алейкум, зиму проспишь! – закричал Матвей, стуча кулаком в дверь. Послышалось шарканье, стук запора, дверь отворилась, и появился Ренат в ватнике на голое тело.

– Заходи, заходи, – восторженно сказал он и побежал обратно. – Ты вот как раз вовремя, заходи, – крикнул уже из комнаты. – Иди – ка сюда, послушай, как интересно…

Матвей плюхнулся на продавленный диван, а Ренат, сидя на колченогом стуле напротив, уже настраивал гитару.

– Хорошо живёшь – песни с утра…

– Ты погоди! Вот послушай – только внимательно…

Ренат, как слепой акын, запрокинул голову и запел медленно и монотонно, растягивая слова, рокочущим басом, какой появлялся у него только при пении.

– Понедельник, понедельник, понедельник дорогой…

При первых словах Матвей скривился, как от боли, но быстро взял себя в руки и опустил лицо, стал глядеть в пол. Ренат этого не заметил.

 
…Ты пошли мне, понедельник,
Непогоду и покой.
Чтобы роща осыпалась,
Холодея на ветру,
Чтоб спала, не просыпалась
Дорогая поутру…
Дорогая поутру.
 

– А теперь скажи, – торжествуя, продолжил Ренат, – когда это написано?

– Лет пятнадцать назад, может, больше, – мрачно ответил Матвей.

– Я не про то! – отмахнулся Ренат. – В какой день недели, в какую погоду?

– Шут его знает, – пожал плечами Матвей. – В понедельник, наверное… с утра…

– Вот! И я так думал! Но это чушь! Стихотворение написано в воскресенье, поздно вечером, даже ночью! То есть написано оно могло быть хоть в среду, по настроению – в воскресенье ночью. В дождь! И ветер резкий, осенний! Листья не осыпаются – их срывает, несёт, они липнут к заборам, к пороге, к деревьям. А вечером, только что, было тягостное, долгое выяснение отношений с этой женщиной, мучительное объяснение, не первое уже, понимаешь? И тогда ночью – мольба о понедельнике! Обращение в будущее: пусть будет непогода, пусть холод, но пусть – покой! Мольба о покое, понимаешь?

– Вроде так…

– Только так и именно так!

– Ну а что потом?

– Потом – суп с котом, – чуть – чуть обиделся Ренат. Это для меня важно, подтверждает мою мысль. Попросту говоря, эмоциональный эффект достигается симультанно со сдвигом по временной координате.

– Действительно просто, как я, дурак, не догадался? – Матвей наконец улыбнулся. – Обычный сдвиг по координате.

– Вот ты смеёшься, а это чрезвычайно интересно!

– Кто спорит, – Матвей встал и, взял Рената за плечо. – Пошли ко мне завтракать, а то загнёшься без жратвы, симультанный ты мой.

Ренат хотел пойти, как сидел – в ватнике на голое тело, но Матвей удержал его.

– Очнись, салям – алейкум, зима на дворе!

– Неужели? – Ренат подслеповато глянул за окно. – И правда – бело…

На улице он всё приглядывался к снегу, вдруг заметил следы и обрадованно закричал:

 
– По кошачьим следам и по лисьим,
По кошачьим и лисьим следам
Возвращаюсь я с пачкою писем
В дом, где волю я радости дам!
 

И счастливо засмеялся, сморщив плоский носик. Глядя на него, Матвей заставил себя тоже засмеяться, а Карат, услышав голоса, загавкал, тут же раздался близкий вороний грай, и первая зимняя тишина заходила ходуном, рухнула, рассыпалась, и вот так они вошли в новое время года.

* * *

– Товарищи, она действительно чудеса творит, то есть без всякого преувеличения. – Семён вытер потный лоб и расстегнул воротник под галстуком.

– Что это ты, Сеня, вроде нервничаешь? – подозрительно сказал Костя.

– Ну при чём тут, при чём? – Семён ослабил галстук и укоризненно покачал головой.

Академик глубоко вздохнул и вяло откинулся в кресле.

– Хорошо, Семён Борисович, давайте её.

Семён открыл дверь и крикнул в коридор:

– Антонина Романовна, заходите, пожалуйста.

Круглолицая женщина в тёмном платке, мужском пиджаке и длинной серой юбке, в сапогах, как вошла, сразу встала у порога и опасливо оглядела кабинет, полный стеклянных шкафов с ретортами, пробирками и какими – то блестящими металлическими инструментами, какие у зубных врачей бывают. Женщина остановила взгляд па академике и его помощнике, сидевших за длинным столом, и поклонилась.

– Здравствуйте вам.

– Проходите, Антонина Романовна. – Семён легонько подтолкнул её к столу.

Женщине можно было дать и сорок лет, и шестьдесят. Она села, сжав колени, и стала теребить край пиджака.

– Ну, голубушка, расскажите о себе, – сказал академик и вдруг старчески трогательно улыбнулся.

– Чего сказывать – то, – ответила похожей улыбкой женщина, – из Семиряевки мы.

– А где трудитесь, кем?

– В совхозе у нас, скотницей, – она поправила платок и добавила: Имени Семнадцатого съезда совхоз. Речицкого района.

– Ну так, голубушка, покажите нам что – нибудь из своих умений. Академик вынул из наружного кармана пиджака очки и положил их на середину стола.

– Двигать, что ль? – опасливо спросила Антонина Романовна, кивнув на очки.

– Если сможете, – осторожно ответил академик.

– Не, очки не буду, жалко…

– А почему? – удивился он.

– Вещь нужная, а разобьются, – смущённо пояснила женщина. – Я ж как двину, они и полетят… вона… в угол, – показала она в дальний конец комнаты.

– А потише не получится? – иронично спросил Костя.

– Нет, никак не получится, – решительно сказала Антонина Романовна. А потом у меня на них злости нету, от очков польза людям… Людям, поправилась опять смущённо.

– А вы обязательно должны разозлиться? – заинтересовался академик.

– Ага, – виновато кивнула женщина. – Лучше всего – если по – настоящему. Но можно и так… невзаправду. Чтоб подумать – мол, ах ты, зараза этакая, пошла с моих глаз… Ну и тогда выходит. А лучше взаправду. О прошлом годе у нас дожди были, а асфальт эвон когда проложить обещались, ещё при Хрущёве, а всё нету его, асфальту, вот и застряла машина. С картошкой машина – то. Витьки моего, старшего. Он и так непутёвый, а тут ещё скажут – мол, все люди ездиют, а тебя, косорукого, тягачом выволакивать надо. Такое меня зло взяло – я как глянула, так её будто танком потащило – метров на десять, – Антонина Романовна засмеялась и сразу прикрыла рот ладошкой.

– Ну хорошо, хорошо, Антонина Романовна, давайте всё же попробуем… ну вот, хотя бы сей предмет, – академик поднял с пола на стол пузатый портфель. – Тут ничего нет бьющегося, не бойтесь.

– Портфель? – как будто у самой себя спросила женщина и опустила глаза. – Это ладно, это можно…

Она резко подняла лицо, из её глаз полыхнула такая ненависть, что Костя, как будто задетый взрывной волной, отшатнулся на стуле, чуть не упал. Та же волна приподняла портфель над столом, перевернула и сильно отбросила метров на пять. Он ударился в стеклянный шкаф, тот зашатался, задребезжал, но устоял. Антонина Романовна тут же вскочила и побежала поднимать портфель, бережно отряхнула его и поставила обратно.

– Извиняйте, если что…

– Антонина Романовна, если не секрет, – ласково сказал академик, – а что вы подумали про этот портфель, за что на него разозлились?

– Чего ж секретничать? – Женщина опять поправила платок. – Я подумала, будто в нём все наши семиряевские похоронки собраны. Семьдесят две за войну и ещё две нынешних, с Афганистану.

– Спасибо, – тихо сказал академик.

– А скажите, Антонина Романовна, когда вы впервые заметили у себя… дар? – спросил Семён.

– А когда Фёдор выпивать стал. В семьдесят первом году. Сорок лет мужик был как мужик – ну, выпьет на праздник, и будя. А тут вдруг заладил: «Гибнет, мать, хозяйство, пустит нас новый председатель по миру», – и так каждый день, и всё к злодейке прикладывается. Я уж ему говорила, говорила и даже бить пыталась, только он здоровый у меня бугай – поди сладь с ним! И вот, как сейчас, помню: прихожу с фермы, дело, значит, в среду, ясный день на дворе, ни праздника, ничего, а он сидит, подлюка, в обнимку с поллитровкой. Уж такое меня зло взяло! Я как глянула на ту бутылку – да пропади ты пропадём! А она, ровно птичка, порх со стола и в стенку! На мелкие кусочки! Ох, я испугалась! А Федька – тот вообще онемел, только к вечеру отошёл… Ну мы, конечно, таились, не говорили о том даже ребятам нашим… Но разве удержишься… Скоро на ферме ремонт был, ну и, конечно, ушли ремонтники, а мусор вставили. А телята – они ж дурные, тычутся в кучить, а там – стекло, железяки… Я рассердилась – и весь этот мусор сгребла… А одна наша баба увидела – пошло – поехало… Потом привыкли. Если там где бревно мешает или ещё что – иной раз зовут да ещё и деньги суют, это ж надо! – Женщина опять засмеялась тихо и смущённо.

– Антонина Романовна, – вкрадчиво спросил Семён, – а если, допустим, вы бы захотели поджечь что – нибудь, вот так, на расстоянии? А?

– Да чтой – то вы такое говорите! – возмущённо вылрямилась женщина. Мне такое и в голову не придёт. Али я разбойник, поджигатель?!

– Не обижайтесь, Антонина Романовна, – поспешил успокоить академик. Это вопрос чисто теоретический… Ну – с, голубушка, больше мы вас не будем задерживать… Вы где остановились?

– Да в этой… как его… номер у меня в гостинице… хороший, чистый… Только скучно одной – то, всё телевизор смотрю, уж надоело… Товарищ учёный, – искательно обратилась она к академику, – вы, может, замолвите, где надо, словечко, пускай меня домой отпустят, как раз картошку убирать, а я тут прохлаждаюсь. Я уж покупки сделала, врачи ваши меня обмерили всю, как есть. Можно мне домой – то?

Николай Николаевич вопросительно поглядел на Семёна.

– Понимаете, Николай Николаевич, – торопливо ответил тот, – Антонина Романовна, собственно, находится в распоряжении группы профессора Авербаха, а я, так сказать, позаимствовал временно, на день…

Академик недовольно покачал головой.

– Дело в том, Антонина Романовна, – мягко сказал он, – что науке крайне необходимо знать всё о вашем даре. Вы сейчас не прохлаждаетесь, вы приносите огромную пользу науке, нашей Родине, понимаете? Считайте, что вы выполняете задание особой важности.

– Ну что ж, – вздохнула Антонина Романовна, – если задание, я, конечно, готовая.

Когда она вышла, в комнате повисла тяжёлая тишина.

– Семён Борисович, у меня складывается впечатление, сказал наконец академик отстранённым тоном, – что вы не понимаете стоящей перед нами задачи.

– Ну почему же, почему? – засуетился Семён.

– Почему – это другой вопрос, – перебил его академик. – Нас интересуют открытия и явления, лежащие за пределами современных научных понятий…

– Но она пятитонный грузовик на десять метров швыряет, разве это входит в понятие?! – вскрикнул Семён.

– Явление телекинеза всего лишь недостаточно изучено, но отнюдь не отрицаемо наукой. Вот пусть Андрюша Авербах и изучает его, зачем лезть в его работу. Помимо всего прочего, Семён Борисович, это неэтично.

Семён всплеснул руками, и его круглое лицо скривилось в обиде.

– Николай Николаевич, я действительно не понимаю! Это же как в сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что! Я вам всё, что угодно, достану, я вам снежного человека на верёвочке приведу. Вы скажите – и завтра у нас в бассейне на первом этаже Лохнесское чудище будет плескаться, но я не могу так, вслепую!

– Не обижайтесь, Семён. Я ценю вашу инициативу, но мы действительно идём вслепую, – смягчился академик. – То, что мы ищем, не просто не лежит на поверхности. Оно спрятано так, что о нём и слуха нет.

Он встал, медленно прошёлся по комнате, остановился рядом с Семёном, положил ему руку на плечо.

– Друзья мои, я оторвал вас от ваших лабораторий, от исследований, от монографий, но я честно предупредил: может быть, мы потратим годы впустую. Мне – то было легче, чем вам, принять такое решение: в науке я сказал достаточно. Может быть, всё, что мог. Возможно, наше нынешнее дело просто стариковская блажь. Я не держу вас, Семён, Костя. Поверьте, если вы сейчас уйдёте, я не обижусь, я пойму… Решайте.

Академик встал у окна, отвернулся, стал смотреть на улицу, словно не желал смущать взглядом помощников, делавших выбор.

– Я остаюсь, – резко и как будто с обидой сказал Костя.

– Я тоже, – вздохнул Семён. – Только поймите, Николай Николаевич, мне не очень – то сладко всё время быть дураком с инициативой.

– Вы правы, Семён, – не отводя глаз от окна, сказал академик. Больше всего достаётся тем, кто что – то делает… Пока, – сказал он после долгой паузы, – у нас есть одна зацепка, которая мне нравится: Зеркальщик. Что – нибудь новое появилось?

– Практически ничего, – нервно отозвался Костя.

– А не практически? – настоял академик.

Костя пожал плечами.

– Вот что, Константин Андреевич, давайте – ка суммируем всё то, что у нас есть по Зеркальщику, и подумаем, как дальше быть…

– Одни сплетни есть, – вздохнул Семён.

– Сплетни из ничего не родятся, – почему – то весело сказал академик. Расскажите всё сначала, может быть, мы что – то упустили… Сами знаете, друзья, бывает, что бьёшься – бьёшься, а тот самый фактик – ключик давно у тебя под носом лежит. И ждёт, голубчик, когда ты его заметить соизволишь… Итак?

– Итак, – подхватил Костя, – около года назад я впервые услышал о Зеркальщике. К нам в клуб книголюбов захаживает забавный старикан лет восьмидесяти, бывший гримёр из Малого театра. Он не член общества, никто к нему всерьёз не относится, но из клуба не гонят. Зовут его Панкрат Иванович, а собирает он мистическую литературу начала века – всякую там ахинею: столоверчение, видения Блаватской, тибетские тайны лектора Бадмаева. Так вот, я пришёл тогда в клуб вместе с другом, Сергеем Прокошиным, – слышали, наверное, фамилию, он из сагдеевского института. Он всегда над дедом Панкратом посмеивается, и в тот вечер тоже. Увидел его и сразу…

– Ну ответь мне, мистериозный старичок, как твой друг и ровесник Нострадамус смотрит на перспективы перестройки?

Панкрат Иванович привык к беззлобным издёвкам молодых библиофилов и только слегка нахохлился.

– Перестройка, молодой человек, как любое грандиозное явление, суть равнодействующая бесчисленных астральных тел. А посему определённый и сиюминутный ответ на ваш вопрос невозможен. Это будет шарлатанство. А вот, скажем, ваша личная судьба вполне исчислима, вполне…

– Дык ведь тута без кофейной гущи никак не раскумекать, а кофе нонеча в дефиците, – опять засмеялся Сергей.

– Кофейная гуща – метод ненадёжный, – вдруг перешёл на шёпот Панкрат Иванович и приблизил лицо к собеседнику. – Ныне пришёл человек, являющий въяве лицо судьбы. Так – то, молодёжь.

– Это как – въяве? – тоже зашептал Сергей, подмигнув приятелю.

– А натуральным образом! Посредством зеркальца…

– Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи? Так, что ли?

– Вот именно! – тихо обрадовался старик и опасливо огляделся по сторонам. – Вы смекните – откуда в сказках сие зеркальце пророческое? Ведь из ничего и выйдет ничего, а если что – то есть, то, стало быть, из чего – то…

– Это, дедуля, нам не по мозгам, ты уж нам, лапотникам, попроще…

– То – то и вижу, что не по мозгам! – озлился старик. А дело это потайное, его не каждому понять. Только одно скажу – уже пришёл человек, и в руке его – Зерцало судьбы. Вот и смекайте, молодёжь…

И всегда словоохотливый дед Панкрат отвернулся от собеседников, натянул на самые уши кепку и заспешил к выходу…

– …Так я впервые услышал о Зеркальщике, – продолжал Костя. – И конечно же, сразу выкинул из головы стариковский трёп. Но прошло месяца три, и я снова наткнулся на этот слух. В молочном, в очереди. Сзади меня стояли две женщины лет но пятьдесят – обычные городские тётки, – и одна говорила другой, что слышала, будто секретные учёные изобрели аппарат, который, как в телевизоре, всё будущее показывает. И теперь, мол, ищут для опытов людей, большие деньги обещают, а никто не идёт. И правильно, мол, не идут, потому что если бы мне, то есть этой тётке, в двадцать лет показали, какой я в пятьдесят стану, то я и жить бы не захотела. Я слушал вполуха, тёток из вила упустил, и только вечером, дома, вдруг связал слова деда Панкрата и этот разговор. А месяц назад жена принесла. С чего – то у нас зашёл разговор о том, что наука требует жертв… Да, вот как было: по телевидению показали сухумский памятник обезьяне, а Галина пожалела: тоже, говорит, живые существа, имеем ли мы право распоряжаться их жизнями? Она у меня сентиментальна. Я стал объяснять, что к чему, а она вдруг объявила, что у её сослуживицы есть знакомая, а у той знакомой – дочка, которую учёные – психологи зазвали на свои опыты по определению будущего, и в результате этих опытов девица попала в психлечебницу. Я было усомнился, но тут вспомнил прежние слухи… И вот тогда рассказал всё вам, Николай Николаевич.

Костя замолчал.

– Ну а дальше, дальше давайте, – весело поторопил академик. Отчитывайтесь, рапортуйте, профессор Сорокин.

– А дальше через жену связался с её сослуживицей, а потом – с той самой знакомой, у которой дочку якобы погубили учёные. Оказалось, что никакой дочки у неё нет, а историю эту она слышала от своей портнихи, у которой, в свою очередь, есть знакомая, у которой дочка…

Академик вдруг рассмеялся:

 
«Который пугает и ловит синицу,
которая ловко ворует пшеницу,
которая в тёмном чулане хранится
в доме, который построил Джек!»
 

Костя укоризненно взглянул на него, и старик смутился.

– Продолжайте, продолжайте, Константин Андреевич.

– Дальше подключился я, – сказал Семён. – Связался со знакомой портнихи, назвался представителем Академии наук, объяснил, что мы обеспокоены слухами об опасных для людей психологических опытах и хотим точно выяснить, откуда эти разговоры идут. Женщина оказалась очень нервной – она кассир в Смоленском гастрономе, – перепугалась до смерти и стала отнекиваться. Пришлось долго объяснять ей, что у нас нет ни намерений, ни полномочий кого – либо преследовать за клевету, и Академия хочет узнать лишь одно: есть ли реальная почва у слухов? Наконец, бедная кассирша призналась, что у неё действительно есть дочка, но она жива – здорова, а вот с дочкиной подружкой что – то такое приключилось. Две недели я эту дочурку пытался поймать: дома она не ночует, где болтается – даже мать не в курсе. Наконец застал её Лома. Здоровущая, розовощёкая кобылка лет двадцати пяти – нигде не работает, не учится. Расспросов моих испугалась, но я нажал, и она созналась, что есть у неё со школьных времён подружка – по фамилии Кудрина, – которая год назад попала в психушку, а до этого путалась с каким – то не то учёным, не то конструктором, хотевшим изобрести машину для предсказания будущего, автоматическую гадалку. Кобылка призналась, что, хотя и рассказала все эти страсти матери, сама им не очень – то верит. Она, то есть кобылка, думает, что Кудрина просто нарвалась на мужика, который ей мозги запудрил, а потом бросил, вот она, то есть Кудрина, и тронулась она вообще всегда была слегка шизо…