Текст книги "Последняя Пасха"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Ага, вот оно где! Как Смолин и прикидывал, вход в подвал оказался под лестницей, в самом дальнем уголке, к которому он днем и не присматривался – а зачем? Низенькая дверца с полукруглым верхом, из толстых досок, схваченных увесистыми полосами темно-бурого от ржавчины железа: ручаться можно, сохранившаяся еще с царских времен. Кто бы ее, такую основательную, менял?

Дверь была распахнута – не приоткрыта, а именно нагло распахнута во всю ширь. Держась так, чтобы его не увидели изнутри, Смолин подкрался к ней (потянуло затхлой сыростью, гнилой картошкой и чем-то не менее скверным), прислушался. Никаких таких особенных шумов, ничего, что свидетельствовало бы о присутствии внутри группы людей, – время от времени раздаются шаги (громкие, не робкие, не сторожкие, тот, кто там шерудится, нисколечко не таится, причем пьяной возни не слышно), время от времени слышится уже знакомое постукивание. Скрежетнуло что-то – будто выворотили неплотно прибитую доску. Рокотнуло что-то – будто отодвинули что-то тяжелое. Недолгая тишина. И снова – глухое постукивание.

Внутри, насколько можно определить, горит лампочка – но такая же тусклая, как и на лестнице. Он там определенно один, ручаться можно… Итак?

Теперь уже было ясно, что опасаться пожара совершенно не следует. Там бродит один-единственный человек, который, судя по звукам, то ли устал, то ли решил передохнуть – стуки все реже и реже…

Однако тут еще присутствовало чисто человеческое любопытство – да вдобавок и некоторые, свойственные исключительно антикварам рефлексы. Подобные старинные дома требуют тщательнейшей проверки, это азбука антикварного дела. Вовсе не факт, что каждый из них таит нечто ценное, однако сплошь и рядом именно так и случается…

И Смолин принялся потихоньку спускаться по широкой крутой лестнице, сложенной из плоских плит строительного камня, какой в Шантарске использовали с давних времен. Фонарик он пока что не включал – внутри обнаружилась не одна лампочка, а целых три, протянувшихся вдоль подвала (впрочем, была еще и четвертая, но она не горела).

Подвал, как и следовало ожидать в таком доме, оказался сооружением внушительным: первоначально трудами строителей он был сделан в виде одного-единственного обширного помещения со сводчатым потолком, во всю длину-ширину дома. Однако потом, естественно, новые жильцы обустроились по-своему: слева остался достаточно широкий проход, а справа тянулась сплошная шеренга клетушек, или, по-сибирски, стаек – все сколочено из потемневших досок, судя по виду, наспех, на дверях выцветшей краской обозначены номера квартир. Все до единой двери распахнуты – ну конечно, уезжая, забрали нужное и оставили ненужное…

У противоположной стены, спиной к Смолину, а лицом, соответственно, к стене, сложенной из того же плоского камня, стоял человек в джинсах и легкой куртке. Наклонив голову к левому плечу, он постукивал по каменным торцам коротким ломиком – то расплющенным острием, то тупым концом.

«Так-так-так, – сказал про себя Смолин. – Все это, судари мои, чрезвычайно напоминает кладоискательские потуги… Ну что ж, логично…»

Подойдя к незнакомцу на расстояние метров десяти, он сказал будничным, спокойным тоном:

– Бог в помощь, дядька…

Как и следовало ожидать, тот аж подпрыгнул, шарахнулся так, словно его, болезного, долбануло приличным количеством вольт. Отпрянул к стене, замахнулся ломиком – что было, в общем, бессмысленно, Смолин стоял достаточно далеко.

Фонарик он не включал, света было достаточно. Демонстративно поигрывая наганом (смотревшимся в полумраке еще более убедительно, чем при дневном свете), начал:

– Что-то я не помню вашей персоны среди жителей здешних, которые из меня одного состоят… Тьфу ты, черт! Степа, ты тут какими судьбами?

– Василий Яковлевич… ну мать же вашу! – обрадованно откликнулся помянутый, опуская ломик и явственно расслабляясь. – А я уж подумал…

Смолин тоже расслабился, сунул наган в карман джинсов – перед ним как раз и стоял Степа Лухманов, куруманский контакт. Пожалуй что, полноправным антикваром его не следовало считать – в отличие от Матроса, сделавшего охоту за стариной смыслом жизни и единственным способом к существованию, Степа основным своим занятием полагал два продуктовых магазинчика, антиквариат для него был неким случайным приработком – крохотный ларечек для туристов, где продавался всякий хлам, не более того. Все мало-мальски ценное (попадавшее к нему главным образом случайно, а никак не в результате систематических рысканий) он примерно раз в месяц привозил Смолину в Шантарск. Любитель, одним словом. Правда, порой приносил в клювике что-нибудь интересное – особенно в последний раз. Вот по поводу последнего раза у Смолина теперь возникли определенные версии…

– Кладоискательствуешь? – с ухмылочкой поинтересовался Смолин. – Том Сойер ты наш…

– Вы ж сами говорили про старые дома…

– Говорил, – кивнул Смолин. – Только, если помнишь, уточнял, что начинать лучше с чердаков. А здесь… Тайник надеешься найти? Степа, Степа… Ну ты присмотрись, как следует. Стены – сплошной дикий камень, пол тоже выложен вовсе уж солидным плитняком… Про потолок я уж и не говорю. Настоящий фюрербункер… Чтобы тут тайник устроить, нужно пару недель ковыряться бригаде профессиональных строителей с нехилой техникой, никакой мирный обыватель в одиночку, подручными средствами, не справится…

Он легонько постучал торцом фонарика по ближайшей стене – в самом деле, выглядевшей монолитом.

– Да я и сам уже вижу, – пожал плечами Степа в некотором смущении. – Но не уходить же было через пять минут… Решил для порядка осмотреться…

– И много насмотрел?

– Да ничего. Но я ж с детства помню… Все говорили, что купец Корнеев, когда его большевики стали прижимать, клад в подвале запрятал…

Смолин откровенно хохотнул:

– Спорить могу, что те, кто эти слухи запускал, в подвале этом сроду не бывали, иначе не гнали б такую дурь…

– Да я и сам теперь вижу…

– Не боялся, что жильцы проснутся и в ухо заедут? – деловито поинтересовался Смолин.

– Так они ж все выехали… кроме Витька. Но он-то к ночи уже пластом…

– Логично… – проворчал Смолин.

– А вы-то как здесь?

– А я тут живу, – сказал Смолин. – Я тут легальным образом прикупил квартирку, вот и обитаю…

– Лобанского?

– Правильно мыслишь, Степа, – сказал Смолин.

– Ну, понятно… Я б тоже… У старика много чего, надо полагать, еще осталось. Только Витек заломил такие деньги… Я ж не знал, впустую они пропадут или удастся отбить… А как вы, Василий Яковлевич? – спросил он с живейшим интересом. – Много всего в квартире?

– Есть кое-что, – сказал Смолин дипломатично. – И деньги, в общем, отбить можно, даже с некоторой прибылью. Вот только сокровищ, Степа, увы, нету…

– Да я и не думаю… Бывал я у него. Ничего там особенного.

– Бывал, говоришь? – спросил Смолин. – Вот кстати… У тебя со временем как? Много свободного, я полагаю, если ты за полночь тут отираешься?

– Да навалом. Я Нинке сказал, что до утра буду на товарном дворе ждать контейнер из Шантарска…

– Тогда пошли, – сказал Смолин.

– Куда?

– Ко мне в гости. Есть к тебе парочка вопросов… Кстати, ты в стайку Лобанского не заглядывал?

– В первую очередь. Только там один хлам, как и в прочих. А что?

– Да так, для порядка. Пошли?

Выходя, Смолин хозяйственно погасил свет и плотно прикрыл дверь подвала. На верхней площадке Степа задрал голову:

– Действительно, с чердака нужно было начинать… Замок еще Хрущева должен помнить… С тех пор, такое впечатление, и не лазили – вон, отсюда ржавчину видно… Но вы ж теперь, я так понимаю, чердак себе подгребете?

– Уж не посетуй, чадушко… – с улыбкой развел руками Смолин. – И главное, всё по правилам. Я тут единственный квартировладелец, остальные слиняли. Все остальное скупил, правда, один прыткий молодой человек – но у меня все же есть в данном вопросе определенные законные права по чердаку шастать… Заходи. Угощать, честно говоря, нечем, но к чему угощения ночью? В комнату проходи, что нам на кухне торчать, как, прости господи, интеллигентам совковым… Садись. Рассказывай.

– Что?

– Ту сигаретницу Фаберже, что ты мне тогда толкнул, у Лобанского прикупил?

– Ну да, – после некоторого молчания сознался Степа. – А что, все честно, он продал, я купил… Честно уж говоря, я у него все купил – и те две солонки, и портсигар, и сумочку… Все серебро, что вам тогда привез.

– А говорил – у разных людей, – мягко укорил Смолин.

– Василий Яковлевич, это ж бизнес… К чему светить места грибные и рыбные? Вы б, чего доброго, сами сюда и нагрянули, как оно, я смотрю, и вышло. Фаберже, правда, оказался один-единственный…

Смолин мрачно чертыхнулся про себя. Он уже откровенно жалел, что все привезенное Степой (за исключением Фабера) столкнул моментально и относительно дешево. Ну, сделанного не воротишь, кто б знал… А теперь, учитывая источник, откуда вещички поступили, можно предполагать, что и что-то из прочих серебрушек вышло из мастерских Фаберже. То, что на них не было его клейма, еще ничего не доказывало: вопреки распространенному среди дилетантов убеждению, свое фирменное клеймо Фаберже на вещах, вышедших из его мастерской, частенько как раз и не ставил. Многое из того, что для него делали, например, Рукерт, Шрамм, Ниукканен, да и другие, отмечено только их «именниками» – хотя вещи создавались по заказу Фабера, им продавались. Так уж тогда было принято. И принадлежность многих вещей мастерским Фаберже эксперты определяют по чистой интуиции. Ну, да что уж теперь слезы лить, что с возу упало…

– И часто ты у него вещи покупал? – спросил Смолин.

– Один раз. Он вообще-то их продавал с превеликой тоской… Деньги срочно понадобились. Он книжку хотел издавать.

– Что еще за книжку?

– Ну, свою собственную. У него ж было три книжки, вы знаете? Краеведение и все такое…

– Знаю, конечно, – сказал Смолин. – Успел пролистать. Вон они стоят… А что, он и четвертую писать собирался?

– Почему – «писать»? Он ее уже написал, я сам рукопись видел – толстенная. Я ему бесплатно рисунки ксерил – ну, ради поддержания отношений на будущее. Там ему нужно-то было всего десяток ксерокопий, деньги смешные…

Смолин задумчиво прищурился. Они со Шварцем и Фельдмаршалом чуть ли не сутки – все светлое время и бо льшую часть прошлой ночи – методично, с большой сноровкой инвентаризовали, так сказать, доставшееся наследство. Да и часть сегодняшнего дня, не управившись, прихватили. Абсолютно всё имевшее хоть маленькую ценность, было ими учтено и оприходовано, да вдобавок разделено на три категории: продать сразу, придержать, выбросить потом нафиг.

Так вот, никакой рукописи не было. Пишущая машинка, старенький югославский «Юнис», имеется, вон она в углу, в белом чемоданчике. Пачка бумаги и ленты среди пересмотренного присутствовали. Но никакой рукописи, никаких записей.

– И про что была книга? – спросил Смолин без особого интереса (судя по трем предыдущим пролистанным им книгам, для него там не могло быть ничего интересного).

– Откуда я знаю? Я ж не читал, зачем мне? Во-от такая стопа, на машинке отпечатанная, тут, кстати, и лежала, – он показал на стол в углу, изобразил двумя пальцами толщину, что-то около пяти сантиметров. – Заглавие было… насчет секрета… или тайны… ага! «Тайна последней Пасхи».

– Точно?

– Точно, зуб даю. Мне неинтересно было, я в церковь не хожу.

Смолин чуточку оживился. Как-никак Последняя Пасха…

– А рисунки были какие? Те, что ты ксерил?

– А! Вот это малость поинтереснее. Фабержевские были рисунки, точно…

– Как это – фабержевские? – спросил Смолин с нешуточным недоумением. – С автографом его, что ли?

– Да нет… Там внизу, на каждом, напечатано было: «Фаберже, Санкт-Петербург». И орелик стоял двуглавый. Цветные рисунки, акварельки…

– Разбираешься? – хмыкнул Смолин. – Ты и живописью стал интересоваться?

– Да нет, к чему мне… Какая в Курумане живопись? Просто старший в кружок ходит, он этой акварелью все в доме измазюкал, хорошо еще, что смывается легко… Акварельки, точно. Семь рисунков я ему ксерил… На каждом типографский штампик Фаберже и Санкт-Петербурга, еще имя чернилами написано, тоже на каждом… нерусскими буквами… а может, и не имя, а название какой фирмы, потому что странное такое…

– Вспомнишь?

– Да кто б помнил! Говорю вам, чернилами подписано, нерусскими буквами… на всех семи. А рисунки… Такие штуки, вроде яиц, на ножках, на подставочках… На одном вроде бы верблюдик сверху, про остальные не помню… Василий Яковлевич, да я ж их и не разглядывал особо, сделал ему копии, вот и все, на кой мне их разглядывать…

Смолина вновь легонько потряхивал привычный охотничий азарт. Он ничего еще не понимал и не строил версий по недостатку информации, но твердо знал, что история поворачивается неожиданной стороной – и вовсе не кончена, как ему сгоряча представлялось всего минуту назад.

Ну разумеется, и Лобанский на старости лет мог подвинуться на «роковых тайнах». Все три его прежних книги были сугубо деловыми, не на слухах основанные, не на дешевых сенсациях, а на конкретных, большей частью им самим раскопанных материалах. Правда, было это давненько, еще при Советской власти. Вполне мог, как со стариками случается сплошь и рядом, увлечься химерой Последней Пасхи – тем более что на полке у него обнаружилось аж восемь дешевых книжонок о загадках семи яиц – с завлекательными заголовками, излагающими домыслы, сплетни и некритические пересказы эмигрантских фантазий. А впрочем, и целых три эмигрантских сказочки, переизданные в нашем Отечестве, имелись на другой полке. В общем, можно предположить, что старикан тоже увлекся Последней Пасхой.

Вот только как быть с интереснейшей подробностью, которая ни к каким химерам, сказкам и фантазиям не могла иметь отношения?!

Только что Степа подробно и бесхитростно описал Смолину рисунки, давно известные всякому порядочному антиквару, – эскизы, предшествовавшие изделиям Фаберже. Он ведь был дельцом серьезным, и его мастера – люди основательные, прежде чем что-то делать, художник рисовал детальный эскиз, и не один. Именно так они и выглядели: типографский орленый штамп Фаберже, частенько еще и подпись художника… Эскизы эти сами по себе представляли немаленькую ценность и продавались за солидные деньги.

Федор Коч, мастер Фаберже… Несомненные эскизы Фаберже, числом, что характерно, семь… «Так что же это? – мысленно возопил Смолин. – Неужели такое случается?»

Верилось с трудом. Почти совершенно не верилось. Но, с другой стороны, очень уж много конкретики…

– Значит, книгу написал… – задумчиво протянул Смолин.

– Ага. Ну, времена ж теперь не советские, за государственный счет теперь не прокатит… Он что-то такое говорил, будто искал деньги в музее… но в музее тоже девятый хрен без соли догрызают. В администрации его вежливенько выставили – нет у них денег, говорят, на такие второстепенные пустяки… Вот он помыкался-помыкался – и решил издать за свой собственный счет, пусть и мизерным тиражом… Очень он этой книжкой был воодушевлен – ничего не рассказывал, только руками размахивал и уверял – мол, прольет наконец свет, истину предъявит… ну, всякое такое. Аж слюни летели…

Никакой рукописи в квартире не было. Как не было и семи эскизов, о которых только что говорил Степа. Что это должно означать? А хрен его знает…

– Слушай, – сказал Смолин, – а что с ним, собственно, случилось? Тут на лавочке пили мужики, бывшие здешние жители, так вот, они не на шутку заспорили – сам Лобанский умер или убили его. Один доказывал, что убили… Как там дело было?

– Да ну! – покривясь, махнул рукой Степа. – Ерунда. От нечего делать… На улице его нашли. Как менты потом говорили – у нас же тут, в общем, маленькая деревня, все всё знают – определенно прихватило сердце – года-то! – вот он и свалился, стукнулся виском о камень… там булыжников много. Никто и дела не заводил, все ясно было сразу…

– Ну, а слухи-то отчего поползли?

– Да говорю же, от нечего делать. Якобы его видели с большой сумкой незадолго до того, а потом при нем этой сумки не нашли и нигде ее не нашли… Да и в том конце города, в противоположном, считайте, ему делать было совершенно вроде бы и нечего… Да и всё, собственно. На пустом месте раздули… Может, и не было у него никакой сумки, это кто-то потом присочинил. А в те края он мог зайти по каким-то своим делам, мало ли какие у человека дела… Он вообще любил по городу бродить, скучно ж сиднем сидеть дома, когда все старые друзья давным-давно померли… В общем, чешут языками от нечего делать, скучно у нас… А вообще, у нас вся уголовщина вокруг приисков кружится, потому что там-то золото реальное, а не все эти побасенки…

Смолин усмехнулся:

– Однако ж, сокол ясный, ты сам за этими побасенками в подвал полез…

– Да ладно вам… – сконфуженно поскреб в затылке Степа. – С детства про корнеевский клад слышу, да и вообще, надо было посмотреть, сами ж про старые дома объясняли…

– Замяли, – фыркнул Смолин. – Так чем у него кончилось с книгой? Если деньги завелись… Издателя нашел? Они тут у вас вообще есть?

– Да откуда у нас издатели… Это у вас в Шантарске на этом можно деньги заработать, а у нас-то с чего? Типография совсем загибается, там только районную газету и печатают, а больше и заняться нечем. Туда б он не пошел, они сроду книгами не занимались. Может, у вас, в Шантарске? Хотя он к вам вроде бы не ездил… Вы в музей сходите, если в самом деле интересуетесь, он с тамошней директрисой был большим приятелем. Это меня она люто ненавидит, как класс – они там у себя культурные ценности берегут, духовность блюдут, а я, злой коммерсант, эти самые духовные ценности за деньги новым русским впариваю. Вот и злобствуют – у самих-то ни копья, чтобы прикупить что интересное… Если вы к бабке пойдете, на меня не вздумайте ссылаться – она меня на дух не переносит и вас с порога наладит по тем же мотивам…

– Учту, пожалуй что, – задумчиво сказал Смолин.

– Ну, я пойду? А то времени уже…

– Шагай, Степа, – сказал Смолин рассеянно. – Пора и мне на боковую, пожалуй…

Степа, однако, замялся в дверях:

– Василий Яковлевич… А вам про эти рисунки сильно интересно?

– Ну, как тебе сказать… – осторожно ответил Смолин. – Не так чтобы, но посмотреть бы не грех – Фаберже все-таки… Только где ж они?

– Нет, я про ксеры…

– А что? – насторожился Смолин, не показывая, конечно, виду.

– Я ж говорю – ксерил ему акварельки… Первая партия не пошла, нечетко отпечатались… н у, знаете, как это бывает? Вторая тоже получилась сикось-накось. Короче, я поменял картридж – мне как раз самому нужно было рекламки шлепать – и вот тогда только пошло как следует… Тут как раз привезли газировку и чипсы… Я замотался, короче, некогда было убираться, так что кинул эти дерьмовые копии в подсобку вместе с бумагами на выброс… и они там до сих пор лежат. Жду, когда накопится хламу, чтобы пригнать «Газельку» и единым махом все на свалку… Там они и лежат, точно. Если вам интересно, приходите завтра…

Великолепно изображая лень и равнодушие, Смолин протянул:

– Да зайду, пожалуй что, гляну. Не выкинь, смотри. Мелочь, а интересно. Разгребусь с делами, зайду… Счастливо.

Оставшись в одиночестве, он встал, сел, снова встал, прошелся по комнате мимо длиннющей книжной полки. Представления не имел, что и думать, в голове царила совершеннейшая путаница. Присутствовала, конечно, явная загадка – но не более того, господа мои, не более того. В конце концов, у Коча и впрямь могли сохраниться эскизы, он мог быть причастен к созданию тех самых семи исчезнувших яиц… Ну и что? И это – всё. Отсюда еще ничего не проистекает, если быть реалистом, так что не надо с ходу строить чересчур уж головокружительные гипотезы…

Глава 3
Сплошные пустяки

Очаг культуры и светоч духовности, то бишь куруманский музей, помещался, как и следовало ожидать, в старинном двухэтажном доме той же добротной купеческой построй ки, побольше размерами, чем тот, где Смолин неожиданно стал законным жильцом. Располагался он чуть ли не в самом центре города – так что безусловно представлял собой лакомый кусочек для приватизаторов, каковые везде одинаковы, что в столицах, что в таком вот захолустье. Центр города – это центр города… Непонятно даже, как очаг и светоч уцелел до сих пор – окружающие дома, явные современники музейного здания, увешаны гирляндами вывесок частных фирм (причем один из них некая, надо полагать, небедная контора занимала в одиночку)….

В музей Смолин первоначально проник инкогнито – то есть не проникал, собственно, а попросту, притворившись мирным посетителем, купил билет и минут за двадцать обошел оба этажа, оказавшись единственным, кто пожелал приобщиться к культуре. Чтобы составить должное впечатление, хватило беглого осмотра. Классический набор захолустных раритетов: чугунная пушка конца восемнадцатого века (о чем свидетельствовала отлитая надпись), витринка с проржавевшими наконечниками стрел, каменными рубилами, горсточкой ракушек каури и прочим неинтересным ширпотребом каменного века; совершенно выцветший эполет, принадлежавший, как гласила пояснительная табличка, здешнему уроженцу поручику Терентьеву, участвовавшему в Крымской кампании; бляха сельского старосты (без булавки), две казацкие шашки, пребывающие в удручающем состоянии, покоившиеся в витринке, посвященной Гражданской войне. Ну, и прочие мелочи из разных исторических периодов – довоенная индустриализация (в виде муляжей золотых самородков и макета тогдашнего прииска), Отечественная, строительство Шантарской ГЭС (к коему Куруман не имел ни малейшего отношения), полет Гагарина (то же самое). Чучело какого-то особенно выдающегося племенного барана, паршивенький «Павел Буре» (даже не серебряный), макет первого трактора, строившего трассу Куруман—Шантарск, царские ассигнации начала двадцатого века, фарфоровые чашки и блюдо из сервиза купца Корнеева (средненький Кузнецов, ширпотреб), портрет чиновника с бакенбардами и Анной в петлице, никакими пояснительными табличками не снабженный… И тому подобное. С точки зрения Смолина, повидавшего настоящие раритеты, музейчик был пошлым любительским заведением, и не более того.

Убедившись, что здесь нет ровным счетом ничего интересного, он поправил галстук, коим обзавелся уже здесь, приосанился, спустился на первый этаж и вежливо поинтересовался у ветхой старушки-смотрительницы:

– А как бы мне Маргариту Петровну увидеть?

Старушка воззрилась на него так опасливо и подозрительно, словно подозревала в намерении безжалостно ее оглоушить и сгрести в мешок здешние «редкости»:

– А вам зачем?

– Я из Шантарского управления культуры…

И эффектно замолчал. С точки зрения закона, все было в порядке, он себя вовсе и не выдавал за госчиновника, он же не назвал должность, просто-напросто упомянул управление…

Был, конечно, риск, что бдительная бабуля документы попросит предъявить – и он уже приготовился заявить с честнейшим видом, что забыл все мандаты в гостинице, да и вообще в Шантарске их носить как-то не принято.

Однако бабка, моментально помягчев, показала рукой:

– Вон туда проходите, где табличка «Посторонним вход воспрещен» – а там увидите… Я-то испугалась, опять эти…

– Капиталисты чертовы? – сочувственно спросил Смолин с большим знанием дела. – Так и вьются, как песенный черный ворон, непристойные предложения делают, здание оттяпать хотят?

– Они, ироды…

– Культура этого не допустит, – веско сказал Смолин, приятно улыбнулся бабуле и направился в указанную дверь.

За ней оказался узенький коридорчик с полудюжиной дверей. На второй слева помещалась мутновато-белая эмалированная табличка с синей надписью «Директор». Судя по ее преклонному возрасту и специфическому шрифту, водружена она была во второй половине двадцатых, и никак не позднее. Какое-то время Смолин оглядывался и прикидывал. Судя по всему, это и есть единственное «подсобное помещение», небольшого, сразу видно, размера. Значит, никаких обширных запасников, где могло заваляться нечто чертовски интересное, тут наверняка не имеется – ну, как обычно… Хотя и с провинциальными музеями иногда очень интересные сюрпризы связаны.

Подойдя к двери с табличкой, он решительно постучал и, когда изнутри громко пригласили войти, приглашению тут же последовал.

Комнатушка не особенно и большая, заставленная книжными стеллажами и парочкой обшарпанных столов, на которых грудой навалены «редкости», которых он вдоволь насмотрелся в залах. Под потолком весело клубился табачный дым, а за третьим столом, заваленным бумагами, восседала почтенная дама довольно преклонных лет, похожая скорее не на даму, а на какого-нибудь парторга из фильмов конца пятидесятых – совершенно мужская физиономия, будто из полена топором вытесанная, седая шевелюра, расчесанная на косой пробор, старомодный жакет наподобие мужского пиджака, сигаретка закушена в углу рта. Крутая старушенция, одним словом, у такой в два счета очаг культуры ни за что не оттяпаешь…

– Чем могу? – поинтересовалась она прокуренным басом.

– Маргарита Петровна? – светски спросил Смолин. – Очень приятно. Смолин, Василий Яковлевич. Из Шантарска. Цель моего приезда трудно, пожалуй что, сформулировать однозначно… я, можно смело сказать, искусствовед и в данном качестве консультирую самые разные организации…

Старуха какое-то время разглядывала его колючими молодыми глазками, потом, запустив руку в бумажный ворох на столе, извлекла некий предмет и протянула на ладони:

– Это что?

Не задумываясь, Смолин ответил, прилежно и внятно, словно ученик на экзамене:

– Пряжка с ремня нижнего чина российской императорской армии, судя по пушечкам, артиллериста.

– А это?

– Врачебная машинка для кровопускания, – сказал Смолин. – По-моему, начало века – тогда кровопускание считали лучшим средством от массы недугов… А вон там у вас, насколько я могу отсюда разглядеть – классический кинжал тагарской эпохи, судя по тому, что нижняя часть отломана, из погребения поднят. Рядом с ним…

– Ладно, ладно… А в пуде килограммов сколько?

– Шестнадцать, – сказал Смолин, откровенно улыбаясь. – Вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше…

– Сойдет, – сварливым басом сказала старуха. – Производите впечатление человека знающего. Я было подумала, что эти олигархи очередного ходока подослали, на сей раз благообразного…

– Докучают?

– В последнее время малость притихли, но все равно порою в двери скребутся…

– По-моему, проще всего было бы с самого начала документы спросить… – сказал Смолин, обворожительно улыбаясь с таким в видом, словно у него-то самого карманы битком набиты безукоризненными ксивами, свидетельствующими о его немалых заслугах на ниве искусствоведения.

– Эге, батенька… – махнула рукой старуха, – кто нынче документам верит? Они вам какой хотите документ смастерят не хуже былых гуслицких тружеников… Садитесь уж. Вы к нам какими судьбами? Никаких таких раритетов в нашем захолустье быть не может, это я и сама прекрасно знаю. Хлам, голубчик, по большому счету хлам-с… и тем не менее, по здешним меркам лучше иметь подобный очаг культуры, чем никакого…

– Совершенно с вами согласен, Маргарита Петровна, – сказал Смолин, усаживаясь на шатком стуле. – Конечно, какие уж раритеты… Я по другому поводу приехал. Вы не могли не знать Никанора Олеговича Лобанского…

– Ну как же, как же. Можно сказать, приятельствовали… хотя я на него порой была зла.

– Это за что же?

– За всю жизнь ни единого предмета не передал в музей, – удрученно поведала старуха. – Интеллигентнейший человек, кладезь краеведческих знаний, эрудит, умница… Интересных вещичек у него имелось множество. Вот только, едва я начинала намекать, в нем моментально просыпался хомячий инстинкт коллекционера: мол, ни единой мелочи при жизни… хочу постоянно иметь перед глазами… когда умру, все ваше будет… – она чиркнула спичкой, раскурила очередную дешевую сигаретку. – А когда покинул этот мир совершенно внезапно, оказалось, что завещания так и не сделал, и все отошло этому пропойце Витеньке, который с меня, идиотски ухмыляясь, немыслимые для музея деньги требовал… Вы не подумайте, что я из-за вещей сокрушаюсь, мне в первую очередь жаль Никанора Олеговича, незаурядный был человек…

– Вот об этом я и хотел переговорить… – решительно перехватил Смолин инициативу. – Вы знаете, что он незадолго до смерти закончил очередную книгу?

– Ну разумеется! Он два месяца работал в нашем архиве, – она показала куда-то на стену. – Архив у нас, должна вам сказать, не такой уж и значительный, но тем не менее… Целых две комнаты занимает. Бумаги городской управы, три единицы хранения – документы корнеевского торгового дома… Первые годы Советской власти – ну, понятно, ничего серьезного, однако попадаются преинтересные свидетельства эпохи… Собственно, по букве закона я могла Никанора Олеговича в наше хранилище и не допустить, он все же не относился к действующим научным работникам… Но нравы у нас патриархальные, а он, что ни говори, знатный наш краевед… Как тут не порадеть?

– А о чем была книга, вы не в курсе?

– Представьте себе, нет… – не без явного уныния развела она руками. – На сей раз милейший Никанор Олегович, вопреки своему обыкновению, работу держал в строжайшей тайне, даже намеками не проговаривался и ключиков не давал. Я на него не в претензии – старость не радость, голубчик, все мы в этом возрасте начинаем чудить. Держался он в высшей степени таинственно… а без наших материалов, такое впечатление, не мог обойтись, да-с! Но впрочем, что уж покойнику косточки перемывать, не по-христиански как-то, вообще не по-человечески..

– Де мортуис аут бене, аут нихиль,[1]1
  О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.)


[Закрыть] – с видом печальным и понимающим кивнул Смолин. – Вы не представляете хотя бы приблизительно, Маргарита Петровна, где сейчас может находиться рукопись? Книгу он, по достоверным данным, закончил…

– То есть как это – где? У него дома, конечно. Попробуйте поговорить с Виктором… Никанорычем. Я с ним общего языка найти решительно не в состоянии, но вы мужчина, вам проще. Возьмите пару бутылок чего-нибудь горячительного, сядьте рядком, поговорите ладком… Каюсь, я бы давно и сама этот надежнейший метод использовала, но, вы знаете, совершенно не приспособлена к спиртному, даже от глоточка начинает невероятно крутить организм… – она энергично раздавила окурок в пепельнице. – При том, что с табачным зельем – многолетнее мирное и душевное сожительство…

– Признаюсь, Маргарита Петровна, я этот метод испробовал, – сказал Смолин. – И настолько вошел в доверие, что был допущен к осмотру и изучению всего, так сказать, творческого наследия. Но рукописи нет. Как растаяла… Жаль чертовски. В Шантарске, в управлении… – он сделал многозначительный жест, – завелись лишние деньги на культуру, они всерьез намеревались включить эту книгу в издательский план…