Текст книги "Анастасия (сборник)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Сорок три человека. На моей совести все. Всех я один положил, всех на том самом месте – в коридорчике, у поворота. Очень удобное место. Вступил он в Лабиринт, настроившись на бой с Минотавром, ждет, когда шаги чудища загремят, и отодвигается у нею за спиной совершенно бесшумно плита. А из щели – я. Кошкой. С кинжалом. Только первые двое успели крикнуть, побарахтаться. Наловчился я вскоре. Остальные, клянусь священным петухом, понять ничего не успевали. Сорок три… Хорошо все же, что понять они ничего не успевали – и им вроде бы не так обидно, и мне вроде бы полегче на душе. А Минотавр – он где–то там, в глубине, в самом центре, я его и не видел никогда, и пропади он пропадом, мне бы только в Горгии не разувериться… Интересно, те, что еду носят, видели его когда–нибудь? Живет там, в Лабиринте, Минотавр, сомнений нет, но какой он? А ну их всех. Какая у тебя кожа нежная…

В сотый раз я тебе, наверное, все это рассказываю. Эх, Мина ты, Мина этакая, и красивая ты, и в постели ладная, но самое в тебе ценное – что глухая ты, как пень. Цены тебе за это нет. Потому я и жив, что ты глухая. Не знаю, что и делать стану, случись что с тобой, – пока найдешь другую глухую да красивую, рехнешься…

И что у тебя за привычка такая пальцы мне в волосы запускать? Нет, приятно, спору нет, и пальцы у тебя теплые такие, но ведь вспоминать лишний раз мне про мои волосы… Хорошую мне все же краску достают, ничего не скажешь. Что улыбаешься, проказница ты этакая? Ну да, красивые волосы, черней воронова крыла, как у молодого. Я и говорю – хорошую мне краску достают. И не подумаешь, и не заметишь, что я, Мина, еще десять лет назад, в тридцать, седой стал. Работы тогда было – невпроворот. В последние годы только и полегчало. Перестали к нам ездить молодые сорвиголовы, хвала священному петуху. Что это там, не за мной? Да нет, снова кто–то спьяну дверь перепутал. Вот я и говорю, Мина, – в тридцать лет седой стал…

Рино с острова Крит, толкователь снов

– Клеон вернулся довольно быстро, жестом отпустил стражу, жестом приказал мне следовать за ним, и мы пошли по широкому дворцовому коридору – я уже был абсолютно уверен, что нахожусь во дворце Минаса. Поворот. И галерея, с которой мне открылся вид на Лабиринт – огромное серое здание с длинными, как века, и запутанными, как судьбы, коридорами. Разумеется, коридоров я никогда не видел, но, как и очень многие на Крите, кое–что знал о них – строившие Лабиринт каменщики любят почесать языки в кабаках. Плана Лабиринта никто из них, разумеется, знать не мог, план существовал лишь в высокомудрой голове Дедала, так что Миносу болтовня каменщиков не опасна, вовсе даже наоборот – ему выгодно, чтобы строители, всячески привирая и преувеличивая, расписывали ужас и величие Лабиринта. Не зря каждый из бывших каменщиков получает щедрое пожизненное пособие.

Клеон пропустил меня в комнату и бесшумно прикрыл дверь за моей спиной.

Очевидно, комната эта служила для разного рода неофициальных и любовных встреч. Роскоши в ней не было, но не было и скромной простоты. Над всей обстановкой царило огромное ложе – здешний трон, надо понимать. Пасифаю я узнал сразу. Ей сорок с лишним, но больше тридцати не дашь. Фигура, лицо и волосы Цирцеи, ну а что касается души – пугливым и робким туда лучше не заглядывать. Очаровательная стерва. Личной стражи у нее пятьдесят человек, и, как рассказывал мне имевший кое–какие связи в Кноссе знакомый, ни один из них этой комнаты не миновал. Но это – третьестепенные подробности.

– Приветствую тебя, – сказала она.

– И я тебя приветствую, светлая госпожа, – сказал я, поклонившись с несколько неопределенной вежливостью – просто как высокородной. Я ведь, согласно правилам игры, не мог знать, кто она такая, а на людях владыки Крита появляются нечасто. – Госпожа, соблаговоли объяснить, откуда такая напасть на честного обывателя? Схватили, потащили, слова не дали сказать, да вдобавок – по загривку… Обыватель – опора трона, не следовало бы так хамски с ним обращаться.

Я увидел в ее глазах интерес и любопытство.

– Успокойся, это не арест. Ведь ты толкователь?

– Да, – сказал я, сохраняя на лице испуганно–восхищенное выражение. – Клянусь священным петухом. Я – Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны, беру недорого, есть рекомендации и хвалебные отзывы от влиятельных лиц. Они у меня дома, прикажешь послать?

– Не нужно, я верю. Объясни, почему ты постоянно подчеркиваешь свое критское происхождение? Говорят, у тебя и на вывеске так написано. Я не помню, чтобы так делал еще кто–нибудь.

– Это своего рода дополнительная рекомендация, – сказал я. – Конечно, я гадаю и иноземцам, если они ко мне обращаются, не делаю различий – работа такая. Но большинство моей клиентуры составляют критяне, и они должны знать, что свои заботы несут к земляку, что их выслушает и им поможет соотечественник, а не жалкий заезжий шарлатан, который и говорит–то с отвратным акцентом. Я патриот, светлая госпожа, чем и горжусь.

– Я так и думала – что–то в этом роде… Ты не удивился, когда тебя вместо тюрьмы доставили во дворец?

– Ты считаешь, что я более достоин тюрьмы? – спросил я невинно.

– Как знать, как знать, – небрежно отмахнулась она. – Так ты не удивлен?

– Я разучился удивляться жизни, в ней так много странного, – сказал я. – Я не хочу показаться нескромным, но не понадобятся ли мои услуги?

– Ты угадал. По ряду причин к тебе не могли обратиться открыто.

– Кому же я нужен?

– Я царица Крита.

– О! – сказал я и взглянул еще испуганнее и восхищеннее. – Госпожа моя высокая…

Женщина остается женщиной и в глубине души всегда млеет, когда на нее смотрят глазами вожделеющего самца. В особенности такая, как эта. Так что я поумерил испуг и откровенно стал раздевать ее глазами – пусть считает меня более понятным, следующим все тем же стереотипам. Не помешает. Конечно, не следует и переигрывать, она должна увидеть во мне не просто рядового ловкого интригана: если она посчитает, что я не оправдал ее надежд, живым отсюда не выбраться.

– Ты можешь сесть.

– Не смею, – сказал я, – испытываю верноподданнический трепет, высокая госпожа.

Она сдвинула брови, но в голосе, кроме гнева, был все тот же интерес:

– Ты надо мной насмехаешься?

– Я бы никогда не посмел. Просто я не стесняюсь сказать вслух то, что твои царедворцы выражают раболепно согнутыми спинами и преданными взглядами. Суть одна, не правда ли? Только они не умеют пресмыкаться с чувством собственного достоинства, а я умею. Вот и вся разница.

– Вот как? Все же садись, разговор у нас будет долгий. (Я сел.) Так вот. Ты предсказал Беренике, тетке моего повара, смерть одного ее давнего врага. И он умер. На дороге из Кносса в Аркалохори его убили разбойники.

– Намерения богов мне порой открыты, – сказал я. – А разбойники, увы, еще не перевелись и в нашем достославном государстве.

– Далее. Зерноторговец Поллий спрашивал у тебя, удастся ли ему обойти своего соперника – предстоял выгодный заказ, и коринфяне колебались, не зная, кому из двоих торговцев отдать предпочтение.

– Но достопочтенный Поллий увидел поистине вещий сон, – сказал я.

– Да, амбары его соперника сгорели. Все. В одну ночь.

– Боги властны и над богатыми зерноторговцами, – сказал я и подумал: «Бедный Каро, как мне будет не хватать тебя».

– Кроме этих случаев, ты совершенно правильно истолковал сны почтенного Павсания, золотых дел мастера Гикесия и многих других, не правда ли?

Слишком много они обо мне знали, может быть, почти все, а для этого нужно было наблюдать за мной не неделю и не месяц – простым копанием в моем прошлом, проведенном в краткие сроки, такой осведомленности не объяснишь. Примем к сведению и запомним.

– Предсказывать будущее нелегко, – сказал я. – Не у каждого есть к тому талант, но коль у кого–то он есть – для этого человека не существует тайн.

– Тогда ты можешь истолковать и мой сон?

– Как только ты мне о нем расскажешь.

Она колебалась, и я прекрасно понимал почему. Рассказывать постороннему человеку о своем позоре даже намеками, рассчитанными на умных людей недомолвками и иносказаниями было для нее тягостно. Как ни нужен я ей, как твердо ни решила она извести Минотавра, не бывает абсолютно порочных женщин. Но и отступить она не могла. Я терпеливо ждал.

Ее взгляд рыскал по комнате, задерживаясь на дорогих предметах: тяжелые шторы из золотой парчи, небрежно брошенное на столик ожерелье из крупных рубинов, огромный безвкусный золотой кувшин с вычеканенными сатирами, лапающими нимф, серебряный тартесский светильник, имеющий явное сходство с фаллосом…

Знакомая роскошь должна была возвратить уверенность, внушить, что ничего особенного не происходит, – она в своих покоях, госпожа, дающая ничтожному слуге приказ без промедления и на совесть исполнить пустяковое поручение. Только и всего. Никаких тайн, доверенных низкорожденному, никаких тайн, ставящих нас с ней на одну доску. Забыть, что мы с ней совершаем государственную измену, ибо Минотавр – ценнейшее достояние Миноса, а следовательно, и Крита. Но я постараюсь поставить нас на одну доску.

– Итак, госпожа? – спросил я.

– Меня душит змея, – сказала она. – Вот уже много ночей подряд. Черная, скользкая, она проникает сквозь запертую дверь, обвивается вокруг шеи и душит. И все время смотрит мне в глаза. Все время смотрит… Мне страшно, я просыпаюсь в холодном поту и больше не могу уже заснуть. Что мне хотят сказать этим боги?

– Змея – это совесть, – сказал я. – Наша жизнь порой сумбурна и не всегда благонравна, и очень часто, особенно в молодости, мы живем одним днем. Желания подменяют здравый смысл, страсть… (Я посмотрел ей в глаза. Она отвернулась.) Страсть заставляет забыть об осторожности и возможных последствиях. Человек слаб, в молодости легко быть безрассудным и стремиться удовлетворять все свои желания…

– Ты это осуждаешь?

– Отнюдь. Не вижу ни удовольствия, ни необходимости в том, чтобы клеймить чьи–то пороки. Мое дело – слушать и исцелять души.

– Как же исцелить мой недуг? – спросила она, и ей казалось, что она надежно скрыла от меня свое волнение.

– Средство есть, – сказал я. – Оно известно с давних времен, и его изобретатель прочно забыт – людская память неблагодарна. Но в конце концов неважно, кто придумал снадобье, если мы им успешно пользуемся которую сотню лет. Автора идеи обычно доискиваются лишь в случае неудачи, естественно, ищут его с топором. Так вот, лучший способ уничтожить тревогу – уничтожить ее источник. Знахари советуют после укуса змеи прижечь ранку каленым железом, но гораздо проще рассечь гадюку мечом до того, как она вонзит зубы. Ты меня поняла?

– Да, – сказала она спокойно.

– Но почему ты решила обратиться ко мне? К чему вмешивать богов там, где в состоянии справиться смертные?

По ее лицу пробежала легкая тень, наверное, она вспомнила своих верных слуг, сгинувших бесследно, бесславно и без пользы, впустую потраченные деньги, яды… Ну и прекрасно.

– Иногда смертные бессильны, – сказала она неохотно. – Даже те, что носят царский венец. Так берешься ты излечить мой недуг? Уничтожить змею?

– Готов служить, царица, – сказал я. – Потребуется некоторое время – нужно будет в спокойной обстановке побеседовать с богами, рассказать им все подробно и испросить совета.

– Надеюсь, боги не задержат ответ?

– Боги не любят волокиты, у них много дел и решить нужно все. Однако для успеха гадания…

– Сколько? Золотом? – быстро спросила она с презрительной усмешкой, которую уже не считала нужным скрывать, коль я сам спешил навстречу роли платного слуги, презренного наемника. Ну уж нет…

– Я никогда не беру денег вперед.

– У тебя есть принципы?

– Отсутствие принципов – тоже принцип, – сказал я. – Мне нужен корабль с надежной командой. Своего у меня нет. И еще мне нужна возможность отдавать некоторые приказания, которые по своему нынешнему положению я отдавать не могу.

– Иными словами, ты просишь Знак?

– Вот именно.

Она подняла крышку тяжелой шкатулки, и я невольно затаил дыхание – был бы жив мой дражайший родитель, незабвенной памяти болван, вдалбливавший мне в голову, что нет ремесла древнее и почетнее гончарного, видел бы он…

Знак – это тяжелый бронзовый медальон. С одной стороны на нем изображен священный бык, с другой – священный петух. И царское имя. Его обладатель может распоряжаться за стенами дворца от имени царского дома, и все, пусть и не отдавая ему царских почестей, должны слушать его, как слушали бы царя. Не более десяти человек на Крите имеют Знак. Сколько раз он грезился мне бессонными ночами, являлся в снах.

Она подала мне Знак, я принял его, и на этом состязание в лицемерии, кажется, закончилось. Весьма некстати распахнулась дверь и вошла Ариадна – конечно, сверхуслужливый Клеон просто–напросто побоялся ее задержать. Этим он и плох – у него не хватает смелости идти до конца. Правда, Царица вовсе не выглядела рассерженной, говорят, дочку она по–настоящему любит и, скорее всего, за то, что дочь на нее ничуть не похожа. Я не о внешности, если верить на слово знающим людям, Ариадна – живой портрет матери в ее семнадцать лет.

– Ты толкователь? – спросила меня Ариадна.

Ну конечно – идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка–де призвала толкователя снов.

– Толкователь, – сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза.

– Я хотела бы…

– Разве придворные толкователи так неискусны?

– Слишком искусны – в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково – меня ждут радость и счастье.

– А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду?

– Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят.

– Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? – спросил я.

– Цветущий луг.

– Цветы красные, желтые? – спросил я, сохраняя полнейшую серьезность.

– Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом.

– Нет ничего легче, – сказал я. – Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь.

Она слегка покраснела (краснеть при ее–то наследственности!) и добавила:

– А потом прилетела какая–то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно…

– Это – к долгой жизни, – сказал я. – Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным.

Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте – томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь – это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова – любовь.

Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет – чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками…

– Мне можно удалиться? – спросил я.

– Подожди, – сказала Пасифая. – Я хочу тебя предупредить, что…

– Что мой единственный залог – моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, – бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. – Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь.

Наконец–то я ее пронял – до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись:

– Ты или великий мудрец, или…

– Или, – сказал я. – Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное – я тот, кто наконец поможет тебе.

– Послушай, – сказала она с ноткой суеверного страха. – Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных…

– О священный петух, – вздохнул я. – Я – не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как–никак он мой покровитель, но сам–то я – обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, – мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, – равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях.

Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва.

Я поклонился – не особенно низко – и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража.

– Ну? – спросил он уже как равный равного.

– Корабль, Клеон, – сказал я. – Больше мне ничего не нужно. Распорядись.

Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель–то – зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, – истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.

Лабиринт – воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов – если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, – все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец–герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.

Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, – настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один–два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, – там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы… Хотя что тут думать – достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко.

Я шел по городу не спеша – чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов…

Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы – словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого–нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил:

– Что тут у вас случилось?

– Горе! – взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. – Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина…

Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал.

Что–то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе – Валед, Валед… Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого–нибудь железного, медного или золотого человека – гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости?

Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе – с мертвым Валедом можно обращаться по–свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца.

– А ты как сюда попал? – зарычал он. – На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а?

Полицейские дружно заржали.

– Я и на нее хочу взглянуть, – сказал я и остановился перед девушкой.

Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что–то, похожее на силу воли. Женщина – и сила воли?

– Ну ладно, берите ее и пойдем, – сказал Кандареон своим. – Дело ясное, и что за это полагается, известно.

– Ты не спеши, – сказал я ему неожиданно для самого себя. – Заберу ее я, а не вы.

– Ты? – Он залился деланным хохотом. – Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро.

Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта – смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно.

– Кланяйся, тварь, – сказал я. – Ниже, ниже…

– Но как ты смог? – еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения.

– Не твое дело, – сказал я. – Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что…

– Рино, прогнать лидийца? – льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза.

– Дурак ты все–таки, – сказал я. – Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю.

– Меня повесят, если…

– Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам – сколько из них метят на твое место, а? Кто?

– Клеон. Сам Клеон, – прошептал он, оглядываясь на дверь.

Все понятно – они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем–то вроде друга, и его смерти я не прощу.

На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, – их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку.

– Откуда ты взяла кинжал? – спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, – в нашем деле без знания языков не обойтись.

Конечно, она взглянула удивленно:

– Откуда ты знаешь наш язык?

– Я многое знаю, – сказал я. – Где ты взяла кинжал?

– Со стола.

Что ж, это похоже на Валеда – бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум – наш меч.

– Как тебя зовут?

– Рета. Куда ты меня ведешь?

– Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли.

Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию – метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня:

– Это что еще за новости, что за девка? – И стала сыпать перенятыми у мужа словечками – тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. – Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам–то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь?

– Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, – сказал я. – И как смеешь ты кричать на владельца Знака?

И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное она единственный человек, привязанный ко мне по–настоящему, – сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен – прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по–крестьянски споро, как резала птицу для кухни.

Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки.

– Не сиделось дома, – заворчала она. – Куда тебя несет?

– В Афины, скорее всего.

– Тоже нашел место – там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься… Что ты на этот раз задумал?

– Убить Минотавра, – сказал я. Секретов от нее у меня не было.

– Совсем рехнулся! Чудовище это?

– Старая, я уже близок к сорока, – сказал я. – Пора и на большие дела замахиваться.

– Он же тебя сожрет!

– Вовсе не я буду его убивать.

– Ну, тогда другое дело, – повеселела она и ушла.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила Рета.

– Глупый вопрос.

– А ты не боишься, что я зарежу и тебя?

– Нисколько, – сказал я. – Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка – удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем–то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По–моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки.

– Ты прав, выбора у меня нет, – сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее.

– Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история – сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх–танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило.

– Чем ты занимаешься?

– Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся.

– Нет, – сказала Рета. – Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен.

– Глупости, – сказал я. – Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими.

– Но такими людьми тоже что–то управляет, – сказала Рета.

– Возможно, – сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, – не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.

Все–таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что–то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей…

Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта

– Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги?

Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему…

А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из–за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить – кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.

И сама Ариадна… Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же… И начинаю ненавидеть Минотавра – за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил.