Текст книги "Анастасия (сборник)"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Вот теперь можно не бояться, что подслушивают, – сказал Гилл. – Так вот, Майон, все началось с убийства на морском берегу.

7. НА ОЛИМПЕ ВСЕ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА

Когда перевалило за полночь, Майону показалось, что кто–то осторожно, но настойчиво потряхивает его за плечо, и он проснулся, широко открыл глаза, привыкая к темноте и проступающим из нее очертаниям комнаты.

Он моргнул, зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза, но видение не исчезало – два бледно–зеленых огня сияли над столом холодным гнилушечьим светом, смотрели прямо на него. Развернулись крылья, мягкое дуновение воздуха коснулось кожи, сова бесшумно пролетела по комнате, уселась в изножье постели и не мигая смотрела ему в глаза. Сначала Майон вспомнил, что совы залетают только в пустые, брошенные дома, потом вспомнил, кому принадлежат и чьим покровительством пользуются эти птицы, символы мудрости и хозяева ночи. Сон отлетел, пришло любопытство и осознание необычности всего происходящего.

Сова крикнула тихо и призывно, взмыла, распахнув крылья, сделала несколько кругов под потолком и тенью скользнула в окно. Майон протянул руку, ощупью нашел и накинул хитон, стараясь двигаться как можно тише, прихватил сандалии и вылез в окно, как делал это не раз, стремясь к Ниде и морскому берегу. Им словно руководил кто–то, он не испытывал нерешительности и точно знал, что делать дальше. Крикнула сова над головой, беззвучно проплыла над двором, и Майон пошел вслед за ее полетом.

Все было как во сне. Он шел, сворачивал, держа в руке сандалии, и под ноги ни разу не попал острый камешек, обломок горшка или иной колючий мусор, имевшийся обычно в изобилии. Не слышно было тяжелых шагов ночной стражи, не попадались ни влюбленные, ни воры, ни загулявшиеся моряки из Пирея. Клочком тумана мелькнул в переулке лемур и то ли растаял, то ли слился с темной стеной. Афины словно вымерли, но это почему–то не вызывало беспокойства или страха – он прочно знал, что так нужно, и шел дальше, едва слыша звуки своих шагов. Время от времени впереди появлялась сова и указывала путь.

Куда она ведет, Майон начал понимать примерно на середине пути, а там пришла пора убедиться, что угадал правильно: впереди был берег, то самое место, где он встречался с Нидой. Неподалеку чернел старый корабль с проломленным боком, а у самой воды Майон увидел женскую фигуру. Это была, разумеется, не Нида – женщина олицетворяла собой спокойную величавость и достоинство, превосходившие человеческие. Сова очертила над ней круг и уселась на ее плечо.

– Приветствую богиню мудрости и искусств, – сказал Майон, низко поклонившись.

– Богиня приветствует аэда, – сказала Афина.

Майон молчал. Он не знал, какие слова уместны в разговоре с богиней. Он не чувствовал себя слугой, вынужденным склониться перед хозяйкой, не находил в душе раболепия или страха – просто никогда в жизни не встречался с богами, и все прежние жизненные установления не годились. Поэтому он стоял и молча смотрел туда, куда смотрела Афина, а там, в море, у горизонта, там, где звезды перетекали в свои зыбкие отражения, вдруг зародилось какое–то движение, трепещущее сияние понеслось к берегу, выросло, обретая очертания, и превратилось в квадригу, бешено взметающую копытами искристую пену. Кони сдержали бег, остановились, приплясывая, в полосе прибоя и шарахались вслед за отступающей волной, словно им никак нельзя было коснуться земли. Посейдон ступил на берег. Он ничем не отличался от обыкновенного моряка – рослый, плечистый, бородатый, даже морем от него пахло не сильнее, чем от провяленных ста ветрами морских бродяг из Пирея.

– Он мне нравится, – рокочущим басом сказал Посейдон. – Он, несомненно, испуган и оробел, но держится с достоинством.

– Такого я и искала, – сказала Афина. – Если он не склоняется перед богами, тем более не будет склоняться перед людьми.

– Склоняются и не из страха, сестрица, и ты это прекрасно знаешь.

– Будет видно. – Афина обернулась к Майону: – Итак, собираешься ли ты писать о Троянской войне? Почему ты молчишь?

– Потому что за последние дни желания несколько поубавилось, – сказал Майон.

– А почему? – придвинулся Посейдон. – Почему вдруг?

– За последние несколько дней возникли странные сомнения, – сказал Майон. – Я ничего не могу выразить словами, я просто чувствую. Наверное, так меняется воздух перед штормом – вроде бы никаких перемен, но мир уже не тот, что прежде. Я начинаю сомневаться, все ли было так блистательно и незапятнанно, все ли герои были героями и такой ли уж славной была война. И так, как я хотел еще месяц назад, писать я уже не могу. Нужно искать что–то новое. Нужно искать истину.

– Ну а дальше? – спросила Афина. – Ведь если ты пойдешь по этому пути, вскоре все равно обязательно нужно будет выбирать между красивой ложью и неприглядной истиной.

Майон упрямо сказал:

– Я предпочитаю истину, в каком бы обличье она ни была. В этом моя задача и состоит – доносить до людей истину.

– По–моему, мы ошиблись. Он сделал выбор.

– Сестрица, ты преувеличиваешь, – сказал Посейдон. – Он лишь твердо намерен сделать выбор. За него еще не брались всерьез.

– Зато за нас брались, – сказала Афина. – В любом случае мы обязаны рискнуть. Ты согласился бы нам помочь, Майон?

– Я? – Он был безмерно удивлен. – Я не думал…

– Видишь, и он хлебнул уже этой отравы.

– Как многие, – сказала Афина. – И непоправимой трагедии я в этом не вижу. Не мешай, братец. Итак, Майон, ты действительно должен нам помочь, и не нужно удивляться тому, что и богам иногда требуется помощь людей. Речь как раз и пойдет об отношениях богов и людей, о том, что нам грозит опасность непоправимо разойтись в разные стороны. На Олимпе очень тревожно, Майон, на Олимпе – словно перед грозой. Еще не так давно боги и люди жили ближе друг к другу и были связаны гораздо теснее. Боги были не более чем старшими братьями. В любом случае в каждой семье были, есть и будут старшие и младшие: те, кто учит, и те, кто повинуется, – но отнюдь не слепо, а подчиняясь опыту и мудрости старших. Как–никак боги и люди рождены одной матерью – Геей. До недавнего времени у смертной женщины мог родиться ребенок от бога, а богиня могла полюбить земного юношу. Ваш Тезей, например, – сын Посейдона, ты знаешь?

– Вообще–то считается, что это легенда, – сказал Майон.

– Мальчишка, – сказал Посейдон. – «Легенда»! Видел бы ты эту женщину… А сын неплох, сестрица, ты согласна? Ведь это он создал твои великолепные Афины. А вспомни, как он…

– Помолчи, – мягко оборвала Афина. – Так вот, Майон, сейчас все меняется, и виной тому – Зевс. Он поклялся, что не допустит рождения новых полулюдей–полубогов. Он намерен поднять богов на недосягаемую высоту и превратить из старших братьев в повелителей, а вас – в рабов, безропотно выполняющих любые желания. Олимп навсегда укутается туманом, боги перестанут появляться среди людей, они будут лишь снисходить, ослепляя, раз в столетие или реже. Нас уносит в разные стороны, нужно торопиться, еще не поздно все исправить. (Майон невольно оглянулся: ему было не по себе.) Не бойся, то, что Зевс все видит и все знает, – сказки. Пока…

– И что же? – спросил Майон.

– Мы его свергнем, – мрачно пробасил Посейдон. – Иначе в кабалу попадем и мы, и вы. Что ты поскучнел? Не трусь, можно свергать и богов – сверг же Зевс своего отца. Правда, один раз у нас не хватило духу, но уж сейчас–то нужно постараться, не будет другого шанса.

– Но я–то? – спросил Майон. – Я–то что могу?

– Каждый берет на себя часть ноши, – сказала Афина. – Наша забота Олимп. А твоей будет – открывать людям истину. Внушать им, что боги вовсе не руководят каждым вашим поступком, каждым событием, каждым словом. Чем меньше человек будет полагаться на богов, тем лучше и для него, и для нас: вы не превратите себя в рабов, а мы не станем самоуверенными, ослепленными гордыней повелителями.

– Говорят, так считал и Прометей?

– Да, – сказала Афина. – И наша беда и вечный позор – в том, что мы его не поняли тогда, не поддержали. Остается только надеяться, что на сей раз мы не оплошаем. А что касается тебя… Ты должен создать правдивую историю Троянской войны. Разрушить все вымыслы – будто в этой войне принимали участие боги, будто с их одобрения Дельфийский оракул предсказал Нестору и Агамемнону успех, что все началось из–за похищения Елены, будто оно было похищение.

– Я говорил о Елене с Тезеем, – сказал Майон. – И уже тогда у меня мелькнула мысль, что Елена могла просто–напросто сбежать с Парисом, но ахейцы посчитали, что…

Посейдон расхохотался. Он смеялся, запрокинув голову, смех был горьким, а потом Майону стало ясно, что и не смех это вовсе, а одна похожая на трескучий лай безудержная горечь, и кони забеспокоились, забили ногами, осыпая стоящих тучей брызг. Посейдон прикрикнул, и они успокоились.

– Ты все еще стараешься считать людей лучше, чем они того стоят, мягко сказала Афина. – Согласен, что Елена сбежала сама, но продолжаешь верить, что ахейцы не разобрались в случившемся и сгоряча бросились в погоню. Ничего подобного, никаких трагических случайностей. Флот и войско были уже наготове, если бы Парис заколебался, промедлил, наверное, Агамемнон с Менелаем сами затолкали бы его с Еленой на корабль и отправили в Трою…

– Но в это невозможно поверить, – сказал Майон. – Чтобы…

– Чтобы Елену своими руками отдали Парису ее муж Менелай и муж сестры Агамемнон? Невозможно, когда речь идет об обычных людях и простых человеческих чувствах, Майон. А здесь были два царя, одержимые мыслью уничтожить и разграбить Трою, к тому же за их спинами стоял десяток правителей других государств, увлеченных теми же целями. Может быть, Менелаю не так уж и хотелось, но кто его спрашивал? Трою несколько раз пытались спровоцировать на войну, но она не попалась на удочку и не начинала первой, так что, как видишь, здесь нет героев. Вернее, есть только один – Приам, который изо всех сил пытался отвести войну от своей Трои, даже оставил безнаказанным похищение ахейцами своей дочери – одну из провокаций.

Майон верил – нельзя было им не верить, не потому, что они были богами, верил потому, что они с беспощадной строгостью относились, в первую очередь, к самим себе, отвергали попытки предстать в наиболее выгодном свете. Они не щадили себя, а меж тем промолчи – сохранили бы прежний романтический ореол вдохновителей и участников великой и справедливой Троянской войны.

– Ну, что же ты? – спросила Афина. – Или уверен, что теперь рушится мир?

– Нет, – ответил Майон решительно и зло. – Это лишь означает, что рушится одна из красивых сказок. И не более. Главными законами человечества остаются добро и истина. А подвиги… Их хватает неподдельных.

– А твой труд о Троянской войне? Который мог бы принести тебе славу?

– У меня будет труд о Троянской войне, – сказал Майон. – Пускай и не тот, на который я рассчитывал.

– Право слово, он нам подходит, сестра, – сказал Посейдон. – Пусть делает свое дело, а мы будем готовить наше. Может быть, ему с Прометеем посоветоваться? Прометей может знать что–нибудь о рукописи Архилоха.

– Правильно, – сказала Афина. – Майон, ты завтра же, вернее, уже сегодня отправишься в Микены, к Прометею.

Майон слишком устал, чтобы удивляться. Он просто спросил:

– Разве Прометей в Микенах?

– А ты поверил, что он после освобождения стал отшельником и удалился в горы? Ничего подобного. Он не вернулся на Олимп, это правда, но он и до своего заключения почти не бывал на Олимпе. Он любил вас, как же он мог от вас уйти?

Кони вновь забеспокоились, взметая пену, с моря налетел прохладный ветер, и мир показался Майону колышущимся, зыбким. Пожалуй, так оно и было – мир был слишком молод, многое еще не успело оформиться, и нужно было постараться, чтобы вся накипь унеслась вместе с утренним ветром и никогда не вернулась назад.

Квадрига Посейдона рванула с места, бледное облако повернуло к светлеющему горизонту, и из сотен бликов вновь собралась лунная дорожка. Афины уже не было, вдали затихал печальный крик совы. Майон побрел вдоль берега.

Эант, вспомнил он. И сотни других юных глаз, сотни юных умов, чистых, бескомпромиссных, не научившихся еще различать полутона, оттенки и сложности. Для них это может стать ударом, жестоким разочарованием в красоте, в подвигах, вызвать недоверие и неприязнь ко всему миру взрослых вообще, заставить подвергнуть сомнению абсолютно все. «Ну, для чего тогда существуем мы? – подумал он. – И для чего тогда существует человеческий ум? Никак нельзя спрятать от них эту историю, убоявшись за их неокрепшие умы. Мы должны в них верить, и все вместе мы должны верить в высшие ценности».

Он остановился – перед ним был старый корабль, выглядевший теперь нелепым памятником былой подлости. Охваченный внезапно нахлынувшим бешенством, Майон ударил кулаком в борт, и еще раз, и еще. Доски треснули, взлетела туча защекотавшей ноздри трухи, но одному человеку было бы не под силу разнести эту развалину, и Майон остановился, остывая. Со стыдом он вспомнил их с Нидой вечера, проведенные у этого выпуклого борта, свой собственный щенячий лепет о героях с берегов Скамандра, о роковой красавице Елене. Но, в конце концов, это непоправимо – это ушло, как уходит детство…

8. СОБЫТИЯ ПРИШПОРЕНЫ

Гилл давно уже понял свою главную ошибку: он до сих пор представлял себе течение времени чрезвычайно похожим на поле – колос этого лета срезан, зерно перемолото, стерня сгнила и исчезла бесследно, и колос, что взойдет после следующего сева, не содержит и крохотной частицы своего предшественника. Он абсолютно не взял в расчет, что колос рождается из зерна, хранящего память прошлого.

Ему казалось, что мир возник с его рождением, мужает с его мужанием, а это было неправильно, прошлое и не думало умирать. Все теперь зависит от Майона, неизвестно где скитавшегося.

– Ты думаешь не обо мне, – сказала Лаис.

Гилл протянул руку и коснулся ее тяжелых волос. Наверняка она его любила. И наверняка не понимала: он не мог посвятить ее в свои дела, ничего не мог рассказать, а без этого бесполезно было думать о понимании.

– Тяжело мне, – сказал он тихо. Он не страдал раздутым самолюбием и потому не боялся обнаружить перед ней слабость. – Я сейчас попал в такое положение, когда начинаешь сомневаться во всем – в высоких чувствах и порывах, в самом добре. Сплошная пелена лжи и подлости…

Лаис внимательно слушала его, положив подбородок на тонкие пальцы. Далеко было ей до Елены Прекрасной, девчонке из квартала гончаров, и выдающимся умом она не блистала, но с ней было надежно и радостно, – еще и потому, что она долго считала Гилла простым подмастерьем кузнеца, а когда узнала правду, ничегошеньки не изменилось. Он знал, что увяз серьезно, они оба это понимали, понимали это и два ее брата – другому бы они давно разбили об голову все свои горшки, а к Гиллу (для них так и оставшемуся учеником кузнеца) относились довольно благосклонно. И все равно он считал, что Лаис не понимает его так, как хотелось бы, – проклятая привычка выдумывать себе сложности в дополнение к тем что и так существуют.

– Но ведь мир не черен, – сказала Лаис.

– А люди? Больно думать, что Елена Прекрасная – изрядная стерва.

– Глупенький мой Гилл, – рассмеялась Лаис. – В чем же тут потрясение? Каждая женщина скажет, что Елена – не более чем стерва. Невозможно похитить женщину, если она этого не хочет.

«Может быть, мы зря боимся, что наши открытия прозвучат громом с ясного неба?» – подумал Гилл. Скорее всего, очень и очень многие не раз и не два задумывались над этой историей, замечали несоответствия, ложь, беззастенчивый подлог. И Майон не предстанет громовержцем – он только соберет в одно целое все смутные сомнения, подозрения, идущие вразрез с официальной историей воспоминания. Но не об этом надо думать, а о том, что убийцы до сих пор неизвестны.

Он сжал пальцы Лаис. И девушка прильнула к нему. Гилл старался не думать сейчас еще об одном оборвавшемся следе – о Пифее, убитом в собственном дворе, и о его доме, перевернутом вверх дном. Не удавалось… Бронзовая ящерка стояла рядом с ним на скамейке (подарок Лаис) – неведомо как попавшее к ее деду изделие мастеров из давным–давно покинутого жителями и полузабытого города Даран. По тамошним поверьям, эта зверюшка приносит удачу.

Тень накрыла его, и Гилл открыл глаза. Перед ним стоял сыщик Эпсилон.

– Я–то думал, что у тебя и тени нет, – проворчал Гилл. – Что–нибудь срочное?

– Да, – сказал Эпсилон. – Прости, но пришлось прийти сюда. Здесь никого?

– Братья вернутся только вечером, – торопливо кивнула Лаис.

– Прекрасно. – Эпсилон выглянул в калитку. – Заходи.

Лаис ойкнула: в калитку, пригнувшись, прошел кентавр, и в крохотном дворике сразу стало тесно. Кентавр огляделся без тени смущения, поклонился и, подогнув ноги, улегся совершенно по–лошадиному. Теперь лица – его и Гилла – оказались на одном уровне.

– Чтобы не заметили с улицы, – пояснил кентавр. – Я большой.

Гилл вопросительно глянул на сыщика Эпсилона, но тот смотрел на Лаис. Гилл, спохватившись, виновато улыбнулся ей и развел руками. Лаис послушно поднялась, ушла в дом, обижаться она и не думала, и Гилла охватил веселый азарт следопыта – этот гость несомненно принес что–то важное.

– Это Даон, – сказал сыщик Эпсилон. – Родственник кентавра Нерра.

– Рад познакомиться, – сказал Гилл. – За вами не следили по пути сюда?

Даон ухмыльнулся.

– Пытались. Но я же наполовину конь. Я подхватил твоего человека и помчался галопом. А те галопом не могли, у них только две ноги.

– Где вы встретились?

– У дома Майона, – сказал Эпсилон. – Ты ведь предоставил мне свободу действий, Гилл. А я рассудил, что если следом за убитыми на берегу придет кто–то еще, он будет справляться о них у Майона, ведь к нему шли.

– А почему же ты решил, – прости, Даон, – что этому Даону можно верить?

– По этому. – Даон поднял руку.

На ней был совершенно такой браслет, как на запястье убитого кентавра. Точно такой, как у микенца.

– Это кое в чем убеждает, – сказал Гилл. – Что ж, Даон, я хотел бы кое–что от тебя узнать. Прости, если я покажусь тебе настроенным недружелюбно, но меня вынуждают обстоятельства: за моей спиной происходит какая–то загадочная возня, которую я не понимаю, хотя обязан понимать. Вдобавок погиб человек, которого я любил и уважал, который был моим учителем. А ты, сдается мне, имеешь к этой возне какое–то отношение, верно?

– Верно, – сказал Даон. – И хотел бы сказать, что и у меня были веские причины не доверять тебе. Но теперь их нет.

– Как же мы друг друга уважаем и любим! – грустно усмехнутся Гилл. Итак. Убийцы твоего родственника и Гераклида забрали у них рукопись Архилоха?

– Да.

– Рукопись несли Майону?

– Да.

– Что же в ней такое, провалиться мне в Аид? – Гилл стиснул в кулаке бронзовую ящерку. – Почему из–за нее гибнут люди? Что там? История жизни Гераклида?

– Полное и правдивое описание жизни Геракла.

– Но для чего вам понадобился Майон? Он собирает материалы о Троянской войне. Война началась после смерти Геракла и никаким боком с ним не связана, это известно каждому ребенку.

– Да ведь одно вытекает из другого, – сказал Даон. – Не Геракл пьяным перебил кентавров, как вам вбивали в голову в школе, а те, кто готовил Троянскую войну. И Геракла убрали они – он им мешал. И стрелы, смазанные кровью гидры, у Геракла украли они. Кое–кто из них еще жив и дорого бы дал, чтобы уничтожить воспоминания о прошлом вместе с их обладателями. Меч теперь – над Тезеем. И чтобы их остановить, нужно предать гласности все, не только Трою.

– Так, – сказал Гилл. – Значит, Нестор Многомудрый, почтенный царь Пилоса, дух и мозг Троянской войны… Значит, рукопись Архилоха уже у них.

– Копия, – поправил Даон. – Убийцы забрали копию, единственную. Оригинал пропал давно, где он – неизвестно.

– Вот теперь многое проясняется, – сказал Гилл. – Ваши с Нерром браслеты, насколько я понимаю, подарены некогда Гераклом вашим родичам и по наследству перешли к вам. Вы хотите помочь Тезею, последнему оставшемуся в живых сподвижнику Геракла. А чтобы придать все гласности, необходим Майон – его известность распространилась и за пределы Афин. Кажется, нет больше недосказанностей и темных мест?

– Есть, дорогой мой, – сказал Даон. – Остались, увы. Тиреней с Нерром несли Майону рукопись Архилоха, а Тезею – стрелы Геракла. Те самые. Последние три, пролежавшие все эти годы в надежном месте. Это страшное оружие, своей силы оно не потеряло, и лучше бы оно хранилось у Тезея, ему мы доверяли и доверяем.

– Это страшная вещь – стрелы Геракла, – сказал тихо сыщик Эпсилон. – Я помню, как ими сожгли ворота Трои и проломили стены. Камень горел. Я до сих пор не пойму, почему их не применили сразу.

– Это–то понятно, – сказал Даон. – Вся эта шайка не доверяла друг другу, каждый хотел завладеть стрелами сам и хранить про черный день. Потому и не было единодушия, проканителились столько лет и со скрежетом зубовным были вынуждены пустить стрелы в ход, чтобы не проиграть осаду окончательно.

– Подождите, – сказал Гилл. – Значит, люди Нестора захватили и стрелы?

– Нет. На всякий случай мы разделили ношу. Все равно рукопись и стрелы должны были попасть в разные руки. Нерр с Тиренеем были сами по себе, я шел сам по себе.

– Выходит…

– Вот. Передашь Тезею.

Даон достал из сумы бронзовый цилиндр с завинчивающейся крышкой, похожий на цисту, в которой хранят рукописи, только длиннее и уже. Гилл отвинтил крышку и осторожно вытянул за оперение стрелу. Сыщик Эпсилон невольно отшатнулся.

Ничем она вроде бы не отличалась от обычных, тяжелая боевая стрела из потемневшего от времени дерева, но, едва Гилл повернул ее, держа на отлете, наконечник засветился густо–багровым, кровавым огнем, повеяло незнакомым запахом, гнусным и приторным. Гилл ощутил мгновенный страх и омерзение, пронизавшее тело отвратной судорогой, пот выступил по всему телу. Он выругался шепотом, бережно опустил стрелу в сосуд и туго завинтил крышку.

– Представляю. – Он отложил цилиндр подальше, поежился – озноб не проходил.

– Не представляешь, – сказал Эпсилон. – Это нужно видеть.

– Надеюсь, не доведется, – сказал Гилл. – Что же дальше? Рукопись, хоть и копия, – у Нестора?

– Я полагаю, что ее еще не успели передать Нестору, – сказал Даон. Зачем ему без особой нужды встречаться во дворце Тезея со своими лазутчиками? Он вовсе не горит желанием эту рукопись перечитать, ему достаточно обладать ею. Теперь они будут охотиться за стрелами, они выследили и меня. Ты ведь кое с кем из них ежедневно встречаешься, Гилл.

– Мои люди? – спросил Гилл тем бесстрастным голосом, которого многие боялись. – Значит, этот подонок Эвимант служил еще и Нестору?

– Эвимант – всего лишь жалкий последыш Менестея, – отмахнулся Даон. Нерр с Тиренеем отправились ночью на берег моря потому, что получили эту записку. С печатью, до которой не смог бы добраться Эвимант.

«Ваше послание получено и прочитано Тезеем. То, что вы принесли, передадите мне в месте, которое укажет посланец».

И под этими словами – оттиск печати из перстня Гилла! Печати, которой он скреплял особо важные задания. И это не искусная подделка, это оттиск именно его перстня. Гиллу показалось, что вместо воздуха он глотает огонь, земля уходит из–под ног, и он проваливается куда–то к безумию и небытию.

– Вот так, – жестко сказал Даон. – Как видишь, и у меня были веские основания тебе не доверять. Нужно ли напоминать имя человека, который может время от времени распоряжаться твоей печатью?

– Это невозможно, – хрипло сказал Гилл.

– Но ведь выманил их на берег этим письмом не ты?

– Я все понимаю и принимаю умом. – Гиллу хотелось плакать. – Но сердцем…

Анакреон. Сверстник, соратник, ближайший помощник, единственный, кто, кроме Гилла, мог при необходимости пользоваться печатью, человек, которому Гилл верил безраздельно. Умный, из знатного рода, получивший отличное образование в славном Трезене…

– Не казнись, – сказал Даон. – Ты хороший сыщик. Просто ты столкнулся с людьми, которые разбросали ядовитые семена по всей Элладе за десятки лет до твоего рождения.

– Но ведь он – мой ровесник.

– Ну и что? Просто ты больше сталкивался с платными шпионами и прочими продажными шкурами либо недалекими мерзавцами вроде Эвиманта да придворными интриганами. Нестор и твой Анакреон – другое. За ними глубоко порочные, но идеи. И убежденность в своей правоте. Промах Тезея в том, что он опирался на молодых, умных и энергичных людей вроде тебя, но очень уж многое, почти все хотел делать сам, один, а вам оставлял третьи роли. Не учил всей сложности жизни и умению противостоять таким, как Нестор. Орудие – это всегда только орудие, пусть и честное, храброе, умное.

– Не нужно так о Тезее, – сказал Гилл и понял, что это прозвучало скорее просительно, чем решительно. Вполне возможно, что и Даон это понял, не отсюда ли сочувствие и жалость в его глазах?

И тут Гилл подумал, что его все это время беспокоила еще одна странная мысль.

– Так, – сказал он. – А объясни–ка ты мне, дружище Даон, откуда ты черпаешь знания о многом, что происходит внутри моей тайной службы?

Ответа ему не требовалось. Даон понял это и промолчал, вопрос был чисто риторическим. Гилл посмотрел на сыщика Эпсилона, тот встретил его взгляд абсолютно спокойно, без тени смущения или вины, и Гилл с пронизывающей ясностью понял, что как бы ни протекали дальнейшие события и что бы ни ждало впереди, миру и ему самому уже никогда не стать прежними. Наверное, это и есть зрелость – рушится мир, и на его место приходит другой, потом еще один приходит на смену в свой черед, и ты идешь сквозь это вечное разрушение и созидание.

– Прелестно, – сказал Гилл. – Все вокруг меня, оказывается, усердно служат кому–то другому: кто паршивцу Менестею, кто не до конца понятым идеям Нестора… Ну, а ты–то кому?

– Сам не знаю, – сказал сыщик Эпсилон. – Наверное, такому порядку вещей, который сделает невозможным новую Троянскую войну или убийство Геракла. Я ведь совсем молодым попал под Трою, Гилл.

Он замолчал. Вечерело. Над Афинами протянулась алая полоса заката, похожая на окровавленный кинжал. Мысли Гилла вошли в привычную колею: он думал, что следует немедленно перевернуть гору донесений, – несомненно, Анакреон утаивал многое из того, что должен был сообщать ему, и кое–какие ниточки, не дававшиеся до сих пор в руки, неминуемо завяжутся в узлы. Заговор, существование которого он мог лишь подозревать, несомненно был, и появление Нестора в Афинах означало, что занесенный над Тезеем меч со свистом рассекает осенний воздух, а времени, похоже, почти не остается.

– Подождите, я сейчас, – сказал он и поднялся.

Он вошел в дом, Лаис порывисто подалась ему навстречу, но некогда было ее успокаивать.

– Родная моя, – сказал он, изо всех сил стараясь не дать волю чувствам. – Только не перебивай, ладно? Времени совсем нет. В этом цилиндре моя жизнь и смерть. И не только моя. Спрячь. Я за ним приду, а если не приду, отдай тому, кто…

Он подумал. Кольцо, как и какая–либо другая вещь, не годились – их могли снять и с мертвого. А вот того, о чем они с Лаис говорили, не знал никто.

– Или отдай тому, кто скажет: «Гилл верил, что мир не черен». Все. Я пошел.

Он все же оглянулся на пороге. Такой он ее запомнил, такой она и встала перед ним в его самый последний миг – тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности, тревога и боль в глазах, страшный цилиндр прижат к груди. Она ничего не сказала и не бросилась следом, Гилл был ей за это благодарен.

– Ну что ж, – сказал он Эпсилону и Даону. – Пока они не узнали о нашей встрече, нужно действовать.

9. О ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЕ ЛЕСОВ

…И тут конь истошно заржал, взвился на дыбы. Майон сжал ему бока коленями, навалился на шею. Он был неплохим наездником, но ничего не мог поделать, конь бешено приплясывал на задних ногах, припадал на миг на передние и снова взвивался на дыбы. Он кричал, как смертельно раненый человек, его била крупная дрожь.

Майон ничего не успел понять и не успел испугаться – повод лопнул, он полетел на землю, напрягая мышцы, чтобы встретить удар, став упругим комком. Упал, перекатился вправо, уклоняясь от копыт. Стук подков мгновенно удалился – конь галопом унесся в обратную сторону. Майон поднялся, потирая бок.

Справа был лес, густой и темный, слева – пологий склон горы, редколесье, и оттуда, направляясь вниз, по–волчьи бесшумно скользили вереницей мохнатые звери, неслись широким махом, перерезая дорогу. Майон насчитал двенадцать и сбился. Он схватился за рукоять кинжала. Это было бесполезно – одному против такой стаи, – но он не мог покорно стоять жертвенной свечкой. Блеснуло узкое лезвие.

Звери остановились на расстоянии броска камня, преграждая дорогу. Стояли и смотрели на него – молча. Ни лая, ни оскаленных пастей, ни взъерошенных загривков. Пожалуй, они вели себя довольно мирно. Майон разглядел уже, что это собаки, но таких огромных он не встречал никогда, даже у пастухов. В его сердце вошел страх – потому что человеку такие псы принадлежать не могут, разве только…

Сжимая кинжал, он отступил к лесу. В голове был полный сумбур. От обычных собак можно было спастись на дереве, но эти…

Стая медленно шла следом, будто задавшись целью сохранять расстояние меж ним и собой неизменным. «Уж лучше бы дикие звери», – смятенно подумал он.

– Оглянись, Майон!

Он обернулся.

Девушка смотрела на него дерзко и насмешливо, играя тетивой золотого лука. Золотые волосы ниспадали в колчан, путаясь в золотом оперении стрел. Собаки теперь припали к земле совсем близко и преданно повизгивали, взметая хвостами мох и палые листья.

– Приветствую тебя, Артемида, – сказал Майон, надеясь, что смотрит в эти синие глаза хладнокровно и с достоинством.

– Ты не ушибся? – спросила богиня охоты и Луны.

– Нет, – сказал он, пряча кинжал в ножны. – Не особенно.

– Я хотела сама выйти тебе навстречу, но мои собаки меня опередили. Голос был вроде бы виноватым, но лукавство из глаз не исчезло. – Я надеюсь, что ты спешишь не настолько, чтобы пренебречь моим гостеприимством?

– Я не могу им пренебречь, – сказал Майон.

– Тебе следовало бы быть более вежливым. Разве трудно сказать, что мое приглашение заставляет позабыть о любых делах?

– Пока не знаешь, для чего тебя приглашают…

– Наверняка не для того, чтобы зажарить и съесть, я ведь не Полифем.

– Конечно нет. Ты гораздо опаснее, – сказал Майон.

– Оказывается, не все еще потеряно, – смеялась Артемида. – Такое приятно слышать и женщине, и богине, особенно шальной дикарке, как называют меня некоторые родственники. Ты, я надеюсь, не намекаешь на историю с Актеоном? Но что мне было делать? Если позволять каждому нахалу подглядывать во время купания…