Текст книги "Сыщик"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Никто не ждал его в коридоре, и Бестужев чуточку воспрянул духом. Пересек обширное помещение, уворачиваясь от мелькавших конечностей яростно дискутировавшей о чем-то непонятном богемы, поднялся на улицу и не спеша направился к тому месту, где его должен был ожидать Густав.

…Как он и предполагал, Бахметов прежде всего схватился за чертежи. Однако проглядел их как-то очень уж быстро, небрежно, и лицо его заметно омрачилось. Заключения австрийских профессоров он читал внимательно, а вот всю сопутствующую бюрократическую переписку проигнорировал (что было ничуть не удивительно).

– И что же? – осторожно спросил Бестужев.

– Чертежи – практически те же самые, что были приложены к английскому патенту. Добавления минимальные. Разве что вот это… – он показал карандашом. – Я никак не мог понять этой стороны вопроса, а все дело, оказывается, в том, что диск он применил селеновый. Талантливый все же человек, умеет находить неожиданные решения… Но в общем и целом… мы не продвинулись ни на шаг. Ключевых узлов, о которых я говорил, нет как нет. Без самого изобретателя не обойтись. Вы спросить что-то хотите?

– А заключения австрийских профессоров? – осторожно спросил Бестужев. – Что вы о них думаете? Могло так оказаться, что они не вполне… объективны?

– Нет, ничего подобного, – усмехнулся Бахметов. – Могу вас заверить, что они предельно объективны. Поскольку написали то, с чем и я совершенно согласен. В этаком виде, – он положил ладонь на чертежи, – телеспектроскоп никакой особой пользы для военного дела не принесет. Поскольку накрепко привязан к стационарным источникам электроэнергии, использоваться может только в тех местах, где существуют линии передачи электроэнергии… в противном случае провода пришлось бы тянуть на многие километры.

Бестужев вздохнул:

– Значит, в Маньчжурии этот аппарат был бы совершенно бесполезен. Электростанции там встречались примерно так же часто, как честные интенданты.

– Ого! Вы что, были в Маньчжурии?

– Был, – кратко сказал Бестужев. – Всю кампанию.

– Странно, а я полагал, что вы жандарм…

Бестужев терпеливо ответил:

– Все жандармы, Никифор Иванович, происходят из армии, если вы не знали… – Он оглянулся на разбросанные по столу роскошного гостиничного номера бумаги. – Значит, австрийцы не тупыми консерваторами себя показали, а поступили вполне здраво?

– Абсолютно. Без автономных источников электропитания телеспектроскоп может применяться разве что в крепостях… но, по-моему, это не столь уж большая выгода…

– Вот именно, – сказал Бестужев. – Выгода невелика…

– Что вы вздыхаете так тяжко?

– Как вам объяснить… – сказал Бестужев. – Когда все началось, у меня сложилось впечатление, что речь идет о каком-то форменном чуде… Об устройстве, которое принесет армии колоссальнейшую пользу, будет неслыханным шагом вперед… А перед нами… Нечто, скажем так, не оправдавшее ожиданий. Да, конечно, аппарат этот будет немалым подспорьем телеграфу и телефону… но не более того. В военном деле получится всего лишь не особенно и ценная подмога крепостным биноклям. Печально.

– Вы это принимаете так близко к сердцу?

– Я кадровый военный, Никифор Иванович, – чуть суховато ответил Бестужев. – И мне, конечно, хотелось бы, чтобы наша армия получила некую ошеломительную новинку, какой нет у других… Послушайте! – воскликнул он, охваченный внезапной надеждой. – А не мог ли Штепанек изобрести эти ваши автономные источники электроэнергии? Достаточно сильные, чтобы аппарат…

Бахметов развел руками:

– Ну откуда ж я знаю, батенька? Работы над такими батареями ведутся давно, во многих странах, но практических результатов пока что не видно. Кто знает… Молодой человек – я о Штепанеке – конечно, обладает несомненным талантом, фантазией, дерзостью мысли… но нельзя, не побеседовав с ним, говорить что-то определенное. Вы до него еще не добрались?

– Нет, – удрученно признался Бестужев. – Я ведь только начал поиски. Кое-какие сведения о его местопребывании у меня есть, сегодня же и начну, благо до вечера далеко… – Он резко повернулся к собеседнику: – Послушайте, Никифор Иванович… За вами, часом, не было слежки?

Профессор пожал плечами, глядя на него то ли растерянно, то ли иронично:

– Простите, Алексей Воинович, я в таких вещах не разбираюсь совершенно. Даже если слежка и имеет место, совершенно не представляю, как ее наличие устанавливается…

– Да, действительно… – смущенно сказал Бестужев __Я не принял во внимание, что вы… А вот за мной уже следят, представьте себе. Не беспокойтесь, перед тем как идти к вам, я их стряхнул…

– Ну, какой-то форменный авантюрный роман… – усмехнулся профессор.

– Это жизнь, – устало сказал Бестужев. – Вы оказались в мире, где слежка так же обыденна, как в вашей работе… ну, скажем, электрические разряды. Мне пора. Я, с вашего позволения, забираю бумаги… Или они вам еще нужны?

– Нисколько.

– Ну, тогда я их забираю. Нужно будет их незамедлительно отправить в Петербург, согласно инструкциям. Они приказали осведомлять о любом, пусть крохотном, достижении, результате…

– Разумеется, – кивнул Бахметов.

И улыбнулся как-то странно – будто был уверен, что Бестужев на него не смотрит. То ли ирония в этой улыбочке таилась, то ли даже насмешка… одним словом, нечто, совсем даже неуместное в данной ситуации. Однако у Бестужева не было желания думать еще и над этим психологическим ребусом.

Собрав бумаги, он поклонился и вышел. Шагая по коридору отеля, он подумал, что следует как можно быстрее связаться с поручиком Лемке и приставить его к профессору, – чтобы, оставаясь незамеченным, посмотрел, нет ли за Бахметовым слежки. Все равно других поручений для Лемке пока что не предвидится.

Без помощников в подобной миссии, понятное дело, не обойтись. Аверьянов предлагал дать ему в помощь кого-то из своих людей, но Бестужев предпочел взять сослуживца по петербургской охране. Он ничуть не сомневался, что подчиненные Аверьянова дело свое знают, однако с ними еще предстояло слаживаться, а с поручиком Лемке он побывал в паре нешуточных переделок и прекрасно знал, на что тот способен, все его сильные и слабые стороны. Вообще, Иван Карлович Лемке сочетает в себе и немецкую расчетливость и русскую бесшабашность, а подобное сочетание может порой ох как пригодиться…

Густава перед отелем, как и следовало ожидать, не оказалось, он ждал в паре кварталов отсюда.

На пути к фиакру Бестужев совершенно точно убедился, что слежки за ним сейчас нет.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧАРУЮЩИЙ МИР КУЛИС

Вурстпратер, в противоположность словам профессора, оказался довольно-таки обширным городком, не особо отличавшимся, впрочем, от тех, что Бестужеву доводилось видеть на больших ярмарках в России. Точно так же торчали там и сям всевозможные балаганы и крохотные шапито. Разве что немецкая натура себя показывала: в увеселительном городке было гораздо чище и не валялось столько неведомо откуда взявшегося хлама, как в отечественных. А в остальном – нет особой разницы. Даже пьяницы кое-где попадались неотличимые от российских, такие же расхристанные и плохо сознававшие окружающую реальность, разве что мычали себе под нос на языке Гёте, а не Некрасова.

Зрителей и посетителей практически не имелось – по причине буднего дня, надо полагать, только порой любопытные мальчишки прошмыгивали, опять-таки совершенно как в России. Одни балаганчики и шапито стояли пустые, угрюмые – вероятнее всего, те, кто в них подвизался, обитали в городе и сюда заявлялись только на работу. Возле других стояли фургоны с выпряженными лошадьми, обитые выцветшими афишами; громадные львы с разинутыми пастями (которым просто неоткуда взяться в бедном странствующем цирке, таким красивым и сытым), преувеличенно могучие богатыри в полосатых трико, вздымавшие поражающее воображение гири, ослепительно прекрасные наездницы в сказочной красоты платьях, стоявшие на одной ножке на спинах лошадей, от каких не отказался бы и аравийский султан. И тому подобные красивости, мало общего имевшие со скучноватой и бедноватой реальностью…

В фургонах потихоньку теплилась будничная жизнь – на веревках меж ними сохло белье (в том числе залатанные акробатические трико и поблекшие клоунские наряды), кое-где слышалось шкворчание чего-то жарившегося на сковородках (судя по запахам, речь шла отнюдь не о дорогих яствах), доносились обрывки ленивых разговоров, трезвых и пьяных, даже детский плач, а в одном месте Бестужев оказался невольным свидетелем супружеской ссоры, происходившей в фургоне, увешанном афишами шпагоглотателя-огнепожирателя. Он ни словечка не понял из высокопробного венского диалекта, но, судя по интонациям и накалу страстей, там бушевала классическая семейная сцена, даже со швыряньем на пол железной посуды…

Побродив немного в надежде на счастливый случай, он все же остановил неопрятного малого, тащившего охапку сена. Выслушав его и нетерпеливо переминаясь, малый что-то буркнул на совершенно непонятном языке, быть может, даже и не немецком. Видя, что Бестужев его не понимает, он преспокойно швырнул сено наземь и, повторяя «Кольбах, Кольбах», показал рукой прямо и налево так многозначительно, что это слов уже и не требовало. Вежливо ему поклонившись, Бестужев двинулся в указанном направлении.

Заведение Кольбаха (или, точнее, «Неповторимый паноптикум Кольберга», как гласила кричащая оранжево-зеленая вывеска, чуть ли не в человеческий рост, укрепленная на вбитых в землю колышках) оказалось не брезентовым шапито, а кубическим балаганом, на скорую руку сколоченным из досок. Доски были потемневшие, старые, трухлявые, – а потому, должно быть, и обошлись дешево. Рядом стояло с полдюжины фургонов, выстроенных буквой «П». Львов и шпагоглотателей на афишах не имелось, зато там красовалась бородатая женщина (в платье с громадным вырезом, сразу дававшим понять, что господам зрителям предлагают именно женщину, а не жирного мужчину), клоун в трико из сине-желто-красных ромбов, а также усатый господин в расшитой золотыми бранденбурами зеленой венгерке и алых рейтузах, метавший сверкающие ножи в прикованную цепями к доске очаровательную блондинку (ее платью иная принцесса позавидовала бы). Сверху полукругом располагались громадные, пронзительно-красные буквы: «ГОСПОДИН ДЕ МОНБАЗОН, ЖИВАЯ МОЛНИЯ!!!». Вид у блондинки был перепуганный донельзя, у наряженного под гусара усача – самодовольный и гордый.

Бестужев остановился у крайнего фургона, прислушался. Было тихо, только долетал какой-то размеренный стук, словно в импровизированном дворике старательно и методично забивали гвозди – надо сказать, огромные, и молоток, судя по звукам, был приличных размеров.

Поскольку эти непонятные звуки явно свидетельствовали о присутствии там человека, Бестужев без церемоний обошел фургон. Посреди дворика, образованного тесно составленными фургонами, стоял наклонный деревянный щит на массивной подставке из крепких жердей. На нем мелом был вычерчен контур, – ага, женская фигура в платье с пышной юбкой – и человек, стоявший спиной к Бестужеву, размеренно метал длинные сверкающие ножи, с громким стуком втыкавшиеся практически вплотную к бледному меловому контуру. Ножи эти он брал с хлипкого столика, где лежала целая груда. Надо отдать должное, получалось это у него ловко и сноровисто, впечатление производило. Метатель щеголял не в пышной гусарской форме, а в прозаических полосатых брюках, давно мечтавших о встрече с утюгом, и столь же мятой рубашке-апаш, не способной похвастать особенной свежестью.

Бестужев присмотрелся к ножам, прикинул их количество – пожалуй, забава могла затянуться надолго… Тогда он кашлянул, громко и не особенно деликатно.

Человек обернулся как ужаленный, даже нож выронил на траву, рявкнул:

– Я тебе говорил, болван… Ох, простите, сударь… Произнесено это было по-французски – а потому Бестужев непринужденно ответил на том же языке:

– Скорее уж мне следует просить прощенья, я прервал ваши занятия…

– Пустяки, сударь. Я думал, опять этот паяц… Усы у него и впрямь оказались роскошными (пусть и не нафабренными сейчас, уныло повисшими), но усталое пожилое лицо мало напоминало бравую физиономию молодого красавца с афиши. И все равно, не могут же в столь убогом заведении служить одновременно два метателя ножей? Совершенно излишняя роскошь… И потому Бестужев уверенно спросил:

– Месье де Монбазон?

– Просто Жак, месье. Жак Руле. Будь я в родстве с Монбазонами, вряд ли потешал бы этих бошей… Месье француз?

– Англичанин, – сказал Бестужев.

Даже при его безукоризненном французском рискованно было выдавать себя за француза в разговоре с коренным уроженцем ля белль Франс – да и к чему?

В лице усача что-то изменилось. Он смотрел теперь не то чтобы неприязненно, но заметно насторожился. Возможно, он просто-напросто не любил англичан?

– Мне нужен господин Кольбах, – сказал Бестужев. – По срочному делу. Не подскажете, где я могу его найти?

Француз словно бы расслабился, услышав это. «Интересно, – подумал Бестужев, – полное впечатление, что у него совесть нечиста, не всякий визитер в радость…»

– О, пара пустяков, месье, – усмехнулся Жак.

Он ловко подхватил из кучи длинный нож с алой рукоятью и, усмехнувшись уголком рта, цепко сощурясь, что есть сил пустил его в стенку фургона – столь молниеносно, что Бестужев и осознать не успел.

Должно быть, доска была прибита плохо, только с одного конца удар от глубоко вонзившегося ножа прозвучал чуть ли не гулким выстрелом. Приходилось признать, что месье Жак свое ремесло знает – клинок примерно на треть вошел прямехонько в красно-оранжевый выпученный глаз ярко-зеленого крокодила, разинувшего усеянную жутчайшими зубами пасть.

– У вас и крокодил есть? – с усмешкой спросил Бестужев.

– Был, – ответил месье Жак с гримасой. – Так себе рептилия… – Он, словно рыбак, хвастающий выловленным сомом, развел ладони на расстояние примерно в полтора аршина. – Сдох в Базеле…

Тем временем квадратное окошко фургона распахнулось, высунулась лысая голова и зло завопила:

– Что за дурацкие шуточки, Жак! А если бы я стоял у стены?

– Да ладно, месье Кольбах, а то я не знаю, где ваша кровать, на которой вы в это время непременно лежите… – без малейшего смущения ответствовал француз.

Никакого подобострастия перед хозяином в нем не чувствовалось. «Ну, понятно, – подумал Бестужев, – профессия не уникальная, но достаточно редкая, это клоунов хоть пруд пруди, а подобный мастер долго без хорошей работы не останется…»

– В чем там дело?

– Вот этот господин вас разыскивает по срочному делу, – сообщил Жак, довольно вежливо кивнув в сторону Бестужева.

– Что за жизнь, что за город… Сплошные дела… Нет бы кому прийти и сказать, что помер мой дядюшка и оставил в наследство поместье с лесами и рыбными прудами…

– Ну откуда у вас такой дядюшка? – ухмыльнулся Жак. – В жизни у вас его не бывало…

– А жаль, – серьезно ответил Кольбах. – Ладно, я сейчас выйду.

В фургоне послышались возня и стук, словно хозяин, второпях натягивая штаны, задевал походную мебель. Очень быстро он распахнул дверь и спустился по шаткой лесенке: лысый коротышка с пышными бакенбардами, в рубашке без воротничка и расстегнутой жилетке. Поперек живота тянулась толстенная и массивная золотая цепь, а на пальцах сверкали брильянтовые перстни, но Бестужев наметанным глазом определил, что «золото», тут и гадать нечего, самоварное, а «брильянты» пребывают в вульгарном и ближайшем родстве с обыкновеннейшим стеклом.

Герр Кольбах приблизился к Бестужеву деловитой и напористой походочкой, подошел вплотную, распространяя запах свежего дешевого спиртного, спросил не без вызова:

– Ну и чего вам? Если насчет потравы лужка, то я все заплатил, бумагу показать могу…

– Насколько я знаю, к вам поступил на службу Лео Штепанек со своим аппаратом, – сказал Бестужев спокойно.

Месье Жак вернулся к своему столику, перебирал позвякивающие ножи и, как показалось Бестужеву, очень внимательно прислушивался к разговору.

Кольбаха прямо-таки перекосило:

– Век бы про этого… не слышать!

– Это означает, что вы расстались?

– Да! – рявкнул Кольбах. – Вот именно, незнакомец! Расстались, разошлись, разбрелись! – он глянул подозрительно. – Вы, часом, не из законников будете? Вид у вас этакий… лощеный. Если он вас прислал насчет того, что я ему что-то там недоплатил – пусть идет к чертовой бабушке! Только через судебное заседание, и никак иначе! Добровольно я и гроша ломаного не отдам! Еще оч-чень большой вопрос, кто оказался в убытке! Его заумная машинерия жрала электричество, как мюнхенские мясники – пиво, если посчитать, я оказался в убытке, а не он, венцы к его фокусам ни малейшего интереса не проявляли, а недельную плату он брал аккуратно, и еще скандал устроил, мол, я ему двадцать крон должен! Да ни гроша! У меня из-за него одни убытки! Так ему и передайте, и ему, и этому щелкоперу из дешевой газетки, с которой только в нужник и ходить!

– Я вовсе не адвокат, – с величайшим терпением сказал Бестужев. – Просто у меня дело к Штепанеку, и я хотел бы знать, где его можно найти…

– Не адвокат? – саркастически ухмыльнулся Кольбах. – И не полицейский тоже? и не государственный чиновник?

– Я – частное лицо…

– Ах, частное? Ну вот частными ножками частным порядком и шагайте отсюда. Нашли из-за чего беспокоить приличного человека – дурацким аппаратом и его дурацким хозяином мозги пудрить… Ну, шагайте!

Он задиристо придвинулся, сверкая глазами и представляясь ужасно разозленным, решительным и отважным. Бестужев тихонько хмыкнул: подобный человеческий типаж был ему прекрасно знаком – куражится исключительно до тех пор, пока не получит должной отповеди…

Бестужев ничего не сказал и ничего особенного не сделал – он всего-навсего несколько раз, не сильно и не слабо, похлопал владельца балагана по плечу набалдашником своей трости. Чувствительно, можно сказать, похлопал. Трость у него была с секретом – никакого клинка внутри на этот раз (Вена как-никак, блестящая культурная столица), но набалдашник лишь казался серебряным, а на деле был отлит из свинца весом в полтора фунта и мастерски посеребрен. Да и сама трость – из прочнейшего и тяжелого «железного» дерева. В иных случаях нет нужды пускать в ход браунинг, можно и такой тросточкой обойтись…

Он неотрывно смотрел в глаза притихшему Кольбаху и улыбался – но так, что у человека впечатлительного от этой улыбочки мог и холодок пойти по спине. Герр Кольбах, несомненно, человек с богатым жизненным опытом и должен был истолковать такой взгляд и такую улыбку совершенно правильно…

Так оно и произошло: Кольбах стушевался, сник, отступил на шаг с некоторым с испугом во взгляде. Его тон из угрожающего стал сварливым, что у людей подобного склада означает признание поражения.

– Ну что вы, право, сударь… Извините, если что не так… Но знали б вы, какие убытки я из-за него понес… Неделю на его машину ходили глазеть, а потом надоело… А платил-то я ему аккуратно еще две недели… Какая тут недоплата… Войдите в мое положение…

– Значит, вы расстались, – утвердительно сказал Бестужев. – Давно?

– Пять дней назад.

– И куда он отправился?

– Верите вы, сударь, или нет, но мне это совершенно безразлично, – признался уже укрощенный герр Кольбах скорбным тоном. – По мне, никакой разницы, куда он там отправился, век бы его не видеть… Право, не знаю.

– А о каком журналисте вы говорили?

– Да крутился тут вокруг него один писака… Статеечки о нем тиснул, целых две… Ято полагал, от этого выйдет толк и прибыток, а получились одни убытки…

Двумя пальцами Бестужев извлек из кармашка для часов золотую монету в двадцать крон и медленно, многозначительно повертел ее перед носом балаганщика. Тот с нескрываемой грустью созерцал то профиль императора, то двуглавого австрийского орла, шумно сглотнул слюну… но в конце концов решительно помотал головой:

– Поверьте, сударь, знал бы хоть что-то, уж сказал бы… – он тоскливо разглядывал монету. – Но врать не буду, я и правда не помню ни имени того щелкопера, ни названия его листочка… Жалость какая…

Не походило, чтобы он врал, – иначе не таращился бы на исчезнувшую в кармашке монету со столь неизбывной тоской. Приходится верить, что он и в самом деле представления не имел, куда отправился Штепанек и даже в каком направлении. Делать здесь больше нечего.

– Ну что ж, простите за беспокойство, герр Кольбах, – сказал Бестужев предельно вежливо. – Счастливо оставаться.

Он кивнул стоявшему к ним вполоборота месье Жаку (тот ответил поклоном) повернулся и пошел прочь, пребывая не в самом лучшем расположении духа.

– Сударь! Сударь! Эй!

Бестужев обернулся, сообразив, что эти возгласы относятся к нему. Его вприпрыжку догнал невысокий вертлявый человечек, не то чтобы обтрепанный, но одетый крайне непрезентабельно, в потертом залоснившемся костюме с целлулоидным воротничком и мятом котелке, небрежно выбритый.

– Да? – выжидательно спросил Бестужев, опираясь на трость.

Подбежав к нему, человечек огляделся, зачем-то понизил голос:

– Я случайно расслышал… Вы ведь ищете Штепанека?

– Предположим, – сухо ответил Бестужев, приглядываясь к незнакомцу.

Лицо у того было примечательное: невероятно подвижное, словно бы гуттаперчевое, при каждом слове совершенно независимо отзывавшееся энергичной мимикой. Морщинистое, меланхоличное… и определенно озаренное нешуточной надеждой.

– Нет, я же слышал, вы ищете Штепанека?

– И что же?

– Я мог бы кое-что рассказать… позвольте представиться, Мориц Хюзе, просто Мориц… Честное слово, я располагаю кое-чем, что может вас заинтересовать…

Он шумно задвигал носом на манер ищущей добычу легавой. Проследив направление его взгляда и уловив запах, Бестужев усмехнулся про себя: совсем неподалеку располагался импровизированный ресторанчик, дощатый павильон и убогие столики под тентом, оттуда тянуло ароматами жареных сосисок и еще чего-то аппетитного. Все тут было ясно. Что ж, при неудаче Бестужев лишался вовсе уж мизерной суммы, прямо-таки пустяковой на фоне выделенных ему громадных ассигнований…

– Пойдемте, перекусим, – сказал он, не колеблясь. – Служите у Кольбаха?

– Да, вот именно. Вы стояли как раз возле моего фургона…

– Не клоуном ли?

Мориц изумленно уставился на него:

– Как вы догадались?

– Умозаключения нехитрые, – сказал Бестужев. – На лилипута или бородатую женщину вы похожи мало. Для силового акробата, гм… не вполне годитесь. Наконец, у вас крайне меланхолический вид, каким обычно именно клоуны отличаются в будничной жизни…

– Потрясающе! Да, все точно, Мориц-Пориц, имею честь! В этом убогом балагане, можно сказать, случайно… превратности судьбы, нечаянный поворот событий… буквально через неделю жду ангажемента к самому Абруцци. Вы не могли не слышать про Абруцци…

– Конечно, слышал, – лихо и беззастенчиво солгал Бестужев. – Я верю, все уладится…

Свои наблюдения он, разумеется, оставил при себе. Судя по сизому носу и характерному дрожанью рук, клоун Мориц большинству своих жизненных невзгод и нынешнему убогому положению был обязан тому недугу, который отчего-то принято считать истинно российским…

Они уселись за крайний столик. Кельнер в требовавшем стирки фартуке поначалу прямо-таки метнулся наперерез Морицу (без сомнения, прекрасно знакомый с состоянием его финансов), – но, окинув быстрым жуликоватым взглядом респектабельного Бестужева, остановился и поклонился, бормоча что-то вежливое.

Бестужев заказал Морицу полную тарелку жареных сосисок, а сам ограничился парой, не испытывая особенного голода. Пиво он рискнул заказать и себе – и оно оказалось вполне пристойным. Как он и ожидал, первым делом Мориц схватил кружку и с невероятным блаженством на лице опорожнил ее до донышка, потом моляще уставился на Бестужева. «Ну надо же, – растроганно подумал тот. – Все в точности как у нас в Российской империи. Ох уж эти мне творческие люди, служители искусства… Какая, бишь, муза им покровительствует, циркачам? Запамятовал… И не помню, полагается ли им вообще муза…»

– Я непременно закажу вам еще, – сказал он веско – Как только услышу что-то вразумительное и конкретное…

– В таком случае, позвольте, я сначала… – он кивнул на тарелку.

– Сделайте одолжение, – сказал Бестужев.

Лениво прихлебывая пиво, он из приличия и сострадания смотрел в сторону, пока Мориц, макая сосиски в блюдечко с горчицей, уничтожал их с хрустом, чавканьем и даже брызганьем слюной. Тарелка опустела поразительно быстро – уж сегодня-то у клоуна маковой росинки во рту не было…

Гуттаперчевая физиономия расплылась в блаженной улыбке. Посидев немного с закрытыми глазами, клоун встрепенулся и робко, искательно спросил:

– Вы и правда готовы были уплатить Кольбаху?..

– Вот это? – усмехнулся Бестужев, вновь извлекая из кармашка золотую монету. – Ну, разумеется. Хотите, чтобы она стала вашей?

Клоун даже сделал непроизвольное движение – но монета уже исчезла в кармашке. Бестужев посмотрел крайне выразительно. Мориц понял.

– Понимаете ли, сударь… – сказал он, зачем-то понизив голос. – Я, собственно, не могу со всей уверенностью утверждать, что знаю, куда именно переехал Штепанек, но уж точно знаю, кто его приятель, тот журналист, о коем герр Кольберг отозвался так уничижительно… Между прочим, совершенно зря, газета, конечно, не принадлежит к числу влиятельных, но устойчиво процветает… Ну а поскольку этот Карл и помогал Штепанеку собирать вещи, и приехал за ним на извозчике, он наверняка должен знать и остальное, что вас интересует…

– Карл?

– Карл Вадецкий, так его зовут…

Бестужеву по ремеслу полагалось иметь память безукоризненную, как картотека. И потому он довольно быстро вспомнил, где это имя уже слышал: ну конечно, Карл Вадецкий, журналист из «Лёвенбург Шпигель», знакомый по Лёвенбургу, о котором Бестужев очень подробно упоминал в своем отчете, – потому что человек этот уверял, будто владеет тайной двойной смерти в замке Майерлинг, доподлинно знает, как там все было на самом деле и даже намерен издать об этом сенсационную книгу. К этим сведениям в Охранном отнеслись достаточно серьезно, правда, отложили проверку на будущее – как раз ушел генерал Герасимов, начались известные пертурбации… Книги, насколько Бестужеву известно, так и не появилось… Это тот самый, или случающееся порой совпадение имен?

– И в какой газете служит?

На сей раз уже Мориц посмотрел многозначительно. Бестужев не мелочился – как-никак к нему начали поступать вполне конкретные сведения, которые можно проверить – и кивнул кельнеру. Перед клоуном вновь появились полная кружка и полная тарелка.

– Газета называется «Нойе фрайе обсерватор», – сказал наконец Мориц, разделавшись с половиной содержимого тарелки и кружки. – Штепанек, надо вам сказать, пребывал в достаточно стесненных обстоятельствах и жил со мной в одном фургоне…

– Вы много общались?

– Ну, нельзя сказать… – клоун вильнул взглядом. – Видите ли, я… я обычно очень занят… Но общение было, разумеется… он был ко мне расположен, порой… выручал. Вадецкий его навещал несколько раз. Он о Штепанеке напечатал две статьи в своей газете… между прочим, Кольбах взъелся на него главным образом оттого, что Вадецкий не желал его заведение упоминать, говорил, что бесплатной рекламы не делает…

– Вы видели аппарат в действии?

– Аппарат? Ну конечно. – Мориц пожал плечами. – В конце концов, я служитель чистого искусства, технический склад ума – не по моей части… Сейчас столько всяких новинок и придумок, что глаза разбегаются, мне это неинтересно, сударь…

– И что было потом?

– Потом? Потом Штепанек поругался с Кольбахом. Ну, знаете, при всем моем неуважении к этому прохвосту, я Кольбаха имею в виду, тут он был кругом прав: аппарат в последние две недели никакого успеха у публики не имел, дохода никакого… Штепанек с ним серьезно повздорил, и Кольбах велел ему выметаться на все четыре стороны…

Бестужев отвлекся на секунду. Разумеется, он не поворачивался в ту сторону открыто, но краешком глаза прекрасно мог рассмотреть, что за соседним столиком расположился не кто иной, как искусный метатель ножей месье Жак. На Бестужева с Морицем он не обращал ни малейшего внимания, поглощал сосиски с величайшей сосредоточенностью, неторопливо и увлеченно, словно сложнейшую работу выполнял: аккуратно насаживал на вилку, отточенными движениями обмакивал в горчицу, откусывал… Совпадение или нет? Равнодушен или демонстративно равнодушен?

– И дальше?

– За Штепанеком приехал на извозчике Вадецкий. Я помогал носить вещи… И прекрасно слышал, как Вадецкий распорядился…

Он замолчал с крайне решительным видом. Не колеблясь, Бестужев достал золотой и протянул его собеседнику. Полюбовавшись монетой, выразительно играя мимикой, клоун бережно завернул ее в уголок носового платка (вряд ли у него имелась такая роскошь, как бумажник) и аккуратно уложил получившийся сверток в карман потрепанного пиджачка.

С видом человека, прекрасно понимающего, что следует исполнять свою часть договора, он сказал:

– Вадецкий распорядился ехать на Загельштрассе, шестнадцать. Уж наверняка адрес был выбран не без причины, а? Либо он сам там живет, либо намерен был поместить там Штепанека. Верно?

– Пожалуй, – задумчиво кивнул Бестужев. – Что вы еще знаете?

– Больше, пожалуй, и ничего, – развел руками Мориц. – Я вам рассказал все, что знал, абсолютно все. Вы полагаете, этого мало?

С некоторым страхом на лице он прижал карман пиджака ладонью так, словно опасался, что Бестужев бросится монету отнимать. У Бестужева ничего подобного и в мыслях не было. Сразу чувствовалось, что клоун рассказал все. И данные им сведения, надо признать, стоили этих денег: имя журналиста, название его газеты, адрес… Четкий, великолепный след…

В этот миг он и перехватил краем глаза украдкой брошенный на него взгляд француза: жесткий, внимательный, цепкий. Нет, не случайно этот субъект оказался с ними по соседству, ох, неспроста… Ну а что тут можно поделать? Не запретишь же человеку усаживаться поблизости от тебя в ресторации и слушать твои разговоры…

Бестужев допил пиво и решительно поднялся. Положил на клетчатую скатерть несколько серебряных монет.

– Вам вполне хватит расплатиться. Благодарю, вы мне очень помогли. Если бы вспомнили что-то еще…

– Слово чести! – Мориц прижал ладони к груди. – Я вам рассказал все, что знал! Больше совершенно нечего вспомнить!

– Ну что же, всего наилучшего…

Бестужев подхватил свою трость, прислоненную к спинке шаткого стула, кивнул клоуну и решительно направился прочь. Обращенная к нему спина усатого француза выражала полнейшее равнодушие – но в это уже как-то плохо верилось.

Потому что Бестужев чувствовал спиной тот самый цепкий взгляд, каким месье Жак, должно быть, обычно смотрел на доску перед молниеносным броском сверкающего ножа…