Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Театр"

Автор книги: Александр Блок

 
Вёсны и зимы меняли убранство.
Месяц по небу катился – зловещий фонарь.
Вы, люди, рождались с желаньем скорей умереть,
  Страхом ночным обессилены.
 
 
А над болотом – проклятый звонарь
Бил и будил колокольную медь.
  Звуки летели, как филины,
  В ночное пространство.
 
 
  Колокол самый блаженный,
  Самый большой и святой,
Тот, что утром скликал прихожан,
По ночам расточал эти звуки.
 
 
Кто рассеет болотный туман,
Хоронясь за ночной темнотой?
  Чьи качают проклятые руки
  Этот колокол пленный?
 
 
В час угрюмого звона я был
Под стеной, средь болотной травы,
  Я узнал тебя, черный звонарь,
  Но не мне укротить твою медь!
 
 
  Я в туманах бродил.
Люди спали. О, люди! Пока не пробудитесь вы, —
Месяц будет вам – красный, зловещий фонарь,
  Страшный колокол будет вам петь!
 

7 ноября 1906

 
О жизни, догоревшей в хоре
На темном клиросе твоем.
О Деве с тайной в светлом взоре
Над осиянным алтарем.
 
 
О томных девушках у двери,
Где вечный сумрак и хвала.
О дальной Мэри, светлой Мэри,
В чьих взорах – свет, в чьих косах – мгла.
 
 
Ты дремлешь, боже, на иконе,
В дыму кадильниц голубых.
Я пред тобою, на амвоне,
Я – сумрак улиц городских.
 
 
Со мной весна в твой храм вступила,
Она со мной обручена.
Я – голубой, как дым кадила,
Она – туманная весна.
 
 
И мы под сводом веем, веем,
Мы стелемся над алтарем,
Мы над народом чары деем
И Мэри светлую поем.
 
 
И девушки у темной двери,
На всех ступенях алтаря —
Как засветлевшая от Мэри
Передзакатная заря.
И чей-то душный, тонкий волос
Скользит и веет вкруг лица,
И на амвоне женский голос
Поет о Мэри без конца.
 
 
О розах над ее иконой,
Где вечный сумрак и хвала,
О деве дальней, благосклонной,
В чьих взорах – свет, в чьих косах – мгла.
 

Ноябрь 1906

 
В синем небе, в темной глуби
Над собором – тишина.
Мы одну и ту же любим,
Легковейная весна.
 
 
Как согласны мы мечтами,
Благосклонная весна!
Не шелками, не речами
Покорила нас она.
 
 
Удивленными очами
Мы с тобой покорены,
Над округлыми плечами
Косы в узел сплетены.
 
 
Эта девушка узнала
Чары легкие весны,
Мгла весенняя сплетала
Ей задумчивые сны.
 
 
Опустила покрывало,
Руки нежные сплела,
Тонкой стан заколдовала,
В храм вечерний привела,
 
 
Обняла девичьи плечи,
Поднялась в колокола,
Погасила в храме свечи,
Осенила купола,
И за девушкой – далече
В синих улицах – весна,
Смолкли звоны, стихли речи,
Кротко молится она…
 
 
В синем небе, в темной глуби
Над собором – тишина.
Мы с тобой так нежно любим,
Тиховейная весна!
 

Ноябрь 1906

Ну, старая кляча, пойдем

ломать своего Шекспира!

Кин

 
Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.
 
 
Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро…
 
 
Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!
 
 
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.
 

Ноябрь 1906

 
Твоя гроза меня умчала
И опрокинула меня.
И надо мною тихо встала
Синь умирающего дня.
 
 
Я на земле грозою смятый
И опрокинутый лежу.
И слышу дальние раскаты,
И вижу радуги межу.
 
 
Взойду по ней, по семицветной
И незапятнанной стезе —
С улыбкой тихой и приветной
Смотреть в глаза твоей грозе.
 

Ноябрь 1906

 
В час глухой разлуки с морем,
С тихо ропщущим прибоем,
С отуманенною далью —
 
 
Мы одни, с великим горем,
Седины́ свои закроем
Белым саваном – печалью.
 
 
Протекут еще мгновенья,
Канут в темные века.
 
 
Будут новые виденья,
Будет старая тоска.
 
 
И, в печальный саван кроясь,
Предаваясь тайно горю,
Не увидим мы тогда, —
 
 
Как горит твой млечный пояс!
Как летит к родному морю
Серебристая звезда!
 

Ноябрь 1906

 
Со́львейг! О, Со́львейг! О, Солнечный Путь!
Дай мне вздохнуть, освежить мою грудь!
 
 
В темных провалах, где дышит гроза,
Вижу зеленые злые глаза.
 
 
Ты ли глядишь, иль старуха – сова?
Чьи раздаются во мраке слова?
 
 
Чей ослепительный плащ на лету
Путь открывает в твою высоту?
 
 
Знаю – в горах распевают рога,
Волей твоей зацветают луга.
 
 
Дай отдохнуть на уступе скалы!
Дай расколоть это зеркало мглы!
 
 
Чтобы лохматые тролли, визжа,
Вниз сорвались, как потоки дождя,
 
 
Чтоб над омытой душой в вышине
День золотой был всерадостен мне!
 

Декабрь 1906

 
В серебре росы трава.
Холодна ты, не жива.
Слышишь нежные слова?
 
 
Я склонился. Улыбнись.
Я прошу тебя: очнись.
Месяц залил светом высь.
 
 
Вдалеке поют ручьи.
Руки белые твои —
Две холодные змеи.
 
 
Шевельни смолистый злак.
Ты открой твой мертвый зрак.
Ты подай мне тихий знак.
 

Декабрь 1906

 
Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.
 
 
И краток путь средь долгой ночи,
Друзья, близка ночная твердь!
И даже рифмы нет короче
Глухой, крылатой рифмы: смерть.
 
 
И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье, и усталость,
И торжество предсмертных мук.
 

14 февраля 1907

 
Придут незаметные белые ночи.
И душу вытравят белым светом.
И бессонные птицы выклюют очи.
И буду ждать я с лицом воздетым,
 
 
Я буду мертвый – с лицом подъятым.
Придет, кто больше на свете любит:
В мертвые губы меня поцелует,
Закроет меня благовонным платом.
 
 
Придут другие, разрыхлят глыбы,
Зароют, – уйдут беспокойно прочь:
Они обо мне помолиться могли бы,
Да вот – помешала белая ночь!
 

18 марта 1907

 
Зачатый в ночь, я в ночь рожден,
  И вскрикнул я, прозрев:
Так тяжек матери был стон,
  Так черен ночи зев.
 
 
Когда же сумрак поредел,
  Унылый день повлек
Клубок однообразных дел,
  Безрадостный клубок.
 
 
Что быть должно – то быть должно,
  Так пела с детских лет
Шарманка в низкое окно,
  И вот – я стал поэт.
 
 
Влюбленность расцвела в кудрях
  И в ранней грусти глаз.
И был я в розовых цепях
  У женщин много раз.
 
 
И всё, как быть должно, пошло:
  Любовь, стихи, тоска;
Всё приняла в свое русло
  Спокойная река.
 
 
Как ночь слепа, так я был слеп,
  И думал жить слепой…
Но раз открыли темный склеп,
  Сказали: Бог с тобой.
 
 
В ту ночь был белый ледоход,
  Разлив осенних вод.
Я думал: «Вот, река идет».
  И я пошел вперед.
 
 
В ту ночь река во мгле была,
  И в ночь и в темноту
Та – незнакомая – пришла
  И встала на мосту.
 
 
Она была – живой костер
  Из снега и вина.
Кто раз взглянул в желанный взор,
  Тот знает, кто она.
 
 
И тихо за руку взяла
  И глянула в лицо.
И маску белую дала
  И светлое кольцо.
 
 
«Довольно жить, оставь слова,
  Я, как метель, звонка,
Иною жизнию жива,
  Иным огнем ярка».
 
 
Она зовет. Она мани́т.
  В снегах земля и твердь.
Что́ мне поет? Что́ мне звенит?
  Иная жизнь? Глухая смерть?
 

12 апреля 1907

 
С каждой весною пути мои круче,
  Мертвенней сумрак очей.
С каждой весною ясней и певучей
  Таинства белых ночей.
 
 
Месяц ладью опрокинул в последней
  Бледной могиле, – и вот
Стертые лица и пьяные бредни…
  Карты… Цыганка поет.
 
 
Смехом волнуемый черным и громким,
  Был у нас пламенный лик.
Свет набежал. Промелькнули потемки.
  Вот он: бесстрастен и дик.
 
 
Видишь, и мне наступила на горло,
  Душит красавица ночь…
Краски последние смыла и стерла…
  Что ж? Если можешь, пророчь…
 
 
Ласки мои неумелы и грубы.
  Ты же – нежнее, чем май.
Что же? Целуй в помертвелые губы.
  Пояс печальный снимай.
 

7 мая 1907

 
Ты перед ним – что стебель гибкий,
Он пред тобой – что лютый зверь.
Не соблазняй его улыбкой,
Молчи, когда стучится в дверь.
 
 
А если он ворвется силой,
За дверью стань и стереги:
Успеешь – в горнице немилой
Сухие стены подожги.
 
 
А если близок час позорный,
Ты повернись лицом к углу,
Свяжи узлом платок свой черный
И в черный узел спрячь иглу.
 
 
И пусть игла твоя вонзится
В ладони грубые, когда
В его руках ты будешь биться,
Крича от боли и стыда…
 
 
И пусть в угаре страсти грубой
Он не запомнит, сгоряча,
Твои оттиснутые зубы
Глубоким шрамом вдоль плеча!
 

6 июня 1907

 
Когда я создавал героя,
Кремень дробя, пласты деля,
Какого вечного покоя
Была исполнена земля!
Но в зацветающей лазури
Уже боролись свет и тьма,
Уже металась в синей буре
Одежды яркая кайма…
Щит ослепительно сверкучий
Сиял в разрыве синих туч,
И светлый меч, пронзая тучи,
Разил, как неуклонный луч…
Еще не явлен лик чудесный,
Но я провижу лик – зарю,
И в очи молнии небесной
С чудесным трепетом смотрю!
 

3 октября 1907

 
Всюду ясность божия,
Ясные поля,
Девушки пригожие,
Как сама земля.
 
 
Только верить хочешь всё,
Что на склоне лет
Ты, душа, воротишься
В самый ясный свет.
 

3 октября 1907

 
Она пришла с заката.
Был плащ ее заколот
Цветком нездешних стран.
 
 
Звала меня куда-то
В бесцельный зимний холод
И в северный туман.
 
 
И был костер в полно́чи,
И пламя языками
Лизало небеса.
 
 
Сияли ярко очи.
И черными змея́ми
Распуталась коса.
 
 
И змеи окрутили
Мой ум и дух высокий
Распяли на кресте.
 
 
И в вихре снежной пыли
Я верен черноокой
Змеиной красоте.
 

8 ноября 1907

 
Я миновал закат багряный,
Ряды строений миновал,
Вступил в обманы и туманы, —
Огнями мне сверкнул вокзал…
 
 
Я сдавлен давкой человечьей,
Едва не оттеснен назад…
И вот – ее глаза и плечи,
И черных перьев водопад…
 
 
Проходит в час определенный,
За нею – карлик, шлейф влача…
И я смотрю вослед, влюбленный,
Как пленный раб – на палача…
 
 
Она проходит – и не взглянет,
Пренебрежением казня…
И только карлик не устанет
Глядеть с усмешкой на меня.
 

Февраль 1908

 
Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там.
Не ты ли легкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела, молча, на могиле
В платочке ситцевом своем?
Я приближался – ты сидела,
Я подошел – ты отошла,
Спустилась к речке и запела…
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном…
И плакал я, и робко ждал…
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал…
Еще мгновенье – нет ответа,
Платок мелькает за рекой…
Но знаю горестно, что где-то
Еще увидимся с тобой.
 

1 августа 1908

 
Ранним утром, когда люди ленились шевелиться
Серый сон предчувствуя последних дней зимы,
Пробудились в комнате мужчина и блудница,
Медленно очнулись среди угарной тьмы.
 
 
Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи,
Оплывший огарок маячил в оплывших глазах.
За холодным окном дрожали женские плечи,
Мужчина перед зеркалом расчесывал пробор в волосах.
 
 
Но серое утро уже не обмануло:
Сегодня была она, как смерть, бледна.
Еще вечером у фонаря ее лицо блеснуло,
В этой самой комнате была влюблена.
 
 
Сегодня безобразно повисли складки рубашки,
На всем был серый постылый налет.
Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки,
Всех ужасней в комнате был красный комод.
 
 
И вдруг влетели звуки. Верба, раздувшая почки,
Раскачнулась под ветром, осыпая снег.
В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки,
И внизу стал слышен торопливый бег.
 
 
Люди суетливо выбегали за ворота
(Улицу скрывал дощатый забор).
Мальчишки, женщины, дворники заметили что-то,
Махали руками, чертя незнакомый узор.
 
 
Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.
Там, на грязной улице, где люди собрались,
Женщина-блудница – от ложа пьяного желанья —
На коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь…
 
 
Высоко – над домами – в тумане снежной бури,
На месте полуденных туч и полунощных звезд,
Розовым зигзагом в разверстой лазури
Тонкая рука распластала тонкий крест.
 

3 февраля 1904

Евг. Иванову

 
Он спит, пока закат румян.
И сонно розовеют латы.
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится Змей, копытом сжатый.
 
 
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.
 
 
Зажгутся нити фонарей,
Блеснут витрины и троттуары.
В мерцаньи тусклых площадей
Потянутся рядами пары.
 
 
Плащами всех укроет мгла,
Потонет взгляд в манящем взгляде.
Пускай невинность из угла
Протяжно молит о пощаде!
 
 
Там, на скале, веселый царь
Взмахнул зловонное кадило,
И ризой городская гарь
Фонарь манящий облачила!
 
 
Бегите все на зов! на лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов
Мужских – крикливых, женских – струнных!
 
 
Он будет город свой беречь,
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей.
 

22 февраля 1904

 
Дни и ночи я безволен,
Жду чудес, дремлю без сна.
В песнях дальних колоколен
Пробуждается весна.
 
 
Чутко веет над столицей
Угнетенного Петра.
Вечерница льнет к деннице,
Несказа́нней вечера.
 
 
И зарей – очам усталым
Предстоит, озарена,
За прозрачным покрывалом
Лучезарная Жена…
 
 
Вдруг летит с отвагой ратной —
В бранном шлеме голова —
Ясный, Кроткий, Златолатный,
Кем возвысилась Москва!
 
 
Ангел, Мученик, Посланец
Поднял звонкую трубу…
Слышу ко́ней тяжкий танец,
Вижу смертную борьбу…
 
 
Светлый Муж ударил Деда!
Белый – черного коня!..
Пусть последняя победа
Довершится без меня!..
Я бегу на воздух вольный,
Жаром битвы утомлен…
Бейся, колокол раздольный,
Разглашай весенний звон!
 
 
Чуждый спорам, верный взорам
Девы алых вечеров,
Я опять иду дозором
В тень узорных теремов:
 
 
Не мелькнет ли луч в светлице?
Не зажгутся ль терема?
Не сойдет ли от божницы
Лучезарная Сама?
 

22 февраля 1904

 
В пустом переулке весенние воды
Бегут, бормочут, а девушка хохочет.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит.
 
 
Девушке страшно. Закрылась платочком.
Темный вечер ближе. Солнце за трубой.
Карлик прыгнул в лужицу красным комочком,
Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.
 
 
Девушку мани́т и пугает отраженье.
Издали мигнул одинокий фонарь.
Красное солнце село за строенье.
Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь.
 
 
Будто издали невнятно доносятся звуки…
Где-то каплет с крыши… где-то кашель старика…
Безжизненно цепляются холодные руки…
В расширенных глазах не видно зрачка…
· · · · ·
 
 
Как страшно! Как бездомно! Там, у забора,
Легла некрасивым мокрым комком.
Плачет, чтобы ночь протянулась не скоро —
Стыдно возвратиться с дьявольским клеймом…
 
 
Утро. Тучки. Дымы. Опрокинутые кадки.
В светлых струйках весело пляшет синева.
По улицам ставят красные рогатки.
Шлепают солдатики: раз! два! раз! два!
 
 
В переулке у мокрого забора над телом
Спящей девушки – трясется, бормочет голова;
Безобразный карлик занят делом:
Спускает в ручеек башмаки: раз! два!
 
 
Башмаки, крутясь, несутся по теченью,
Стремительно обгоняет их красный колпак…
Хохот. Всплески. Брызги. Еще мгновенье —
Плывут собачьи уши, борода и красный фрак…
 
 
Пронеслись, – и струйки шепчутся невнятно.
Девушка медленно очнулась от сна:
В глазах ее красно-голубые пятна.
Блестки солнца. Струйки. Брызги. Весна.
 

5 марта 1904

 
Вечность бросила в город
  Оловянный закат.
Край небесный распорот,
  Переулки гудят.
 
 
Всё бессилье гаданья
  У меня на плечах.
В окнах фабрик – преданья
  О разгульных ночах.
 
 
Оловянные кровли —
  Всем безумным приют.
В этот город торговли
  Небеса не сойдут.
 
 
Этот воздух так гулок,
  Так заманчив обман.
Уводи, переулок,
  В дымно-сизый туман…
 

26 июня 1904

 
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
 
 
Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто,
Развевающийся локон —
Всё закатом залито.
 
 
Блещут искристые гривы
Золотых, как жар, коней,
Мчатся бешеные дива
Жадных облачных грудей,
 
 
Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой,
Пляшут огненные бедра
Проститутки площадной,
 
 
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
 

28 июня 1904

 
Я жалобной рукой сжимаю свой костыль.
Мой друг – влюблен в луну – живет ее обманом.
Вот – третий на пути. О, милый друг мой, ты ль
В измятом картузе над взором оловянным?
 
 
И – трое мы бредем. Лежит пластами пыль.
Всё пусто – здесь и там – под зноем неустанным.
Заборы – как гроба. В канавах преет гниль.
Всё, всё погребено в безлюдьи окаянном.
 
 
Стучим. Печаль в домах. Покойники в гробах.
Мы робко шепчем в дверь: «Не умер – спит ваш близкий…»
Но старая, в чепце, наморщив лоб свой низкий,
Кричит: «Ступайте прочь! Не оскорбляйте прах!»
 
 
И дальше мы бредем. И видим в щели зданий
Старинную игру вечерних содроганий.
 

3 июля 1904

 
В пыльный город небесный кузнец прикатил
  Огневой переменчивый диск.
И по улицам – словно бесчисленных пил
  Смех и скрежет и визг.
 
 
Вот в окно, где спокойно текла
  Пыльно-серая мгла,
Луч вонзился в прожженное сердце стекла,
  Как игла.
 
 
Все испуганно пьяной толпой
  Покидают могилы домов…
Вот – всем телом прижат под фабричной трубой
  Незнакомый с весельем разгульных часов…
 
 
Он вонзился ногтями в кирпич
  В унизительной позе греха…
Но небесный кузнец раздувает меха,
  И свистит раскаленный, пылающий бич.
 
 
Вот – на груде горячих камней
  Распростерта не смевшая пасть…
Грудь раскрыта – и бродит меж темных бровей
  Набежавшая страсть…
 
 
Вот – монах, опустивший глаза,
  Торопливо идущий вперед…
Но и тех, кто безумно обеты дает,
  Кто бесстрастные гимны поет,
    Настигает гроза!
 
 
Всем раскрывшим пред солнцем тоскливую грудь
На распутьях, в подвалах, на башнях – хвала!
Солнцу, дерзкому солнцу, пробившему путь, —
Наши гимны, и песни, и сны – без числа!..
 
 
    Золотая игла!
Исполинским лучом пораженная мгла!
 
 
Опаленным, сметенным, сожженным дотла —
      Хвала!
 

27 августа 1904

 
Поднимались из тьмы погребов.
Уходили их головы в плечи.
Тихо выросли шумы шагов,
Словеса незнакомых наречий.
 
 
Скоро прибыли то́лпы других,
Волочили кирки и лопаты.
Расползлись по камням мостовых,
Из земли воздвигали палаты.
 
 
Встала улица, серым полна,
Заткалась паутинною пряжей.
Шелестя, прибывала волна,
Затрудняя проток экипажей.
 
 
Скоро день глубоко отступил,
В небе дальнем расставивший зори.
А незримый поток шелестил,
Проливаясь в наш город, как в море.
 
 
Мы не стали искать и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!
В тех же муках рождала их мать,
Так же нежно кормила у груди…
 
 
В пелене отходящего дня
Нам была эта участь понятна…
Нам последний закат из огня
Сочетал и соткал свои пятна.
Не стерег исступленный дракон,
Не пылала под нами геенна.
Затопили нас волны времен,
И была наша участь – мгновенна.
 

10 сентября 1904

 
В высь изверженные дымы
Застилали свет зари.
Был театр окутан мглою.
Ждали новой пантомимы,
Над вечернею толпою
Зажигались фонари.
 
 
Лица плыли и сменились,
Утонули в темной массе
Прибывающей толпы.
Сквозь туман лучи дробились,
И мерцали в дальней кассе
Золоченые гербы.
 
 
Гулкий город, полный дрожи,
Вырастал у входа в зал.
Звуки бешено ломились…
Но, взлетая к двери ложи,
Рокот смутно замирал,
Где поклонники толпились…
 
 
В темном зале свет заёмный
Мог мерцать и отдохнуть.
В ложе – вещая сибилла,
Облачась в убор нескромный,
Черный веер распустила,
Черным шелком оттенила
Бледно-матовую грудь.
 
 
Лишь в глазах таился вызов,
Но в глаза вливался мрак…
И от лож до темной сцены,
С позолоченных карнизов,
Отраженный, переменный —
Свет мерцал в глазах зевак…
 
 
Я покину сон угрюмый,
Буду первый пред толпой:
Взору смерти – взор ответный!
Ты пьяна вечерней думой,
Ты на очереди смертной:
Встану в очередь с тобой!
 

25 сентября 1904

 
Блеснуло в глазах. Метнулось в мечте.
Прильнуло к дрожащему сердцу.
Красный с ко́зел спрыгну́л – и на светлой черте
Распахнул каретную дверцу.
 
 
Нищий поднял дрожащий фонарь:
Афиша на мокром столбе…
Ступила на светлый троттуар,
Исчезла в толпе.
 
 
Луч дождливую мглу пронизал —
Богиня вступила в склеп…
Гори, маскарадный зал!
Здесь нищий во мгле ослеп.
 

Сентябрь 1904

 
День поблек, изящный и невинный,
Вечер заглянул сквозь кружева.
  И над книгою старинной
    Закружилась голова.
 
 
Встала в легкой полутени,
  Заструилась вдоль перил…
В голубых сетях растений
  Кто-то медленный скользил.
 
 
Тихо дрогнула портьера.
Принимала комната шаги
  Голубого кавалера
    И слуги.
 
 
Услыхала об убийстве —
Покачнулась – умерла.
Уронила матовые кисти
    В зеркала.
 

24 декабря 1904

 
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
 
 
Были улицы пьяны от криков.
Были солнца в сверканьи витрин.
Красота этих женственных ликов!
Эти гордые взоры мужчин!
 
 
Это были цари – не скитальцы!
Я спросил старика у стены:
«Ты украсил их тонкие пальцы
Жемчугами несметной цены?
 
 
Ты им дал разноцветные шубки?
Ты зажег их снопами лучей?
Ты раскрасил пунцовые губки,
Синеватые дуги бровей?»
 
 
Но старик ничего не ответил,
Отходя за толпою мечтать.
Я остался, таинственно светел,
Эту музыку блеска впивать…
 
 
А они проходили всё мимо,
Смутно каждая в сердце тая,
Чтоб навеки, ни с кем не сравнимой,
Отлететь в голубые края.
 
 
И мелькала за парою пара…
Ждал я светлого ангела к нам,
Чтобы здесь, в ликованьи троттуара,
Он одну приобщил небесам…
 
 
А вверху – на уступе опасном —
Тихо съежившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык.
 

Декабрь 1904