Текст книги "Подход Кристаповича"
Автор книги: Александр Кабаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Так и прожили июнь, потом июль, август, начало сентября... Елена Валентиновна, гуляя, напряженно о чем-то думала, старалась не видеть светло-серые глаза у всех встречных – понимала, что это болезнь, но поделать ничего не могла – видела ясно. Оля разносила почту, выдавала в пропахшей горячим сургучом и сырой бумагой комнате журналы "Америка" в плотных коричневых конвертах, ходила в магазины за творогом и геркулесом, Сомсик то гулял со старшей хозяйкой, то сидел вместе с младшей над учебником итальянского – Ольга занялась всерьез языком, и, как всем, чем занималась всерьез, – до полного озверения, круглые сутки и с быстрыми успехами.
Однажды Елена Валентиновна вернулась с прогулки уже в сумерках. Ольга открыла дверь напряженная, нелепо улыбаясь, сказала: "тебя ждут". В комнате сидел тот самый – милиционер в звании подполковника Комитета государственной безопасности, Анатолий Иванович Черняк, как он представился еще на первом допросе. Вежливо встал навстречу: "Позволю себе отнять немного вашего времени, Елена Валентиновна". Она села на диван, взяла на руки ворчавшего Сомса, вытирала ему тряпкой ноги после гуляния набегался сегодня – на лице у Елены Валентиновны изобразилось уже привычное ледяное неслушание. Анатолий Иванович молча достал из плоского чемоданчика какие-то фотокопии, несколько листов, протянул ей. Она отложила в сторону тряпку, подвинулась к лампе. "Коллектив Инюрколлегии с прискорбием извещает о трагической гибели заведующего бюро переводов Гачечиладзе Мераба Отариевича и выражает..." Она отложила листок – это была копия внутриучрежденческого объявления, писанного от руки, и поглядела на Анатолия Ивановича, как бы недоумевая. "Мы не могли примириться с тем, что люди с нечистыми руками используют в корыстных целях информацию государственной важности, – сказал гэбист. – Товарищ Гачечиладзе, кстати, двоюродный брат небезызвестного вам гражданина Гулиа, имел по службе доступ к запросу о наследниках скончавшейся в Италии Зои Арменаковны Тевекелян. Ему стали известны также и данные розыска наследников, приведшие к вам, Елена Валентиновна. И пока наши компетентные органы решали, как помочь вам..." "А вы бы не помогали..." "Ну, я вижу, вы окончательно поддались нездоровым настроениям, – покачал головой Анатолий Иванович. – Пока мы решали, этот Гачечиладзе сделал закрытую информацию достоянием преступной группы, возглавлявшейся Георгием Гулиа, профессиональным аферистом, не впервые пользовавшимся доверием немолодой женщины, и неким Моисеем Зальцманом, уголовным преступником и сионистским агентом. В эту же группу входил и устраненный впоследствии самими преступниками – в результате конфликта внутри шайки, а также с целью скомпрометировать вас – и некто Нодиашвили Давид..." "Нет", – тихо сказала Елена Валентиновна. "Пожалуйста, посмотрите следующую фотокопию", – так же тихо сказал Анатолий Иванович. На листе разбегались опрокинутые завитушки грузинского письма, тут же был перевод, заверенный какой-то официальной печатью: "Дато, блондинка не мать – не люби ее сильно, деньги все равно делить будем. Не забывай дело, Дато". "Все равно, это ложь, подделка", сказала Елена Валентиновна. "Вы наслушались измышлений о наших методах, улыбнулся Анатолий Иванович, кивнул на приемник. – Нехорошо, вы ведь все-таки советский человек. Ну, дело ваше, можете не верить, это уже не имеет значения..."
Елена Валентиновна поверила сразу – слишком безразлично говорил этот чекист, если бы он знал все, нажал бы на эту записку и ее достоверность как следует. Она поверила – и уже, невнимательно, совсем невнимательно слушала дальше... "...в результате Гачечиладзе попал под электричку на станции Мамонтовка, его столкнула толпа..." "Не могли допустить, чтобы люди с нечистыми руками?.." – все-таки нашла в себе силы сказать Елена Валентиновна. Анатолий Иванович не ответил, только в глаза ей глянул прямо – она осеклась. "...Гулиа, как вам уже известно, погиб в автокатастрофе пьяным..." Ее, все же, подмывало – она, на секунду испугавшись до дрожи, уже совсем не боялась этого щенка – слишком он хвастался убийствами. "А это не вы, случайно, тогда вызвали Георгия из-за стола? Вроде бы похожи... Впрочем, что же, у вас в организации больше и людей нету – все вы да вы, во всех лицах..." Теперь он не стал смотреть на нее со значением, он просто продолжал – как бы признав ее равной, как бы выкладывая все козыри в открытую: "Нодиашвили, как нам стало недавно известно, скончался в вашей квартире от удара ножом. В убийстве сознался подручный Зальцмана Тышевич, выродок, рецидивист – он задержан и находится сейчас вместе с Зальцманом в следственном изоляторе нашего московского управления. Вы должны отвечать перед судом за сокрытие обстоятельств убийства, Елена Валентиновна. Но у нас есть к вам серьезное предложение..."
В прихожей хлопнула дверь – Ольга, сидевшая все это время на кухне, откуда доносилась какая-то диковатая музыка, ушла разносить почту. "Ваша дочь пошла на вечернюю доставку, – сказал Анатолий Иванович. – В вашем квартале очень темные подъезды и полно молодого хулиганья, но вы не волнуйтесь: пока мы о вас заботимся, с нею ничего не случится..."
"Я покончу с собой", – неожиданно для себя громко сказала Елена Валентиновна. "И очень глупо поступите, – ответил спокойно Анатолий Иванович. – Мы вам предлагаем чрезвычайно выгодные для всех заинтересованных сторон условия. В течение месяца-полутора вы вместе с дочерью получите все необходимые для выезда из страны документы и, через Инюрколлегию, официально вступите в права наследования. Уже в октябре вы будете в Милане и воссоединитесь, наконец, с родственниками, для чего вам будет дана выездная виза..." "Какими еще родственниками? – безразлично поинтересовалась Елена Валентиновна. – Там же все умерли..." "Ничего подобного, – возразил Анатолий Иванович. – У вас есть племянник, Карло Тевекелян, тридцать четыре года, холост, учитель средней школы. Он делит с вами, кстати, все наследуемое в пропорции один к трем. Хороший парень, очень любит с ветерком проехать на своем маленьком "порше" – между прочим, вы его наследница, в случае чего. Словом, руководствуясь гуманными побуждениями, наши органы могут разрешить вам выезд для воссоединения семьи, если..."
"Ну, что же если?" – спросила Елена Валентиновна. Все, что происходило с нею за последние месяцы, направило ее сообразительность в определенную сторону, и теперь она уже догадалась о предложении, которое должен был сделать гэбэшник, но, все-таки, не могла поверить, что это происходит так просто. Сомс вдруг спрыгнул с ее колен, потопал на кухню к своей пустой миске. Она пошла следом – варить ему геркулес. Анатолий Иванович ответил из комнаты – весело, громко: "Ничего особенного. Просто до отъезда вам надо будет оформить брак с хорошим, честным человеком, настоящим патриотом своей родины, а через полгода после приезда туда вы передадите ему все права на ту часть вашего наследства, которая касается важного для стратегических интересов нашей страны производства..." "Аэронавигационные приборы?" – спросила Елена Валентиновна их кухни. "Ну, вы все понимаете, – обрадовался Анатолий Иванович. – Впрочем, было же письмо... А все остальное будет в полном вашем распоряжении – дом, машины, средства для жизни и прекрасного отдыха, для учебы дочери, для обеспечения ее будущего в том мире, где человек без денег – ничто..." "А кто мне гарантирует, что я не последую за... всеми... всеми, кого вы уже?.. Кто гарантирует, что через год в Милане нас с Олей не убьют какие-нибудь ваши красные бригады?" – Елена Валентиновна изумлялась, как глубоко она вошла в это безумие, прежде она бы и представить всей этой пошлой бредятины не могла, теперь же это казалось ей обычной реальностью. "А кто гарантирует, что вы по приезде туда не обратитесь в полицию, и против честного человека, скромного московского инженера, не имеющего ясных политических убеждений и последовавшего за вами только по большой любви к вам, да и отчасти поддавшись несколько критическим настроениям по отношению к советскому строю – кто гарантирует, что против этого слабого, но ни в чем не повинного человека не будет сфабриковано обвинение в шпионаже, с громкими стандартными воплями газет о "руке Кремля", "проникновении чекистов" и так далее? Кто нам гарантирует? Кто мне гарантирует, что спецслужбы не займутся мною, едва я там появлюсь?"
Елена Валентиновна слушала все это из кухни – кормила Сомса, как обычно, смотрела, как он придерживает своими кривыми руками-ногами ездящую по полу миску... Услышав последние слова, она вернулась в комнату. "Вы?!" "А что, очень не нравлюсь?" Он откинулся в кресле, впервые за вечер достал сигареты, жестом спросил разрешения курить, она автоматически подала пепельницу... "А где сейчас Массимо?" – спросила она. "Вы очень преданный человек, – серьезно сказал Анатолий Иванович. – Господин Кастальди, я думаю, получил в своем ведомстве отпуск после тяжелой службы в России и отдыхает где-нибудь в Альпах... А вам я советую дочитать эти документы. Там есть много любопытного о его чувствах к вам..."
Елена Валентиновна взяла последний лист фотокопии. Это был текст какой-то справки, в правом верхнем углу имелся, как положено, гриф. "Кастальди Массимо Виченце Паоло... тысяча девятьсот тридцатый... отец Кастальди Франческо, архитектор, при Муссолини – активный член фашистской партии, участник похода на Рим... связь с русской эмиграцией через друга отца, архитектора Джованни (Ивана Алексеевича) Михайлова, компаньона и друга семьи финансистов русско-армянского происхождения Тевекелянов. Массимо Кастальди, третий секретарь посольства Итальянской республики в Москве, имеет поручение определенных финансовых кругов (и, возможно, контрразведки итальянской армии) вывезти из СССР, подстраховывая обычные каналы эмиграции (в данном случае, по соображениям госбезопасности СССР, закрытые) гражданку Спасскую Е.В., наследницу 3.А.Тевекелян..."
"Это не имеет значения, даже если правда, – сказала Елена Валентиновна. – Да он кое-что и сам рассказывал, а ваше толкование меня не интересует... Ваша организация не слишком разбирается в обстоятельствах возникновения человеческих чувств..." "В общем, подумайте над тем, что я предложил, – сказал Анатолий Иванович. Он снова прикурил, и в огоньке зажигалки, в сизоватом этом свете, резко вспыхнувшем в густых сумерках, наполнивших комнату, – она забыла зажечь свет – Елена Валентиновна увидела светло-серые глаза, серьезные и грустные. Анатолий Иванович сидел в кресле, далеко вытянув вперед скрещенные ноги, и вдруг ей показалось, что она видит веселые разноцветные колечки, пластмассовую рукоятку чуть выше пояса, кровь... – Трех дней, вам будет достаточно, чтобы подумать?" "Подумайте и вы о своей страстной любви к сорокалетней сумасшедшей бабе, сказала Елена Валентиновна, они уже стояли в прихожей, Анатолий Иванович надевал плащ. – У вас ведь, наверное, и семья есть?" "А вот это уж вас не касается", – ответил Анатолий Иванович. Замок щелкнул, дверь открылась, вошла вымотанная разноской Ольга. Гэбист проскользнул мимо нее, вежливо попрощался, прикрыл за собой дверь без стука, и Елена Валентиновна услышала, как он сказал верзиле, подпиравшему стену на лестничной площадке: "Не спи, Хромченко, не спи, звездочку проспишь!" Взвыл лифт, и в ту же минуту из кухни, где Оля разогревала ужин, донесся ее тихий, будто задавленный вскрик и отчаянное, со взвизгиваньем, рычанье Сомса...
Елена Валентиновна бросилась на кухню, насмерть перепугалась за них обоих. Балконная дверь была открыта, за нею была видна свешивающаяся сверху, слегка раскачивающаяся толстая веревка. Прижимаясь от храброго Сомсика к серванту, шепча: "Только не шумите, успокойте собаку, пожалуйста, не шумите, мы хотим вам помочь, я хочу вам помочь, успокойте собаку!.." – улыбаясь и, одновременно, делая серьезное и даже грустно-сочувственное лицо, на кухне стоял высокий, очень ширококостный, очень здоровый парень в куртке защитном цвета с большими карманами и погонами, в джинсах, в полотняной шапке с длинным козырьком, туго натянутой на буйные рыжеватые кудри. В глаза Елене Валентиновне бросился густой рыжий пух на вытянутых вперед мощных руках, странно подкрученные усы, красноватая загорелая кожа... "Успокойте собаку, ее же услышит этот идиот на лестнице, успокойте собаку, я помогу вам", – повторял парень. В балконную дверь, открытую настежь, ворвался и стих шум мотора. "Гэбэшник ваш отвалил", – сказал парень. Ольга бросила на стол большой нож-пилу для хлеба, который она, оказывается, все это время держала угрожающе в руках, и впервые за все эти страшные месяцы в голос заревела. "Только тише, ради Бога, что же вы делаете", – умолял парень. Сомс начал успокаиваться первым, парень сделал шаг к Елене Валентиновне, взмахнул рукой, адресуясь к ней, и она увидела в раскрывшемся кармане куртки чуть заслоненную клапаном рукоятку пистолета. Парень смотрел тревожно, глаза, светло-серые, чуть светящиеся при тусклой кухонной лампе глаза были снова те самые... "Вот и прекрасно, и сумасшедшая, и хорошо", – подумала Елена Валентиновна...
Плана, по сути дела, еще месяц назад не было никакого. План весь, от начала по конца, придумал какой-то старинный приятель Сергея Ильича, легендарная личность, сейчас он уже совсем старик, хотя Сергей Ильич зовет его Миша, а когда-то – ого, такой был мэн, чекистов метелил, и Сергей Ильич говорит – это правда... "Хорошо, – сказала Елена Валентиновна, сняла чайник, налила свежей заварки Ольге и этому странному малому, спустившемуся с крыши. – Хорошо, а кто же такой, все-таки, сам Сергей Ильич?" Рыжий парень, которого Оля уже вполне свободно – будто не она стояла с дрожащим хлебным ножом – называла Геной, все объяснил. Сергей Ильич Горенштейн – скульптор, художник, график, немного поэт, участник бульдозерной и всех прочих выставок, решил уехать давно, отказывали ему уже не то семь, не то восемь раз, в последний же формулировка была страшная и безнадежная – "Вам отказано окончательно". После этого Сергей Ильич несколько месяцев метался, потом решился на любую крайность, собрался идти советоваться со своим Мишей – и тут звонок. Знакомства у неофициального художника имелись, как у всякого такого люда, в разных посольствах довольно многочисленные, кое-что из своих безыдейных творений он и продавал дипломатам... На этот раз звонил знакомый итальянец, спросил разрешения заехать. В визите таком не было ничего из ряда вон выходящего те, кому надо, смотрели на них сквозь пальцы. Чего с этого дурковатого мазилы возьмешь, пусть перехватит сотню-другую на жизнь у этих идиотов, меньше вонять будет, а мазня его Третьяковке не нужна... Итальянец приехал, привез записку от своего коллеги, высланного в двадцать четыре часа. В записке было все – адрес Елены Валентиновны, краткая история о наследстве, обещание большой помощи на Западе, если Сергей Ильич придумает, как выехать туда самому и вывезти Елену Валентиновну. А именно к Горенштейну, незадачливому секретарю посольства, посоветовал обратиться этот самый, привезший теперь записку, помощник культурного атташе – в глазах неумного и глухо провинциального, ни черта так и не понявшего ни в культуре, ни в жизни страны, где он служил уже не первый год, жизнелюбивого толстячка Горенштейн был серьезным оппонентом режиму, способным одержать верх над гэбэ. Этот хромой, весь в седых кудрях, вполне богемного вида человек казался мирному отцу трех девочек, не представляющему себе, как можно выйти из дому без галстука, настоящим представителем русского антитоталитарного подполья, чуть ли не знаменитым Карлосом, террористом, в общем – исчадием ада. "Это ваш... лаборе... ваше дело лучше, чем искусство, вы человек... акционе... действовать", убеждал он Горенштейна. Сергей Ильич сам удивился – как легко он дал себя убедить. Собственно, он уже и был готов ко всему. Теперь требовался совет Миши с учетом новых обстоятельств. То, что Елена Валентиновна жила с мудрым стариком в одном дворе, окончательно убедило Горенштейна – надо браться за это дело, случайно таких совпадений не бывает.
"А вам-то что до всего этого?" – спросила Елена Валентиновна у Гены. "Мам, ну ты просто!.. – возмутилась Ольга. – Он же уже рассказывал, что ты, как на допросе..." Елена Валентиновна извинилась – действительно, что-то у нее с памятью. Гена повторил, что Сергей Ильич ему, как отец, а своего настоящего отца, майора внутренних войск, служащего в днепропетровской тюрьме, он знать давно не хочет, хотя и благодарен ему за то, что научил накапливать мышцы, приохотил к спорту, ко всякому мужскому делу. Теперь Гена – культурист, каратист, перворазрядник чуть ли не по всем видам, а в духовном смысле ему, конечно, ближе всех Сергей Ильич, хотя сам Гена не такой, конечно, интеллигентный, а взгляды имеет попроще и пожестче. В Москве он не прижился, подрабатывал где и чем придется, большею частью – в массовках, изображая почти всегда немецкого солдата, умывающегося у колодца голым по пояс – торс сделал бы честь любому рыцарю СС. От любого упоминания об окружающей действительности Гена шипел, как раскаленная сковорода от плевка, при упоминании же о Штатах весь наливался умилением, носил с собою страничку из "Плейбоя" – рекламу "Кемела", на которой позировал мужик – копия Гены, а отчасти и Сергея Ильича, как ни странно, только помоложе... Если все удастся, свое место там Гена выбрал твердо: бодигардом к какому-нибудь богатенькому, подкопить немного, потом открыть бар где-нибудь в хорошем климате, самому в нем петь под гитару блатные песни – от любителей отбою не будет... Еще в деле должна была участвовать жена Сергея Ильича Валечка, девка серьезная, хоть и балеринка, готова куда и на что угодно, ловкая, тренированная – по профессии, преданная Сергею Ильичу, сообразительная... "В общем, все уже готово, завтра начинаем, – сказал Гена, – теперь главное, чтобы до начала не сорвалось..." Ольга встрепенулась – до этого будто задремала под сказочные картинки, которые без особенных литературных красот, но вдохновенно расписывал Гена – пошла в прихожую, глянула в глазок. Очередной дежурный Хромченко или Ивахненко мирно дремал, привалившись к стене. "А это вам, Елена Валентиновна, – Гена достал блочок каких-то голубых таблеток, – это Сергей Ильич велел передать, а ему итальянец дал – для спокойного сна и укрепления нервов..." Он встал, перехватил взгляд Елены Валентиновны на оттопыривающийся карман: "А, это газовый, на всякий случай, а в деле пригодится, я его в прошлом году в Риге у одного морячка купил..." Вышел на балкон – было уже совсем темно, деревья вокруг дома заслоняли балкон снизу, можно было не опасаться. "А вас аккуратно возьмем, уже сделали специальную корзинку", – сказал Гена, уцепился за свешивающуюся с крыши веревку и мгновенно вознесся – без всякого напряжения пару раз перехватился руками, и готово.
Елена Валентиновна вернулась на кухню, прислушалась. Над потолком что-то прошуршало едва слышно, удаляясь. "Наше счастье, что последний этаж, – сказала Ольга, – а ты все переживала, что не обменяемся никогда из-за этого. Видишь, может, скоро и обменяемся..." "Наверное, он выйдет через соседний подъезд, – наконец сообразила Елена Валентиновна. – Я и не знала, что по чердаку так можно пройти..." Ольга засмеялась: "А как бы он иначе вошел – мимо топтуна по лестнице? Тогда и по веревке лезть смысла не было бы... Ложись спать, мамочка, отдохни перед завтрашним..."
Елена Валентиновна проглотила голубую таблетку, уже засыпая, услышала, как роется в лекарствах Оля. "Спи, мамочка, я тоже хочу это принять, если можно..." И не находя сил открыть будто склеившиеся от снотворного веки, Елена Валентиновна заплакала – от страха и жалости к дочке, к себе, ко всем этим людям, похожим на полураздавленных лягушек, выбирающихся из-под бетонной плиты – видела когда-то такое на стройке... И Оля плакала, сидя рядом с ней на постели, тыкаясь лицом в материну подушку – и без того уже мокрую. И в радужных кругах от слез проплыли перед глазами Елены Валентиновны те глаза – светящиеся серые глаза Дато, блуждающие уже почти год после смерти бедного грузина по разным лицам и никак не покидающие ее, и который уже раз она взмолилась, чтобы погасли наконец эти улики ее болезни.
...Под дебаркадером Киевского вокзала тяжко стлался обычный железнодорожный запах, перекликались чехи и болгары, нагруженные электроприборами, жалась к перепуганной руководительнице туристская группа из Перми, и сентиментальные одесские дамы растроганно смотрели на таки что красивую – то красивую пару, идущую к спальному мягкому вагону варненского поезда. Высокий рыжеволосый красавец с пышными усами вел под руку очень юную, на последнем месяце беременности жену, впереди быстро катил свою тележку носильщик, – огромная, прочно обвязанная коробка от цветного телевизора, два гигантских и очень красивых кожаных чемодана, длинная нейлоновая сумка... Две минуты переговоров с проводницей, быстро мелькнувшая красненькая десятка – и вот уже счастливый муж и будущий отец вместе с носильщиком умещают в нерабочем тамбуре телевизор. "Мы ж не заграницу, потом заберем, а в купе же тесно, девушка, ну, пойдите же навстречу!.." Вот уже и чемодан в купе, и сумка – а вот и поехали! Ну, Москва!.. Все. Будь здоров, Анатолий Иванович. Поздно врываешься ты в знакомую квартиру, поздно соображаешь выглянуть на балкон, увидеть будто бы впопыхах забытую веревку, свесившуюся с крыши, и уж совсем зря так рассчитываешь на свою тренированность – вместо того, чтобы забраться на чердак через подъезд, да расследовать на месте толком все удивительные обстоятельства, ловишь ты соблазнительно покачивающийся конец веревки, дергаешь, проверяя прочность, ставишь ноги на перила, подтягиваешься, перехватывая руками – неужто эта девчонка и эта старая развалина, эта очкастая старая манда так ушли?! – еще раз подтягиваешься... и будь здоров, бедный грустноглазый Анатолий Иванович! Сэкономишь минуту, как говорится... Прочно закреплен на чердаке конец веревки, но как раз там, где ложится она на край огораживающего плоскую крышу бордюра, подложил Гена, по совету хитроумного старца, опытном истребители коллег и предшественников Анатолия Ивановича, неугомонного астматика из соседнего дома, – подложил Гена и укрепил острейшее лезвие от старого ножа, да еще и надрезал напоследок половину волокон проклятой веревки. Ломаются ветки окружающих дом деревьев, выскакивают на свои балконы перепуганные жильцы тихого и небогатого кооператива, все обходится без вскрика даже – потому что сразу и насквозь проходит через падающее с двадцатиметровой высоты человеческое тело металлический шест-подпорка, оставшаяся неведомо с каких времен от воздушки, протянутой еще строителями для своих надобностей. А ведь если бы просто на деревья – может, и ничего, руки-нот поломал бы, и обошлось бы... Эх! А ты, что же, Хромченко?! Проспал-таки звездочку? Да если бы только ее... И до земляков с-под Донецка дойдет теперь слух не о закрытой награде за выполнение спецзадания, а о закрытом заседании спецтрибунала – эх, бедняга Хромченко...
В запертом изнутри, душном и без того купе – душно стало невыносимо. Едва слышно стонал, распрямляясь после чемодана, Сергей Ильич, прикусив губу, массировала руки и нот Ольга. Сомсику было легче всех: угревшийся в специальном мешке под платьем Валечки, он так и продолжал мирно спать калачиком – укол должен был действовать еще около суток, только каждые четыре часа надо было еще вводить питательный раствор, да время от времени греть бедного пса – лучше всего на чьем-нибудь животе – все это по совету какого-то знакомого ветеринара Сергея Ильича, который, кстати, и шприцем ссудил, и нужными растворами...
Ольга представила, что сейчас испытывает мать, – прикусила губу еще сильнее – коробка хоть и была самым просторным из всех их передвижных вместилищ но все равно для ста семидесяти пяти сантиметров и семидесяти пяти килограммов Елены Валентиновны места там было сверхъестественно мало.
В дверь постучали: "Чайку?" – "Благодарю вас, мы уже легли", – томным голосом без пяти минут молодой матери ответила Валечка. Гена тем временем быстро распаковывал сумку – тащил оттуда и распихивал по углам фирменные тряпки. Сергей Ильич примерился: вроде бы получалось улечься под скамью, в пространство, остающееся от ящика для багажа. Если закрыть потом чемоданом – спрятаться можно. Ольга сумела полностью улечься в антресоли над коридором, да еще прикрыться запасными одеялами – если специально не заглядывать, ничего не заметишь. Передохнули. Сергей Ильич, трижды извинившись, выкурил полсигареты – больше не мог терпеть. Потом он повторил инструктаж для девушек, шаг за шагом порядок их действий. Гена тем временем проверил свое изумительное оружие, вынул из обоймы патроны-пугачи, выбрасывающие длинное пламя, оставил только с парализующим газом, потом еще раз осмотрел главное – дурацкий корпус от автомобильного аккумулятора с водопроводным вентилем и множеством свисающих проводов вся эта бутафория была выкрашена в милитаристский цвет, темный хаки с тревожно-багровыми обводами.
Было уже начало первого ночи, вагон утих. Валечка взяла полотенце, сверху платья накинула широкий халат, подложила подушку – пошла вроде бы умыться и через пять минут привела скрюченную Елену Валентиновну, заслоняя ее полами халата. Наконец улеглись – Гена на полу, Сергей Ильич и Валечка, обнявшись, чтобы не свалиться, – на одной полке, Оля с Еленой Валентиновной – на противоположной. Сомсика пристроили на столике, обложили подушками. Елена Валентиновна почти ничем не соображала, заснула сразу же и только постанывала во сне – голубые таблетки действовали, но затекшее в коробке тело ныло. Оля лежала с открытыми глазами, глядела в потолок, по которому проносились тени от бегущих за окном фонарей. Ей не было страшно, она верила в то, что завтра все закончится благополучно, будто предстояло самое простое дело – вроде не слишком сложного школьно экзамена, не опаснее. Думала она о той жизни, что должна наступить потом... Гена вытянулся, насколько позволяло место, на спине, закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул по какой-то специальной системе, расслабился – и через пять минут уже глубоко спал. Сергей Ильич и Валечка шептались неслышно, одним дыханием в ухо, посреди ночи Валечка тихо заплакала, и Сергею Ильичу стало нехорошо – прижало сердце, но он справился – осталось только ощущение непоправимой беды. Время от времени мимо пролетали освещенные станционные строения, длинные рампы, высокие ворота депо, зеленые вокзальные фасадики с полуколоннами и надписями каким-то специальным железнодорожным шрифтом – прямыми черными буквами. С воем оставался позади несчастный маневровый тепловоз, ванн неохотно плыл в сторону на стрелке, ярко вспыхивала черт ее знает с какой стати и срочности ночная сварка – и снова становилось темно в душном купе, еще темнее, чем было, и уносились назад невидимые в темноте деревья, пустые бесснежные окоченелые пространства, сильно уже прихваченные поздней осенью, и поезд колотился о рельсы тряской и тяжелой змеей – как колотится о проселок цепь, тянущаяся по невниманию возницы за лихо раскатившейся телегой. Снова вспыхивал проносящийся свет, снова плотнела тьма, и они уезжали все дальше и дальше – от той жизни, что все-таки была, к той, что, может быть, будет...
Утром Гена сам сходил за чаем – жена плохо себя чувствует, лежит, ничто ей не мило... Весь вагон сочувствовал. Валечка действительно, пока дверь в купе была приоткрыта – запертая все время могла вызвать подозрение, приходилось все учитывать – лежала под одеялом. Рядом с нею, старательно укрывшись с головой, примостилась Елена Валентиновна, никто особенно беременную не рассматривал, не удивлялся тому, что она едва умещается на полке. Сомсик перед самым рассветом очнулся, чуть было не начал скулить – Гена очень ловко сделал ему еще один укол со снотворным, а потом – еще, поддерживающий работу сердца и питательный. Сергей Ильич, пока было открыто купе, маялся под скамьей, Ольга довольно свободно лежала на антресоли. Потом снова заперли дверь, отдыхали, а ближе к вечеру стали готовиться.
Прежде всего на столике установили аккумуляторный корпус, провода от него провели в пустые багажные ящики под полки, к водопроводному вентилю сел Сергей Ильич – вид у него, в темных очках, черном свитере, с растрепанной седой шевелюрой был достаточно решительный. Оля и Валечка переоделись в железнодорожную форму, кокетливо надвинули пилоточки проводницы международного поезда получились отличные. Гена сменил обувь, вместо туфель надел удобнейшие старые кроссовки, газовый пистолет сунул сзади за пояс брюк, под куртку. Сергей Ильич посмотрел на часы: "Ну, господа, храни нас Бог, через четыре часа Вадул-Сирет, начали".
И Гена пошел в служебку. Было около пяти вечера, едва начало смеркаться.
Гена вернулся через три с половиной минуты. "Ну?" – тихо спросила Елена Валентиновна. О ней все как-то забыли, ее просто везли как ценную вещь, оберегая. "Все в порядке, Елена Валентиновна, – с легкой одышкой ответил Гена, – без крови". Он проделал все строго по плану – просунул голову в дверь служебки, сказал "Добрый вечер", тут же, прикрыв рот и нос платком, предварительно смоченным тут же, из титана, выстрелил вглубь купе – хлопок газовой игрушки и без грохота колес был бы едва слышен. Отшатнувшись, резко закрыл дверь, взял стакан, стал наливать воду: кто-то прошел в уборную. Через минуту, снова прикрывшись платком, скользнул в служебку, заперся изнутри, открыл окно, девушек-проводниц, сползших в обмороке на пол вялыми кулями, быстро связал полотенцами, рты перетянул подвернувшимися под руку наволочками – на верхней полке лежали неиспользованные комплекты постелей. Обеих, словно нетяжелые поленья, положил на верхнюю полку, привалил постелями и матрацем...
Теперь настало время для Валечки и Ольги. Выглянули в коридор пусто. Пошли по купе. Валерика пониже надвинула пилотку, говорила с пойманным еще при посадке у проводницы мягким "г" – очень похоже. А свет Гена еще из служебки по всему вагону переключил на малый, многое умел Гена – в том числе и работать проводником пассажирского вагона... И форма, кое-как, на живую нитку сшитая Валечкой по результатам ее собственных наблюдений – два раза ездила специально к варненскому поезду, к отправлению, приглядывалась, искала подходящую синюю ткань, – теперь ни у кого подозрений не вызвала. Валечка шла от двери к двери, говорила вполголоса одно и то же: "Хто захрыцю, паспорта, будьте так любэзненьки!" Ольга молча, держась в тени, складывала паспорта стопкой, локтем придерживала под жакетиком газовый пистолет, теперь он был нужнее им, чем Гене. Так обошли весь вагон, поезд тем временем давно уже миновал станцию, до которой были билеты у Гены и Валечки, и вошел в запретную для них всех приграничную зону. Оля и Валечка сели в служебке рядышком, стараясь не слышать, как на верхней полке кто-то, кажется, ворочается и стонет. Поезд уже вкатывался тем временем на станцию, на перроне в густых сумерках замелькали зеленые фуражки, проехала мимо окна крупная надпись "Интурист". Самое страшное начиналось, и только теперь Оля почувствовала, как ужасно может быть то, что случится через несколько минут. В купе Сергей Ильич отчаянным шепотом будил Елену Валентиновну – она ничего не могла с собой поделать, глаза слипались, голубые таблетки, в течение двух суток принимаемые регулярно, давали себя знать непредусмотренным образом. Гена догадался – схватил шприц, вкатил прямо через брюки, в которых Елена Валентиновна ходила практически всегда, забыла уже, как и надевают-то юбку, укол, ввел то же стимулирующее средство, которым поддерживалась жизнь Сомсика, – неожиданно подействовало, Елена Валентиновна немного оживилась...
