Текст книги "Поздний гость"
Автор книги: Александр Кабаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Словом, впереди были обиды, которых он вовсе не хотел, просто даже горе для нескольких человек, которым он совсем не желал горя, к которым и в новом своем качестве еще оставался привязан. Неприятные недоразумения были впереди и столь же неприятные разъяснения этих недоразумений. Хлопоты предстояли Ильину и дома, и в казенном доме, большие хлопоты перед дальней дорогой и, похоже, пиковый интерес.
53
Но и это казалось Игорю Петровичу не самым главным в создающейся ситуации – главным и крайне тяжелым для самого Игоря Петровича в ней была ее очевидная пошлость.
54
Пошлость была во всем – в детской выдумке "говорить только правду", словно взятой из плохой старой книжки для младшего школьного или какие там были возрасты; в следующем из этой глупости решении уйти, уехать, в левтолстовской этой бессмысленной жестокости самовлюбленной дубины, вообразившей себя собственным ходячим памятником; в следующих из этого решения разговорах, непереносимо оскорбительных для близких, друзей и приятелей, людей в основном неплохих и ни в чем перед ним не провинившихся... Все эти сведения счетов с "бессмысленным привычным существованием", исчезновения, "новые жизни с нуля" тысячу раз описаны в среднего качества литературе, показаны в среднего качества театре и кино, и стыдно, стыдно ради такой заезженной чуши ломать свою и несколько чужих жизней!
55
Впрочем, возразил он себе, стыдно и отказываться от серьезного и обдуманного поступка из того соображения, что "пошло выходит". Ведь не роман же пишу, не пьесу сочиняю, а жизнь живу – какая ж разница, пошло или нет, если это моя жизнь!
56
Дальше все пошло быстро и ускоряясь, тронулось тяжело, со скрипом и рывками, а потом покатилось.
Разговоры и объяснения скоро слились в один бесконечный разговор. И уже наутро Игорь Петрович не мог вспомнить, кто что именно сказал, кто кричал об эгоизме, кто о предательстве, а кто просто тихо плакал, кому стало плохо, так что пришлось искать лекарства, а кто просто встал, повернулся и ушел, кто час допытывался, какую все же такую работу он нашел, что бросает все, и сколько же там платят, кто просил, как другу, рассказать, с кем уезжает, а кто – в какую страну...
Он сам себе удивлялся, пожалуй, не меньше, чем те, с кем он говорил: ну, совершенно ничего не чувствовал. Мелькнула естественная мысль – может, мне показалось, что я принял это идиотское решение, а на самом деле я просто умер? Может, это и есть смерть – говорить только правду, ничего при этом не чувствовать, никого и ни о чем не жалеть. И собираться исчезнуть вовсе. На сороковой, кажется, день – вовсе. Во всяком случае, на жизнь, по крайней мере на его жизнь, то, что теперь происходило, совсем не было похоже.
Ему сказали, что его поступок есть самое настоящее убийство, тем более страшное, что он совершает его из совершенно придуманных, искусственных побуждений, из-за бредней, постыдных для взрослого человека, и это значит, что он еще более жесток, чем обычный убийца – Ильин тихо улыбался и отвечал, что не понимает, о каком убийстве идет речь, потому что средств, которые можно получить за дачу, хватит лет на пять приличной жизни, а если наоборот продать квартиру и переселиться на дачу, то и на все двенадцать, а ведь есть и еще возможности, так что не надо драматизировать, извини.
Как хочешь, сказали ему, но я привыкла и буду очень скучать, понимаешь, просто скучать, я ведь всегда скучаю по тебе, ты думаешь, это прошло? Ты не веришь? Ну, что ж, говорил Ильин, почему же не верить, верю, тебе будет плохо какое-то время, но ведь мне уже давно плохо и не проходит, а у тебя это пройдет, разве нет? Ведь ты же не умрешь от этого, а я, мне кажется, умру, если не сделаю так, как решил, понимаешь? Извини...
Ну, просто посмотри на меня, разве ты хочешь больше никогда меня не видеть, говорили ему, ведь ты же раньше... Да, извинившись, перебивал Игорь Петрович, да, раньше, но теперь я вообще ничего не хочу, и в конце концов тебе наскучит – и с удивлением отмечал про себя, что не мучается больше, видя слезы, что действительно говорит правду: не хочет ничего.
Дед, ты какую-то ерунду придумал, слышал он, ну, если так уж хочется, попробуй, только договорись как-нибудь, чтобы вернуться было можно – и испытывал благодарность за эти самые нейтральные и спокойные слова из всех сказанных ему на прощание, и кивал, да, конечно, стоит, наверное, попытаться, подумаю.
Подумайте, Игорь Петрович, подумайте, советовали ему уже почти официально, оставив дружеский тон, раз человек сошел с ума, так какой смысл говорить с ним по-дружески, но хотя бы официально, для очистки совести надо еще раз предостеречь, подумайте, не торопитесь ли вы, если устали, просто возьмите отпуск, отдохните, придите в себя, но он вежливо дослушивал до конца и качал головой – нет, спасибо, я все обдумал, дело не в усталости, я просто решил оставить службу, хватит – и с полнейшим безразличием смотрел, как на лице начальника возникают отчетливо прописанные слова: "Старый идиот совсем выжил из ума".
Оставшись один, что все чаще с ним бывало в последние годы, а с тех пор, как он начал готовиться к отъезду, одиночество занимало большую часть суток раньше, особенно в молодости, он не переносил и двух часов полного одиночества, а теперь мог ни с кем не разговаривать неделями, во всяком случае, ему так казалось, потому что день в молчании проходил незаметно оставшись один, надо признать, иногда он снова переживал последнее объяснение и прощание, но не сожалел, а просто вспоминал, как иногда вспоминаешь давно умершего человека, с удивлением: ведь он был, ясно видишь лицо, слышишь голос, а его нет, невозможно это понять, непостижимо, но и горя уже нет. Правда, такое отношение к потере прежде возникало через несколько лет или месяцев, а теперь через пару часов, но Ильин объяснял это тем, что ведь вспоминал не вообще ушедшего из жизни, а только из его собственной, так что у оставленного еще все будет нормально – и он точно знал, что человек успокоится и продолжит свою обычную жизнь гораздо скорее, чем теперь кажется.
57
Однажды ему пришла в голову мысль, что, вообще-то, уже можно и не уезжать никуда, дело и так сделано: почти прекратились телефонные звонки, исчерпались необходимые прощальные встречи, все всем было сказано.
58
Если звонили или случайно налетали на улице неблизкие знакомые, он в объяснения не вдавался, просто ни о чем не договаривался, не назначал времени следующего контакта, а говорил неопределенно – ну, повидаемся как-нибудь – и при этом не считал, что обманывает: ведь правда же, что все как-нибудь повидаемся.
Постепенно и такие встречи стали более редкими, хотя теперь Игорь Петрович большую часть времени проводил на улицах, бродя по городу бесцельно и бесконечно, как в молодости, когда томился бездельем и не находил никакого дела, да и не искал.
Собственно, тогда он не был способен ни к какому делу, только мог рассматривать жизнь разными способами – ходить по городу, или читать книги, или сидеть в кино, что для него было, по сути дела, одним и тем же, единственно привлекательным и доступным его сонному уму подростка и характеру зеваки занятием. В те давние, почти совсем уже забытые годы только на улицах Ильин и мог оставаться один, не испытывая тоски, но такого времени выдавалось немного, надо было идти в университет, на службу, к друзьям, домой, и он привык к тому, что одиночество – это короткая и потому приятная пауза.
Потом, в среднем возрасте, жизнь словно решила взыскать с него долг, и Игорь Петрович работал много, все больше и больше, уже ни на минуту не оставаясь один, непрерывно – такая у него была работа – находясь среди людей, разговаривая с ними, а если даже молчал, ненадолго сосредоточившись на производительной составляющей его деятельности, то все равно кто-нибудь был поблизости, сослуживцы или домашние. Если же на совсем короткое время он случайно попадал куда-нибудь без компании, например, дня на три в командировку, то испытывал какую-то тяжесть, ему было трудно справляться в одиночку с окружающей жизнью, он уже не мог быть просто зевакой и только разглядывать мир, хотелось немедленно об увиденном кому-нибудь сообщить и отделаться таким образом от нового, даже не очень существенного впечатления иначе внутри что-то начинало ворочаться, мучительно двигаться, будто он переел и испытывает несварение. В таком состоянии он обычно начинал рисовать в воображении картинки, населяя окружающий и проникший в него пейзаж тенями знакомых людей или персонажами разных историй из числа самых любимых, придумывал свои сюжетцы – и становилось легче.
Теперь же Ильин целыми днями болтался по городу, но не испытывал от этого ни удовольствия, ни противоположных чувств, а просто понемногу уставал, начинал шаркать ногами, по не изжитому пока обыкновению и тратя полученные под расчет деньги, заходил в какое-нибудь дешевое место перекусить и, главное, выпить, сидел, глядя перед собой, слишком быстро глотал водку и жевал салат, пельмени, бутерброд с бужениной или ветчиной, снова брал сто граммов, пьянел и начинал чувствовать уже привычный дискомфорт в желудке от выпитого, что-то вроде тянущей пустоты или тошноты, зная, что на самом деле это не желудок, а, по мнению врачей, печень или поджелудочная железа – и ничего больше не возникало, ни мыслей, ни фантазий.
Он уже был не здесь, вот в чем дело.
59
И вот однажды Игорь Петрович Ильин
(далее следует первый из фрагментов текста, удаленных из компьютера, но сохранившихся в неведомых для автора недрах его подсознания:
после проведенного таким образом дня вернулся домой в обычном состоянии напряженный и готовый сорваться в конфликт по любому поводу, с предчувствием трудного засыпания и еще более тяжелой второй половины ночи, когда все выпитое и съеденное накануне начнет бунтовать, терзая полуразрушенные внутренности.
Он прошел в свою комнату и, от греха подальше – в последнее время дома с ним почти не разговаривали, и он не нарушал молчания, – закрыл дверь плотно.
Обыкновенное полудетское желание отодвинуть неприятности, проявляющееся в известной любому алкоголику непреодолимой потребности добавить, заставило его проглотить еще граммов сто из домашнего прикроватного запаса. После этого, как правило, наступало забытье, которое отличалось от нормального сна так же, как истерика от настоящих слез, но все же давало передышку.
Так произошло и на этот раз, и он рухнул в ничто, прорезаемое обрывками видений, мутными вспышками заторможенного сознания, пригашенной болью...
По обыкновению же проснулся он и посмотрел на светящиеся стрелки никогда не снимаемых с запястья часов в половине пятого утра. Чувствовал себя не более отвратительно, чем всегда в это время, – все, описанное выше, пришло и пытало несчастного. Но сверх привычного появился страх – не бессмысленный похмельный, знакомый многим, а вполне конкретный и формулирующийся словами: Ильин с необъяснимой, но безусловной ясностью понял, что этой ночью или совсем недавно тяжело заболел, что теперь разрушительные процессы в его теле пошли по-другому. Кое-как, глотая попеременно таблетки и – ну, сейчас дотерпеть, а там все будет иначе – понемногу из бутылки, он дотянул до восьми, отчаянными усилиями привел себя в порядок – душ, бритье, чистое белье из груды неглаженного – и пошел в поликлинику.
...Рентгенолог, молодой бородатый человек, включив свет, усадил его на стул и начал писать в только что заведенной на Ильина карточке...
...Ильин повернул голову на подушке и увидел, что на соседней кровати что-то изменилось, но он не сразу смог понять, что – сосед все так же лежал на спине, и белое длинное возвышение простыни все так же...
...Много будет народу, – подумал Ильин и усмехнулся этой глупой мысли, точнее, подумал, что усмехнулся, а лицо его осталось неподвижным...
– конец первого удаленного фрагмента)
застал себя сидящим в маленьком кафе, которое приткнулось к гастроному в районе одной из центральных площадей города.
Эта площадь на протяжении почти всей жизни Ильина – по крайней мере, значительной ее части – была главным местом действия. Здесь начинались и продолжались годами большие отрывки биографии Игоря Петровича, здесь он пережил основные опыты человеческого существования, как личного, так и социального, здесь созрели и начали разрушаться физиологическая и лирическая составляющие его собственной мелодрамы, длившейся без перерывов, только тонкости моды, меняясь, фиксировали течение времени, да новая актриса на главную роль вводилась по ходу спектакля...
Сама же площадь перестраивалась, и даже очень. То появлялись на ней небывалые прежде здания, павильоны и навесы, то восстанавливались некогда утраченные, уничтоженные до основания, почти забытые дворцы и прекрасные особняки; иногда прокладывались подземные пути, иногда же и надземные прерывались; вдруг, без всякой разумной причины воздвигали какую-нибудь временную дрянь, которую и в другом, куда менее известном месте не решились бы соорудить, но тут же ее и сносили – в общем, шла созвучная эпохе городская жизнь.
И вместе с нею, внутри нее, шла отдельная, частная жизнь Игоря Петровича Ильина, тоже зависевшая от времени, даже гораздо больше, чем может показаться из всего предшествующего описания, способного, вполне вероятно, у кого-нибудь создать впечатление, что Игорь Петрович жил как бы в душевном вакууме, совсем не откликаясь на великие перемены и национальные катаклизмы, с которыми совпал его наиболее продуктивный возраст. Ничего подобного – Ильин был как раз очень подвержен политическим веяниям, он даже прямо включался в события того известного всем исторического периода... Но к тому моменту, в который мы его встретили бессмысленно мотающимся в урбанистическом пространстве, непрерывно рефлектирующим, придумывающим сюжетцы и видящим во сне сюжеты новой классики к этому моменту он, в силу возраста или просто перебрав, уже полностью утратил общественные интересы и настолько углубился в личные, что стал практически недосягаем для окружающих. А потому, почувствовав непреодолимую преграду между собою и другими, решил закрепить ситуацию, удалившись из среды, мысленно уже покинутой, и физически.
Впрочем, еще будет некоторая возможность поговорить с ним обо всем названном выше – о рефлексиях, сюжетцах, новой классике и взаимоотношениях Ильина и общества – до его отъезда, пока же дадим ему устроиться за столиком.
Итак, он зашел в кафе, взял водки и простой мясной еды, отнес все это на пластмассовый, вполне, однако, чистый стол и сел.
60
Выпив водки, он быстро поел – всегда, еще со службы в армии, очень быстро ел – и, закурив, стал думать, не взять ли водки еще.
В последние годы опьянение, то есть желательное после выпитого прояснение мыслей и чувств, не наступало, а если наступало, то слишком поздно, когда выпито было уже очень много, и поэтому через несколько часов сменялось особого рода плохим самочувствием: сосущей тошнотой, дрожью, испариной на ладонях, ощущением опасности от того, что в голове возникала кружащаяся пустота, а ноги делались слабыми и при ходьбе будто плыли над землей, а не становились на нее твердо. Ильину было известно, что это просто похмелье, которое теперь, в расплату за все выпитое, наступает все быстрее и быстрее, но от этого знания было не легче, он – и не без оснований, уже бывало – боялся в таком состоянии потерять сознание и упасть, сильно разбиться или, того хуже, оказаться в больнице, а то и в милиции.
Однако почти всегда желание достичь цели, прояснить душу оказывалось сильнее страха, и он пил, пил, пил – и, чтобы избежать страшных последствий, уже в дрожи, уже на ватных ногах, пил еще, что помогало, но направляло существование по замкнутому кругу, иногда приводило даже к врачам, ненадолго прерывалось, и снова, снова, снова...
Он взял еще сто граммов и вернулся к тому же столу, где оставил сумку, плащ и кепку.
За столом сидела дама.
Вероятно, пока он ожидал получения в буфете своей рюмки, она стояла перед теми двумя, что брали пиво, потом со своим ужасным даже на цвет коньяком и бутербродом выбрала свободное место – а тут и он вернулся.
Игорь Петрович был немолодым человеком, к тому же весьма наблюдательным, так что уже давно умел по одному взгляду на человека, особенно соотечественника, вполне близко к истине определить его социально-психологический тип – то есть, применительно к этой женщине, кем работает, много ли пьет и как дела с мужиками. Выходило, что работает в культуре (осмысленный взгляд в сочетании с черной одеждой на сорокалетней и не проститутке, к тому же несколько крупных серебряных колец), пьет порядочно (довольно милое, с мелкими правильными чертами лицо уже в сеточке морщин и сосудиков, которые скоро превратят это лицо в такое же милое старушечье, а к тому времени она и седину закрашивать перестанет), с мужчинами в отношения входит легко, а выходит из них всегда трудно и с неприятностями.
Словом, вполне его категория.
– Извините, я...
– Пожалуйста, пожалуйста... я закурю?
– Да, конечно, я и сама...
– Вот, пожалуйста... Нет, они не крепкие, видите, лайт... Прошу.
– Спасибо... Да, некрепкие...
Молчание, курят. С небольшим движением в ее сторону он поднимает рюмку, она проделывает то же самое "ваше здоровье, а вотр санте" – культурные люди.
– А я вас часто здесь вижу... Работаете поблизости?
– Работаю? Нет... Просто привык... Раньше тут недалеко работал, а теперь... Ну, знаете, центр, все время как-то мимо приходится... А вы действительно меня видели? Странно... Я вас как-то не замечал...
– Что ж, значит, такая незамет...
– Ну, что вы, что вы, я не в этом смысле, я вообще не очень наблюдательный человек (соврал, а то неловко получается), знаете, все в себе копаюсь, хожу как во сне (правда)... А вы живете тут где-нибудь?
– Нет, работаю. Французский преподаю.
– А, так вы, наверное... В институте? Тут же ваших студентов полно...
– Ничего, теперь все можно... Да я ж при них не напиваюсь и с мужчинами не знакомлюсь (ложь), а они не стесняются...
– А без них? Сегодня что-то не видно ваших молодых гениев...
– Напиться предлагаете или познакомиться? Пить больше не буду (снова ложь)...
– Ну, рюмку? Сейчас я...
– То есть и познакомиться...
Он идет к стойке, она достает из его пачки сигарету, снова закуривает, смотрит в пространство. Он возвращается с коньяком, водкой, соком, бутербродами, садится, поднимает свою рюмку.
– Итак...
– Лена.
– Игорь Петрович... Ну, Игорь, конечно... Ваше здоровье.
– А вотр санте.
– А... Ну, да, конечно... Да, вот я и говорю: брожу, Леночка, как во сне. Понимаете? Чего-то в последнее время такое состояние... Видеть не могу все это... не в смысле забегаловку, а вообще... одно время как-то повеселей было, да? Лучшие годы, согласны? Знаете, я думаю, что с каждым поколением так бывает – лет пять, а то и три настоящей жизни, без оглядки, без раздумий, все ясно, живешь по-настоящему... А до этого и, особенно, после – ничего. То есть ничего уже не будет нового, и начинается – ну, пусть на каком-то другом уровне, чем до этого, понимаете, но все равно – ожидание, а ждать-то уже нечего (чистая правда)... Простите, Лена, я, как пьяный, с откровенностями лезу...
– Ничего, не извиняйтесь. Я ваше состояние понимаю, хорошо понимаю (понимает, но не совсем)... Но вам еще рано...
– Смеетесь? Меня вон коллеги уже давно дедом называют... И вообще...
– Дураки ваши коллеги, извините... Просто усталость. Поехать куда-нибудь, отдохнуть... Работаете много? А кем, если не секрет?
– Какие секреты... Если честно – уже никем. Неделю как уволился. Вот и отдыхаю... Может, и поеду...
– Уволились?! Странно... Теперь такая жизнь, что особенно не поувольняешься (с завистью)... Новую работу нашли?
– Ничего я не нашел, Леночка... Еще по одной, а?
Все уже было ясно и ему, и ей. Не совсем пока понятным оставалось, где и когда – прямо сейчас, если, конечно, есть куда, встать и ехать или еще посидеть, сильно выпить, потом вместе до метро, долго уговариваться о звонках... Кафе между тем уже заполнилось, и ее студенты, проходя за пивом, вежливо и без интереса здоровались, сидит француженка с каким-то старым дядькой, небось, тоже француз из какого-нибудь другого института. А они разговаривали, он ходил еще и еще за выпивкой, она уже пропускала, и на его три, потом четыре, пять стограммовых стопок приходилось две, потом недопитая третья рюмка...
Видишь, рассказывал он, я человек пьющий, но не в этом дело, а просто не совсем, знаешь ли, думаю, нормальный, честное слово, это не кокетство, понимаешь, я не могу жить свою жизнь, мне в ней скучно, логики, что ли, не хватает, сюжетца, понимаешь? Чтобы смысл был, чтобы следствия наступали, соответствующие причинам, чтобы... ну, я же вижу, ты понимаешь, Лен, я серьезно тебе говорю, я же раньше, знаешь, как назывался, – Номер Первый, понимаешь, в каком смысле, а теперь все, Игорь Петрович Ильин, никто, и потому все бросил и ухожу, понимаешь, к клепаной матери, извини, к клепаной матери, потому что мне кажется, что все живут, как люди, а я болтаюсь среди них со своими выдумками и схожу понемногу с ума, и не могу их всех видеть, и себя тоже, и поэтому уеду, слышишь, и даже тебя не возьму с собой, ты хорошая девка, Лен, но тебе еще рано уезжать, а я все, больше не могу, на работу, с работы, время пролетает, и я не в том смысле, что не сделал чего-то важного, чего там важного можно сделать, человечество осчастливить, что ли, я ж не сумасшедший, время все равно пролетает, что ты ни делай, хоть гений, хоть мудак последний, а оно все равно исчезает все быстрее, понимаешь, такая теория относительности, твое время идет тем быстрее, чем больше его уже прошло и меньше осталось, а если так, то какого черта я должен, почему я всем что-нибудь должен, всем, работать, ходить туда, ходить сюда, домой вечером, на службу утром, друзья, женщины, извини, я в смысле вообще, ну, нет больше сил, ты понимаешь меня, Лен, Леночка, сейчас, я быстро, еще по рюмке возьму и едем, едем, придумаем что-нибудь, я позвоню, сейчас, сейчас быстро по рюмке и едем.
Он сильно напился, такое уже редко бывало с ним.
Лена ушла, на ее месте совершенно незаметно для Ильина оказался какой-то человек, вроде бы даже знакомый.
Уезжаю, старик, сказал ему Игорь Петрович и тут узнал: это действительно был знакомый, тот самый, с которым недавно они обедали, сплетник, но неплохой малый, и неглупый.
Куда едешь, спросил знакомый, в командировку? Далеко? Если в Германию, то я тебя попрошу одну мелочь сделать, позвонишь там просто...
Нет, старик, не в Германию, перебил его Ильин, а вообще... уезжаю отсюда на фиг, понял, все, кранты.
Ты что же, и квартиру продал, спросила, тоже незаметно подсев, та самая подруга, которая всегда раздражала его своим жутким самомнением, звезда доморощенная, интересно, чего они с этим сплетником постоянно вместе, впрочем, хрена ли здесь интересного? Его и раньше не особенно интересовали чужие жизни, чужие отношения, со своими бы разобраться, а теперь ему и вообще ни до кого здесь нет дела, скоро все они исчезнут.
Зачем мне продавать квартиру, ее и без меня продадут, может, уже продали, вдруг совершенно ясно услышал Ильин свой ответ.
В Питере за такие деньги можно купить хорошую квартиру, сказала подруга всех и звезда всего, очень хорошую, а если ты и дачу продашь...
И дачу, сказал Ильин, и дачу.
А почему в Питер, спросил он, почему ты считаешь, что надо ехать в Питер?
Но подруга не ответила и стала разговаривать со знакомым о чем-то, показавшемся поначалу совершенно не понятным Ильину, как вдруг был упомянут некий Юрка, и из упоминания следовало, что этот Юрка – общий приятель – знает про близкий Ильина отъезд. Он и сам в глубокой жопе, сказал знакомый, понимаешь, поэтому очень сочувствует.
А откуда Юрка про мое решение знает, спросил Ильин, и ужасная тревога охватила его, и он выпил еще, чтобы собраться с мыслями, откуда Юрка знает вообще про мою жизнь?
Ну, сказал знакомый, все уже знают, ты как думал, если ты с работы уволился, прощаешься со всеми, вот с нами пришел проститься, с Ленкой вот простился...
С какой Ленкой, спросил Ильин, тревога все усиливалась, откуда ты-то знаешь Лену?
Да все ее знают, старик, захохотал знакомый, мир же тесен, что ты удивляешься, ну, простился и простился, правда?
Правда, сказал Ильин.
Он стоял на улице, пытаясь в темноте рассмотреть ее название на угловом доме, но табличка была высоко и уплывала все выше, а без нее понять, где он находится, Игорь Петрович не мог, хотя чувствовал, что это недалеко от кафе, знакомый район. Наконец табличка спустилась, он прочел название и немного удивился – но тут же вспомнил, что, провожая знакомого и подругу, он с ними на такси забрался на жуткую окраину, они сюда приехали в гости к общему другу, но Игорь Петрович идти с ними категорически отказался, а как только они ушли, отпустил и такси, что касается Лены, то она ушла еще раньше... Шел мокрый снег, и, почувствовав холодную воду на темени, он сообразил, что плащ и сумку из кафе, слава Богу, взял, а вот кепку или забыл, или в такси выронил. Тут метрах в тридцати
(второй удаленный автором из note-book'а, но сохранившийся таинственным образом фрагмент:
зажглись фары, и он обрадовался – такси или не такси, значения не имеет, но сейчас его можно тормознуть и уехать.
Ильин шагнул навстречу огням, поднял руку, сумка начала сползать с плеча, он сделал движение, чтобы удержать ее, поскользнулся и, уже падая на мостовую, сообразил, что шофер его не видит за сплошным снежным туманом...
...Много будет народу, – подумал Ильин и усмехнулся этой суетной и неуместной мысли, вернее, ему показалось, что усмехнулся, потому что он не мог уже усмехаться раздавленным лицом, залитым кровью, снежной грязью и еще какой-то жидкостью, которая всегда заливает убитых и, возможно, это есть просто воды реки Стикс...
– конец второго варианта судьбы)
вспыхнули желтые фары другого такси, Ильин нашел в сумке деньги – почему они лежали мятой кучей на дне сумки, а не в бумажнике, он не знал – и добрался домой, проспав всю дорогу.
61
Пил он и на следующий день, и на третий, а на четвертый ему, как и следовало ожидать, стало совсем плохо, приезжал врач с обычными в таких случаях средствами, и некоторое время Ильин, совершенно трезвый и потому не очень размышляя о поставленной цели, почти автоматически занимался важными своими делами – точнее, сворачивал все дела.
62
Он заметил, что с тех пор, как перестал называться цифрой и принял свое настоящее имя, почему-то сделался груб и сильнее ругался матом. Это его не огорчило, но удивило – он не считал раньше такой язык истинно органичным для себя.
63
Между тем время шло, и он почувствовал некоторую дополнительную неловкость ситуации: безумное и шокирующее решение, если уж объявлено, должно бы выполняться сразу, а у него все затягивалось, возникали новые осложнения, и он никак не мог даже приблизительно, хотя бы для себя, назначить срок. Дни, казалось бы, совсем недавно наполнились новым содержанием – место службы с утра до вечера, обязательных встреч и редких коротких прогулок без цели заняли прогулки многочасовые, встречи все более случайные, а служба вообще исчезла и не вспоминалась, будто ее и не было никогда, растворилась... Но эта новизна почти сразу же стала однообразием. И по утрам Игорь Петрович с привычным раздражением и усталостью, как прежде о своей каторге обязательств, думал об уже почти наступившей свободе – собственно, свобода времени уже наступила, свобода обстоятельств действия тоже была практически достигнута, поскольку прервались все отношения и связи, осталось только совершить короткое путешествие до свободы места – но чувствовал он не свободу, а обреченность.
Да и одиночество понемногу перестало его радовать и утешать, а все более давило, даже пугало, как в незапамятные времена, и, обрывая и укоряя себя, он начал задумываться о будущей безнадежности свободы – которая может оказаться ничем не лучше разрушенной им безнадежности рабства.
64
Возможно, такое удрученное состояние Игоря Петровича объяснялось тем, что я его совсем забросил – особенно с тех пор, как он отказался от данного ему мною Номера Первого и стал просто Ильиным, живущим свою жизнь. Занялся важными переменами собственной судьбы, перестав непрестанно впадать в сочинение сюжетцев, в эти сновидения наяву, которые, чего уж хитрить, в основном навязывал герою я, используя его – как постоянно использовали его и многие другие – как средство решения своих проблем.
Теперь он превратился, начал превращаться, из средства в цель, его существование приобрело для него (и, соответственно, для этой истории) основную ценность, а привыкать к тому, что ты и есть главное в твоей жизни, вообще тяжело. Кто-то успевает это понять еще в молодости, кто-то с этим даже рождается, а кому-то, как Игорю Ильину, требуется для такого прозрения почти весь жизненный срок, да и того не совсем хватает.
65
Что безусловно радовало его, так это легкость, с которой теперь переносили новое положение вещей люди, поначалу пораженные и сильно расстроенные его почти состоявшимся уходом.
Относительно женщин он уже много лет не обольщался, твердо зная, что их основной инстинкт выживания преодолевает все. Нисколько не был к ним в претензии за это, не ждал и не опасался всерьез, что они как-нибудь повредят себе от отчаяния, что потеря лишит их жизненных сил. Он уже много видел вдов, оставленных жен, брошенных любовниц и понял: самое страшное, что с ними происходит после того, как они утрачивают мужчину, это недолгая растерянность. А затем даже слабые и потому более других привязанные к любимому возобновляют отношения с миром почти на прежнем уровне, сильные же нередко начинают проявляться так, что вскоре достигают всего, о чем раньше мечтали, но не предпринимали усилий, чтобы осуществить, – возможно, подсознательно берегли энергию, пережидая, пока мужчина сделает для них все, что успеет, чтобы потом самим продолжить движение.
Такое его представление о женщинах, повторю, нисколько не мешало Игорю Петровичу ими увлекаться, любить, ценить как лучшую, если не главную, часть мужской жизни и принимать как абсолютно естественную, неотъемлемую и даже привлекательную часть их сущности описанную живучесть.
И сейчас он спокойно наблюдал, как жена (правда, он никак не мог вспомнить, какая это из жен, мешал тот самый повторяющийся сон, в котором они все время менялись местами) обживает новое положение. В доме даже в то небольшое время, которое он там проводил, мелькали какие-то люди, которых он раньше никогда не видел, казавшиеся ему странными, а некоторые и неприятными, но с женою, очевидно, знакомые хорошо. Звонили у дверей, он слышал, как жена открывала, слышал приветствия, смех, потом голоса понижались, и доносилось только бормотание, невнятная беседа, в которой отдельных слов было не разобрать – впрочем, он, конечно, и не старался, заранее раз и навсегда сказав себе, что это уже совершенно чужое.
