Текст книги "Семя титана"

Автор книги: Александр Андрюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

4

«Мы с вами встречались», – звенело в ушах, когда колымагу Вороновича заносило на поворотах и Инга, отчаянно труся, вжималась в продавленные сиденья. От него опять несло перегаром, но он плевать хотел на ГИБДД. А ГИБДД плевать хотела на него, и, по странному стечению обстоятельств, их пути никогда не пересекались.

«Встречались, ой встречались!» – дребезжало в расшатанных окнах, когда Воронович ударял по тормозам перед очередным светофором, и пассажирка готова была провалиться при виде автоинспектора, косившегося в их сторону.

Но дудки! Не так уж и много Инга прожила, чтобы не помнить всех тех, с кем она действительно встречалась. А прожила она всего девятнадцать. Неужели только девятнадцать? Царица небесная! А ведь кажется – целую жизнь. Инга давно себя чувствует пятидесятилетней старухой. Она все познала, все изведала, все вкусила. Кое-чем успела пресытиться, и теперь свое прошлое не может вспоминать не отплевываясь. Будущее также не сулило ничего светлого, и от этого в груди змеились два извечных неразлучных спутника: уныние и тоска. А ведь у неё под глазами уже наметились первые морщинки, а в глазах – при пристальном взгляде – уже можно заметить преждевременную усталость. И виновник тому – это обрюзглое и вечно пьяное животное, выворачивающее в данную минуту руль своего разболтанного «москвича».

«Мы с вами встречались. Это было в Ирландии в тысяча шестьсот двадцать восьмом году!» – проносилось в голове, а за окном проносились замызганные столичные улочки.

На явного сумасшедшего мужчина не походил. Видимо, с юмором у него было все в порядке. Глаза его смеялись, шевелюру колыхал ветерок, но, когда он обмолвился об Ирландии, у нее, у бедной Инги, простой московской девчонки, перехватило дыхание. Ведь не позднее чем вчера они с Юлькой после двух бокалов «розового крепкого» раскрыли бульварную брошюрку про судьбы и прошлые жизни и, суммировав числа из дат рождения, выяснили, что в прошлой жизни она обитала именно в Ирландии и занималась либо торговлей, либо каботажным плаванием.

И кто только такую чушь сочиняет? И какой идиот этот бред издает? А есть ещё армия распространителей, которая на этом делает деньги. Но главное, что это читают. Неужели люди так отупели, что разучились элементарно шевелить извилинами. Выходит, все её ровесники в прошлом выходцы из Ирландии, которые непременно либо торговали, либо плавали в северных широтах.

Юлька смеялась и признавала, что, по большому счету, это чушь, однако себе высчитала великолепную жизнь в образе египетской жрицы. Юльке всегда везет: будь то в личной жизни, в деньгах или в картах. Даже в такой пустейшей ерунде она никогда не уронит себя и не опустится до каботажного плавания. Кстати, и муж её, врожденный интеллигент, тоже никоим боком не приобщался к торговле. В прошлой жизни он был японцем и занимался ядами. Сынок же их в прошлой жизни был индейцем и тоже занимался ядами. «Словом, семейка подобралась что надо», – давились от смеха девушки, разливая по бокалам остатки розового.

Ну и гадость приходится пить! На испанские вина в темно-синих бутылках вечно не хватает денег. Но Юльку отсутствие денег никогда не угнетало. Деньги ей с лихвой заменяли любящий муж и шестилетний сынишка, похожий на купидончика. Да она и не нуждается в деньгах! Зачем счастливым людям эти жалкие бумажки? Стремление к деньгам – это плебейская привычка несчастных. Именно таким образом они компенсируют свое врожденное убожество. Юлькина душа не нуждается в компенсации. Она одна на весь белый свет. В ней можно купаться, греться и прятаться, как в бетонном подземелье. Особенно после полного бездушия Вороновича.

Воронович, крутя баранку, имеет привычку честить жидов. Он и на смертном одре будет крыть их последними словами, тем более что до одра осталось совсем немного. Потом он перекидывается на сотрудников своего журнала, на Литфонд, на СП и опять на жидов. И все начинается сначала. Боже, как скучно!

Другое дело Ирландия, семнадцатый век. Определенно, с тем молодым человеком не соскучишься. Ведь это уму непостижимо, как у него ловко подвешен язык. У нее, у королевы двора, может, впервые в жизни рассудок помутился не от спиртного, а именно от языка. И было ещё не поздно послать его подальше, но что-то удерживало Ингу от такого обращения.

Внезапно она поняла, что море, которое снилось ей с детства, плещется у берегов Ирландии и что она барахталась именно в тех волнах, которые знала давно. Давно она знала и ту обветренную скалу, позеленевшую от волн, и каменистый берег, видимый со стороны бушующего моря. В ту минуту девушка была уверена, что поднеси ей сейчас карту Ирландии – и она с точностью до сантиметра укажет место, где находилась её бухта, которая была роднее Москвы.

И как бы в подтверждение незнакомец смотрел в глаза и все плел и плел о её прошлой жизни.

Оказывается, в прошлой жизни она была дочкой какого-то ирландского кабатчика. А он простым английским моряком. Как говорится, скромно, но со вкусом. Осенью в сезон штормов они втайне от её родителей встречались в какой-то пещере, находящейся под высокой скалой. При упоминании о скале Инга вздрогнула. Подробности этих встреч мужчина деликатно опустил, зато скрупулезно описал её прежнюю внешность. В принципе, она была такой же, как сейчас, только волосы посветлей и глаза поголубей. А так – ни больше ни меньше. Врет, конечно. Хотя такая внешность её вполне устраивала. Ну да черт с ним! Самое интересное в том, что его, морского волка, из всего облика девушки доводила до сумасшествия только одна деталь: великолепная кофейная родинка у неё на животе слева от пупка.

И это все? Ну и нахал! Что удержало Ингу после этих слов отвернуться и демонстративно отойти в сторону? Не знаком с приличной девушкой и минуты, а уже ведет речь о каких-то родинках на интимных частях тела. Очень клево! И Вороновича все не было.

Но вместо того чтобы сделать круглые глаза и ужаснуться, она легкомысленно рассмеялась и при этом не испытала ни капли смущения.

– Но у меня нет никакой родинки!

– Вам виднее, – потупился он.

И это ей понравилось. Конечно, он играл и был далек от смущения (ну ещё бы, такой лось!), но играл очень мило, почти как профессиональный актер. Последнее, что он успел соврать, – что судьба обещала их столкнуть.

5

У входа в редакцию Батурин столкнулся с вахтером. Вахтер, по всей видимости, намылился домой. Полковник тормознул его на крыльце и попросил вернуться, чтобы внести некоторую ясность в показания.

– Я уже вносил ясность, – недовольно произнес охранник.

– Я вас долго не задержу, – заверил следователь.

Они зашли в крохотную каптерку под лестницей, которая находилась в четырех метрах от входной двери, и расположились друг против друга: охранник на топчане, а следователь на табурете. Каморка была очень тесной. В ней помещались только ученический стол, узкий топчан и шкаф. На лице охранника читалось откровенное недовольство.

– Часто сотрудники журнала приходят в восемь утра? – спросил следователь.

– Вообще никогда, – пробурчал вахтер. – Раньше двух никто никогда не являлся. Бывало, до восьми утра задерживались, но чтобы в такое время прийти с утра – не припомню.

– Задерживались до восьми? – повторил следователь. – В журнале так много работы?

Вахтер едва заметно усмехнулся.

– Это не моего ума дело, сколько работы в журнале. Но бывает, что задерживаются и до утра. Тот же покойный частенько засиживался на работе. Особенно когда пьяный. Однажды он четыре дня не выходил из кабинета. Когда же, наконец, вышел, уборщица у него из-под стола выгребла шестнадцать бутылок из-под водки.

– Понятно, – сдвинул брови следователь. – Когда вы сегодня ему открыли, заметили что-нибудь необычное в облике или на лице?

– Совершенно ничего не заметил! – хмыкнул вахтер. – Он был трезвый. Вид деловой. Выглядел вполне здоровым. Даже странно… – Вахтер пожал плечами и задумался. – Нет-нет, абсолютно ничего не заметил. У меня вообще сложилось впечатление, что он забежал на одну минуту.

– Зачем? Не сказал?

– Нет, не сказал. Сказал только, что к нему должны подойти и чтобы я пропустил. В десять подошла Инга. Я её и пропустил, как он велел.

– Вы её знали?

– Видел несколько раз. А знать не знал. Он её частенько приводил в редакцию… ближе к ночи. Но в последние полгода я её не видел. Я даже подумал, что Инга его бросила. Оказывается, нет. Честно говоря, я сегодня удивился, когда снова увидел её. Вот до неё он водил девиц через день. Но после того как его жена учинила в редакции скандал, он стал водить значительно реже.

– Как выглядела девушка?

– На ней лица не было. Глаза шальные, ничего не видят. Мне даже показалось, что она была под наркотой. Я ещё подумал, совсем опустилась девчонка. А была такой светлой.

– Вы с ней разговаривали?

– Можно сказать, нет. Перекинулись парой слов. Она спросила: «Воронович у себя?» Я ответил: «Уже два часа, как тебя ждет». И все. Она сразу побежала наверх. Ну а как выбежала, я даже не заметил. Услышал только, что хлопнула дверь. Выглядываю в окно и вижу: бежит вся бледная, только туфельки сверкают…

– Ясно. Откуда у вас её домашний телефон?

– Случайно сохранился, – отвел глаза охранник. – Как-то раз она приходила к Натану Сигизмундовичу, а его не было. Вот она и оставила свой домашний телефон для него…

В последнее верилось с трудом. «Уж если так ей приспичило, она могла оставить телефон в секретариате, но никак не у вахтера», – подумал полковник и отпустил охранника домой. После разговора с ним у Батурина сложилось впечатление, что сторож не очень доброжелательно настроен к Вороновичу, но весьма сочувственно относится к его юной любовнице.

Дверь кабинета завотделом была опечатана. Прежде чем сорвать пломбу и войти, следователь обошел весь этаж. Коридор тянулся по всей длине здания, загибаясь и дробясь на всевозможные закутки. Он был почти полностью захламлен старой мебелью и списанной оргтехникой. Однако ни стремянки, ни лестницы среди этого мебельного хлама обнаружить не удалось. Впрочем, внимание Батурина привлек легкий столик, стоящий неподалеку от кабинета покойного.

Когда кабинет Вороновича открыли, следователь, ещё не войдя в него, почувствовал, что следов уже не найти. Невооруженным взглядом было видно, что опера прошлись табуном, затоптав сапогами полы и смахнув со стеллажей пожелтевшие листы, когда вынимали из петли тело. Полковник внимательно осмотрел отдел. Теоретически он был просторным, однако на две трети завален кипами бумаг и папок. Рукописи лежали на обоих стеллажах, на полу, на подоконнике и на столе. Многие из них покоились в нераспечатанных конвертах, и не было никакой надежды, что их когда-нибудь вскроют. Девяносто процентов стихов в этом помещении находилось под внушительным слоем пыли. Было видно, что до них никогда не доберется рука редактора. Вообще этот отдел больше напоминал склеп.

Следователь пристально осмотрел потолки. Они действительно были высокими. На железном крюке в потолке висела пожелтевшая от времени люстра с тремя рожками. С неё свисала тонкая капроновая петля. Веревка была накинута на крюк, а конец её привязан к медной ручке двери. В принципе можно было обойтись без стремянки. Если на стол поставить стул, то вполне можно накинуть веревку на крючок и со стула.

Полковник подошел к громоздкому столу с зеленым сукном и впился взглядом в резные ножки. То, что его не двигали лет тридцать, мог увидеть и слепой. За это время паркет на полу дважды покрывали лаком, а стол оставался на месте. Он уже почти врос в полы этого кабинета. Нет, его точно не трогали. Да одному человеку это и не под силу сделать.

Пришлось позвонить завхозу и спросить про стремянку. Завхоз ответил, что таковая имеется, в кладовке на четвертом этаже. Кладовку он не открывал полгода, но если у гражданина следователя есть желание на неё взглянуть, то он откроет и охотно покажет стремянку. Батурин ответил, что желание взглянуть на стремянку у него есть, но это он сделает чуть позже.

На полу под петлей лежал перевернутый стул. Опера оставили его на месте. Батурин присел на корточки и принялся сантиметр за сантиметром изучать полы. Должны же на паркете остаться черные пятна от резиновой подошвы стремянки. Нет. Ничего подобного не осталось. Стремянкой тут явно не пахло.

После чего все внимание было перекинуто на веревку. Петля действительно была обильно натерта мылом и издавала своеобразный запах, хотя не настолько сильный, чтобы определить разновидность мыла. «Что-то здесь не так», – подумал Батурин и вышел из кабинета.

6

Только столкнуть, и ничего более. Что бы это значило? В это мгновение из-за угла вырулил «москвич» Вороновича. Девушка, не произнеся больше ни звука, направилась к машине, и молодой человек осекся на полуслове. Может, не нужно было так высокомерно? Может, нужно было улыбнуться или подмигнуть. А лучше – поблагодарить за приятную беседу, извиниться и вежливо удалиться. Так, наверное, было бы правильнее.

Впрочем, переживет. Пусть не думает, что ей так легко заговорить зубы. А то распушил хвост и вообразил себя черт знает кем. Как говорится, хорошего понемножку!

Однако едва девушка сделала шаг, снова проклятая тяжесть вползла в её сердце, и Инга подумала, что зря она так надменна, что нужно было хотя бы обернуться. Но обернуться не дала гордость.

Воронович не удосужился даже открыть дверцу, и не успела юная гея после позорных дверных потуг эффектно опуститься на переднее сиденье, как он тут же начал громыхать о собрании в своем пришибленном журнале.

Характер у Вороновича не подарок. Свою угрюмую тяжесть он распространяет на всех. Очень и очень непросто находиться рядом с ним. Когда Инга с ним расстается, то как будто сбрасывает с себя сорокакилограммовый рюкзак. Это обычно случается по утрам, но к вечеру её опять начинает тянуть к нему словно магнитом. Под сердцем ноет, и на душе неспокойно. Что это: болезнь или любовь? Но любовь – это когда с человеком хорошо. А Инге с ним плохо. И все равно она не может без него.

Интересно, это только у Инги так? Есть ли на свете человек, которому было бы уютно рядом с Вороновичем? Наверное, нет. Единственный Чекушкин находит с ним общий язык, и то за бутылкой.

Этот щупленький, очкастенький, с потными руками и поросячьими глазками мужичонка вызывает у Инги дикое омерзение. Чекушкин никогда не был женат и свою убогую двухкомнатную «хрущевку» щедро предоставляет коллегам. В нее-то в основном и привозит своих молоденьких любовниц это грубое животное Воронович.

Инга ненавидела эту квартиру. В ней даже воняло развратом. Но, кроме как в ней, им с Вороновичем встречаться было негде. Что касается хозяина, то он относился к самой низкой из четырех категорий, на которые девушка подразделяла сильную половину человечества. Это самая бесцветная, самая пожилая и самая животная категория. Ее представители хотят все сразу и по возможности бесплатно. В любую удобную минуту Чекушкин стремится её облапить, а Воронович относится к этому с постыдным равнодушием.

Третья категория не столь отвратительна, как четвертая. Ее мужчины также немолоды и похотливы, но они хотя бы внешне пытаются соблюсти какие-то условности: сводить в ресторан или, на худой конец, в театр.

Ко второй категории относятся уже более молодые и некоторые пожилые мэны, чья похоть замаскирована потоком словесной чепухи: рассуждениями о превратностях судьбы, об одиночестве возвышенных душ, о сердцах, уставших без любви, и, наконец, о женской красоте. Это те самые, которые отвешивают комплименты и которых глупые женщины готовы любить одними ушами. Такие поначалу могут показаться культурными и интеллигентными, но внутренности их так же гнилы, как у последних двух. К ним с некоторой натяжкой Инга относила Вороновича.

Первая категория – наивысшая: чуваки в ней молодые, красивые, богатые, благородные, обожающие окружать себя эффектными дамами. Эта категория ещё толком не была познана Ингой, но у неё все впереди. В конечном итоге раскатывающие на иномарках фирмачи также ограниченны и похотливы, но они по крайней мере молоды. Хотя нельзя сказать, что Инга не имела из этой категории мужчин. Имела. Но она об этом не любит вспоминать. И никому никогда не рассказывала, даже лучшей подруге Юльке.

В квартире Чекушкина было крепко накурено и на журнальном столике стояло несколько пустых бутылок. Соус из консервных банок отвратительно заливал и без того несвежую скатерку на журнальном столике. На полу валялись вилки и раздавленные куски хлеба; гряз ный палас был сплошь усыпан пеплом. Было нетрудно догадаться, что споры о жидах велись здесь со вчерашнего вечера. Они уже трижды подрались, дважды помирились, проспались, опохмелились, и теперь этим ублюдкам захотелось женского общества.

При виде Ингиных ног глаза Чекушкина блудливо залоснились, а их обладательница с тоской подумала, что она зря надела такую короткую юбчонку. Чекушкин неуклюже поднялся и смахнул локтем последние стаканы. Это его не смутило. Он подошел к гостье неприлично близко и, разя козлом и перегаром, принялся сладко лобызать ручку. Воронович молча тряхнул головой и указал Инге на кресло. Чекушкин тут же налил в немытый стакан фальшивого коньяку.

Гостья заколебалась. Во-первых, стакан с подтеками. Вдруг из него пил Чекушкин? Во-вторых, как это с пылу с жару да без закуски? Последнее время эта журнальная братия стала забывать, что Инга – хрупкая красивая женщина. Действительно, пора с ними кончать. И чем скорее, тем лучше!

Девушка подняла шикарные глаза на их багровые физиономии и снова вспомнила молодого человека. Зря она так с ним поступила. Нужно было хотя бы сделать ручкой.

Бежать! Бежать от этих рож, от этих бутылок, от этих липких взглядов, потных рук и безобразно пахнущих кроватей… Боже, за что она любит Вороновича? Любовь зла, любовь болезнь… Да и любовь ли это? Ведь Инга не перенесет, когда заколотят его гроб…

7

Можно было и не подниматься на четвертый этаж в кладовку. Анатолий Семенович пошел взглянуть на стремянку сугубо для очистки совести. Когда завхоз открыл свое хранилище для инструментов, следователь уже по спертому воздуху определил, что в неё не входили год, а не полгода. Помещение не имело окон, было крохотным и до потолка завалено ведрами, лейками и лопатами. Чтобы добраться до стремянки, прислоненной к противоположной стене, понадобились усилия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что стремянку не трогали несколько лет. На ней было четыре слоя пыли.

– А другой у вас нет? – спросил нахмурившийся Батурин.

– Откуда! – развел руками завхоз.

Следователь спустился на второй этаж и снова внимательно осмотрел стоящую в коридоре мебель. Особенно скрупулезно он обнюхал бестумбовый столик у кабинета. Только его мог использовать самоубийца в качестве стремянки, поскольку больше ничего подходящего не было. «Что ж, самое время вызывать экспертов», – подумал следователь и отправился к вахтеру звонить.

После этого Батурин снова позвонил Сопрыкину уточнить про мыло «Дуру». Лейтенант поклялся, что с мылом он ошибиться не мог. Его запах был настолько сильным, что даже чувствовался в коридоре. Складывалось ощущение, что мыло несколько минут назад извлекли из обертки.

– Вы намекаете на то, что самоубийца натер им веревку непосредственно в кабинете?

– А где же еще?

– В таком случае где мыло?

На этом вопросе Сопрыкин снова запнулся, и начальник следственного отдела, так и не дождавшись ответа, положил трубку. Получалась какая-то ерунда. Самоубийца перед тем, как повеситься, совершает оздоровительную пробежку. После чего прибегает на работу, берет на вахте ключ, отыскивает где-то веревку, натирает её мылом, которое потом исчезает, непонятно как перекидывает её через крюк на потолке, конец привязывает к дверной ручке, затем ставит под петлю стул, надевает петлю на шею и опрокидывает стул…

Внезапно следователь обратил внимание на длину висящей петли и на то, как был повален стул. Пришлось снова звонить в отдел и уточнять по поводу стула.

– Его точно не трогали?

– Оставили, как есть.

– И веревку не укорачивали?

– Для чего? Аккуратно сняли тело и на цыпочках вынесли в коридор…

В ожидании экспертов следователь поднялся на третий этаж к главному редактору. Тот был угрюм и растерян. Его седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, под глазами зияли огромные фиолетовые мешки. По всей видимости, самоубийство сотрудника главный принял близко к сердцу. Он указал следователю на стоящее у стола кожаное кресло и тяжело вздохнул.

– Вот ведь как бывает, – хрипло произнес редактор, играя желваками. Сколько это проклятое время унесло талантливых людей. Я Натана понимаю…

– Что это был за человек? – осторожно спросил следователь.

Редактор сердито взглянул на следователя.

– Это был человек бесконечно преданный литературе. Можно сказать, что у него ничего не было, кроме литературы. И ему ничего не нужно было, кроме литературы. Но посмотрите, какое сейчас время! Оно отнимает последнее: у нищих – лохмотья, у голодных – крохи, у литераторов – надежду. Кто не принимает этого, тот уходит.

Редактор гневно сверкнул глазами и потянулся в карман за носовым платком. Промокнув вспотевший лоб, он сокрушенно покачал головой.

– Вот так…

– То есть, по-вашему, он свел счеты с жизнью из-за невостребованности? – уточнил следователь.

– А из-за чего же еще? – горько усмехнулся редактор. – Натан был человеком честным. Он не пропустил в журнал ни одного непрофессионального стихотворения. А ведь мог. Сейчас богатых графоманов развелось как собак. Но для Натана поэтическая школа – первооснова всего. За десять лет реформ поэтическую школу разрушили до основания. Но старые мастера ещё живы. Вот за ними уже не будет никого. Понимаете? Начинается эра литературного любительства. Читатель уже разучился отличать профессиональную литературу от любительской. Точнее, его искусственно приучили к презренной любительщине. И кто? Редакторы частных издательств, которые всегда были далеки от литературы, но обожали деньги. Натан это остро чувствовал и сильно переживал. Он потому и пришел расстаться с жизнью в редакцию, ибо она для него была единственным островком, смыслом жизни в высоком понимании этого слова.

Редактор остановился и угрюмо уставился в стол. Следователь тоже не решался нарушить молчание. Наконец, выдержав приличную паузу, произнес как можно осторожнее:

– Говорят, он пил.

Редактор поднял тяжелый взгляд.

– Ну, пил. А что же ещё остается делать, когда такой беспросвет, ненужность и безденежье? Либо принимать это мерзкое время таким, какое оно есть, либо выражать протест. Да, бывало, что Натан впадал в запой. Раза два в год впадал непременно. Но потом он всегда брал себя в руки, начинал заниматься физкультурой, ходить в бассейн, на лыжах. Даже бросал курить. А через полгода опять срывался. Два месяца назад он взял себя в руки, но, видимо, стало уже невмоготу. Хотя он человек удивительного мужества. Но когда рак печени, редко кто может быть работоспособным.

– У него был рак печени? – удивился следователь.

– Вы разве не знали? – укоризненно покачал головой редактор. – Уже более двух лет. А он так и не лег в больницу. Натан говорил, лучше год полноценной жизни, чем пять лет на больничной койке. Так что его добровольный уход в лучший мир меня лично не удивил. Такое сломает кого угодно. Да ещё жена у него, знаете, не подарок…

– Я слышал, что жена его учинила здесь скандал из-за какой-то девушки.

Редактор метнул сердитый взгляд и произнес:

– Натан – мужчина симпатичный и обаятельный. Он нравится многим девушкам, несмотря на свой возраст. Хотя что для мужчины пятьдесят два года? Самый расцвет. Не вижу здесь никакого криминала. А что касается его жены, я её знаю давно. Она у него всегда была стервозной…