355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алекс Мустейкис » Experimentum Crucis » Текст книги (страница 1)
Experimentum Crucis
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 05:40

Текст книги "Experimentum Crucis"


Автор книги: Алекс Мустейкис


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мустейкис Алекс
Experimentum Crucis

Алекс МУСТЕЙКИС

Experimentum Crucis

Он лежал, распростертый на операционном столе, и тысячи датчиков, закрепленных на его теле, высасывали из глубин его драгоценные крохи информации. Провода паутиной расходились в разные стороны, исчезая в недрах десятков сверхмощных вычислительных машин, объединенных в единую сверхсистему, перерабатывающую огромное количество информации для одной цели – цели Эксперимента. Больше всего датчиков было закреплено на его голове, – там, под кожей и черепной костью находилось то, чьи тайны человек штурмовал уже не один век. Менялись времена, менялась тактика и техника штурма, но объект исследований слишком хорошо хранил свои тайны и раскрывал их очень неохотно. Нетерпеливые экспериментаторы, желая узнать за время своей жизни как можно больше нового, совершенствовали орудия осады. Самым новейшим из этих орудий и был этот комплекс аппаратуры, созданный совместными усилиями нескольких университетов, и, по замыслу его конструкторов, способный проникнуть за некий барьер, возникший вдруг на пути познания Объекта. О наличии этого препятствия уже давно догадывались некоторые философы, его присутствие замечали отдельные исследователи, обогнавшие свое время, но только с недавних пор основная масса ученых, подталкиваемая требованиями эпохи -как экономическими, так и социальными – вплотную подошла к границе, словно нарочно закрытой, как будто защищающей заповедную область от вторжения разума.

Человек, лежавший на столе, не чувствовал датчиков. Изо всех чувств, данных ему природой, сейчас остались только зрение и слух, прочие были отключены для чистоты Эксперимента. Человек видел купол операционной, сходящийся вверху в голубой полутьме, видел направленные на него телекамеры, призванные запечатлеть для истории каждую секунду этого грандиозного Эксперимента. Но вот сверху в поле зрения человека вплыло круглое, неестественно синее при этом освещении лицо профессора. Человек отметил, что проф сильно волнуется – Эксперимент был его детищем, – и удивился, что способен еще что-то отмечать.

– Не волнуйся, Мартин, – сказал профессор. – Постарайся запомнить как можно больше. Работают все регистраторы, но главное узнаешь только ты. Мы будем активизировать память, но все в конце концов зависит от тебя.

Мартин закрыл и открыл глаза. Это означало: "Не волнуйтесь вы, проф, а я-то сделаю все, что от меня зависит".

Кто-то тронул профессора за плечо. Мартин не видел, кто, да и какое это имело значение?

– Полторы минуты, Мартин. Счастливого тебе пути... и возвращения. Мар

тин снова закрыл и открыл глаза. "Идите, проф, я есть и буду в

порядке." Мягко хлопнула герметичная дверь. Последние звуки. Медленно гасли лампы, мир погружался во тьму. Последние кванты света. Все. Где-то на пульте за стеной горят и мигают цифры, показывая время до начала Эксперимента. Наверное, сейчас это тридцать секунд. Через тридцать секунд на определенные электроды поступят определенные сигналы, бесшумно стекут с платиновых игл и растворятся внутри его, Мартина, сознания, внутри памяти, внутри его несложных мыслей, которые, словно нехотя, медленно плывут по лабиринтам Объекта в то самое время, когда истекают последние мгновения.

..............................

Старт! В мозг ворвалась лавина сверкающих звуков и грохочущих ароматов, пронзительных вспышек и тяжелых, давящих, ни на что не похожих вкусовых ощущений. Мысли вырвались из своего храма, где они обитали много темных тысячелетий, рассыпчатым цветным фонтаном ринулись в поднебесье, и, не найдя там ничего интересного, желтыми листьями мягко опустились на землю. Налетел свежий, пробирающий до костей ветер, взметнул листья в воздух и понес их вдаль, к белым вершинам гор, виднеющимся сквозь туманную дымку на горизонте.

Мартин стоял в осеннем парке. Это была та унылая пора, когда еще не сверкает снежное великолепие зимы, и уже не радует глаз разноцветный осенний наряд деревьев. Листья уже все лежат под ногами, легкий морозец подернул лужицы тонким зеркалом льда, а солнце, несмотря на полудень, не собирается подниматься в безоблачном, светло-голубом небе выше последних, одиноко дрожащих на порывистом холодном ветру желто-коричневых листочков клена.

Листва уютно шуршала под ногами. Сегодня, выходя из дома, Мартин накинул на плечи легкую, уже явно не по погоде, куртку, и теперь каждый порыв ветра пронизывал ее насквозь, давая понять, что теплые дни позади и пора более внимательно следить за погодой.

– Такая погода чрезвычайно располагает к философским размышлениям, -раздался за спиной Мартина знакомый голос. Мартин обернулся.

– Вы правы, проф. И погода, и весь этот вид, – Мартин обвел рукой вокруг, – все это наводит на мысль, что все преходяще, за любой весной следует лето и осень...

Профессор усмехнулся.

– Ты не совсем верно провел аналогию с закономерным концом любого бытия, Мартин. Природа скорее намекает нам на цикличность всех ее явлений, на то, что рано или поздно все возвращается на круги своя, а вовсе не на то, что под луной ничто не вечно.

– Пусть так. – Мартину вообще не хотелось говорить, ему хотелось просто созерцать это медленное, торжественное увядание природы.

– Природа обновляется каждый год, – продолжал профессор, – а человек рождается и умирает только один раз. Это банальная истина, но именно она приходит мне в голову при наблюдении такого явления природы, как осень. Наше мышление соответствует нашей жизни – родиться, чуть-чуть пожить, состариться и умереть, – и поэтому это время года так печально действует на нас. Мы видим в нем аналог нашей старости, времени подводить итоги нашего земного бытия, обобщать увиденное на жизненном пути сквозь весну и лето, вспоминать все былое, так сказать... Если бы мы жили вечно, то радовались бы осени, ведь за ней период стирания ненужной информации – зима, и время следующего рождения – весна. Ведь радостен для нас только миг ожидания больших перемен...

Воркотня профессора вдруг притихла и удалилась на второй план. Вдали, по ковру опавшей листвы, между белыми стволами берез, шла какая-то фигурка – и ее вид, походка, и еще что-то неуловимое, – пробудили в глубине души Мартина давние воспоминания, неясные, смутные тени, ощущение чего-то давно ушедшего, утерянного во тьме лет захлестнуло Мартина, и он, спотыкаясь, побежал навстречу.

– Мама! – и он уткнулся своей маленькой, коротко стриженой головой ей в грудь, слезы радости от случайной встречи текли по его лицу. Вокруг ходили люди, они задевали их, толкали своими чемоданами, гул их голосов сливался с гудками паровозов, а он все стоял, прижавшись к самому дорогому, самому-самому, что было у него в жизни, и его уши слышали среди всей вокзальной какофонии легкий шепот: "Мартин... сынок мой..." Потом они вышли из вокзала, шли по переходной дорожке над ревущей, мигающей тысячами огней автомагистралью, он держал маму за руку, в его душе звучала музыка удивительного тепла и спокойствия, а в голове неслась странная круговерть воспоминаний. Какая-то незнакомая темная комната, еле освещенная потрескивающей лучиной, зажатой в страшном, похожем на большого железного паука устройстве, сырые стены, маленькое окошко, в которое ничего не увидишь, еще один тлеющий огонек слева вверху, перед странными картинками в поблескивающей оправе, выползающая сбоку громада печи, еле различимая в полутьме. Мать сидит на потемневшей от времени и копоти лавке, он, почему-то девочка, совсем маленькая, держит ее за подол, они вместе смотрят на приоткрывающуюся дверь, где в клубах пара и холода возникает что-то мохнатое, шевелящееся, и это что-то сбрасывает тулуп, пахнущий морозом и лошадью, садится на противоположную лавку, положив громадные кулаки на стол, сверкая из-под лохматых бровей белками глаз, и говорит басом: "Ну что, мать, жрать сготовила?"

Потом какой-то неуловимый переход, и они все вместе – он, отец и мать – на берегу реки. Зеленый луг высоким – выше роста отца – обрывом переходит к небольшому пляжу. Они располагаются на траве, там, где обрыва почти нет, но ему хочется взобраться на самый верх, подойти к самом краю и смотреть вдаль, – за рекой до самого горизонта тянутся зеленые пушистые поля, разделенные кое-где гребнями лесополос. А если повернуться назад, то видны опять поля, но на самом пределе видимости, у горизонта, подернутые синим дымком, виднеются трубы и шары химического завода, чуть левее – девятиэтажки города. Они играют втроем в мяч, и он часто выигрывает, потом купаются, загорают, снова играют... Он сидит на самом краю обрыва, свесив ноги, только потому, что это ему не разрешают, и видит в чистом, голубом, бездонном небе плывущую точку. Он еще успевает подумать – что это, птица или самолет, – как точка вырастает, превращаясь в нечто, и это нечто с крылатой стремительностью, пышущее пламенем, в злобном металлическом оскале проносится над ним. Воздушный вихрь сбрасывает его с обрыва на пляж, и почти сразу все вспыхивает. Зеленые поля, гребешки лесополос – все заливает нестерпимо яркий, нечеловеческий свет, в котором деревья сгорают, как спички, потом земля вздрагивает и падает на него сверху. И все дальнейшее, словно испугавшись жуткого зрелища, видится непонятными отрывками, вот он выбирается из-под обвалившегося обрыва, плачет, зовет маму, стараясь не взглянуть туда, куда смотреть ни в коем случае нельзя, вот в багрово-черном небе беззвучно возникает вертолет, и вот он уже смотрит из иллюминатора на дымящиеся развалины, на то, что недавно было городом и заводом, – и все опять уходит в черную глубь, где нет ни крупицы света, ни малейшего звука.

Мартин всплыл из темноты собой – сорока двух лет, холост, не имеющий, не привлекавшийся и так далее. Он лежал на кровати, в своей маленькой комнатушке, отделенной от соседей лишь двумя тонкими фанерными перегородками, – долго лежал, замечая только, как отчаянно колотится сердце и медленно высыхает выступивший на лице холодный пот. Потом до его сознания начали доходить другие звуки – хлопанье дверей, звон посуды, ругань старух на общей кухне, неопределенный уличный шум. Дореволюционный будильник с треснувшим пополам стеклом мерно тикал на тумбочке темного дерева, и его тиканье органично вплеталось в симфонию звуков коммунальной квартиры, более того -создавало ощущение ритма и осмысленности всей окружающей жизни. Мартину нужно было идти в контору, где он, надев черные нарукавники и пенсне, целыми днями перекладывал на своем столе с места на место бумаги, о содержании которых не имел и понятия. Но у него еще было время просто полежать и посмотреть в покрытый сетью трещин потолок. Он лежал и вспоминал свою жизнь -тихую жизнь добропорядочного человека, который не гнался и не погонится ни за чем необычайным, который всегда предпочитал синицу в руках, которого больше всего на свете страшили перемены – из-за необходимости решать что-то самому. И думалось Мартину, что часто таких людей жизнь крутит и бросает, как попало, особенно в подобные бурные исторические периоды, а эти люди, как несомые ветром семена клена, пытаются хоть на миг остаться на месте, пустить корни и ловить крохотные лучики света, довольствуясь малым и не претендуя на большее. Но ветер перемен вновь срывает их с места, обрывает корни и листья, забрасывает неизвестно куда – за границу, в иные пространства, но и там они умудряются прижиться и создать вокруг себя тихую атмосферу затхлого постоянства... Ведь Мартину повезло – вихри революции и гражданской войны практически обошли его стороной, и он жил такой же серой, размеренной жизнью, что и раньше.

Мартин надел черные нарукавники с красивой красной эмблемой и сел за стол. Предстоял еще один день имитации трудовой деятельности, чем Мартин и занимался всю свою сознательную жизнь. В школе он имитировал учебу, пользуясь как шпаргалками, так и высоким положением своего отца, потом быстро нашел себе тихое местечко, где вся работа сводилась к нахождению грамматических ошибок в каких-то бумагах. Сперва он действительно пытался это делать, и, увидев на листе слово "дискриминация", честно исправлял его, но потом разочаровался и начал просто перекладывать листы с одного места на другое. После революции он стал консультантом по делам изобретательства, и занимался он там тем же.

– Иван Петрович, вам еще одно заявление, – сказала сидящая за соседним столом машинистка и протянула лист бумаги. Мартин взял его, поднял сукно, покрывавшее стол, и хотел уже отправить лист туда, где уже скопился трехдюймовый слой подобных заявлений, но потом передумал и рискнул прочитать. Трудно сказать, что привело его к такому решению – то ли сон, в котором его лупил розгами отец, то ли весеннее солнце, так весело освещавшее лист, только Мартин нацепил пенсне и принялся читать.

Заявление!

Я, изобретатель второй категории Нихтанор Ферштейнов, заяв

ляю, что изобрел вечный двигатель третьего рода. Принцип

действия основан на втором законе термодинамики, уравнении

Гейзенберга и теории вакуумного коллапса. Основная труд

ность заключается в получении малогабаритной вращающейся

бархатно-черной дыры, но способ получения приведен в [13].

Движущимся элементом конструкции является четырехмерный ма

ховик, разгоняемый частицами Лесажа [27] в неравномерном

гравитационном поле [68]. Опасность использования, крепко

заключенная в реализации виртуальных лептонов и барионов

[56] в условиях сильной кривизны моллюска отсчета [80] све

дена к абсолютному нулю [5] центробежным регулятором, опи

санным у Кулибина в [6].

Дальше шел перечень использованной литературы с указанием веса каждой статьи.

Мартин поднял глаза на изобретателя.

– Видите ли, уважаемый Нихтанор, ваш двигатель, не спорю, может, и будет работать, дело не в этом. Он просто экономически невыгоден. Все упирается в смету необходимых затрат, которая, как вы знаете, есть эквивалент общественно-полезного труда в вашем микрорайоне. Поэтому без научно обоснованного контекста я не могу подписать ваше заявление. А контекст – он разный бывает... Вы поняли, что я имею в виду?

Изобретатель задумался, запустив одну руку себе в бороду, а другой начав чесать затылок. Третью он благоразумно держал на коленях, как символ мирного невмешательства.

– Без инспекции тут не обойтись, батюшка, – изрек он могучим басом результат своих четырехминутных раздумий.

– Я абсолютно с вами согласен, – Мартин поправил на голове фуражку с надписью на околыше – "Инспектор" – и сел вместе с изобретателем в подкативший вдруг из-за угла кабриолет. Извозчик повернул ключ зажигания, и они поехали. Молчание длилось, впрочем, недолго, вскоре извозчик перебрался к ним на заднее сидение и заговорил:

– Обратите внимание, господа, как по мере проникновения в глубину зоны СМ теряются логические конструкции. Мы видим каскад воспоминаний из зоны КП, затем наблюдаем компиляцию неосознанных вариаций наследственной памяти, и вот, в конце концов приходим к прямому нарушению причинно-следственных связей. Или причиннонаследственных? Ох, неспроста это, неспроста, попомните мои слова... То ли еще будет!

Путаясь в тулупе из синтетической овчины и старчески кряхтя, он перелез на свое законное место, натянул вожжи. Заскрипели тормоза, кабриолет плавно остановился. К Мартину тут же подбежала заведующая столовой и поволокла его за свободный столик. Там Мартин с удовольствием – правда, не очень большим – съел неплохой ужин – жаркое из блателл, специально привезенных из Германии. (Возникло вдруг у Мартина подозрение, что были блателлы всего-навсего вульгарис, а не германикус, но так подозрением и осталось.) На третье блюдо, поданное после первого, был сок алоэ – Мартин нашел его весьма тонизирующим. Он вытер губы белоснежной салфеткой с красивой вышивкой и спросил:

– А как у вас дело с продажей спиртного?

– Боремся и с тем и с другим, – бодро ответила заведующая, – прилагаем все усилия для создания невыносимых условий. Вот, например, объединили винный и кондитерский отделы в один. Теперь желающие выпить должны долго стоять в очереди желающих купить ирис "Кис-кис" и конфеты "Школьные". У них будет достаточно времени подумать о своей пагубной привычке, уверяю вас!

– Хорошо, – заметил Мартин, явно игнорируя двусмысленность последнего предложения.

– Этому же способствуют плакаты "Пьянству – бой", "Приносить и распивать запрещается", "Выше знамя соцсоревнования".

– Да-да, – невнимательно согласился Мартин. – А что же теперь?

– Теперь вот что, – сказала заведующая, пододвигая Мартину чистый лист бумаги. – Распишитесь.

– Мартин поставил внизу витиеватую роспись и облегченно откинулся на спинку стула.

– Как мало нужно человеку для сделки с совестью, – сделала вывод заведующая, забирая листок.

– Вот как, – безразлично хмыкнул Мартин.

– Все люди продают свою совесть, – убежденно проговорила заведующая. – Ведь как у человека наступает удовлетворенность собственным поступком, так он и забывает про совесть. Одним хватает сытного ужина, другим – белого конвертика, третьим... Ха! Третьим достаточно ощущения того, что они поступили правильно – в согласии со своей верой. И они думают, что так их заставляет поступать – смешно повторять – общественный долг, а на самом деле причина этого в их самоудовлетворенности и внутреннем комфорте. Им не хочется идти вразрез с собственными представлениями о каких-то абстрактных понятиях, которые сами же и придумали. А на самом деле все любят комфорт, и какими путями он достигается – через осознание общественного долга или белый конвертик – не все ли равно?

– Вы в корне не правы, – мягко возразил ей шеф-повар, застенчиво крутя в мозолистых, перепачканных землей и зеленым горошком руках свой кристально белый колпак в мелкую клетку. – Уж не будете ли вы утверждать, что нет на свете людей, думающих не только о собственном комфорте? Я знаю -есть немало людей, которые пожертвуют любым своим благополучием, чтобы бескорыстно помочь страждущим!

– Все дело в понятии комфорта, – гнула свою линию заведующая. – Комфорт бывает внешний и внутренний. Или, если хотите, моральный и материальный. Есть, конечно, такие, для которых моральный внутренний комфорт значит гораздо больше. Для них видеть, что кто-то голодает – хуже некуда, конечно, если сами более-менее сыты. Возникает моральный дискомфорт, который они устраняют якобы безвозмездной помощью. А сами-то получают больше! У них уже есть моральный комфорт и чувство правоты своего дела, когда у окружающих – комфорт только материальный.

Она схватила Мартина за плечо и сильно тряхнула.

– Не гонись за моральным комфортом, будь материалистом! Иди к милиционеру, он сумасшедший и все тебе объяснит!

В полном смятении Мартин вышел из сверкающего чистотой храма Общепита и оказался на оживленном перекрестке. Взад и вперед, вправо и влево, безо всякого порядка, сразу с четырех сторон непрерывным потоком текли автомобили, мотоциклы, автокраны, велосипеды, трамваи, дорожные катки, железнодорожные цистерны. Механизмы сворачивали, сталкивались, прыгали друг через друга, разбивались, и все же движение не затихало ни на секунду. Над перекрестком стоял ровный шум двигателей и лязг столкновений, грохотание цистерн на стыках рельсов и шуршание велосипедных шин об асфальт. В середине всего этого хаоса, подложив под соответствующее место вышитую подушечку, невозмутимо стоял на голове поджарый йог в белой чалме. Машины его не задевали, он был единственно непоколебимым островком покоя в море лязгающих волн.

Мартин размышлял недолго. Он разделся, аккуратно сложил одежду стопочкой на ступеньках, прижал обломком кирпича, чтобы не разметал ветер, и, внутренне поежившись, спустился к бушующим железным волнам. Они с грохотом налетали на берег, окатывая Мартина жемчужной пылью нитроэмали. Мартин пощупал воду кончиком пальца. Вода была холодной. Он зажмурил глаза и отважно кинулся вниз головой в бурлящий водоворот. Вынырнув на поверхность, он отдышался и брассом поплыл к островку с йогом.

Он вышел из воды на песчаный берег, отряхнул воду с головы, попрыгал на одной ноге, вытряхивая капли из уха, и направился к йогу. Йог заметил его и принял символическую асану приветствия, отвернувшись от Мартина. Потом он, конечно, встал на ноги.

Йог оказался немолодым мужчиной лет тридцати пяти, одетым по общепринятой моде – в поношенный сюртук и серые плавки. Рост у него был невысокий, и теперь он вопрошающе смотрел на Мартина сверху вниз.

– Здравствуйте, – сказал Мартин.

– Здравствуй, – ответил йог, поправляя галстук и отлично смотрящиеся на нем итальянские очки-капельки, лежащие, правда, во внутреннем кармане жилетки.

– Я ищу милиционера, – объявил Мартин.

– Милиционер – это я, – самодовольно заметил собеседник и указал на приколотый к лацкану опознавательный знак – крохотную фуражку с красным околышем.

– Я путешественник, – сказал Мартин. – Я побывал во многих местах, где и по сей день не ступала нога человека. На моем костюме вы обнаружите звездную пыль и брызги Млечного пути. Но я хочу знать, куда мне отправляться дальше.

– Идем со мной, сын мой, – ответил милиционер, – и я укажу тебе дальнейший путь твой, ибо таково мое предназначение – направлять заблудших на путь истинный. Мое имя Агасфер, идем, я препровожу тебя туда, где ты должен быть и где ты окончишь путь своих скитаний по этой земле.

И они пошли по пустой темной улочке, только вчера заасфальтированной, еле освещенной желтыми огнями натриевых ламп, светивших в непроглядную темноту сквозь густые кроны тополей, кленов, акаций, елей, платанов, яблонь. Луна печально освещала сзади их одинокие фигуры, и струились перед ними по асфальту длинные дрожащие тени, темные, как абсолютно черное тело.

– Вы не поверите, где только я не побывал, – говорил Мартин, и его негромкий шепот разносился по всей улице, пугая бродячих кошек и летучих мышей. – Я бы сам не поверил, если бы кто мне рассказал. Фантастика!

– Фантастика, – хмыкнул Агасфер, – как мы пренебрежительно относимся к ней, что готовы назвать этим словом даже россказни трепачей! А ведь это мощный инструмент познания мира, заслуживающий гораздо большего внимания. С помощью него можно было бы создать альтернативу самому Эксперименту, если только концепция виртуальных миров была бы доведена до своего логического завершения.

– Не смогли бы вы изложить свою мысль немного пояснее, – попросил Мартин. – Я столь много видел за сегодняшний день, сейчас мой мозг переполнен впечатлениями и плохо воспринимает подобные речи.

– Ты точно заметил, что я могу пояснить именно свою мысль, а не чью-то там еще, – сказал Агасфер. – Было бы интересно пояснять мысль чужую, когда и о своей-то имеешь весьма приблизительное понятие. Ведь что есть мысль? Мысль – это...

– Мы отклонились от темы, – перебил Мартин, – а говорили мы о логическом завершении.

– О да, я превосходно помню весь наш разговор, – ответил Агасфер. -У меня все записано. И раз ты так упорно требуешь подробного объяснения, ты его получишь.

Он небрежным движением нажал кнопку на висящем у него через плечо маленьком магнитофоне. Мартин захотел рассмотреть его марку, но увидел лишь выдавленные в пластмассе слова "задатчик программы", да и то очень крохотным, почти незаметным шрифтом.

– Здравствуй, Мартин, – сказал магнитофон.

– Здравствуйте, – ответил Мартин.

– Ты хочешь узнать, почему ты здесь, и для чего ты здесь, – утвердительно сказал магнитофон.

– Да, – согласился Мартин. – Этот вопрос мучает меня всю жизнь. Я бы все отдал, чтобы получить на него ответ, и...

– Не спеши, Мартин, – перебил магнитофон. – Не ручайся за жизнь, которой, может, и не было, и не обещай отдать все, чего у тебя может не быть вообще. Ведь ты здесь – и это Эксперимент.

– Эксперимент, – повторил Мартин, соображая. – Надо мной, надо полагать?

– Нет, – сказал магнитофон. – Глупо было бы считать задачей всего лишь изучение мозга. Вопрос в его связи с миром отражения и реальным миром, и для тебя, Мартин, это важнее прочего. Даже важнее того, кто на самом деле ставит Эксперимент, и над кем.

– Это чушь, – возразил Мартин. – Я здесь, и это Эксперимент? Я здесь живу, живу уже тридцать три года, ничего не знаю, и вдруг это оказывается Эксперимент! Но что за Эксперимент? Что-то нужно сделать, чего-то достичь... Преодолеть трудности... Но это здесь! А там? Там – тоже Эксперимент?

– Ты сам сказал, – ответил магнитофон.

– Нет, – ответил Мартин себе. – Здесь – это здесь, никакого "там" не существует. И я просто никогда не поверю в Эксперимент. Я не верю в слова. Тем более в байки незнакомого магнитофона.

– Какая разница, кто сказал, – заметил магнитофон. – Ты мог услышать это где угодно. Мир пропитан Экспериментом, он все время кричит о нем. Впрочем, ты можешь и не верить. Но можешь и проверить. В конце пути, естественно...

– Что проверять? – спросил, уже совсем теряя самообладание, Мартин. – Я точно знаю, что в моем реальном мире нет места вашему Эксперименту! -Он наклонился к магнитофону, у которого к тому времени отросла седая профессорская бородка, и крикнул прямо в динамик:

– Не верю!

– В этом-то и заключается цель Эксперимента, – донеслось из-под бородки.

Мартин выпрямился и беспомощно посмотрел на Агасфера. Магнитофон заурчал и заиграл медленную, тягучую мелодию. В этой мелодии неслышно падали секунды.

– Тебя ввели в искушение, брат мой, – нарушил, наконец, молчание Агасфер. Он дернул магнитофон за бородку, и тот замолчал.

– Воистину так, – ответил Мартин.

– Главное – устоять перед кознями лукавого, – сказал Агасфер. – И стоит ли тем более задавать вопрос – кто именно ставит Эксперимент, если, говорят, его-то и вовсе нет. Тебе, Мартин, остается вера – ведь верить или не верить ты всегда в силах. Но ведь ты легко сможешь доказать свою правоту, не так ли? Дьявол задал тебе вопрос – теперь ты, Мартин, смотри на все великолепие окружающего тебя мира, и ответь на него!

Мартин огляделся.

Они стояли на высоком берегу широкой величественной реки, медленно несущей свои воды мимо лесистых берегов, обрывистых излучин и песчаных островов. Над водой кружили и кричали чайки, они внезапно устремлялись вниз и выхватывали из серо-синих волн серебристую трепещущую рыбешку, подкидывали ее в воздух и заглатывали целиком, на лету. Противоположный, низкий берег желтел песчаным пляжем, на который медленно наступал зеленый цветущий луг. А на этом, обрывистом, берегу высились вековые сосны, они подходили к самому краю и иногда падали вниз, оставляя обрывки корней в глинистой стене, отвесно спускающейся к воде. Пахло хвоей, легкой сыростью реки и соснового леса, прозрачные стрекозы носились у самой кромки обрыва. Мартин прикоснулся рукой к шершавой, с липкими потеками смолы, с серыми наростами лишайника древней коре дерева. По коре полз маленький красный жучок с черными точками на надкрыльях. Добравшись до пальца Мартина, он взобрался на него и с легким, почти неуловимым жужжанием унесся в прозрачную синь неба, туда, где неторопливо бродили стадами высокие кучевые облака. Мир, несомненно, был реален, и его реальность была не меньше реальности самого Мартина.

Агасфер улыбнулся.

– Ты считаешь свой мир реальностью, не так ли, но ведь весь этот мир не больше, чем комплекс твоих ощущений... комплекс неизвестно откуда взявшихся сигналов. Исчезнет он, – исчезнет и весь твой такой реальный мир.

– Этому рассуждению сотни лет, – безразлично заметил Мартин, – и от него ничего не изменилось в мире...

Ему не хотелось ни спорить, ни доказывать что-то кому-нибудь, пусть даже себе. Хотелось сбежать вниз, с обрыва, бросить одежду на траву и окунуться в прохладные воды этой реки. А потом долго лежать на теплом песке, покусывая травинку, смотреть в бездонное небо, как там медленно движутся и растут, набухают кучевые облака. Жить – принимать жизнь такой, какая она есть, не выдумывая химер, не задавая вопросов, ощущать ее дыхание всем своим существом – это ли не высшее счастье на земле? Однако Агасфер ему чем-то мешал, оставляя где-то в глубине души чувство недовольства, мешающее сделать шаг, махнуть на все рукой и кинуться получать удовольствия от этого такого реального и доброго мира. Ему надо было что-то сказать, отгородиться привычной формулой, найти спасительное заклинание...

– Наши ощущения – отражение материального мира, – сказал в пространство Мартин.

– Ах, мы занялись философией, – ласково откликнулся Агасфер. – Ну что ж, тогда будем последовательны. Это всего лишь гипотеза, мой дорогой. Равно как и обратное утверждение. И это такая гипотеза, Мартин, что вряд ли кому удастся ее доказать. Да, все твое – это отражение, но чего? Действительности или фантомов, рожденных в глубинах твоего же сознания? И разве самое первое отражение доходит до тебя? А не те жалкие лучики света, тени на стене пещеры, которым посчастливилось пройти каким-то чудом через зеркальный лабиринт твоего мозга? А где вообще находишься ты? Может, и тебя-то самого нет, а есть лишь метание пойманного в ловушку зеркал света, тщетно стремящегося вырваться наружу? Ты принимаешь интуитивную гипотезу, мой друг, потому что тебе больше ничего не остается делать. И также ты стараешься забыть это, потому что таков единственный выход. Забыть, придумав себе кучу слов о том, что такое реальность и что такое материя.

– Материя есть объективная реальность, данная человеку в ощущениях и существующая независимо от них, – глухо сказал Мартин.

– Вот-вот. Данная. Чем или кем – данная? Реальным миром или кусочком твоего мозга, на который твое сознание влияет еле-еле или совсем не влияет? Вот тебе пример независимого существования!

– Но что же я тогда вижу, слышу, чувствую? – устало спросил Мартин.

– Быть может, весь твой мир – это всего лишь некоторый комплекс логических конструкций, развивающийся по определенным законам, рано или поздно приходящий к абсурду, и затем – крушение всего и строительство нового комплекса.

– А откуда же берутся эти законы?

– Их формирует твоя память.

– Память? Воспоминания – о чем? Значит, что-то реальное все-таки было, раз я это помню?

Агасфер ничего не ответил. Он снисходительно усмехнулся, махнул рукой и решительно зашагал вглубь леса. Мгновение – и он скрылся из вида, оставив за собой, как ни странно, последнее слово в этом разговоре.

Мартин сделал несколько шагов вслед за ним, но остановился. Кое-что показалось ему более важным, чем продолжение этой странной беседы. Лес напомнил ему древний храм, сохраняющий в своей сумрачной глубине удивительные тайны и откровения прошедших тысячелетий. Стволы сосен, прямые, как колонны, уходили вверх, поддерживая на невообразимой высоте ажурный свод, сотканный из сплетения веток, зеленой дымки хвоинок и кусочков голубого неба. Свет солнца, такой яркий и прямолинейный, сталкивался с завесой мохнатых ветвей, дробился, и клубами опускался вниз, создавая таинственный полумрак. Опавшая хвоя пружинила под ногами, как диковинный ковер. Голова Мартина легко кружилась от прикосновения к неосознаваемым в обычные дни тайнам природы. Он прислонился к одной колонне из белого, с легкими сероватыми прожилками мрамора. Запрокинув голову, долго вглядывался вверх, в сверкающую тысячами огней люстру, в витражи, кольцом опоясывающие свод, в изящные барельефы на своде и колоннах. Звучал храмовый орган. Это была величественная, умиротворяющая музыка, одновременно знакомая и незнакомая мелодия, полная светлой тоски знания о бренности земной жизни. Она заставляла задуматься над смыслом бытия, вечностью времени и бесконечностью всех измерений пространства, над огромным числом не поддающихся пониманию истин, окружающих нас с рождения. Разноцветные лампы, висевшие под потолком, вспыхивали в такт органным пассажам, грохоту ударника и визгу электрогитар. В зале было нестерпимо душно, он был переполнен народом. Мартина все время толкали, но он не обращал на это внимания, его руки крепко обнимали странное существо в цветастой майке, с длинными светлыми, как будто выжженными солнцем, волосами, ярко крашеными губами и отсутствующим взглядом. Мартин чувствовал, как плотно облегают джинсы ее тело, он ощущал исходящий от нее запах дорогих духов и дешевого портвейна. Все вокруг вихлялись под нестерпимо громкую полумузыкальную полифонию, и Мартин старался не отстать от всех в захватывающем угарном экстазе толпы, беснующейся в тесном, полутемном, полном дыма сигарет и вспышках цветомузыки пространстве. Если он поднимал глаза, то сквозь частокол вскидываемых рук видел на возвышении огромные колонки с динамиками в рост человека, они-то и выплевывали в толпу сотни ватт завывающих звуков. И среди тумана этих звуков казалось Мартину, что он вот-вот уловит какую-то важную мысль, невыводимую из всего окружающего, но в голову лезло только то, что он видел и слышал вокруг. Эти звуки, крутилось в голове у Мартина, делают воздух плотным и непроницаемым, они отделяют людей друг от друга в такой тесной толпе, но и этого им мало, они разъединяют прошлое и будущее. Здесь, в этом зале рвется связь времен. Здесь остается только одно настоящее, но и оно дробится стробоскопом на отдельные не связанные с собой мгновения. Для этой толпы не существует ничего, кроме одного мига, сверкающего и пустого, ее задача – получить из него как можно больше удовольствия, и как же оно убого! Все они желают забыть обо всем, утонуть в многодецибельном наркотике и полуживотных сексуальных движениях. Где смысл существования любого из этого сборища, какие у каждого из толпы цели, мечты, желания? Не может быть, чтобы их вообще никогда не было. Оглушенные музыкой и собственным состоянием, многократно усиленным толпой, люди дергались в такт содроганиям динамиков, ни о чем не желая думать, ни о чем не желая помнить. А над всем этим безумным морем, как утес, возвышался мерцающий десятками разноцветных огоньков пульт, крутились световые блики на катушках, и некто знакомый с садистской улыбочкой на лице выкручивал до отказа регулятор громкости... Я хотел всего лишь войти в воды реки, я не хотел всего этого! – мысленно вскричал Мартин, уступая натиску волн и уходя в глубину.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю