Текст книги "Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова"

Автор книги: Алекс Монт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– На большак пойдём, барин! Сперва лесом версты с две, ну а опосля по столбовой дороге, как по гладкой скатерти, скорёхонько докатим! Оттудова до Главной квартиры рукой подать. Вёрст осьмнадцать будет, – без лишних предисловий, с хмурым видом объявил Меченый, удостоив незначительным кивком своего вчерашнего спутника Пахома.

– Стало быть, на Калужскую дорогу? – переспросил Павел.

– На её самую, ваше высокоблагородие. Старый путь на Калугу выведет нас к сельцу Красному, родовой вотчине графов Салтыковых, што стоит на реке Пахре, куды, по слухам – так мне доверенные казачки шепнули, – должон прибыть главнокомандующий. Часть войска по берегу Пахры, скрытным от хранцуза манером передвигаясь, уже в Красном стоит.

– Отколь твои казачки про сей предмет ведают? Сдаётся мне, они не инако как в квартирьеры к самому Кутузову записались! Об том, что ты сообщить мне изволил, французы многое бы дали, чтоб про тайну сию прознать.

– Хранцузы не прознают, а ежели и прознают, нам-то што?! Тама всё войско наше огромное сбирается. Пущай тока сунутся!

Глава 6.
Тайны Кремлёвского двора

Истинное местонахождение русской армии более остальных предметов занимало Бонапарта, не считая вопроса заключения мира, что являлось для него первостепенной задачей. Шестого сентября, когда пожары в Москве поутихли, он возвратился со штабом и гвардией из Петровского путевого дворца в Кремль. Представшая взору картина на протяжении обратного следования ужаснула императора. Обширный процветающий город превратился в огромную закопчённую и дымящуюся руину. Особенно поразила воображение Наполеона церковь, на паперти которой сидел обгорелый труп, прислонённый чьей-то заботой к широкому косяку разломанных, выбитых прикладами дверей. Презрев протесты маршалов, он зашёл внутрь. Царские врата были растворены, церковная завеса изорвана и свисала клочьями, а сорванные с престола ткани, опрокинутый жертвенник и втоптанные в пол, лишённые окладов иконы и ризы священнослужителей не оставляли сомнений, какое чудовищное и зверское глумление буйствовало здесь.

– Бертье! – в сильном возбуждении обратился император к начальнику штаба. – Когда прибудем в Кремль, позовите маршала Мортье. Эти безобразия пора прекратить! И разрешить русским их богослужения! Ожесточать оставшееся в городе население весьма неразумно для нас!

В Кремле, в своих прежних покоях – парадных апартаментах императора Александра, он наскоро пообедал и, отдав намеченные распоряжения назначенному военным губернатором Москвы маршалу Мортье, потребовал к себе Неаполитанского короля.

– Доколе можно позволять этим казацким канальям водить вас за нос, Мюрат?! – брызжел негодованием не проспавший и часу Наполеон, нервно меряя спальню (служившую ему и кабинетом) шагами. – Вначале вы извещали меня, что русские отступают по Казанской дороге. Убедившись за двое суток, что это полная чушь, теперь вы утверждаете, что они идут на Рязань. Неужели не понятно, русской армии на Рязанской дороге нет! Это уловка Кутузова, приказавшего своим степнякам, этим кочевым бестиям, дурачить вас, а заодно и меня в придачу!

– Но государь, арьергард русских отступает прямо передо мной! Ещё усилие – и, мне кажется…

– Мне плевать, что вам кажется! – нюхая табак и щедро рассыпая его по полу, в нетерпении притопнул дрожавшей икрой он[42]42
  В минуты гнева или сильного возбуждения у Наполеона случалось непроизвольное дрожание икроножной мышцы левой ноги.


[Закрыть]. – Меня это не интересует, и вы не у себя в безмятежном Неаполе, где я имел глупость сделать вас королём! Зарубите себе на носу, Мюрат! Вы в дикой, враждебной стране, чьё обезумевшее в своём фанатизме население жжёт города и избавляется от имущества, словно это какие-то ненужные, надоевшие игрушки! Наполеона трясло от гнева, и он едва сдерживался, чтобы не ударить красавца маршала по лицу или вцепиться в его любовно завитые, покоившиеся на плечах кудри.

– Подойдите к столу! – коротко бросил он не смевшему поднять глаз королю, чьё королевское достоинство улетучилось в одночасье. Мюрат имел вид побитой собаки, или, лучше сказать, описавшегося щенка. – Вам надлежит остановить бесполезное движение вашей кавалерии по Рязанской дороге. Даю вам день, чтобы развеять свои иллюзии относительно местонахождения русских. Ищите их справа от себя! – наставлял его унявший гнев Бонапарт. – Берите южнее! Уверен, старая лиса затаилась здесь! – водил он по карте раскрытой ладонью, при этом его пальцы постоянно кружились вокруг Подольска.

– Я перемещу мой авангард на Калужскую дорогу, сир!

– И правильно сделаете! А я прикажу Понятовскому выдвинутся к Подольску, а затем, если он не обнаружит русских, к Серпухову. Пускай его поляки пошевелятся и там поищут Кутузова! А то возомнили себе, что кампания окончилась! – неожиданно милостиво улыбнулся он и потрепал Мюрата за ухо. – А теперь ступайте и займитесь Кутузовым, а не вашими друзьями казаками. Найдите его! Нужно разбить русских окончательно и бесповоротно, лишить Александра армии, и вот тогда конец кампании! – нехотя оторвался от королевского уха Бонапарт, расставаясь с вернувшимся к жизни маршалом.

После ухода Мюрата и учинённой ему выволочки лицо Наполеона вновь приобрело мрачное выражение. Он повалился в кресла и прикрыл глаза. «Как? Как достичь мира с Александром? Как, чёрт возьми, заставить царя пойти на него?!»

То, о чём он говорил с Мюратом – «сокрушительная победа и конец кампании», – на самом деле не являлось для него непреложной истиной. Тем паче что эту сокрушительную победу нужно было ещё и добыть. «Подобная битва, как на реке Москве, и не один Александр останется без армии», – старался быть честным с самим собою Наполеон.

– Сир! – прервал размышления императора секретарь.

– Что вам, Лелорнь? – отозвался недовольный голос из глубины кресел.

– Пришёл месьё Тутолмин – директор сиротского Воспитательного дома. Ваше величество изволили отправить меня туда с повелением явиться…

– На ловца и зверь бежит! – в живейшем нетерпении оборвал он Лелорня и, стремительно поднявшись с подушек, приказал просить посетителя в парадный кабинет.

Через минуту туда вошёл сухощавый пожилой человек с морщинистым вытянутым лицом и, учтиво поклонившись, вопросительно застыл посредине залы.

– Прошу садиться, генерал. – Наполеон предпочёл переложить гражданский чин Тутолмина (тот являлся действительным статским советником) в военный и указал на ближайший к нему стул, а сам расположился в некотором отдалении на диване. – Я удовлетворил вашу просьбу, переданную графом Дюронелем, и приказал выставить караул конной гвардии под началом опытного офицера вокруг вверенного вам Воспитательного дома.

– Благодарю вас, ваше величество, за проявленную заботу о несчастных сиротах. Караул прибыл и уже исполняет свои обязанности.

– Пустяки, генерал. Эта мой долг христианина, императора и отца. – При мысли о сыне, малолетнем короле Римском, лицо Бонапарта прояснилось.

– Императрица Мария Фёдоровна, августейшая и всемилостивейшая матушка государя нашего, неусыпно тщится о здоровье, благополучии и должном воспитании детей, вверенных её милостями моему надзору и попечению, – по-старомодному выспренно начал Тутолмин.

– Нам ведома великая попечительская миссия вдовствующей императрицы, генерал. Что касается нас, то моё изначальное намерение было сделать для всего города то, что теперь я могу сделать лишь для одного вашего заведения. Я бы желал поступить с Москвою так, как поступал с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но русские сами захотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидания многих веков. Рапорты, кои я ежечасно получаю, и пойманные за руку поджигатели доказывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Расскажите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны эти злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я не находил ничего, кроме пепла.

Тутолмин смиренно выслушал эту экспансивную, более похожую на жалобу тираду и попытался было ответить, но взмахом руки Наполеон остановил его.

– Известно ли вам, генерал, что в день моего вступления в Москву Ростопчин выпустил заключённых из тюрем и вывез пожарные трубы?

– Не знаю точно, по чьему приказу, но я слышал, что колодники выпущены из Бутырского замка, а огнегасительный инструмент увезён полицией. Впрочем, у нас в Воспитательном доме имеются свои пожарные трубы и помпы.

– Вам повезло, генерал! Однако насчёт заключённых и городских пожарных труб я имею абсолютно верные сведения. Это постыдное дело не подлежит никакому сомнению! Доведите это до сведения императора Александра!

– Я могу изложить это в рапорте на высочайшее имя.

– Превосходно! И напишите в нём, что я не желаю войны с вашим государем и по-прежнему почитаю его. Я хочу мира и готов заключить его.

– Но как дойдёт мой рапорт до Петербурга? – искренне обеспокоился Тутолмин.

– Пошлите его с одним из ваших чиновников из числа близких и доверенных лиц. Я велю препроводить его до наших аванпостов, – милостиво улыбнулся на прощание Бонапарт и отпустил Тутолмина.

В изрядном смущении тот вышел из Кремлёвского дворца. Упомянуть в рапорте то, что предложил Наполеон, конечно, можно, однако не слишком ли много тем самым он возьмёт на себя? И как покажется подобная, писанная его рукой инициатива Марии Фёдоровне и самому государю? Смятенные чувства обуяли преданного чиновника. С рассеянным видом он сел в карету и всю дорогу до Воспитательного дома пребывал в томительных раздумьях.

«Императрице, положим, примирение с Бонапартием придётся по нраву, но вот государю?! Как бы в измене не обвинили! Не лучше ли передать Бонапартовы предложения на словах, через того, кто повезёт мой рапорт?» – пришёл к удачному решению Тутолмин и взялся за перо.

Восьмого сентября, спустя два дня после той памятной беседы, Лелорнь доложил императору о приходе маршала Мортье. Будучи в духе, Бонапарт игриво усмехнулся:

– Зовите его, Лелорнь! Я всегда рад видеть моего храброго Мортье!

– Но он не один. С ним некий господин Яковлев. Герцог Тревизский утверждает, что это младший брат отозванного русского посланника при дворе его королевского величества Жерома. Сейчас он терпит нужду и уповает на милость вашего величества.

– Ах вот оно что! Помнится, Мортье толковал мне о нём, а Жером рассказывал о русском посланнике. Хорошо, я приму его в Тронном зале. Проводите их обоих туда!

– Кого привели вы, Мортье? – минутой позже щурился на Яковлева Бонапарт, делая вид, что ничего не знает о вошедшем.

– Это русский помещик, дворянин и гвардейский капитан, мой добрый знакомец по Парижу и брат бывшего русского посланника в Вестфалии господин Иван Яковлев, сир, – как ни в чём не бывало напомнил императору личность посетителя Мортье.

– Что ему нужно?

– Пропуск для выезда из Москвы с семейством.

– Но это невозможно! Хотя… почему бы и нет… – Бонапарт на минуту задумался и… обратил внимание на просителя. – Вы хотите уехать из Москвы, месьё Яковлев?

– Да, ваше величество! В том имею большую нужду.

– Согласен, но с условием, что вы отправитесь в Петербург. Императору Александру приятно будет видеть свидетеля того, что происходит в Москве, и вы ему всё объясните. – Наполеон подошёл к Яковлеву и испытующе посмотрел на него.

– Но по моему незначительному чину я вряд ли имею право надеяться быть допущенным к государю, – засомневался Яковлев, выдерживая взгляд императора.

– Обратитесь к обер-гофмаршалу графу Толстому – он человек честный, или велите камердинеру доложить о себе императору, или пойдите навстречу государю во время его ежедневных прогулок, или, в конце концов, попросите посодействовать вашего брата, тайного советника, – настаивал Бонапарт.

«Мирная доминанта» безотчётно толкала Наполеона на сомнительные поступки, кои изобличали его истинное положение.

– Теперь я во власти вашей, но я не переставал быть подданным императора Александра и останусь им до последней капли крови. Не требуйте от меня того, чего я не должен делать, я ничего не могу обещать вашему величеству! – искренне горячился Яковлев.

Стать исполнителем неприятельской воли в глазах государя не входило в планы и противилось образу мыслей почтенного Ивана Алексеевича, но и оставаться, будучи самому ограбленным, в разорённой Москве со всем семейством и челядью было для него затруднительным.

– В таком случае я напишу письмо вашему государю, где укажу, что посылал за вами и поручил вам доставить моё письмо, – одним махом разрешил его сомнения Наполеон.

На следующий день он продиктовал послание Лелорню, который доставил его вместе с пропуском, собственноручно подписанным императором, Яковлеву.

Но это не внесло умиротворения в душу Бонапарта. Его деятельная, нетерпеливая натура не могла смириться с пассивным ожиданием, и он велел позвать к себе Корбелецкого. Того самого пленённого чиновника Министерства финансов, которого он приблизил к себе накануне вступления в Москву.

– Я решил отпустить вас, месьё Корбелецкий! – милостиво улыбаясь, торжественно провозгласил он. – Самая мысль насильно удерживать вас здесь, лишённого домашнего участия и призора родных, сильно удручает меня. Отныне вы свободны и можете в полной мере располагать собой. Солдаты моей гвардии выведут вас на аванпосты.

– Сердце моё переполняет чувство безмерной радости и признательности вашему величеству, – искренне растрогался Корбелецкий, – однако, – на секунду запнулся он, – у меня нет порядочного платья и, да великодушно простит меня ваше величество, тёплой одежды. На пороге холода, и…

– Вы всё получите из нашего интендантства. – Наполеон опустил пальцы в оттопырившийся карман, доверху набитый табаком, и извлёк зелье. Он не любил табакерок, предпочитая хранить табак в карманах сюртука. – Кстати, и деньги тоже. Сегодня вам выдадут их. Я хочу достойно отблагодарить того, кто честно служил мне[43]43
  «Честная» служба Корбелецкого у Наполеона вышла ему боком. Как изменник, он был заключён под стражу и просидел около двух лет в тюрьме Шлиссельбургской крепости, пока не дождался снятия обвинений в сотрудничестве с неприятелем.


[Закрыть], – отрывисто бросил он, закидывая руки за спину. Польщённый чиновник поклонился, украдкой косясь на заваленный бумагами и картами стол, выдвинутый на самую середину залы. Полчаса назад Наполеон закончил совещание с маршалами, и его камердинер Констан не успел прибраться, а тень императора – армянин Раза отправился за дровами.

– Надеюсь, вы правдиво расскажете соотечественникам, что видели в Москве. Бог свидетель, не французы сожгли вашу прекрасную столицу, – пустился в оправдания Бонапарт, намереваясь убедить Корбелецкого, что вовсе не он причина и виновник бедствий, обрушившихся на Россию, а император Александр, вынудивший своей необдуманной политикой его, императора Наполеона развязать эту войну.

Здесь он не был оригинален. То же самое он говорил Тутолмину, Яковлеву и всем тем русским, которые хоть что-то из себя представляли и имели вес в обществе. Вдруг кому-нибудь из них доведётся говорить с Александром! Корбелецкий не проронил ни слова, а лишь понимающе кивал, в то время как Бонапарт распалялся всё сильнее, стремительно перемещаясь из одного угла залы в другой. Наконец поток его красноречия иссяк, и, картинно скрестив на груди руки, он отпустил немало озадаченного чиновника.

Других русских, которых можно было «со смыслом» отпустить и на благо Франции использовать, в его арсенале, увы, не осталось. Не считая того офицера, которого ему представил в Смоленске генерал Сокольницкий и который так удачно подделывает ассигнации. Но того отпустить было нельзя. Соотечественники расстреляют его не мешкая.

«А кстати, где он?» – вспомнил об Овчарове Бонапарт и велел справиться о нём Лелорню.

Глава 7.
Главная квартира

Меченый сдержал слово и вывел Павла к Красному, куда прибыл со своим штабом Кутузов и где обосновалась Главная квартира русской армии. Благодаря знакомым Фёдору казакам Овчарова беспрепятственно пропустили через пикеты и проводили в Главную квартиру, помещавшуюся за версту от села, в огромном усадебном доме Салтыковых и прилегавших постройках. К счастью, Овчаров не послушался Меченого и остался в прежней одежде, разве что лосины сменил (при посредстве всё того же Игнатия) на чуть более просторные. А посему чувствовал себя относительно свободно среди блестящих офицеров ставки главнокомандующего.

«Как бы половчее попасть к Кутузову? Ишь сколько народу толкётся, и, небось, все к фельдмаршалу с неотложными нуждами!» – обдумывал непростую задачку Павел, пока не столкнулся нос к носу с главным предметом своих поисков.

– Ба, не верю глазам своим! Овчаров?! – услышал он подле себя изумлённый радостный возглас и, подняв глаза, увидел расцветшую в улыбке холёную физиономию полковника Чернышёва.

– Господин кавалергардии полковник, вот это чудо! Неужели это вы?! – Происшедшая встреча потрясла его не меньше, чем Чернышёва.

– Какими судьбами? Как вы здесь оказались?! – в сильнейшем возбуждении засыпал его вопросами обрадованный Чернышёв.

– Господин полковник! Это долгая история, но здесь я решительно из-за вас, хотя и не чаял встретить вашу особу.

– Что наш план?

– Удался, и в лучшем виде!

– Превосходно! – Глаза полковника самодовольно заблестели. Как-никак, а автором удавшегося плана являлся именно он! – Полагаю, нам до́лжно уединиться и потолковать. Сейчас меня ждёт светлейший, доставил личное письмо государя, весьма важное, – покручивая ус, не преминул похвастаться он. – Ну а затем я к вашим услугам, любезный Павел Михайлович.

– Благодарю, господин полковник, а покамест буду ожидать вас…

– Возле парадного крыльца дворца Салтыковых, – указал на белевшее за высокими кустами старого орешника элегантное двухэтажное, в стиле русского барокко здание Чернышёв и поспешил откланяться.

Пакет с высочайшим рескриптом он вручил светлейшему немедля по прибытии в Главную квартиру. Фельдмаршал при нём вскрыл его и, углубившись в чтение, попросил подождать в приёмной.

– Позову тебя, голубчик, как ознакомлюсь! – объявил Чернышёву Кутузов, неторопливо вникая в содержимое царской депеши.

В приёмной толпились посетители, яблоку негде было упасть, и он решил пройтись, о чём сообщил дежурному генералу Коновницыну. Фланируя по правильным песчаным дорожкам, он и встретил полного раздумий Овчарова, слонявшегося меж прудов, каналов и лип обширного, разбитого в прошлом веке парка. Едва Чернышёв вернулся в приёмную, как Коновницын пригласил его к фельдмаршалу.

– Вы весьма вовремя, господин флигель-адъютант. Светлейший справлялся о вас.

– Благодарю вас, ваше превосходительство! – учтиво поклонился Коновницыну он и вошёл в кабинет Кутузова.

– Тебе предстоит продолжить путешествие, голубчик! Не будучи осведомлённым о содержании привезённого тобою письма государя, я предписал командующим Третьей и Дунайской армиями двигаться к Москве. Предполагаю, что обе армии соединились. Депеша же императора отменяет мои распоряжения. Посему тебе надлежит отправиться к ним и вручить послание государя, а также моё, отменяющее мой первоначальный приказ. Обо всём том я отпишу его величеству, чтоб он скоро тебя не ждал. И ежели армии соединились, – Кутузов многозначительно хмыкнул, – Тормасову надлежит отбыть в Главную квартиру. Объединённую армию возглавит Чичагов.

– Слушаюсь, ваша светлость! Когда прикажете отбыть?

– Коновницын заготовит приказы, немедля и отбудешь. А теперь расскажи, голубчик, что государь, каким ты нашёл его?

Не менее других конфидентов посвящённый в стихийные эволюции двора, Кутузов не мог просто так, без задушевной беседы отпустить флигель-адъютанта императора. Фельдмаршал рассудил, что приветить царского любимца, особливо после вынужденной сдачи Москвы, которую ему вряд ли простят, и запоздалого письма Александру, объяснявшего царю содеянное, которое он датировал четвёртым сентября и отправил днями курьером, будет отнюдь не лишним.

– Государь исполнен решимости покончить с нашествием, уповая на таланты вашей светлости, – с учтивой любезностью отвечал Чернышёв, успевший вкусить немалой толики нюансов придворной жизни.

Упомянув о посещении Ярославля, тамошних настроениях и неутомимой деятельности их высочеств по организации ополчения, он исподволь навёл разговор на Овчарова, многозначительно присовокупив, что государю известно о его миссии в стане Наполеона.

– Покажешь его завтра, когда придёшь за приказами, – объявил свою волю командующий на прощание.

Пока полковник визитировал фельдмаршала, Овчаров прохаживался вдоль дворцового крыльца и с интересом оглядывал украшенные великолепными эполетами мундиры, отливавшие золотом позументов и алмазными россыпями нагрудных звёзд, кои беспрестанно сновали возле Главной квартиры. Ему никто не мешал. Занятые собой, их обладатели не замечали скромного просителя в штатском. Помимо военных – понятно, они составляли большинство, – на парадное крыльцо всходили и исчезали в распахнутых настежь дверях гражданские разных сословий: окрестные помещики, купцы, лекари, евреи и даже крестьяне, весьма, впрочем, немногочисленные. У всех них имелась надобность к главнокомандующему.

Зазвонил благовест. Овчаров поднял голову, вслушиваясь, откуда идёт колокольный звон. Отойдя саженей пятьдесят в сторону от крыльца, он увидал стоявшую на высоком холме аккуратную каменную церковь, над притвором которой архитектор устроил звонницу. Звук колокола, безбрежный и чистый, плыл над опоясывавшей холм рекой, заполняя собою чуть подёрнутый нежной желтизною парк, и широко разливался по округе. На лице Овчарова отразилось удивление, сменившееся трепетным благоговейным умилением. Мысли об Анне, неотступно преследовавшие Павла всю дорогу до Красного, унесли его в Мятлевку, и он представил себе их новое свидание, где он, возможно, осмелится объясниться с ней. Проходивший мимо священник будто угадал его намерения и перекрестил Овчарова.

– Рождество Пресвятой Девы, сын мой, есть начало нашего спасения. Ещё не сам Господь Спаситель мира рождается, а его Пречистая Матерь, не самое солнце мира восходит, а токмо предрассветная заря занимается, как бы утренний ветер разносит во все концы мира благую весть о скором появлении солнца, – торжественно провозгласил он, не отводя глаз от Павла. – В великий день сей воскреснет слава Отечества нашего и приблизится погибель супостата окаянного! – вновь осенил крестным знамением священник Овчарова.

– Да будет так, отче! – только и проронил сдавленным голосом он, не в силах произнести большего от переполнявших его чувств. «Сегодня же осьмой день сентября, День рождения Пресвятой Богородицы!»[44]44
  По некоторым данным, Кутузов был в Красном уже восьмого сентября, а не, как общепринято, девятого.


[Закрыть] – дошёл до него смысл слов священника, и он понял причину колокольного благовеста. Желание поблагодарить участливого батюшку с неизъяснимой силой колыхнулось в нём, но тот был уже далеко. Размеренной поступью пастырь шёл напрямик к парадному крыльцу дворца Салтыковых…

– О чём задумались, Овчаров?! – Чернышёв свалился как снег на голову.

– Да вот, батюшку встретил. Видать, к светлейшему спешил.

– Много их там всяких! – брезгливо махнул рукою полковник. – Вся передняя гудит! Один дурак от ретивости неуёмной аж водицы хлебнул в Страданке! Вздумал её вброд перейти!

– В Страданке? – не понял, о чём идёт речь, Павел.

– Ну да, в Страданке. В речке, на которой церковь с усадьбой стоят.

– А где же тогда Пахра?

– Страданка впадает в Пахру, на которой стоит само сельцо Красное, – покровительственно пояснил Чернышёв, только что сам узнавший об особенностях местной топографии в ставке главнокомандующего.

– Так, говорите, у светлейшего много посетителей?

– У светлейшего – в точности не знаю, – усмехнулся он, – а вот приёмная его полна-полнёхонька. Священнослужители ещё ладно, люди духовные, купцы тоже по делу, лекари запросто в Главную квартиру не сунутся, о жидах я не говорю, а вот помещики[45]45
  Принадлежа к высшему московскому дворянству, Чернышёв на тот момент не имел имений, равно как и титулов, и весьма ревниво относился к счастливым обладателям наследственных родительских вотчин. Достаточно вспомнить о его неблаговидной роли в деле следствия над декабристами, когда Чернышёв всеми правдами и неправдами пытался приплести к заговору своего дальнего родственника Захария Чернышёва с целью завладения имениями последнего. После чего он стал, говоря современным языком, «нерукопожатым» и «персоной нон грата» во многих домах и салонах Москвы и Санкт-Петербурга. «А что делает здесь этот господин?» – увидев на своём званом вечере Александра Ивановича, уже министра и графа, заявила одна великосветская дама. И подобные высказывания в его адрес были не редкость.


[Закрыть] – те явно совесть потеряли! – А в чём незадача?

– А в том, любезный Павел Михайлович, что оные господа в лихую для Отечества годину о кармане своём одном тщатся.

– О кармане? – Овчаров не понял, куда клонит Чернышёв.

– Помещики отдают свои сено и овёс за расписки, – с удовольствием пустился в объяснения полковник, не задумываясь, что собеседнику не хуже него известна существовавшая практика. – Положим, приезжает фуражир с командой или какой провиантмейстер в чьё-то имение с предписанием за подписью и печатью командира полка и требует такое-то количество овса или провианта для своего эскадрона. Ему отпускают требуемое, а тот оставляет расписку. Так, мол, и так, получил с господина такого-то сена столько-то пудов, овса столько-то четвертей, соломы столько-то возов, или стояли мои люди на постое, харчевались и издержали такое-то количество провианта и свечей сожгли столько-то фунтов. С сей распиской помещик отсылает своего старосту в эскадрон, чтобы тот получил квитанции, после чего староста едет в штаб, где тоже получает квитанции, и уже с этими квитанциями помещик является в комиссию для получения платы наличными деньгами[46]46
  См. воспоминания Надежды Дуровой «Записки кавалерист-девицы».


[Закрыть]. Токмо разумею, что с убытками своими господа помещики могли бы повременить. Как-никак судьба Отечества решается. Ежели по бедности, положим, тогда конечно. Токмо действуй ты по установленному порядку, и не лезь со своими дрянными бумажками к фельдмаршалу! У его светлости и без того голова пухнет!

– Да, негоже его светлости подобными просьбами докучать, – задумчиво протянул Овчаров, хотя не во всём соглашался с Чернышёвым.

Сам помещик, из последних сил тянувший имение, он успел узнать истинную цену деньгам и труду селянина. Суждения великосветского барина Чернышёва не находили отклика в его сердце, но он предпочёл промолчать. Слишком многое стояло на кону.

– Ну да не беда! – улыбнулся Чернышёв. – Его превосходительство генерал-лейтенант Коновницын с подобными наглецами сладит. Пойдёмте-ка лучше ко мне во флигель, мне господин квартирмейстер полковник Толь отвёл там комнатку. Пообедаем да про наши оказии потолкуем, – кивнул в сторону довольно поместительного здания полковник и первым зашагал к нему. – Кстати, а вам известно, кто ранее владел усадьбой? – поинтересовался он по дороге.

– Слыхивал, это родовая вотчина Салтыковых, стало быть, они ею и ранее владели. – Овчаров вспомнил, что ему рассказывал Федька про сельцо Красное.

– Так-то оно так, токмо после смерти одного из Салтыковых заправлять здесь принялась его вдова, большая любительница батогов, пыток и разного рода изощрённейших смертоубийств. Причём издевательства свои оная особа чинила над молодыми девками да бабами, мужиков особливо не трогала.

– А-а-а, так эта та, которую Салтычихой прозвали! Изверг в женском обличье. Батюшка, покойник, помнится, сказывал, что суд над ней не один год тянулся, Сенат её дело рассматривал.

– Токмо господа сенаторы струхнули на себя страшное решение принять и вердикт окончательный на матушку императрицу, да будет благословенна память её, возложили. Ну а государыня миндальничать с ней не стала и пожизненно в темницу заточила. Вот и пришли, господин ротмистр. Прошу! – Чернышёв отпер дверь, и они оказались в просторной светлой горнице, обставленной богатой вычурной мебелью, где за перегородкой виднелась кровать с целою горою перин и подушек. – Прохор! – высунувшись в открытое окно, кликнул он курившего самосад денщика. – Собери закусить. И про шампанское не забудь, бездельник, у меня гости!

– Однако ж вы молодец, Овчаров! Это ж надо так всё ловко обставить! – не уставал удивляться и хвалить Павла Чернышёв, когда тот поведал о своих приключениях. Причём начал он свой рассказ с той самой минуты, когда неприятель пошёл приступом на Королевский бастион Смоленского кремля. – Выходит, вам до́лжно возвращаться, и чем скорее вы предстанете пред очами Наполеона, тем более выиграет наше дело. Французы, поди, уж вас обыскались!

– Разумеется, господин полковник, воротиться следует. Но войдите в моё положение! Ежели я попаду в руки наших, после того как…

– Да-да, я разделяю вашу тревогу, ротмистр! – в запальчивости перебил его Чернышёв, откупоривая бутылку и намеренно забывая, что Овчаров давно уж в отставке. – Вот как мы поступим. Я говорил о вас светлейшему, и он приказал привесть вашу милость к нему. Думаю, аудиенция состоится завтра. Государю я тоже доносил о вас и показал его величеству ваши произведения. Император остался доволен. После, – Чернышёв задумался на минуту, – надлежит узнать, где сейчас пребывает Ростопчин, и, ежели его сиятельство здесь, в Главной квартире, представить вашу особу графу… И вот, пожалуй, что ещё. Надобно составить на вас что-то вроде охранной грамоты, где будет ясно прописано, кто вы, по чьему приказу и чем занимаетесь у Наполеона. Это в случае чего объяснит вашу комиссию и оправдает вас.

– Сие было бы решительно к месту! – горячо поддержал Павел идею Чернышёва с охранительным листом.

– Однако ж вам надлежит спрятать оную бумагу куда подальше. Не приведи Господь, она попадётся на глаза французам.

– Я зашью её в своё платье, а затем, перед самой Москвой, передам в надёжные руки. – При воспоминании об Анне Павел смутился и покраснел.

– Надёжные руки или ручки?! Шерше ля фам! Не так ли, господин Овчаров! – заговорщически рассмеялся разгорячённый выпитым Чернышёв.

– Ваша правда, господин полковник. Вам, однако, не занимать проницательности, – пребывая в сокровенных мечтах, признался он.

– Тем и живём, сударь мой, тем и живём! – не смог отказать себе в похвале Чернышёв. При этом один его рыжий ус оттопырился, в глазах замелькали черти, и всё пылкое лицо его дышало довольством и развязностью.

– Стало быть, завтра мне предстоит увидеть светлейшего!? – перевёл разговор на деловой лад Павел. Говорить с Чернышёвым об Анне ему не хотелось, особенно, наблюдая перед собой его цветущую, не в меру заинтересованную донжуанистую физиономию.

– Вам представится счастливый случай познакомиться с фельдмаршалом. Надеюсь, он не оставит вас в своих милостях и окажет покровительство. А сейчас мы расстанемся. Я обещал проведать моего доброго приятеля Васильчикова, у него собирается компания на вист. Пара-другая партиек, знаете ли, не помешает. Вы же можете остаться у меня без всяких церемоний, мой денщик вам послужит. Кстати, он ночует в сарае во дворе. – Чернышёв вспомнил про приглашение князя и решил немедля отправиться к нему.

– С благодарностью воспользуюсь вашим гостеприимством, господин полковник! – не стал разводить антимонии Павел.

– Вот и сладили, ротмистр! – откланялся Чернышёв и, отдав приказания слуге, отбыл на поруки веселья.

За день Павел изрядно утомился; обилие новых впечатлений послужило тому причиной. Покончив с остатками ужина, он завалился спать прямо на голом сене, порядочную охапку которого ему принёс заботливый денщик Чернышёва. Занимать единственную кровать в комнатке за перегородкой он посчитал неудобным. Вдруг полковник проиграется в пух и прах и нагрянет посреди ночи! Спать же на сене или набитом соломой тюфяке он давно привык. Годы воинской службы и месяцы, проведённые в тюрьме, научили его этому. Едва голова Павла коснулась душистого ложа, а тело приняло горизонтальное положение, сон сковал его члены и погрузил в неверное забытьё мозг.