Текст книги "Правила аквастопа"
Автор книги: Алекс Дубас
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Совмещать было невозможно. Она не давала ему работать. Приходила в его офис. Падала на пол. Пыталась выброситься из окна начальника. Набросилась на девочку-секретаря, потому что та как-то особенно посмотрела на отца. Потом, в моменты просветления, она плакала, извинялась, но это было нечасто.
– Я знаю, мой знакомый как-то сказал о том, что жизнь с истеричками – прекрасный жизненный опыт. С ними все очень ярко, чувства оголены и гипертрофированы. Моя девушка в центре города может лечь на землю и кричать, а мне надо как-то выкручиваться… Но иметь опыт и прожить жизнь – это разные вещи. Как поступил ваш отец?
– Он остался с мамой.
– Христианин бы сказал: «Это мой крест. И мне его нести».
– Мусульмане говорят по-другому. Но папа сделал свой выбор. И в эту минуту кто-то затушил свечу в его глазах. Я помню это время, когда папа менялся. Я был уже достаточно взрослым. Он стал сутулиться. Перестал рассказывать анекдоты и вообще улыбаться. Тайком выпивал. Брат рассказывал мне, вернувшись с прогулки с отцом, что папа проплакал все время, пока он играл на площадке. Отец как-то враз постарел. О переезде в столицу мы уже и не думали. И кто скажет, что он не прав? Кто знает, что случилось бы с ним и с нами в ином случае? И я горжусь им. И принимаю его.
– Этот выбор из тех, когда невозможно сказать: правильный он или нет.
– Артур, зато выбор – наше единственное оружие в вечной борьбе с будущим.
Солнце здесь скрывается моментально и стыдливо. Как будто, одумавшись, в ужасе бежит после того опустошения, которое оно произвело в этих краях за день. Мы сидели и смотрели на огоньки, зажигающиеся на кораблях. Мы слушали прибой и крики непонятно кого: то ли Бьорк, то ли чаек.
– Как ты ее зовешь, Артур?
– В смысле?
– Ну как ты зовешь ее дома?
– …Ландышик.
– Ландышик?
– Это цветы такие. У вас они не растут. Уменьшительное от слова «ландыш».
– Значит любишь, не сомневайся.
Перед сном я зашел в интернет-кафе, проверить почту. Компьютер мне сказал, что дома дожди, что распущен парламент и что Ландышик улетела в Афины. Это наша общая с ней знакомая процитировала: «Вот раз он уехал, то и я улечу».
У меня такое ощущение, что, живя со мной, она вела какое-то одно ей понятное соревнование. Ей хотелось, чтобы мы были равны. И счета 1:0 не в свою пользу допустить не могла. Странно. Мы были равны. Какая химическая реакция сработала в ее головном мозге, что она хотела доказать? Может быть, я решился уже тогда? А может быть, чуть позже? Как бы то ни было, в ответном письме я попросил знакомую осторожно выведать, в каком отеле в Афинах остановилась та, которую я называю весенним цветком.
Никогда не завидовал людям, которые волей-неволей оказываются посредниками в чьей-то любовной истории. Вот, скажем, ты друг семьи или пары. И вдруг один из этой пары открывает тебе тайну. Скажем, о наличии любовника. Или о том, что его партнерша любит плеть. И все. В эту секунду ты становишься лицемером. Отныне тебе приходится врать. Или делать вид, что ты не в курсе.
Уж если выбирать, я бы предпочел личным тайнам государственную. Даже рискуя быть обсыпанным с ног до головы полонием.
Где продается тот ластик, которым стирается информация в головном мозге?
Утром мы встретились там же с Гюнаем и сразу перешли на ты.
– Она в Афинах. Это же не так далеко, я посмотрел на карту. По крайней мере один регион.
– Ты хочешь попасть к ней?
– Да. Сюрприз был бы что надо. Но виза… У меня нет шенгена.
– Отсюда до острова Родос несколько часов на корабле. Но виза действительно нужна. Ты знаешь, мы ведь с греками не очень… Ну, не мы, а наши правительства. Да ладно, это неважно. – Гюнай рассуждает вслух: – На Родос тебя, думаю, можно переправить. Оттуда в Афины – тоже. На острове живет мой старинный друг, Марко. Он все организует. Но вот как обратно? В аэропорту будут проблемы. Вопросы: как ты оказался здесь без визы? Тебе запретят въезд в Европу.
– Да?
– Да.
– Ну и хрен с ней.
– С кем?
– С Европой.
Гюнай одобрительно улыбнулся:
– Это потому что ты – русский. Завтра утром здесь, в «Дельфине», в это же время, будешь готов?
– Буду.
– Я все устрою. Выписывайся из отеля.
На следующий день, ближе к полудню, Гюнай знакомит меня с рыбаками и дает нам последние советы. Я все больше и больше убеждаюсь, что фраза «внешность обманчива» неверна. Ее придумали умные люди с лживыми глазами. Для маскировки. Внешность НЕ обманчива. Внутри мы такие же, какие и снаружи. И дело тут не в красоте. Ты можешь быть невзрачным, но с таким пронзительным взглядом… Да что я говорю, вы и так все знаете. И еще есть такая штука – зеркало. Это лучший лакмус проверки собственной красоты. Тут дело обстоит так. Вот что-то не дает тебе покоя. Ты вновь и вновь возвращаешься к какой-то ситуации. Правильно ли ты поступил? Посмотри в зеркало. Но не так, как тогда, когда бреешься, не видя. А прямо в глаза посмотри. Если тебе стало невыносимо больно и ты отвел взгляд, правда не на твоей стороне. Красивые люди – те, кто могут долго и смело смотреть в свои собственные глаза.
А Гюнай был похож на бобра. Как будто если бы бобер носил очки. И это был очень красивый бобер. В смысле глаз. Бобер – трудяга, запасливый, осторожный, учитывающий малейшие нюансы. У Гюная усталые, грустные, но очень честные глаза. Я ему поверил.
– Скажи, у вас в Турции есть бобры?
– Есть, а что?
– Так, ничего. Просто спросил.
– Понятно… Знаешь, а ты похож на сенбернара. Причем на щенка еще.
Мы дружно засмеялись и обнялись.
– Вот, кстати, тебе фляжка для замерзших альпинистов. – Гюнай достал из своего рюкзака кожаный бурдюк и протянул мне.
– Что там, матушкин бальзам? – Я тут же осекся и прикусил язык.
Гюнай сделал вид, что не расслышал неловкой шутки:
– Ракия. Лучшая ракия на побережье. В Греции это называется «оуза», но там даже близко не делают такой вкуснотищи!
– А вот это передай, пожалуйста, Марко. – Из рюкзака он достал сверток. Помедлил и протянул мне со словами:
– Артур. Это вряд ли произойдет, но если все же вас будут обыскивать пограничники… Этого они не должны увидеть. Хорошо?
– Хорошо, – я кивнул и взял его. Килограмм от силы. Спрашивать, что там, не стал. Я же говорю, что у Гюная честные глаза. Мне этого достаточно.
Не мной подмечено, что люди похожи на животных. Кошек. Бобров. Тигров. Росомах. Я вот действительно похож на большую и лохматую собаку, меня не раз сравнивали. А что, я не обижаюсь. Сенбернар – не такса. Но странно то, что люди не просто напоминают своих питомцев, а со временем становятся на них похожи. То есть происходят какие-то изменения в реальном времени. Завел, например, ты себе бульдога и сам не замечаешь, как постепенно у тебя отвисают щеки, ты становишься суровее и массивнее, все больше и больше смахиваешь на Уинстона Черчилля. В принципе эту технологию можно использовать вместо пластической хирургии. Было бы неплохо. Пластические хирурги, эта особая каста среди врачей, мгновенно превратились бы в нищих. Опять в моду вошли бы ветеринары. Как в старые добрые времена.
Я так и представляю себе сценки в приемной такого доктора.
«Вы хотите радикально похудеть и сузить бедра? Хорошо, я вам выписываю колли. Даже нет, знаете, лучше русскую борзую. Это дороже, но вам же важен результат?»
«Желаете другой разрез глаз? По-моему, у вас все в порядке. Хотите, чтобы были побольше? Ну, что ж, у вас два варианта – подцепите базедову болезнь или заведите лемура. Шучу, извините, у нас, медиков, такой уж юмор. Да, вам действительно нужен лемур. Полгодика у вас поживет, и глазки сами собой расширятся. Да не сомневайтесь. Можете, конечно, завести рыб-телескопов, но японцам, как видите, не очень помогает. Лемур все же надежнее и быстрее».
«Алло, да. Да. Да, помню, я вам выписывал полярную сову. Вы же сами хотели уменьшить ушные раковины. Ну, знаете, здесь я вам не помощник. Не я же занимаюсь поставками в зоомагазины, в конце-то концов. Попробуйте заказать через Интернет. И, кстати, как там ваша дочка, подружилась с пуделем? Хорошо, держите меня в курсе».
Вот такие затейливые мысли приходят на борту рыбацкой лодки во время полного штиля. Рыбаков трое. Рафил, Менез и Мустафа. Они похожи, соответственно, на пеликана, гризли и богомола. Мустафа очень худ, нескладен, сутул, и над ним постоянно подшучивают ребята. Он самый молодой из моряков.
Мы идем то под парусом, когда вдруг подует редкий ветерок, то заводим мотор. Мустафа несколько раз дергает за веревку. Два коротких рывка и один протяжный. Но мы стараемся делать это не часто. Экономим горючее.
Парни не говорят на английском, но мы прекрасно понимаем друг друга. Берег уже давно скрылся из виду. Солнце, судя по всему, палит нещадно, но я этого не чувствую. Вокруг – вода. Рафил и Менез выбирают место, где можно забросить сети. Спорят, кричат друг на друга, но заметно, что совершенно без агрессии. Наконец они определяются и указывают Мустафе путь. Тот направляет лодку на компанию альбатросов, кружащих над морем в полукилометре от нас.
Куда я плыву? А главное, зачем? Какой Родос? Какой Марко? Афины? Да, она удивится, обрадуется, увидев меня в Афинах. Ради этого? У меня не много денег, и вокруг только незнакомые люди. Страшно? Нет. Прекрасно! Что-то клокочет внутри, подсказывая, что все правильно. Эйфория. Я знаю, что правильный ответ нам приходит в самые первые секунды. Это уже потом включается опыт. Вот и дельфин показал свою спину как бы в знак одобрения. А вот и еще один!
Они еще немного сопровождают нас, играясь, а потом уплывают по своим дельфиньим делам, послав нам на прощание ультразвукотелеграмму: «Удачи!»
Рыбаки забрасывают сети, я помогаю им. Работа непривычная, но я счастлив. Я определенно счастлив. Я понимаю, что все вопросы: «К чему? Зачем?» – не важны. И конечная цель не важна, будь то Афины или свадьба. Важен сам процесс, эта самая секунда.
Мустафа достает из-под скамейки большую картонную коробку. Там ланчбоксы. В них эти странные восточные блюда. Творог в ломтике обжаренного баклажана. Все-таки мы разные. Вот, допустим, у себя дома в холодильнике я обнаруживаю творог и баклажан. Пришло бы мне в голову жарить этот овощ и аккуратно делать из него трубочки, а потом запихивать туда творог с перцем? Нет. Но как же это вкусно! Я предлагаю парням ракию из Гюнаева бурдюка. Они отказываются. Рамадан? Интересно, когда он у них? Предлагаю себе. Меня уговаривать не надо, я сразу соглашаюсь.
Пообедав, я пересаживаюсь к ним спиной и копаюсь в рюкзаке. Мне все-таки очень интересно проверить, что там Гюнай передает своему греческому другу. И что так не надо показывать пограничникам. Черный полиэтиленовый пакет. В нем еще один. И еще один. Так я и знал, блин! Порошок. Бело-серого цвета. Кристаллики играют на солнце. Кокаин?
– Юр, проблем? – спрашивает сзади Рафил.
– Ноу, ноу, итс о’кей, – отвечаю не оборачиваясь.
Но кокаин ведь белый-белый. А откуда я это знаю? По фильмам.
Может быть, смесь какая-то? Надо попробовать на язык. А что это значит? Когда полицейские в кино пробуют наркотик на вкус и потом одобрительно цокают языком, это значит, что они его пробовали раньше. А я-то не пробовал. Как я узнаю? Я осторожно отковыриваю скотч, чтобы потом можно было заклеить назад. Смачиваю палец слюной и запускаю его в пакет. Все делаю, как в кино. Вмазываю крупицы в десны. Щепотку десантирую под язык. На вкус? Ну, наверное, такой у стирального порошка. Хотя до сих я его никогда не пробовал, как и кокаин, впрочем.
Порошок действует моментально.
Мне и так было хорошо, а сейчас вдруг стало просто невероятно здорово. Когда мы слышим слово «эйфория», мы думаем об одном и том же? Для меня это слезы счастья. Это когда тебе настолько прекрасно жить, что ты готов тут же умереть. Когда еще чуть-чуть – и ты взлетишь, законы притяжения не сработают, и ты полетишь туда, в синеву! И никогда не захочешь возвращаться.
Когда ты в своей голове даешь команду save as. Сохранить этот миг. Запах. Картинку. Это прикосновение. Эти мурашки.
Рыбаки тем временем определили нужное направление и приготовились к намазу. Пришло время. Они расстелили один коврик на всех, достали шапочки и обнялись. Потом встали на колени. Молитву читал Рафил. Остальные вторили ему. Лодка покачивалась. Две сини – голубая и лазурная – сливались на горизонте в одну. Я сидел, открыв глаза и уши. Хвала Аллаху разносилась над морем. А я чувствовал, как вокруг что-то витало. Чужое, красивое и очень мощное. Помолившись, они опять обнялись, сняли шапочки и расселись по своим местам как ни в чем не бывало.
Мы улыбаемся друг другу.
– Прочти нам свою молитву, Артур, – попросил Мустафа на англотурецком языке. Но я его прекрасно понял.
– Моя молитва – это одна песня, я вам ее спою.
У меня нет слуха, но я знаю, что у меня получится. Особенно сейчас. Я ведь пел ее сотни раз. В караоке. Девушкам. Друзьям. На семейных праздниках и похоронах. Я пел ее, подбадривая себя, когда мне было плохо. Я спою ее сейчас, когда мне очень хорошо. Я встал на корму лодки. Сглотнул слюну и затянул:
Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг – за него и держись,
Есть только миг между прошлым и будущим —
Именно он называется жизнь.
Мысли мельтешат в голове, как танцоры в немых кинофильмах. Мои недолгие в общем-то двадцать пять лет сейчас проходят перед глазами. Я сам себе показываю слайд-шоу. Первая рыбалка с дедушкой. Лошадь, запряженная в сани, которая нас везет по замерзшей реке на тот берег. Мы держим в руках лыжи. А в рюкзаках за спиной термос с чаем и еще теплые бабушкины пирожки… Моя рука осторожно через ситец касается бедра девушки. Мы танцуем в парке. И это вообще мой первый танец в паре. Я никогда еще не находился так близко от женщины. Голова кружится, и ты отчетливо понимаешь, что в эту секунду становишься старше. Мусульмане завороженно смотрят на меня, совсем как я на них пять минут назад.
Вечный покой сердце вряд ли обрадует,
Вечный покой – для седых пирамид,
А для звезды, что сорвалась и падает,
Есть только миг, ослепительный миг.
Осень во Львове. Охапки желто-красных листьев ты, как конькобежец, расталкиваешь перед собой ногами, обутыми в тяжелые сапоги. Курсантское братство. И полуночные посиделки в студии у знакомых художниц, и почему-то знание о том, что в этом городе воду дают только утром и вечером. Почему я вспомнил об этом сейчас, в самом центре Средиземного моря? К нам приближается какой-то катер.
Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я?
Мигом одним, только мигом одним.
Десятки самолетов в небе Лос-Анджелеса. Когда бы ты ни поднял голову, днем или ночью, в этом небе ты их обязательно увидишь. Это теплый бассейн на крыше небоскреба. Под ним – город. Над ним – галактика. Между ними я, плывущий на спине, самолеты и звезды. И еще та музыка в арендованном «шевроле». И сотни имейлов из кибер-кафе. Это пограничный катер.
Рыбаки аплодирует. Мустафа даже пустил слезу. Согнулся, делая вид, что что-то подбирает, а сам незаметно ее смахивает ладонью. Ну вылитый богомол.
– У тебя прекрасная молитва, Артур, – с уважением говорит Рафил. – Я не понимаю слов, но она очень сильная.
Катер с пулеметом на надстройке приволнился рядом с нами. Пограничники и рыбаки знакомы. Кивают друг другу, обмениваются фразами. Видно – шутят. Один из пограничников показывает на меня и что-то спрашивает. Рафил, как самый старший, отвечает. Его слова вызывают всеобщий дружный смех. Я тоже улыбаюсь, а что мне еще остается делать? Пограничник в первый и в последний раз обращается ко мне:
– Гуд лак!
– Гуд лак! – машу ему в ответ.
Вот и весь разговор. Катер удаляется. Мустафа опять дергает за веревку, заводя мотор. Рафил указывает ему направление. Я отхлебываю немного ракии из бурдюка. Мы неспешно заходим в территориальные воды Греции. Я думаю о ней. О той, ради которой все это.
Некоторые психические расстройства делают человека изощренным. Однажды она завела со мной разговор о вдруг объявившемся своем поклоннике. «Он ухаживает за мной еще с института. Стал очень богатым и влиятельным человеком». И еще много подробностей. Всяких, включая самые мелкие, какую музыку он слушает, например. Из ее рассказов выходило, что этот парень всяко лучше меня. Превосходит по всем статьям. Он богаче, гораздо богаче. У него огромный дом. Он много путешествует. Причем это не просто какие-то прозаические командировки в Лондон, а месяц в Гонконге или два в Австралии. И всюду он жаждет брать ее с собой.
– И что? – спросил я.
– Что-что? Я же люблю тебя.
Потом мне пришло от него письмо. Что-то вроде «Дай ей дышать. Оставь ее. Со мной ей будет лучше» и все такое. Я рассказал ей об этом. Попросил ему передать, чтобы он угомонился. Она пообещала. С тех пор после каждого нашего конфликта я стал получать от него письма.
А однажды я понял, что их пишет она сама. Просто понял – и все. По стилевым оборотам, манере письма, характерным ошибкам. Меня это очень обрадовало, и я вступил с «ним» в переписку. Предложил подружиться. А потом написал: «Да забирай ты ее, старик!»
Он замолчал. Она тоже. Вулкан в ней копил силы три дня. Она делала вид, что все хорошо, ища тем временем предлог. А потом ее прорвало. Это случилось именно перед тем, когда она чуть не убила нас в автомобиле. С тех пор имя этого человека у нас табу.
Человека, которого не существует.
Как только я вспомню вслух эту историю, у нее начинается истерика.
Мы тем временем уже практически подплыли к лодке с греческими рыбаками. Это точно такое же суденышко, как и наше, только чуть более новое. В нем тоже три человека. Барсук и два седых волка. Они прекрасно говорят по-английски. Со своего борта я их уговариваю отвезти меня на Родос. Они не соглашаются. От денег отказываются. Говорят, что не скоро туда возвращаются. А таскать меня нет смысла.
– Он – хороший рыбак! – вставляет Рафил.
Они решаются только после того, как я упомянул имя Марко. Марко Гавартинакиса.
– Вы едете к Марко Гавартинакису? – переспросил один из седых волков.
– К нему.
– Вы его друг?
– Друг его друга.
– Садитесь, – грек показал рукой на свою лодку.
Обнимаю своих моряков. Я их больше никогда не увижу. Но теперь они всегда будут выходить из моего сердца и выстраиваться шеренгой перед глазами, когда я буду петь свою песню. Я перекидываю рюкзак. И карабкаюсь на борт греческой лодки.
А греки тоже оказываются клевыми ребятами. Эти горючее не экономят, и мы с ветерком рассекаем волны. Седые волки оказались отцом и сыном. Море здесь нивелирует возраст. Их обоих зовут Янисами. Имя третьего, честно говоря, забыл. Да мы толком и не успели познакомиться. Сразу начали работать. Так уж получилось, что закидывал я рыболовные сети с одними рыбаками, а достаю улов с другими. Это непросто. На ладонях моментально появились мозоли. Но я счастлив, по-прежнему счастлив. Мы высыпаем из сети улов на палубу. Рыбки подпрыгивают, норовя перепрыгнуть через борт.
Как удаленные хоккеисты, только без рук и номеров.
Четыре часа проскользнули незаметно, как спам. Мы усталые сидим на рыбе, курим и любуемся закатом. Греки не отказываются от моей ракии. Только Никос (вспомнил! Барсука звали Никос) замечает, что по-настоящему этот напиток называется «оуза» и что турки совсем не умеют ее делать.
– Хотя эта еще ничего, – ворчит он.
Мы передаем бурдюк по кругу. Янис-старший рассказывает мне о Марко, о человеке, который поможет мне перебраться в Афины. Оказывается, это почетный гражданин острова Родос. Очень могущественный человек. Жесткий, но справедливый. У него всегда можно одолжить. И не только денег. Марко никому не отказывает в помощи. Он не может быть членом островной думы из-за давнишней судимости, при этом все депутаты советуются именно с ним. Но если его обмануть…
Я вспоминаю о кокаине, который должен ему передать. Мне захотелось еще. По уже отработанной схеме я отворачиваюсь от рыбаков и копаюсь в рюкзаке. На этот раз я опыленный палец засовываю в ноздрю. Вдыхаю. Еще раз. Второй ноздрей. Как в кино.
Лодка уверенно плывет в сторону острова. Я лежу на куче рыбы на палубе и курю. Нирвана. Небо затягивается облаками. Множество белых пятнышек, и посередине большая серая туча. Эта диспозиция напоминает мне теорию о том, что наша жизнь – не череда черных и белых полос. А одна сплошная белая, которая проспектом рассекает черный фон. Как луч. Только мы идем по ней зигзагами. Я пытаюсь мысленно проторить путь между облаками и тучей и сам уже вконец путаюсь в этом лабиринте. Рыба подо мной копошится. Вот уже кто-то мокрый залез ко мне под футболку. Щекотно.
Здесь действительно темнеет рано. И когда мы подплываем к деревеньке, уже совсем темно, хотя еще только восемь часов вечера.
– Это городок Линдрос, – говорит мне Янис-младший. – Здесь живет Марко Гавартинакис. Тебе туда. Вон его дом, видишь?
До этого я никогда не видел домов с синими крышами. С синими ставнями окон. Мельниц с синими пропеллерами. Церквей с синими куполами. Белое и синее. Снег и небо. Соль и море. Чистота и мудрость. Рыбаки отказываются от денег. Просят только рассказать Марко, что они помогли мне. Выбирают три самых больших рыбины, просят передать ему. Мы обнимаемся.
Я отмечаю про себя, что за этот длинный день с удовольствием обнял семерых мужчин, включая Гюная. По-братски.
Тропинка, ведущая от причала, по мере приближения к огромному дому Марко постепенно превращается в аллею, а затем и в парадный мини-бульвар. Дворец прекрасно освещен. Оливковые деревья вокруг иллюминированы. Возле двери сидят два льва с человеческими глазами. Мраморных льва. В этом доме окна не занавешивают. Через них я вижу силуэты, тени, суматоху. Мне уже невероятно хочется туда, потому что я кое-что слышал о средиземноморском гостеприимстве и еще чертовски промерз, полежав на холодной рыбе.
Дверь открыл Марко. Почему-то у меня нет в этом сомнений.
– Ты Артур?
Я кивнул:
– Марко?
Человек распахивает объятия. Делает он это с таким безоговорочным видом, что отказать невозможно. Просто преступно. Мне неловко, потому что я весь сырой и пропахший рыбой. Хозяин, прижимая меня к себе, тут же это чувствует и отстраняется.
– Нюра, – обращается он к дородной женщине в фартуке, выглядывающей из-за его спины, к гадалке не ходи – домработнице. – Нюра! Это (он указывает на меня пальцем) – в ванную. А это (на мою одежду) – в стирку. А тебя (это уже ко мне) ждем за столом. Полчаса. Праздничный ужин.
У Марко глаза, как у его мраморных охранников. Огромные, словно маленькие блинчики. То есть для блинов маленькие, а для глаз огромные. Со зрачками – черными икринками. Глубокий каркающий голос. И отрывистые фразы. Безупречный английский.
Я плетусь за Нюрой. У нее, наоборот, одного глаза нет. Черная резинка тонет в седых волосах, и круглая нашлепка над правой щекой.
Мы проходим через гостиную, и я замечаю много картин, канделябров, уютно ворчащий огонь в камине и людей. Они мне кивают, я улыбаюсь в ответ. Успеваю разглядеть только священника. Уж очень он выделяется своей ризой и странным колпаком с блином на голове. Головной убор, как у поваров, только черный. Блин! Опять мне мерещатся блины? Как же я проголодался!
Эта ванная комната раза в полтора больше моей двухкомнатной квартиры.
Нюра включает горячую воду и высыпает под струю какие-то травы из глиняного кувшинчика. Я осматриваюсь. Три окна. Латунные, в виде львиных опять же, лапы поддерживают антикварное корыто. На высокой треноге из красного дерева стоит аквариум. Внутри, возле миски с водой, спит паук. Огромный, мохнатый птицеед. Наверное, мне мерещится, но рядом с чудовищем я словно вижу обглоданные косточки. После домработницы-циклопа я уже ничему не удивляюсь.
Нюра покорно ждет, пока я разденусь за ширмой. Я вручаю ей одежду, прикрываясь рыбой, а потом, прикрываясь освободившейся рукой, отдаю ей улов. Она смеется, что-то говорит по-гречески и оставляет меня наедине с пауком. Голого.
В теплой воде я почему-то вспоминаю речь Ландышика об эсэмэс-сообщениях. Она говорила подруге:
– С эсэмэс ведь как? Вот ты решила очистить папку эсэмэсок за неделю. Стираешь. Если входящих больше, чем исходящих, значит, ты на коне. Значит, ты в порядке.
Я пытаюсь найти логику в ее словах. У меня это получается не очень. Зато ко мне стучатся первые, еще не сформулированные мысли о том, что все, что я сейчас делаю, – вся эта безумная затея, это не ради каких-то доказательств моей любви к ней. Нет. Эти приключения мне нравятся сами по себе. И все.
Я вышел из ванной, уложившись в двадцать минут. С таким хозяином лучше не спорить. На мне коричневый махровый халат, кожаные тапки с загнутыми носами и рюкзак. Я крадусь в зал. Слышна музыка. А там, оказывается, меня ждут!
За длинным столом человек двенадцать. В углу, возле камина, примостились аккордеонист и гитарист. Марко поднимается и опять распахивает мне объятия.
– Наш друг. Россия. Артур, – представляет он меня. Указывает на стул рядом с собой.
Гости доброжелательно смотрят, а музыканты тем временем зачем-то коверкают калинку-малинку. Это и так не медленная мелодия, а сейчас у греческих артистов она вообще превратилась в пьяный канкан. Черноволосый (впрочем, здесь все такие) парень разливает вино. Марко представляет мне присутствующих. Имена слишком сложны для меня. Я только стараюсь запомнить, кто из них является другом семьи, кто – старшим сыном хозяина, кто – средним, кто – его матерью, а кто – дочкой.
Но что это так слепит меня? Отчего у меня так режет глаза?
– Как вы сказали? Катарина?
– Моя дочь. Катарина. Утренняя звезда Родоса.
Сказать, что Катарина прекрасна, значит ничего не сказать.
Ну как описывают красавиц в книжках?
Вот так: «Жемчужные зубы и миндалевидные глаза. И волосы чернее ночи».
Пффф. Какой жемчуг?! Ни одна самая голубая-преголубая из жемчужин и сравниться не может даже с первым молочным зубишкой, выпавшим в детстве у Катарины! Миндаль… О эти восточные словоблуды! Эти глаза – это… Это… Это Бог! Вот же он! Я его вижу. Я внимательно, завороженно вглядываюсь в глаза Катарины. Черный зрачочек, как черная дыра, лишает меня сопротивления. Он всасывает меня. Где мои руки и ноги? Я уже ничего не могу с собой поделать. В ее зрачках отражается отблеск лампы, отображаюсь я. Вижу себя, застывшего солдатика, парализованного красотой Катарины.
Эти глаза! Это озеро топленого молока, в котором плавает каряя Вселенная!
Я вижу каждую жилочку, каждый нерв, каждый сосудик. Эти каналы, проливы, мосты, соединяющие эту Вселенную с нашим миром и со мной.
– Ты привез?
Этим вопросом Марко размораживает меня, как брокколи в микроволновке. Я сразу понимаю, о чем идет речь.
– Да.
– Давай.
– Прямо здесь?
Король острова кивает. Я с опаской смотрю почему-то на священника и достаю из рюкзака сверток с кокаином. Господин Гавартинакис берет его, разворачивает упаковку и целует пакет. Он говорит что-то гостям по-гречески, все аплодируют. Марко передает пакет по кругу. Все также прикладывают его к губам, а священник в блинном колпаке цинично осеняет наркотик крестным знамением.
– Папа, – поясняет мне Марко. – Мой папа. Сократос. Погиб на Кипре, во время боев с турками. Остался на их территории. Кремировали. Гюнай помог. Официально – невозможно. Он разве тебе не сказал?
Пакет тем временем перешел в руки матери Марко. Она поглаживает прах мужа, целует, причитает и плачет.
Я шмыгнул носом и тоже заплакал.
Марко странно посмотрел на меня.
– А ты впечатлительный парень. Молодец. У тебя большое сердце.
Прекрасная Катарина приложила пакет c дедушкой к щеке.
Что было дальше? А что могло быть как-то иначе? Безумные танцы под сиртаки. Литры оузы и декалитры вина. Нескончаемые закуски. В ночи мы с Марко пьяные звонили Гюнаю и признавались ему в любви. Священник, подобрав рясу, пустился в пляс с Нюрой. По просьбе папы Катарина спела для почетного гостя. То есть для меня. Гитарист, махнув еще стаканчик, медленно начал вступление.
С такими песнями всегда так. Начинаются тихо и спокойно, а потом самый настоящий надрыв. Как же она пела! Я, не зная, о чем поется в этой песне, сразу захотел стать ее героем. И чтобы Катарина была ее героиней. Пусть даже все в конце там погибнут. А какой припев! Не надо знать греческого, чтобы понять, что поется там об испытаниях большой любви. Я смотрю на нее и говорю одними губами:
– Я люблю тебя. Я люблю Грецию. Я люблю жизнь.
Я подошел к ней:
– О чем эта песня?
– О маленькой креветке, – засмеялась Катарина, – о том, как она путешествует под водой и хочет понять, что же там, наверху? Она набирается сил, выныривает и в течение одной секунды успевает увидеть солнце и много зелени. Она думает, что видела рай.
Заметив мое разочарование, Катарина озаботилась:
– Тебе не понравилось?
– Что ты! Ты так чудесно поешь, спасибо тебе. Мне вообще трудно представить, что ты что-то делаешь плохо.
Она опять залилась смехом и потащила меня танцевать. Мы кружили в танце по комнате, потом с ней кружил ее брат, а я танцевал с ее свояченицей. Потом с Нюрой. Потом мы танцевали со священником. Я – в халате, он – в рясе.
Гости слились в безумном радостном хороводе.
Все смешалось в доме Гавартинакисов.
Все счастливые семьи похожи друг на друга.
* * *
Проснувшись, я первым делом подумал о Катарине.
Значит – влюблен!
Джекпот! Бинго!
Счастье!
Бывает так, что вот знакомишься ты с новой девушкой.
Вечер, хорошо, а утром просыпаешься и думаешь, ощупываешь себя так мысленно, все тело, и спрашиваешь: влюблен?
К сожалению, ответ всегда такой: уф, нет. Увы.
А влюблен ты тогда, когда этот вопрос себе не задаешь.
И влюбиться по плану, конечно, нельзя. Но всем же этого так хочется! Потому что все прекрасно знают, что чудесней состояния влюбленности ничего и не придумано. Испытав однажды это приключение, ты попадаешь в зависимость моментально. И, старея, бредешь потом по жизни в поисках этого наркотика, прекрасно понимая, что ничего более пронзительного тебе испытать никогда не придется. Ни победы в бизнесе, или в спорте, или в постели, ни даже моменты, когда ты сам являешься объектом любви, не принесут тебе такого же качества счастья, как влюбленность.
Я лежу в кровати и смотрю в окно. Там много зелени и солнца. Я вспоминаю впечатления креветки из вчерашней песенки. Пытаюсь представить, как обнимаю и целую Катарину. У меня это плохо получается.
Когда в тебе только-только проснулась настоящая любовь, ты даже и не помышляешь о сексе! Ну да, ты знаешь, что когда-то все будет хорошо. Что это придет. Но не сейчас. Разве можно заниматься любовью с небом? С облаком? С ароматом? Нет – пока ты можешь его только вдыхать.
На стуле аккуратно разложены выстиранные и выглаженные вещи.