Текст книги "Превратности метода"

Автор книги: Алехо Карпентьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Часть третья

Все истины могут быть правильно поняты, но не всеми, – по причине предубеждений.

Декарт

VI

Путешественников встретил на Gare du Nord [123]123
  Северный вокзал (фр.).


[Закрыть]Чоло Мендоса – желтые перчатки, гардения в петлице и, как всегда, летом или зимою, серые гамаши. Получив радиограмму с борта парохода, он срочно вернулся из Виши, где гармоничное сочетание ежедневных водных процедур с ежевечерними винными возлияниями и разумное чередование «виши» с виски «бурбон» омолодили его почти до неузнаваемости. Остальные служащие посольства проводили свои летние отпуска с детьми в Трувийе или Аркашоне. Офелия была в Зальцбурге на моцартовском фестивале, который открывался оперой «Cosi fan tutte» [124]124
  Так поступают все женщины (итал.).


[Закрыть].

Посол изобразил на своем лице крайнюю тревогу при виде Главы Нации с рукой на перевязи – безжизненная длань покоилась в повязанном вокруг шеи кашемировом шарфе. «Боли мучительны, но ничего особо опасного нет», – пояснил Перальта. Здешние доктора с их далеко ушедшей вперед медициной одолеют недуг. А кроме того, новая обстановка, вечное движение, всегдашнее веселье, французская цивилизация… Стоит тут только вдохнуть воздух – вот так: вдох, выдох, расправить грудь… – и уже чувствуешь себя лучше. Давно известно, что душевное состояние определяет физическое самочувствие, и боль лишь усиливается, если сосредоточить на ней свое внимание, ибо в конечном итоге все современные психологи, равно как и Эпикур когда-то, придерживаются мнения, что… И т. д., и т. п. «Однако трудно разговаривать на вокзале – шум поездов, свистки, суета носильщиков, – и ты, Чоло, иди-ка лучше вперед с багажом, а мы с Перальтой пойдем помедленнее: ноги затекли от долгого сидения…»

И Глава Нации в сопровождении своего секретаря зашел в знакомое бистро фламандского стиля, где можно выпить горького пива «хугаарде» или крепкого «ламбика», доведенного «до кипения» раскаленным гвоздем, опущенным в его пену. Вновь прибывшие бы: ли готовы подчиниться знакомому ритму беспечной жизни и направиться куда глаза глядят: от пивной «У Пантеона» к тюльпановым луковицам набережной Межисри, от книжного магазина оккультных наук и черной магии Шакорнака (гороскопы, наставления для начинающих, писания Станислава де Гойта…) к гимнастическому залу, где еще практиковался благородный вид боксирования в перчатках и ботинках с правом удара ногой по лицу; от небесно-голубого тента прилавков «Предметы культа Нотр Дам де Виктуар» к Рю Сент-Аполлин, 25 – «Под Зеркалами», где по утрам частенько «несла караул» одна «пышная блондинка, большая мастерица по части обхождения а-ля герцог д'Омаль, что можно сравнить с упражнениями в забавном комфортабельном манеже для лежащих всадников.

В барах на цинковых стойках и на полках за стойками все говорило на языках запаха и вкуса: сдобные булочки в маленьких плетенках, вздыбленные складками пирожные в, квадратных стеклянных вазах, похожие на раковины Компостелы; берсальерская эстетика бутылок «чинзано», этикетки «дюбоннэ», сверкающая керамика бутылей голландского джина, лестницы деревянных полок, запруженных бочонками виноградной водки; благоухание – нечто среднее между смолой, и апельсиновой коркой – «амера пикона».

«Здесь получше, чем в Пещере с Мумиями», – пробурчал Глава Нации. И, усевшись наконец в авто с открытым верхом., велел везти себя на Рю де Тильзит. «Париж всегда Париж», – глубокомысленно изрек его секретарь, когда вдали показались кони Марли [125]125
  Кони Марли – скульптурная мраморная группа работы Гийома Кусту (1677–1746). В 1795 году была перевезена из местечка Марли-ле-Руа (ок. Версаля) и установлена на площади Согласия в Париже.


[Закрыть]и неуклюже-великолепная громада Триумфальной арки…

Удобно устроившись, утонув в своем кожаном кресле, Глава Нации почувствовал органическую потребность восстановить былые связи с городом. Он позвонил по телефону на Кэ Конти, где бывали такие приятные музыкальные вечера, но мадам, не оказалось, дома. Позвонил скрипачу Морелю, но тот поздравил его с приездом поспешно и сухо, как человек, желающий скорее окончить разговор. Позвонил Луизе де Морнан, экономка которой, заставив его прождать у трубки сверх всякого приличия, изволила наконец сообщить, что прекрасная дама на время отлучилась из Парижа. Позвонил Бришо [126]126
  Бришо – персонаж романа М. Пруста «В поисках утраченного времени».


[Закрыть], профессору Сорбонны. «Я почти слеп, – сказал тот, – но газеты мне читают». И повесил трубку. «Хамом был, хамом и остался», – подумал Глава Нации, несколько опешив от такого странного ответа и отыскивая следующий номер в своей книжечке. Он звонил, звонил, звонил; тому, другому. И чувствовал, что голоса – впрочем, за исключением его портного и парикмахера, – как: то странно изменились, и по тону и по манере говорить. Тогда он подумал о д'Аннунцио, который должен был быть». Париже, но служанка сказала, что её хозяин уехал в Италию. Однако из трубки вдруг вырвался голос поэта, который опроверг сие утверждение и стал яростно поносить своих кредиторов, буквально осаждавших его дом. Да, именно осаждавших, как полчища каких-то эринний, эвменид, фурий [127]127
  эриннии – богини мщения и кары в древнегреческой мифологии. По отношению к раскаявшимся преступникам становятся эвменидами. Фурия – в римской мифологии – одна из богинь мщения.


[Закрыть]или как псы Персефоны, здесь, везде, всюду – в бистро напротив, в табачной лавке за углом, в ближайших булочных, – они сторожат его дверь, высматривают, ждут, когда он выйдет, чтобы наброситься на него и растерзать, опозорить своими наглейшими требованиями денет. «О, чего бы я только не дал, чтобы обладать правами латиноамериканского тирана и очистить Рю Жоффруа л'Анье от проходимцев и еретиков, как это сделал в Нуэва Кордобе мой благородный друг, позвонивший мне!..» Не желая подставлять себя под следующий удар – видимо, не последний, – Глава Нации стал постукивать по трубке своей авторучкой, приговаривая: «Ne coupez pas, Mademoiselle, ne compez pas…» [128]128
  Не разъединяйте, мадемуазель, не разъединяйте… (фр.).


[Закрыть] – и нажал на рычажок, оборвав собеседника на полуфразе, дабы тот подумал, что нарушилась связь. Однако сам он встревожился и расстроился. Явно не знал, как оценить слово «тиран», ибо поэт всегда выбирал «образно-призрачный», не банальный способ выражения. А что касается Нуэва Кордобы, он даже представить себе не мог, что д'Аннунцио мог знать имя этого города. В чем же дело? Видимо, следует позвонить Рейнальдо. Ану, милому в любезному «земляку» из Пуэрто Кабельо.

Композитор не замедлил внять телефонному зову и ответить на своем правильном испанском языке; с легким венесуэльским акцентом и отдельными словами, несомненно, рио-платскрго происхождения, появление которых в, своем лексиконе он не считал нужным объяснять. После обмена обычными приветствиями Рейнальдо своим тусклым голосом ениво и равнодушно, будто рассказывая о чем-то совсем постороннем сообщил ему, что «Матэн» опубликовала серию страшнейших репортажей о событиях там и что его «земляк» назван «Мясником из Нуэва Кордобы».

Фотографии мосье Гарсена заняли три или четыре колонки, демонстрируя трупы, завалившие город, трупы, подвешенные на крючьях в городских бойнях под мышки, за ребра и подбородки, пронзенные пиками, вилами, саблями в ножами. Были там и женщины, одни – отбивающиеся от солдат, нагишом бегущие по улицам под градом штыковых ударов. Другие – изнасилованные под сенью храма. Третьи – распростертые во дворах. И горняки, сотнями расстреливаемые у стен кладбища под грохот военных оркестров и взвизги блестящих кларнетов. А рядом – фотографии Главы Нации в походном мундире: в профиль, вполоборота, иногда спиной, – но и тогда его можно было узнать по фигуре весьма внушительных размеров, – отдающего приказ бить из пушек по национальному сокровищу, по Собору Святой Девы («Не я приказывал, а Хофман», – протестовал Глава), по этому чуду архитектуры барокко, по «Нотр-Дам Нового Света», как сказано в газете. И все же самым неприятным было то, что его сын Марк Антоний, давший интервью журналисту дня два назад на пляжах Лидо, где он проводил время в компании одной Арсинои из «Комеди Франсез» [129]129
  Имеется в виду исполнительница роли Арсинои в комедии Мольера «Мизантроп». Характер и имя этого персонажа – Арсиноя, в свою очередь, соответствует имени египетской принцессы Арсенои, которая вышла замуж за Птоломея, обезглавив своих сыновей от первого брака.


[Закрыть], вместо того чтобы встать на защиту отца, заявил: «Je n’ajque faire de ces embrouillements sudamericains…» [130]130
  Не имею отношения к этим латиноамериканским заварухам (фр.).


[Закрыть]

Только теперь дошел до ошеломленного слушателя истинный смысл многих извинений и любезных отговорок, мнимого отсутствия Луизы де Морнан и странный ответ Бришо: «Я знаю, земляк, что здесь многое преувеличено… Ныне творят чудеса в области фотографических трюков. Вы, конечно, не могли… Все это понятно фальшивка…» Но Композитор, увы, не нашел времени отужинать с ним тем вечером в Лари. И назавтра тоже не обещал, ибо дал слово встретиться со своим коллегой Габриэлем Форе [131]131
  Форе, Габриель (1845–1924) – французский композитор, – директор Парижской консерватории.


[Закрыть]. К тому же так много работы: опера на либретто испанца Моратина [132]132
  Моратин (Фернандес де Моратин, Леандро. 1760–1828) – испанский поэт и драматург.


[Закрыть]«Девушки говорят да», концерт для фортепьяно с оркестром. Очень, очень жаль…

Совершенно сраженный Глава Нации свалился в гамак, подвешенный по диагонали на кольцах, которые несколько месяцев назад он велел укрепить в противоположных углах своей спальни. Даже не набросился в ярости на Чоло Мендосу, который ведь мог Сообщить ему обо всем этом заранее. Он прекрасно знал, что из всех газет его дипломаты читают только «Рир», «Фантази» и «Ви Паризьен» и всегда последними узнают то, что пишется об их стране. Он глядел на лепные украшения белого потолка с горьким чувством досады, какую, видимо, ему еще никогда не приходилось испытывать. Плевать на те прозвища – «мясник» ли, «варвар», «кафр» и прочие, – какими его наградили бы в местах, которые он никогда не любил и сам отзывался о них весьма неуважительно. Так, он не скрывал мнения, что Берлин по праву может называться «Медвежьим логовом»; их Бранденбургские ворота – просто нелепый гранитный паровоз, который норовит раздавить самое понятие архитектурной композиции, а их Пергамский алтарь [133]133
  Пергамский алтарь – памятник эллинистического зодчества, созданный во II веке до н. э. в городе Пергаме, столице небольшого малоазиатского государства. Найденные в результате раскопок фризы алтаря были куплены прусским правительством и в конце прошлого века перевезены в Берлин.


[Закрыть]втиснут в четыре музейных стены возле Унтер-ден-Линден. Вена, хотя и славится элегантностью и сластолюбием благодаря опереттам и вальсам, в действительности страшно провинциальна со своими расфуфыренными, офицериками с дюжиной – или менее того – рестораций, из кожи вон лезущих, чтобы казаться парижскими, и своим кофейно-молочным Дунаем, который бывает голубым, наверное, лишь 29 февраля, да и то не каждого високосного года. Берн – скучнейший городишко, загромоздивший свои улицы каменными швейцарскими герольдами и превративший дома в выставки часов и барометров. Рим со своими театральными площадями, переулками – сплошные оперные подмостки, где прохожие, как бы ни были они одеты, что бы они ни говорили, все равно не более чем сборище хористов из опер Верди «Сила судьбы» или «Бал-маскарад». А Мадрид вообще город второго сорта: бродячие торговцы водой, сластями и спиртным, ночные стражники со связками ключей за поясом, пирушки-тертулии в кафе, где первые проблески рассвета освещают неприглядную картину столов с недопитым какао, объедками и огрызками, оставшимися после тех, кто отправился спать, в то время как другие посетители с утра пораньше уже начинают жевать чурро, запивая их касальей и дымя дешевым табаком…

Париж совсем другое дело. Это Земля Обетованная, Благословенный Край, Святое Место интеллигенции, Метрополия всех образов жизни, Источник всяческой культуры, город, который год за годом в журналах, газетах и книгах восхваляли, пожив здесь и в полную меру удовлетворив свое честолюбие, такие знаменитости, как Рубен Дарио, Гомес Каррильо, Амадо Нерво [134]134
  Речь идет о трех крупных фигурах латиноамериканского модернизма. Никарагуанский поэт Рубен Дарио (1867–1916, наст, имя Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто) прожил в Париже несколько лет, посылая оттуда корреспонденции в аргентинскую газету «Ла Насьок». Гватемальский писатель Энрике Гомес Каррильо (1870–1927) более трех десятилетий находился во французской столице на дипломатической службе, а мексиканский поэт и критик Амадо Нерво (1870–1919) был там корреспондентом газеты «Импарсиаль». В Париже к ним пришла литературная известность.


[Закрыть]и многие другие латиноамериканцы, каждый из которых по своему умению и разумению сделал для себя из этого Великого города Врата Рая…

Постепенно и упорно Глава Нации тоже добивался своего, соблюдая строгие правила светского этикета, меняя костюмы в соответствии с часами, днями и временами года, преподнося щедрые, но не сверх меры роскошные подарки, рассылая огромное количество цветов, не жалея денег на благотворительных базарах и лотереях в пользу бедных, а также приобретая друзей среди артистов и писателей, открыто презиравших экстравагантности богемы; посещая все; выдающиеся концерты, торжественные рауты и театральные премьеры, – показывая тем самым, что в наших странах «тоже» знают толк в светской жизни. Так он вступил на путь, который еще не привел его к вожделенным страницам Альманаха «Готы» [135]135
  «Гота» – альманах со статистическими данными и сведениями о знаменитых людях. Издавался в городе Готе (Тюрингия) с 1763 года.


[Закрыть], но тем не менее уже трижды приводил на музыкальные вечера мадам Вердюрен [136]136
  Мадам Вердюрен – персонаж романа М. Пруста «В поисках утраченного времени», хозяйка салона.


[Закрыть], что было неплохим началом. Ему хотелось когда-нибудь, когда он будет по горло сыт заварухами и треволнениями там, навсегда, до конца дней своих поселиться в этом доме, который с каждым новым приездом становился все милее его сердцу. И вот теперь все пошло прахом. Навсегда закроются перед ним двери домов, о которых он мог лишь мечтать с той поры, когда был провинциальным журналистом и бродил по извилистым улочкам Пристани Вероники, декламируя; поэмы, в которых Рубен Дарио воспевал «век короля Людовика Французского, Лик солнца в окружении звезд и синий Абажур над дивными дворцами, где благоухает роза, Роза Помпадур» [137]137
  Фрагмент стихотворенья Р. Дарио «Воздух был нежен…» из книги «Языческие псалмы» (1896),


[Закрыть]. Или, когда, вдыхая в какой-нибудь портовой таверне чад подгорелых креветок и пережаренной хамсы, уткнувшись в журналы оттуда, он наслаждался зрелищем великолепия, которое сотворили лучшие художники мира, смотрел на пурпур и позолоту фойе Гранд-Опера, на белизну сильфид и на царственное одеяние амазонок – участниц конных состязаний, на серые соборы, плачущие дождем, – «il pleure dans mon couer comme il pleut sur la ville…» [138]138
  «И в сердце растрава, и дождик с утра…» (фр.).П. Верлен. (Перевод Б. Пастернака.)


[Закрыть], – на яркие соцветия женщин, которые выглядели на картинках какими-то жар-птицами, брильянтовыми симфониями, чудо-существами, неведомо откуда явившимися вдруг на страницу; «Иллюстрасьон» – вот тут, здесь, где слышался рев гудка датского грузового парохода, скрип лебедки и шум угля, сыпавшегося на ближний мол…

Теперь же ему казалось, что он видит презрение и немое осуждение в глазах решительно всех, кто его окружал: камердинер Сильвестр как-то странно отводил взор, кухарка – при виде его подозрительно вытирала руки о, фартук – что, правда, можно было объяснить тысячей разных причин; консьержка, с вытянутой физиономией даже не сочла нужным проявить интерес – или, кто знает, сочла вопрос бестактным? – к его руке на перевязи. И в «Буа Шарбон», куда, как обычно, посидеть вместе с Перальтой за бутылкой «божолэ», он отправился тем вечером со смешанным чувством любопытства и робости, мосье Мюзар был не слишком приветлив. Его супруга не вышла пожелать им приятного аппетита, а судя по взглядам, какие кидали на него те двое, в кепи, сидевшие в другом конце бара, они судачили о нем. Во всех остальных кафе у гарсонов было какое-то странное выражение лиц. В конце концов, желая избавиться от снедавшей его тревоги, Глава Нации по совету Перальты нежданно-негаданно явился к Именитому Академику, который стольким был ему обязан. Там, в мрачноватых апартаментах с видом на Сену, среди старинных книг, рисунков Хокусаи, портретов Сунт-Бёва. Верлена, Леконт-де-Лили и Леона Дьеркса, Президент нашел радушный прием, полное понимание и здравый взгляд на жизнь, что тронуло его до глубины души. Власть налагает ужаснейшие обязанности; утверждал его друг. «Если король исполняет обет, это страшно; и если не исполняет – тоже страшно», – говорил он, цитируя, кажется, Оскара Уайльда. Любой народный вождь, любой популярный монарх, любой Великий Правитель имел твердую руку…

Перед глазами Президента проплывали драматические и вдохновляющие видения и картины: разрушение Карфагена, осада Нумансии, падение Византии. В памяти ни с того ни с сего вперемежку всплывали образы Короля Филиппа и герцога Альбы, Саладина. И к тому же… Разве удавалось кому-нибудь и когда-нибудь удержать разнузданную солдатню, упоенную победой, умерить ее ярость, неистовство, жестокость? Явление прискорбное, но неизбежно повторяющееся на протяжении всей Истории. А когда надо подавить восстание индейцев и негров, ситуация еще более усложняется. Ибо в конечном итоге, если говорить честно… это был заговор – да, без всяких сомнений! – именно заговор негров и индейцев…

Снова став самим собой, обретя боевой дух в беседе, Глава Нации невольно соскользнул с рельсов очень правильного французского языка, очень старательного произношения и словоупотребления, и в пылу красноречия обрушил на собеседника лавину креольских, в том числе отборных, словечек, которые тот в полной растерянности воспринял как речевое извержение каких-то звукообразов, недоступных его пониманию. «Индейцы, негры», – да, но потом: «Самбо, чоло, пеладо, аторанте, гуахиро, леперо, ихо-де-ла-чингада, чусма и моралья», что Доктору Перальте пришлось перевести на французский, усовершенствованный в стенах «Буа-Шарбон» мосье Мюзара как des propres-s rien, das pignoufs, des galvaudeux, des jeanfoutres, des salopards, des poivrots, des caves, des voyous, des escarpes, de la racaille, de la merde… [139]139
  Негодяи, хамы, сволочи, мужланы, бродяги, вахлаки, проходимцы, подонки, мерзавцы и т. п. (фр.).


[Закрыть]

Но самое главное – тут Президент вернулся к своему прежнему французскому – социалисты, социалисты входящие во Второй Интернационал, анархисты, проповедующие невозможное равенство, классов, толкающие к человеконенавистичеству неграмотные массы; люд», использующие в своих интересах упрямство темного народа, который отказывается от предлагаемого ему образования и фанатически верит в манипуляции колдунов, кошмарные наваждения и в святых, которые, похожи на наших святых, но отнюдь не наши святые, ибо для этого невежественного народа, чуждого грамоте, «Прекрасный бог» Амьенский [140]140
  «Прекрасный бог» Амьенский – статуя благословляющего Христа в центральном портале собора в Амьене (XIII в.).


[Закрыть]– просто Элегуа, «Распятый Христос» Веласкеса – Обатала, а «Пьета» Микеланджело – Огун [141]141
  Элегуа, Обатала, Огум – божества негритянского пантеона, которым в Америке поклоняются потомки выходцев из Западной Африки.


[Закрыть]…

«Вот чего здесь не понимают…» – «Понимают, понимают, больше чем вы думаете», – заметил Именитый Академик, все более, размякавший и убеждавшийся в правоте гостя. Это можно объяснить – и он вернулся к Филиппу II, к герцогу Альбе, перейдя затем к Америке Кортеса и Писарро, – объяснить испанской кровью, исконным испанским темпераментом, испанской инквизицией, боями быков: бандерильи, плащ и шпага, лошади с распоротым брюхом, блестки и пасодобли. «L’Afrique commence aux Pyrenees» [142]142
  Африка начинается за Пиренеями (фр.).


[Закрыть]. Такая, мол, кровь у латиноамериканцев течет в жилах, такова роковая неизбежность. Народ там не похож на народ здесь, хотя, впрочем, есть и некоторые приятные исключения, ибо в конце концов Сервантес, Эль Греко, который, кстати говоря был открыт для мира гением француза Теофиля Готье [143]143
  Мировое признание творчество Эль Греко получило лишь спустя столетия после его смерти. – Интерес к его живописи пробудился в эпоху романтизма, и одним из первых иностранных авторов, «открывших» Эль Греко, был французский поэт Теофиль Готье, с восхищением писавший о художнике в своих очерках «Путешествие в Испанию».


[Закрыть]…

В этот момент, не вытерпев, бывший школьный учитель, коим был Перальта, подскочил от ярости: «Je vous emmerde’ aves le sang aspagnol!» [144]144
  На… я на вас хотел вместе с вашей испанской кровью


[Закрыть]И с горячностью, презрев всякий пиетет, красочно живописал оторопевшему Именитому Академику, словно чередуя картины волшебного фонаря, преступления Симона де Монфора и кровавые Крестовые походы против альбигойцев [145]145
  Речь идет о крестовых походах XIII века против религиозной секты альбигойцев на юге Франции. Поход 1209 года возглавлял Симон де Монфор.


[Закрыть], зловещую фигуру Робера Гискара, героя его собственной драмы, приобретенной нашей Национальной библиотекой, драмы, повествовавшей о том, как этот нормандский разбойник вырезал пол-Рима; Варфоломеевскую, ночь – общепринятый синоним ужаса; преследования гугенотов-«камизаров» [146]146
  Имеется в виду жестокая расправа над участниками крестьянского антифеодального восстания 1702–1704 годов во французской провинции Лангедок.


[Закрыть]в Севеннских горах, массовые убийства в Лионе, кровопролитие в Нанте, белый террор после Термидора и прежде всего – да, прежде всего, – если проводить более точные параллели, последние дни Коммуны. Вот где французы, самые интеллигентные и самые цивилизованные люди в мире, после того, как было сломлено сопротивление революционеров, прикончили без колебаний более семнадцати тысяч человек. Лазарет семинарии Сен-Сюльпис – «Oh Fuyez douce image!» [147]147
  Да, прелестная картинка! (фр.).


[Закрыть] – версальцы превратили в сплошной эшафот. А мосье Тьер, прогулявшись после расправы по Парижу, заявил как ни в чем не бывало: «На улицах горы трупов, но это ужасное зрелище должно послужить неплохим уроком». Газеты той поры – версальские прежде всего – призывали буржуазию к крестовому походу, с кровопусканием и резней. Возьмем более близкое время… Что вы мне скажете о жертвах забастовки в Фурми [148]148
  В 1891 году французская полиция расстреляла демонстрацию рабочих в городе Фурми.


[Закрыть]? И еще более близкое! Очень ли был любезен великий Клемансо с забастовщиками в Дравеле или Вильнёв-Сен-Жорж? А?..

Не выдержав лобовой атаки, Академик обернулся лицом к Главе Нации: «Tout cela est vrai. Tristement vrai. Mais il y a un nuance, Messieurs…» [149]149
  Все это правда. Печальная правда. Но есть один нюанс, господа… (фр.).


[Закрыть]И затем, после долгой торжественной паузы, он напомнил, смачно и звучно произнося каждое имя, что Франция подарила миру Монтеня, Декарта, Людовика XIV, Мольера, Руссо, Пастера. Президент хотел было ответить, что, несмотря на свою более короткую историю, его Континент тоже успел породить борцов за свободу и святых, героев и мучеников, мыслителей и даже поэтов, которые модифицировали – правда, не лучшим образом – литературный язык Испании, но подумал, что названные имена все равно останутся пустым звуком для той культуры, которая о них не ведает. Тем временем Перальта все более и более припирал Академика к стенке: именно потому, что здесь звучит александрийский стих Расина и всем хорошо известно «Рассуждение о методе», некоторые варварства никак нельзя оправдать. Неприлично, например, что мосье Тьер, первый президент Третьей Республики, известный знаток и описатель эпохи Революции, Консульства и Империи, прославился также и зверской расправой с Коммуной, расстрелами на кладбище Пер-Лашез, ссылками в Новую Каледонию, и поэтому гораздо менее неприлично то, что какой-то Вальтер Хофман, внук самбы и гамбургского иммигранта, липовый пруссак и бивуачный тенор, осуществил – ибо это именно он виновник всего происшедшего – карательную операцию в Нуэва Кордобе… «La culture oblige, autant que la noblesse, Monsieur l’Academicien». [150]150
  Культура так же обязывает, как и положение, мосье академик (фр.).


[Закрыть]

Видя, что брови его знаменитого друга печально ползут к переносице, Президент устало шевельнул рукой, призывая своего секретаря уняться, а сам, впав в чёрную меланхолию, съежился в вольтеровском кресле. Взгляд его блуждал по вещам – портретам, старинным книгам, гравюре Гранвиля, – не видя их. Академик, напротив, вскочил вдруг с места и, будто не видя Перальты, задел его плечом. «Pardon [151]151
  Извините (фр.).


[Закрыть] – наступил ему на ногу. – Je ne vous ai pas fait mal [152]152
  Я вам не сделал больно? (фр.).


[Закрыть] – и стал ходить по кабинету с чрезвычайно озабоченным видом: – On peut essayer! Peut-etre…» [153]153
  Можно попробовать! Может быть… (фр.).


[Закрыть]. Затем позвонил по телефону Главному редактору газеты «Матэн». Фото мосье Гарсена – ах, этот проклятый француз из Нуэва Кордобы! – доставлены сюда студентами, которые бежали оттуда и сейчас бродят по Парижу, занимаясь болтовней и агитацией в кафе Латинского квартала; все они ученики доктора Луиса Леонсио Мартинеса. Газета не хочет идти на попятную и снять уже анонсированные статьи. Говорят, что газету недавно купил человек, владеющий, как всем известно, огромным состоянием. Можно было бы вырвать лишь одну уступку: попросить не помещать подготовленное для завтрашнего выпуска фото, на котором Глава Нации изображен рядом с трупом, прислоненным к стойке в винном погребе как раз под календарем Фосфатины Фальер, где можно ясно различить дату убийства. «Да, тут мы дали маху», – грустно прошептал бедняга Президент. Эх, если бы случилось что-нибудь – ну хоть что-нибудь! – могущее отвлечь внимание публики: кораблекрушение, Подобное катастрофе «Титаника»; какая-нибудь комета Галлея, предвещающая конец света; новое извержение Мон-Пеле, землетрясение в Сан-Франциско; великолепное убийство, подобное убийству Гастона Кальметта [154]154
  Кальметт, Гостом – директор газеты «Фигаро», начавший в январе 1914 года кампанию в прессе против министра финансов Ж. Кайо. Был убит женой последнего., Нашумевшее дело об убийстве завершилось оправданием мадам Кайо.


[Закрыть], совершенному мадам Кайо. Так нет же, ничего. Тем гнусным летом не происходило ровным счетом ничего; И все отвернулись от него в единственном месте вселенной, где он еще как-то считался с мнением людей.

Видя Президента в таком тяжелом душевном расстройстве, в полной прострации, сутулившей ему спину и туманившей взор, Именитый Академик вложил в долгое пожатие его левой руки весь пыл своей дружбы и доверительно стал шептать о возможной контратаке. Французская пресса, как ни печально признаться; в этом, легко идет на подкуп. Это не относится, конечно, к «Тан», тесно связанной с Кэ д'Орсе [155]155
  На Кэ д'Орсе расположено здание министерства иностранных дел Франции.


[Закрыть]; ее редактор Адриен Эбрар не способен на нечистые дела. Также нечего думать об «Эко де Пари», где сидит его друг Морис Баррес; или о «Голуаз» – этом детище злопыхателя Артура Мейера [156]156
  Артюр Мейер (1844-1924) – французский журналист, один из основателей еженедельника-сначала бонапартистского, позже монархистского толка – «Голуаз».


[Закрыть]. Но, кроме ведущих изданий, имеются другие, которые, получив в свое распоряжение определенные фонды (Глава Нации с готовностью кивнул), могли бы, ну, вы меня понимаете… Надо только не дремать.

И вот три дня спустя, «Журналь» уже стала публиковать серию статей под общим названием «Латинская Америка – Непознанный край», где, бросаясь от универсального к местному, от общего к частному, от Христофора Колумба к Порфирию Диасу (походя было замечено и о том, что такая великая страна, как Мексика, не сумев вовремя обуздать революцию, допустила страшную анархию…), дошли наконец и до нашей родины, воздавая хвалу ее водопадам и вулканам, ее кенам и гитарам, ее расшитым уипилям и ликилики, ее хижинам, ее кукурузным лепешкам с разными специями и мясным похлебкам с перцем, а также другим блюдам, не забыв и о великих поворотах ее истории – истории, которая принуждала страну вступать в эру прогресса, развития сельского хозяйства и общественных работ, расширения сети школ и установления прекрасных отношений с Францией и т. д. и т. п., благодаря дальновидной и проницательной политике Главы Нации. В то время как остальные молодые республики Континента погружались в пучину хаоса и беспорядков, эта маленькая страна возвышалась над ними примером и т, д. и т. п. Однако при этом нельзя забывать, что, имея дело с народностями, как правило невежественными и непокорными, легко поддающимися подстрекательским проповедям, и подрывным идеологиям (здесь уместно напоминалось о Равашоле, о Казерио, убийце президента Карно [157]157
  Мари Франсуа Сади Карно, президент французской республики с 1887 года, был убит анархистом С. Казерио 24 июня 1894 года,


[Закрыть]; об убийце президента США Мак-Кинли; о Матео Морале, и его бомбе [158]158
  Имеется в виду бомба, взорвавшаяся на улице Мадрида 31 мая 1906 года во время церемонии бракосочетания короля Альфонса XIII с внучкой королевы Виктории. Покушавшийся – барселонский библиотекарь Матео Мораль – покончил с собой, когда полиция напала на его след.


[Закрыть]брошенной в свадебную карету Викторий Баттенбергской и Альфонса XIII), и учитывая распространение вредных, анархистских идей, только лишь энергичное правительство может принять энергичные меры, иной раз не будучи, правда, в состоянии остановить спровоцированных врагом, разозленных, ожесточившихся солдат, которые совершают достойные сожаления проступки, но тем не менее при этом, разумеется, что…

«О! Замечательно, мой Президент! – восклицал Доктор Перальта, читая и перечитывая статьи. Теперь мы приструним студентишек, взбаламутивших Латинский квартал митингами, где, всего-то три кота, мяукают, и листовками, которых никто не читает».

В это же время Глава Нации получил телеграмму с извещением об отправке в Париж ящика, волшебного ящика, чудесного ящика, самой судьбой уготованного к этому часу ящика, который недавно был погружен на пароход в Пуэрто Арагуато и в котором ехала со всеми своими украшениями, нарядами и костями Мумия – Мумия той злосчастной ночи, предназначенная для музея Трокадеро. Ловко подправленная невидимыми глазу скрепками и заклепками, посаженная в новый погребальный кувшин, с проломом впереди, – достаточно большим, чтобы скелет был виден во всей его красе, – она была прекрасно реставрирована одним швейцарским таксидермистом, который обычно бальзамировал пресмыкающихся и птиц, но в данном случае превзошел самого себя. Итак, Мумия была в пути, пересекала океан, прибывала вовремя, очень вовремя, чтобы снабдить материалом определенную часть прессы, которая, сказать по правде, – Президент с каждым днем все более поражался скрытым резервам ее алчности и наглости, – казалась просто ненасытным чудищем. Ибо отныне дом на Рю де Тильзит был объектом настоящих атак с раннего утра до позднего вечера.

Тут были журналисты, борзописцы, публицисты, хроникеры, редакторы каких-то газет, никем не виданных ни в киосках, ни на лотках; репортеры – «слухоловы», люди в сюртуках, люди в потертых костюмах, люди – а цилиндрах, люди в кепи, люди со стилетом в трости, с моноклем, запачканным яичным желтком, так называемые специалисты по внешней политике, которые об Америке знали лишь то, что там есть кондор из романа «Дети капитана Гранта», «Последний из могикан», «Перикола» и аргентинское танго «Эль Чокло», сенсация тех дней… Люди, приходившие ежечасно «в поисках информации», заявлявшие с ноткой угрозы в голосе, что получают потрясающие новости оттуда, из нашей страны; что знают о жестоких преследованиях студентов и журналистов там, об опасности, нависшей над многими европейскими капиталовложениями, и, самое интересное, да, самое интересное, о странном, удивительном самоубийстве мосье Гарсена – бывшего каторжника, но, как ни говори, француза, – чье тело было недавно найдено повешенным на брошенной землечерпалке в нескольких километрах от Нуэва Кордобы. После «Пти Журналь», которая в ту пору несла немалые убытки, сюда являлась «Эксельсиор», ехидно напоминая о том, что на ее страницах «иллюстративный материал выглядит особенно красочно и броско». За «Кри де Пари» жаловала «Либр Пароль», и вот так, – начиная от великих и малых, от бульварных газет и скандальных журналов, кончая провинциальными листками: «Нижние Пиренеи», «Приморские Альпы», всякие там «Эхо Севера», «Маяки Арморики», «Марсельские памфлеты»… – ежедневно лезли в двери коварные вымогатели, с которыми надо было разговаривать языком денежных знаков при магическом содействии образа Мумии. Они получили ее фотографии во всех видах; они любовались Бабушкой Америки, возраст которой в зависимости от силы воображения редактора мог насчитывать две тысячи, три тысячи, четыре тысячи лет, – это был самый древний памятник Континента, и его появление с головокружительной быстротой отодвинуло назад начало истории Латинской Америки. Честь и хвала воздавались нашим научным учреждениям, честь и хвала воздавались Главе Нации, герою сенсационной находки; приносились благодарности за столь щедрый дар музею Парижа.

Но Мумия не приехала. Отправленная на шведском судне в Шербур, она по ошибке попала в Гётеборг, куда на ее поиски и отправился Чоло Мендоса… А тем временем вечно требующие, вечно угрожающие репортеры продолжали атаковать Рю де Тильзит, жаждая «новостей». «Я больше не могу, больше не могу! – вскричал Глава Нации после визита редакторши «Лизе-муа-Блё». – Эти кровопийцы оставят меня без, единого лочо, без фьерро, без медяка в кармане! Пусть болтают что хотят, но я им больше не дам ни сантима!» Но сам давал и давал, потому что Мумия, сфотографированная вдоль и поперек, описанная до косточки, детально сравненная с другими мумиями – из Лувра, из Британского музея, – уже не давала пищи для статей.

В поисках новых сенсаций Перальта изыскивал случаи явлений Богоматери народу, чтобы сравнить их с чудесами нашего культа Святой Девы-Заступницы, – эта тема могла бы заинтересовать читателей католических изданий… И вот из такого-то тяжкого положения его вывел пистолетный хлопок в Сараево [159]159
  28 июня 1914 года сербскими националистами был убит в Сараево австрийский престолонаследник Франц Фердинанд, что послужило поводом для начала первой мировой войны.


[Закрыть], прозвучавший до выстрелов в Кафе дю Круассан, где был убит Жорес. «Слава тебе, господи, наконец что-то случилось на этом драчливом континенте!» – сказал Глава Нации. Второго августа была объявлена всеобщая мобилизация, а третьего – война…

«Не впускать ни одного журналиста в мой дом», – сказал Президент Сильвестру. «Теперь можно и отдохнуть», – сказал Доктор Перальта… И тем же самым вечером Глава Нации вернулся к своей прежней, нормальной жизни. Он посетил со своим секретарем «Буа-Шарбон» мосье Мюзара, Рю Сент Аполлин, 25 – «Под Зеркалами», воспитанниц английского колледжа и сестричек Сен-Венсан де Поль. Всюду обсуждали последнюю новость. Одни говорили, что война долго не продлится и французские войска скоро вступят в Берлин. Другие говорили, что война будет затяжной, трудной, страшной. «Ерунда! – сказал Президент. – Франко-прусская война семидесятого была последней войной, ибо она была последней классической войной». Один известный английский экономист перед этим заявил («Вы, кстати, можете купить его книгу в издательстве Нелсон…»), что ни одна цивилизованная нация не в состоянии нести тяжкое финансовое бремя долгой войны. Новейшее оружие, мол, слишком дорого и едва ли нашлась бы такая страда, которая, могла бы средства на содержание армий, уже насчитывавших миллионы человек. Кроме того, французский Генеральный штаб уже объявил: «Три месяца, три битвы, три победы…»