Текст книги "Долг ведьмы"
Автор книги: Альбина Шагапова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Хватаю ртом пропахший кожей и хвойным дезодорантом воздух и понимаю, как же его мало, ничтожно, чудовищно мало. Задыхаюсь, содрогаясь всем телом.
– Не может быть, не может быть, не может быть, – набатом пульсирует в висках. – Всё сон, страшный, абсурдный, нелепый сон.
Мужчины швыряют меня на пассажирское кресло сзади, сами садятся по обеим сторонам. Пытаюсь вскочить, но больная нога тянет назад, тормозит движения. Ору проклятия, царапаюсь, кусаюсь. Щипаю одного из похитителей, со всей силы. Как бы ни так! С таким же успехом я могла бы щипать каменную глыбу.
Машина срывается с места и летит вперёд. Мимо стремительно проносятся магазинчики с нелепыми цветными вывесками, ряды пятиэтажек, трамвайные остановки.
– Это какая-то ошибка.
Молчание, тяжёлое, вязкое.
– У меня нет дара, я простая учительница.
Вновь нет ответа.
Внутренности превращаются в дрожащее, холодное желе, перед глазами мечутся чёрные мушки, зубы отстукивают дробь.
– Проверьте ещё раз. Я не ведьма, – придушено пищу, к горлу подкатывает тошнота, а в голове начинает противно звенеть. Ну и хорошо, лучше провалиться в обморок, лучше умереть прямо сейчас.
– Девочка, успокойся, – один из чёрных плащей снисходит до разговора. Голос хриплый, усталый, без намёка на агрессию, и это даёт слабую надежду. – Мы просто работаем, выполняем свой долг. А ты выполнишь свой. Посмотри на меня.
Сухая жилистая рука ложится мне на плечо, тянет в свою сторону.
– Нет, – цежу сквозь зубы, отворачиваюсь, сжимаюсь, зажмуриваюсь изо всех сил. – Никогда! Лучше сдохнуть прямо сейчас.
Если инквизиторский взгляд встречается со взглядом ведьмы или мага – это конец! Маг просто теряет сознание, погружается в тяжёлый сон. И тогда, делай с ним всё, что заблагорассудится, хоть на костре сжигай. Однако, прежде чем отключиться, жертва успеет испытать запредельную, безумную боль. Не смотреть! Не смотреть!
– У тебя нет выбора, – констатирует инквизитор.
Да я и сама знаю, что нет. Но как же страшно. Господи, как страшно!
– Не усложняй, – мужчина продолжает уговаривать. Наверное, и впрямь устал.– Просто посмотри на меня, и я постараюсь причинить тебе как можно меньше боли. У меня дочка примерно такого же возраста.
А ведь я помню, как вот так же забирали нашу с Полькой маму, какой у неё был тогда взгляд. Помню последние, перед отключением, сказанные ею слова: «Береги сестру, Илуська!» Прости, мама, не смогла я исполнить твою последнюю волю. Не уберегла.
– Хрен с вами, – горько усмехаюсь, поворачиваясь к мужчине. – Перед смертью не надышишься.
Лицо, как лицо, круглое, с крупными морщинами на лбу и седыми бровями. Но глаза… Инквизиторские, цепкие, с бушующем на самом дне пламенем. И это пламя неприятно обжигает, пронизывает острой болью от макушки до пяток. Голову стягивает стальным обручем, перед глазами всё плывёт и двоится. Короткая синяя вспышка, и свет меркнет.
Глава 2
Салон оживает. Стоны, удивлённые возгласы, кряхтение. Люди постепенно, один за другим приходят в себя. Оглядываю сидящих в салоне и сразу же, каким-то обострённым чутьём жертвы понимаю, что все они отнюдь не весёлые туристы, не деловые работники, отправленные начальством в командировку, а такие же пленники, как и я. Растерянные лица, растрёпанные волосы, помятая, грязная одежда, словно людей волокли по земле. Какая-то женщина и вовсе сидит в домашнем халате и резиновых шлёпках на босу ногу. Её выдернули прямо из собственного дома. Кто-то кутается в куртку заводской униформы, кто-то растеряно поправляет воротник белого халата, толи повар, толи врач. Загорелая длинноногая блондинка обнимает себя, пытаясь согреться. Да уж, блестящее, напоминающее змеиную шкурку, короткое платьишко, едва прикрывающее ягодицы – не самая подходящая одежда для холодных октябрьских дней.
Разглядывая товарищей по несчастью, я испытываю постыдное облегчение. В толпе не так страшно, пусть даже эта толпа состоит из напуганных, ничего не соображающих овец. Толпу выслушают, толпе объяснят, с толпой вынуждены будут считаться.
– Всем слушать меня!
Мужской голос ударяет по нервам, резкий и ясный, как свет зимнего солнца, твёрдый, как железо, обжигающе-холодный, будто кусок льда. Температура ниже нуля.
Обладатель голоса стоит в начале салона, там, где обычно проводят инструктаж бортпроводники. Высокий, подтянутый, под тонкой светлой тканью рубашки бугрятся тугие мышцы, светлые волосы завязаны в узел на затылке, лоб высокий, чистый и ровный, и глаза… Серые, стальные глаза, напоминающие морские волны в час шторма, тяжёлые грозовые тучи. Они разглядывают нас внимательно, с лёгким любопытством учёного, изучающего букашку под микроскопом. Удивление и, какая-то глупая радость, отодвигают страх на задний план. Господи, да ведь это же Крокодил! Мой весёлый, добрый, смешливый Крокодил, авантюрист, мошенник, раздолбай, борец за справедливость и просто хороший, добрый парень. Он жив! Он на свободе и сейчас объяснит нам, что, чёрт возьми, происходит. Я жадно всматриваюсь в его лицо, впиваюсь взглядом, пытаясь отыскать в стальном блеске серых глаз признаки узнавания.
– Вы находитесь здесь не случайно. Каждый из вас обладает уникальными способностями. Вам всем выпала возможность послужить великому Конгломерату и принести ему настоящую пользу, – при этих словах Крокодил неприятно ухмыляется, давая всем присутствующим понять, что мы этой чести не достойны. – Милостью инквизиции и нашего императора вам позволено учиться, совершенствовать свои магические способности, контролировать их и направлять силу на благое дело, на процветание и укрепление Конгломерата. Для таких, как вы – жалких ведьм и колдунов, мелких клерков, шлюшек, возомнивших себя светскими львицами, серых мышек и отупевших от стирки пелёнок и варки борщей домохозяек, это – великая честь.
В салоне слышится робкая возня, шуршание и всхлипывания. Я же, с трудом воспринимая информацию, ощущаю, как всё моё тело немеет от первобытного, небывалого ужаса, а во рту разливается горечь, будто в меня влили стакан отвара полыни. Да, каждый гражданин Конгломерата знает, что есть инквизиция, выслеживающая и отлавливающая одарённых людей, есть сами одарённые, а есть и остров – тюрьма, куда этих самых людей и ссылают. И всё это происходит при непосредственной поддержке императора. И каждая ведьма, каждый колдун старается прятать свои способности, не посещает ни творческих кружков, ни клубов по интересам, находит самую скучную, самую что ни на есть рутинную работу, лишь бы дар не вырвался наружу. Кому-то это удаётся, кому-то нет. И вот таких несчастных ждёт остров-тюрьма. Остров, откуда не вырваться. Но это знание всегда находилось где-то далеко от меня и моей до оскомины пресной, серой, но простой и понятной жизни. Где ведьмы и колдуны, а где я – заурядная учительница младших классов, сирота и калека.
Скорее всего, Крокодил считывает страх, отражающийся в наших лицах, так как, одаривает нас хищной белозубой улыбкой, и ласково произносит:
– Я надеюсь, господа, вы понимаете, что остров Корхебель, куда мы с вами направляемся, объект сверхсекретный, и путешествие в это живописное место – билет в один конец.
Кто-то начинает тихонько подвывать, кто-то материться, круглый мужичок с пузом нервно вытирает пот с покатого красного лба. Я же застываю, коченею, но мутную, словно замороженное стекло пелену страха, пронизывает тонкий, робкий лучик надежды. Я попала на борт самолёта по ошибке, по недоразумению. Нет у меня никаких уникальных способностей. Необходимо поставить бывшего товарища в известность. Да, теперь уже бывшего. Он изменился, стал другим, взрослым, отстранённым, холёным, более жестоким. Но ведь он помнит меня. Должен помнить, раз я до сих пор не забыла его. Память услужливо подкидывает картинки нашего с Крокодилом прошлого, и я ныряю в них, как в холодную, тёмную речную воду, стараясь, хотя бы на несколько секунд, спрятаться от реальности.
Натужно гудят люминесцентные лампы, звенят вёдрами уборщицы, пахнет сбежавшим молоком, шаги мои, в пустоте и тишине коридоров, звучат одиноко и неприкаянно. В такие дни я злюсь не на воспитателей, твёрдо заявивших мне о том, что возиться со мной никому не охота, и уж если я калека, то должна сидеть тихонько в углу и не высовываться. Нет, я злюсь на сестру. Готовлю гневную речь, обвиняю в предательстве и легкомысленности. Обличаю, сужу, выношу приговор и прощаю. Эти мысленные монологи помогают мне скоротать время, помогают не сорваться в безобразную истерику. Умом я понимаю, что сестре гораздо веселее среди ребят, в музее, на городской площади, в парке аттракционов, чем в полупустом, опостылевшем здании детского дома со мной, но всё равно обидно.
За пыльными окнами спальни бушует весна, молодая, дерзкая, зелёная и пахучая. В щедрых потоках солнечного света трепещут клейкие, яркие листочки, пенятся кусты сирени, с пронзительным визгом мечутся стрижи. Ах! Как же, наверное, хорошо сейчас в лесу. Пляшет между соснами костёр, пахнет печёной картошкой, смеются ребята, журчит ручей.
Да, они вернуться, через два дня, и воспитатели, и дети, и Полька. Вернуться и ещё несколько месяцев подряд станут вспоминать об этом треклятом походе. Весёлые происшествия будут обрастать новыми подробностями, а физрук распечатает великолепные фото и развесит их на стенде, прямо напротив входной двери. Вокруг стенда соберётся толпа, и каждый, кто побывал в походе примется искать себя и радоваться тому, что он есть на этих чёрно-белых карточках. Так было, так есть и так будет всегда. И Полька хороша, сестра называется. Могла бы и отказаться от этого дурацкого похода. Неужели печёная картошка, ночёвка в палатке и костёр ей дороже меня?
– Отставить нытьё, Мелкая, – гаркают позади меня так, что я вздрагиваю.
Крепкие, уже далеко не мальчишеские руки, приподнимают за талию над полом, разворачивают к себе, и вновь опускают на пол.
– Крокодил, – мои губы сами расползаются в глупой, восхищённой улыбке. – А ты разве не с ними?
– Я с тобой, – тихо произносит он, и от этой мягкой, уютной тишины его голоса, внутри всё переворачивается, а голова начинает кружится, как от вина, которого мы напились в прошлом году, стащив у физрука. Правильно Ленка-раскладушка говорит, что с тринадцати лет у девчонок начинают играть гормоны, и они, девчонки, не гормоны, разумеется, уже по-другому смотрят на мальчиков, не как раньше. А ведь я тогда ей не поверила, хотя, конечно, обесценивать Ленкин опыт не стоило. В конце концов, ей уже шестнадцать, и она два раза делала аборт.
Но теперь, глядя в серые, словно грозовые тучи, глаза Крокодила, на льняную прядь волос, выбившуюся из хвоста на затылке, на широкие плечи и большие ладони, я убеждаюсь в том, что Ленка права.
Крокодил незаметно исчезал из детского дома, где-то пропадал на несколько дней или недель, затем, возвращался вновь с полными карманами сладостей, которыми щедро делился с друзьями и приятелями.
– Ты плохо кончишь! – предрекали ему воспитатели. – Любой вор рано или поздно попадается, попадёшься и ты. По тебе тюрьма плачет.
– Я не вор, я – фальшивомонетчик! – кричал Крокодил, стуча кулаками в дверь карцера. – Прошу не путать!
Этот парень мог нарисовать любую купюру и купить на неё всё, что заблагорассудится. А когда незадачливые продавцы спохватывались, Крокодил уже благополучно исчезал.
В животе что-то сладко и болезненно трепещет, в груди ноет и ужасно хочется ещё раз ощутить на своей коже прикосновение его руки. И тут же, острой иглой пронзает неприятная мысль: «А нужна ли я ему? Худая, прозрачная, ни сисек, как у Ленки, ни попы, как у Ирки. Лопоухая, хромая, от горшка два вершка. Да мне мои тринадцать никто и не даёт»
Щёки обдаёт жаром, в горле становится сухо и горько, словно я налопалась свиной печёнки.
Отвожу взгляд, смотрю на свои стоптанные сандалии.
– Эй, Мелкая, ты чего это? – Крокодил встряхивает меня за плечо. – Реветь что ли собралась?
Мотаю головой, затем, всё же набираюсь смелости взглянуть в глаза парня, ныряю в грозовое марево.
– Вот ещё, – бурчу, как можно грубее.
–А что тогда?
– Просто подумала, почему тебя Крокодилом назвали. Ты ведь не страшный, даже красивый. Все девчонки по тебе тащатся.
– И ты тащишься? – Крокодил сжимает пальцами мой подбородок, тянет вверх, и я задыхаюсь от красоты его лица. – Наверное, потому, что я Данилушка– Крокодилушка, кто-то назвал, вот и прилепилось. Ну так ты тащишься по мне или нет, а, Мелкая?
Проклятые гормоны! Да что это со мной? Его губы близко, так близко, что я ощущаю горячее, пахнущее сигаретами и мятными леденцами дыхание. Тысяча мелких серебристых мурашек бежит по венам, сердце сжимается больно и сладко.
– Вот ещё, – заставляю себя усмехнуться, однако, усмешка выходит какой-то вымученной, резиновой. – Я что, дура?
– Дура, конечно, – хохочет красавчик, засовывая огромную руку в карман своих широких парусиновых штанин. – Жри, Мелкая.
Мне в ладонь ложится горсть шоколадных конфет. Спешу спрятать их себе за пазуху, однако друг перехватывает мою руку.
– При мне жри, – с нажимом произносит он. – А то, знаю я тебя, всё своей сестрице отдашь. Теперь я каждый день тебе приносить буду и конфеты, и фрукты, а то от тебя один скелет скоро останется.
– Может не надо? – блею я, покорно разворачивая конфету и кладя её в рот. По языку растекается сладость с ореховым привкусом. Ничего страшного, Полинка, должно быть, картошкой объедается, так что мы квиты.
– Надо, Мелкая, – обречённо вздыхает Крокодил, неуклюже обнимает меня за плечи, притягивает к себе, и я млею, качаюсь на волнах тёплой истомы, сладкого удовольствия со вкусом шоколада.
– Тебя поймают, – едва шевеля языком шепчу я, не замечая того, что обнимаю его в ответ. – Либо полиция, либо – инквизиция.
– А ты волнуешься за меня, Мелкая, – горячая ладонь гладит меня по волосам, перебирает пряди. Внутри всё сжимается с такой силой, что на глаза выступают слёзы.
Нежусь, заворачиваясь в мягкий, тёплый уютный плюш его голоса, почти не дышу, чтобы не спугнуть мгновение, такое светлое, такое странное, немного стыдное. Почему стыдное, ведь мы не делаем ничего плохого, даже не целуемся?
– Тогда, я не попадусь, – таким же шёпотом произносит Данила. – Запомни, Мелкая, пока ты ждёшь меня, мне ничего не грозит.
Твёрдый, резкий, почти не узнаваемый голос бывшего друга, словно острый кинжал взрезает яркую картинку воспоминаний, грубо возвращая меня в пугающую неизвестность настоящего.
– Итак, вы студенты первого курса факультета прикладной магии магической академии. А я– куратор вашей группы, ваш царь и бог, решающий кому из вас жить, кому умереть, а кому остаться калекой или уродом. По сему, уважаемые студенты, искренне советую вам беспрекословно меня слушаться и ловить каждое моё слово. Моё имя – Данила Дмитриевич, но возможность так ко мне обращаться вы должны заслужить. А пока, я для вас куратор Молибден. Мы пребудем…
Молибден демонстративно бросает взгляд на свои наручные часы.
– Ровно через тридцать минут. Затем, по прибытию, начнётся обучение. На первом курсе вы получите азы различных видов магии, лечебной, боевой, магии сна, созидательной магии, а также пройдёте курс физической подготовки и регрессивной магии, которая поможет вам лучше разобраться в себе, избавиться от штампов и комплексов, каковых в каждом человеке немало. В конце семестра состоится экзамен. Если вы сможете его сдать, то останетесь на Корхебели и продолжите обучение.
– А если не сдадим, – подаёт голос пузатый мужчина, ослабляя галстук на короткой, морщинистой шее.
– А если не сдадите, – от змеиной нежности куратора внутренности превращаются в куски замороженного мяса. – Смерть лёгкой не будет.
Мужичок хрюкает, а капли пота на его багровом лице становятся ещё крупнее.
– Куратор Молибден, – по– школьному подняв руку быстро-быстро, боясь, что её сейчас прервут тараторит женщина в домашнем халате. – У меня трое детей, я не могу их бросить. Войдите в моё положение многодетной матери!
– Вы кормите грудью, – Молибден выразительно окидывает взглядом большую, обтянутую ситцевой цветастой тканью, грудь.
– Нет, мои дети уже выросли, но…
– Ваши дети больны и нуждаются в постоянном уходе?
– Нет, они здоровы, но…
– Прекрасно, значит, вас ничего не сможет отвлечь от обучения.
– Но я мать…
– Добро пожаловать на Корхебель, Светлана.
Чёрт! Если этот белобрысый циник не собирается щадить троих детей, то вряд ли он пощадит мою взбалмошную сестрицу. А ведь она запустит учёбу, свяжется с дурной компанией, забеременеет от этого Тимофея и останется с младенцем на руках, одна, без средств к существованию. А я сама? Какие мне уроки физкультуры? Да я и двух метров не пробегу! Может, стоит попробовать с ним поговорить. Ведь должно же в этом самодовольном индюке остаться что-то человеческое? Ведь он должен помнить нашу с ним дружбу, ворованные конфеты, долгие разговоры на крыше, куски хлеба, просунутые моей рукой под дверь карцера. Как он очутился здесь? Кем стал?
– Куратор Молибден, – с трудом проталкивая наружу сухие, колючие слова начинаю я. – У меня больная нога, а дома осталась младшая сестра. И я – не ведьма. Произошло недоразумение, наверное, господа инквизиторы что-то перепутали…
Тьфу! Опять я всё в кучу мешаю, вот дура! Ну, когда я научусь правильно, красиво и внятно вести переговоры? И на работе так же мямлила, мялась, деликатничала. Правильно Полинка меня курицей называет. Курица и есть.
Молибден стремительно подходит ко мне, наклоняется, впивается в лицо своими грозовыми очами. Дыхание перехватывает от его пронзительного взгляда, от близости огромного тела, от прохладного запаха эвкалипта, лимона и морской соли.
– С вашим недугом мы справимся, – обещает он с иезуитской улыбочкой на холёной физиономии. – А Полина Жидкова, если я не ошибаюсь, вчера перешагнула порог своего совершеннолетия. Так что вам, Илона, беспокоиться не о чем. И запомните, инквизиция не ошибается никогда. Добро пожаловать на Корхебель!
Не узнаёт, или делает вид, что не узнаёт. К чему ему, уже не Крокодилу, а куратору Молибдену, замшелое сиротское прошлое? В его новой жизни нет места старой подружке детства. Да и были ли мы настоящими друзьями? Ведь дружба подразумевает равенство, а мы никогда не были равными. Данька опекал меня, защищал от других мальчишек, помогал и кормил ворованными конфетами и семечками, утешал и смешил.
– У меня работа, я – деловой человек, – отдуваясь кудахчет пузатый мужик. – Завтра меня ждут на совещании.
– Ждут? – губы Молибдена дёргаются в презрительной улыбке. Чувственные, такие губы, пухлые. Какие обычно рисуют у героев –любовников на ярких обложках женских романов. – Не льстите себе. Вы ничего не решаете, лишь трясётесь за своё чиновничье кресло, поддакиваете и подлизываете, а ещё, берёте взятки. На острове вы принесёте гораздо больше пользы. Добро пожаловать на Корхебель, Анатолий!
– Вы знаете на кого нарвались? – визг оказывается неожиданным, резким, истеричным. – Вы знаете кто мой отец? Кто мой муж? Да вас всех в порошок сотрут!
Девица в серебристом платье вскакивает со своего кресла, трясёт блондинистой головой, тонкая, будто изогнутая ниточка, бровь, нервно дёргается.
Взгляд куратора становится суровым, теперь в его глазах не море, а сталь, холодная, равнодушная и жестокая ко всему человеческому.
– Отец, чьи деньги вы просаживаете в барах, клубах и салонах красоты? Муж – солидный дядечка в летах, которому вы наставляете рога? Думаю, они будут только рады вашему исчезновению. А дерзость и несдержанность, я вам на сей раз прощаю, списав на стресс. Однако впредь, повышать на меня голос, разговаривать грубо и без позволения – запрещено. Так же, как и прогуливать занятия, отказываться от пищи, покидать территорию учебного заведения. За плохие результаты в обучении – штраф, за нарушения правил– телесные наказания. Забудьте о том, кем вы были на большой земле, о своих социальных статусах, родстве и связях. На острове, вам придётся всего добиваться с чистого листа.
Он медленно, наслаждаясь собственной властью и нашим страхом, прохаживается вдоль кресел, окидывая взглядом сидящих, кому-то кладя свою огромную ладонь на темя, кого-то трепля по плечу. Вторгается в личное пространство, давит.
– Неповиновение будет строго караться, попытка суицида так же будет наказываться. Запомните, теперь вы все, со своими мыслями, душевными порывами, прошлым и настоящим принадлежите острову. Месту, где из вас– ошибок природы, никчёмных, серых людишек, сделают настоящих магов.
Чувствую, как с каждой минутой всё сильнее ненавижу этого пижона. Тиран, надменный ублюдок, наслаждающийся собственной безнаказанностью, упивающийся вседозволенностью. Чёрт! Вся моя жизнь, пусть неприглядная. серая, скучная летит сейчас в тартарары. Сколько дел я могла бы сделать, договориться о собеседовании с потенциальными работодателями, откровенно поговорить с Тимофеем и с сестрой, сварить щей на всю неделю, навести порядок в квартире, да и второй том романа о графине Анне и её любовнике конюхе ещё не дочитан. Получится ли у них сбежать от злобного престарелого графа? Ох, всё-таки были в моей жизни радостные моменты, как взять, к примеру, ту же книжку в мягкой обложке, воскресный кофе, когда завариваешь его не на ходу, между сборами на работу и замечаниями сестре, а с чувством и толком, наслаждаясь терпким кофейным ароматом, глядя, как в турке образуется бежевая воронка. А наши прогулки с Полинкой по парку! Мы вставали пораньше, садились в трамвай и ехали, слушая перестук колёс, думая о своём. А потом, выходили и шли в сквер, туда, где не гудят машины, не суетятся прохожие, не мигают вывески. В оазис спокойствия, тишины и умиротворения посреди шумного, бестолкового, нервного города.
Господи! Неужели всего этого больше никогда не будет? Мозг отказывается верить, не желает признавать происходящее реальностью. Сон, всего лишь глупый, страшный, достоверный сон. Нужно просто проснуться, открыть глаза.
– Да насрать мне, – неприятный, нарочито грубый мужской голос рубит по ещё недосказанной фразе Молибдена, словно по железу увесистым топором. – Я просил меня сюда тащить? Не просил! Так что, иди-ка ты на хер! И чё ты мне сделаешь? Ну чё?
Смельчак вскакивает с кресла, надвигается на Молибдена, играя кастетом, скаля жёлтые зубы. Скорее всего запах рвоты исходит именно от него, так как ткань спортивной куртки изгажена коричневыми потёками. Худой, с дёргающимся в такт речи кадыком, лысый, он идёт вперёд, заставляя куратора отступать. Тот и отступает, мягко, по-кошачьи, давая гопнику поверить в его преимущество, играя, развлекаясь.
– Ты думаешь, фраерок, что я в штаны наложил? Сказок твоих испугался? Баб своими байками пугай!
Все шепчутся, как мне кажется, одобрительно. Каждый, сидящий в самолёте мысленно соглашается со смельчаком, тут же записав его в лидеры. Люди, находящиеся в состоянии стресса, мучимые неизвестностью, внезапно попавшие в ситуацию совершенно непохожую на те, что приходилось переживать ранее, зачастую готовы вручить свои жизни кому угодно, даже гопнику в спортивном костюме и бритым черепом, лишь бы не нести за них ответственность самим. Да и я, несмотря на своё негативное отношение к вот таким охотникам за шапками, сумочками и кошельками, на данный момент нахожусь на стороне лысого парня. Воображение тут же рисует наивную, но такую притягательную картину того, как парень в обгаженном спортивном костюме приставляет нож к горлу Молибдена и требует сменить курс самолёта.
– Да я тебя у себя сосать заставлю, да я твоими кишками дорожку проложу и проедусь. Да ты кровью харкать у меня будешь.
Молибден пятится назад, продолжая улыбаться, хотя в радужках сгущаются грозовые тучи, опасные и беспощадные.
– Правильно! – визжит блондинка. – Вмажь ему!
– Хоть кто-то за нас заступился, – шепчет многодетная мать.
Несколько женщин, сидящих ближе к хвосту самолёта хихикает, пузатый чиновник принимается надсадно кашлять.
– К сожалению, без демонстрации не обойтись, – произносит Молибден, доставая из нагрудного кармана шариковую ручку и небольшой блокнотик в ярко-жёлтой обложке. Именно этот жизнерадостный цвет приводит меня в ещё больший ужас. Мурашки по телу бегут быстрее, в горле пересыхает. Смотрю, как пальцы куратора перелистывают страницы, как ручка выводит на бумаге что-то, как сдвигаются светлые густые брови.
Гопник резко останавливается, цедит сквозь зубы ругательства, окидывает сидящих в салоне непонимающим, полным боли взглядом. Живот, обтянутый спортивной курткой, с каждой секундой становится всё больше и больше, растёт на глазах. Лицо бледнеет, посиневшие губы кривятся, в попытке удержать крик. Секунда, вторая, третья, и парень не выдерживает, орёт раненным зверем, в инстинктивном порыве хватаясь за живот, словно пытаясь его задержать, уменьшить.
– Хватит! Пожалуйста! Прекрати! – с трудом выкрикивает он. А Молибден продолжает что-то чертить в своём блокноте, словно не слыша криков.
– Оставь в покое парня! – верещат женщины.
– Господи, господи! – крестится чиновник.
Пространство наполняется криками, мольбами, рыданиями. Меня мутит от ясного понимание, что происходящее – не сон, а реальность, моя реальность. И за отказ от неё, с нами будут делать это.
Омерзительный треск разрываемой человеческой плоти, предсмертной рёв, и салон наполняется густым, сладковатым запахом крови и сырого мяса. Фонтан крови из пробитой брюшной артерии бьёт в потолок, куски внутренностей, желудка, кишечника, брюшины, красно-бурыми ошмётками разлетаются по салону. Кого-то выворачивает на изнанку. Кто-то вопит. Шум, крики, слёзы, гул мотора, всё сливается в единый комок. Закрываю уши, задерживаю дыхание, крепко зажмуриваюсь. А ведь это только начало кошмара. Как он там сказал… Демонстрация! Я не выдержу. Моя психика слишком слабая, слишком ранимая. Даже ссора с сестрой способно вывести меня из колеи, а видеть каждый день такое… Зверь! Монстр! Жестокое чудовище в теле красавца.
– Прекратить истерику! – властно требует он, и все покорно замолкают. – Я вам наглядно показал, чем грозит неповиновение. Надеюсь, вы не столь тупы, чтобы забыть сей урок. Валерия и Милана, уберите это. Уборочный инвентарь вы сможете найти в комнате бортпроводника. Выполнять!
Носок его белоснежной туфли брезгливо тычется в развороченное тело, которое недавно было гопником. Которое ещё вчера ходило, говорило, грабило и пугало мирных жителей города.
– Я? Я что вам уборщица! – взвивается девица в серебристом платье. – Вы не имеете права!
– Я думал, ваши интеллектуальные способности гораздо выше, – с деланым сожалением вздыхает куратор. – Неужели мне и вас придётся наказывать, Лера?
Девица встаёт и покорно направляется к трупу, за ней семенит брюнетка в красном. Та молчит, лишь морщится и прикусывает нижнюю губу.
– Думаю, инструктаж окончен, и вопросов ни у кого не осталось. Отдыхайте, уважаемые студенты.
С этими словами Молибден плюхается в соседнее кресло, рядом со мной. Да уж, везение – не мой конёк. Инстинктивно сжимаюсь, отодвигаюсь, стараясь находиться от, заляпанного чужой кровью монстра как можно дальше.
– Не бойся меня, – рука куратора ложится мне на плечо, и я, сквозь ткань свитера ощущаю исходящее от неё тепло. Обычное, человеческое, даже доброе.
Застываю, затаив дыхание, не понимая, как реагировать, не зная, что произойдёт через минуту.
– Воды принести?
Мотаю головой, хотя пить очень хочется. Но брать стакан из рук монстра, пить при нём, а потом этот стакан возвращать, благодарить, кажется выше моих сил. Ничего, обойдусь.
– Привыкнешь, – спокойно произносит куратор. – Просто, пока ты не осознаёшь, какие возможности тебе открываются. Главное – хорошо учись.
Отчаянно завидую всем остальным. Пузатому чиновнику, многодетной матери, двум долговязым паренькам, седовласой даме. На время полёта они предоставлены сами себе, освобождены от давящего присутствия Молибдена, от его цепкого взгляда, обволакивающего запаха и сладкого, вязкого, с лёгкой горчинкой, словно гречишный мёд, голоса.
А девицы работают. Натянув на руки резиновые перчатки, облачившись в синие халаты, они с начала упаковывают тело в пластиковый пакет, затем, елозя по полу тряпками, отжимают их над ведром, вода сразу же окрашивается красным.
– Я не садист, не монстр, я твой наставник, твой единственный друг на острове, пусть ты пока не понимаешь этого.
От его слов, даже страх немного отступает, а рот сам собой раскрывается от удивления. Нет, куратор Молибден, вы не садист, не монстр, и уж никак не друг, вы сумасшедший, вы– псих.
– Моим другом ты был десять лет назад, Данила. – хриплю, изучая строгое лицо, знакомую родинку над верхней губой, широкие скулы, золотистые, густые, как у девушки, ресницы. Мой Данька, мой Крокодил стал взрослым мужчиной. Красивым, сильным, опасным.
– Не рада моим достижениям? – Крокодил одаривает меня одной из своих очаровательных, солнечных улыбок. И на мгновение мне чудится, что он тот же бесшабашный, немного сумасшедший Данилка. Что вот прямо сейчас, он хлопнет меня по плечу и скажет:» Не горюй, Мелкая, прорвёмся!»
– Мальчишкой ты мне нравился больше. В кого ты превратился, Данька? Откуда в тебе столько жестокости? – говорю и тут же прикусываю язык. Сейчас, чего доброго, сочтёт моё высказывание слишком дерзким, и в пластиковый пакет засунут уже моё тщедушное тело.
Никогда не думала, что взглядом можно порезаться, а о улыбку ожечься. Серые глаза бывшего товарища полосуют меня резко, больно, словно лезвием бритвы, от чего я, инстинктивно втягиваю голову в плечи. Сильные пальцы до боли сжимают моё плечо.
– Давай договоримся, Мелкая, – цедит он сквозь зубы, плотно приникая к моему уху, обжигая его горячим дыханием. – Наше детдомовское прошлое – осталось в прошлом. Крокодила больше нет, есть куратор Молибден, которого ты беспрекословно слушаешься и от которого не ждёшь никаких поблажек. Обсасывать и мусолить детдомовские воспоминания я не собираюсь. У меня другая жизнь, другие интересы и другие цели. Так что, держи язык за зубами, если хочешь выжить. Тебе понятно, Илона?
Киваю, до крови прокусывая щёку. Мимолётная радость встречи испаряется, надежда на понимание и снисхождение с его стороны испаряется тоже. Правильно, что было, то было. Человек должен двигаться вперёд, думать о будущем, а не обсасывать замшелое прошлое. Но как же всё-таки горько от того, что наша дружба, наша неуклюжая нежность друг к другу навсегда похоронена, растоптана и смята, как рваная, пожелтевшая от старости, тряпка.
Наверное, я всё же задремала, так как, когда раздаётся приказ куратора приготовиться к посадке, каких-то несколько секунд размышляю над тем, где нахожусь, и что вообще происходит, почему всё вокруг стало ядовито-розовым. И только потом соображаю, что свечение цвета фуксии льётся из иллюминаторов, зловещее, неприятное, отталкивающее. Пространственный портал. По тому, такая слабость в теле, звенит в ушах, воздух с каждой секундой становится всё гуще, и ужасно хочется пить. Может, я напрасно отказалась от воды, предложенной Молибденом? Самолёт трясёт, салон наполняется испуганными голосами, кто-то читает молитву, кто– то всхлипывает, кто-то матерится. Наконец, розовое сияние за стеклом бледнеет, и пространство вновь наполняется солнечным светом. Бросаю взгляд в иллюминатор, столбенею от восхищения. Самолёт кружит над ослепительно– бирюзовой водой, бликующей в лучах южного солнца, а в центре водной глади, подобно яркому блюду, выделяется остров. Зелёные рощи, лиловые горы, жёлтые и рыжие пашни, усыпанные разноцветьем долины. Праздничный пирог, нашпигованный ядом.
