Текст книги "Айза"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

~~~

Дом был большим и светлым, из древесины парагуатана [26]26
  Парагуатан – невысокое дерево из семейства миртовых; у него розоватая древесина, а из коры добывается краска.


[Закрыть]и даже каобы, которая в этих краях стоила не дороже самой сухой палки, с широкой галереей, опоясывавшей его со всех сторон. Он стоял на сваях, которые защищали его от змей и скорпионов и уберегали от опасности, когда спящая река вдруг просыпалась. Дом расположился почти на вершине холма, но держался на приличном расстоянии в несколько сотен метров от развесистых сейб и высоченных пальм мориче [27]27
  Мориче– пальма бурити, или маврикиева пальма.


[Закрыть], притягивающих молнии, которые всегда были злейшим врагом сельских домов.

Краска облупилась, а дожди и солнце за столетие наложили свою печать на кровлю и стены, однако он сохранил гордую осанку самой крепкой и высокой постройки от Апуре до Меты.

– Это было знаменитое имение «Тигр» [28]28
  Здесь и далее тиграми называют ягуаров.


[Закрыть], которое никто не мог объехать и за три дня, однако наследники в ходе раздела имущества его мало-помалу искромсали. В итоге нам достались дом, эти земли и скот, и, поскольку имя стало ему «велико», мой отец переименовал его в «Кунагуаро» [29]29
  Кунагуаро– оцелот, млекопитающее рода кошек; длина его тела достигает 1 м.


[Закрыть]: здесь водятся такие кошки, немного крупнее дикой.

Селесте Баэс этот дом был хорошо знаком, потому что она провела в нем самые замечательные дни своего детства, а спустя несколько лет – долгие месяцы беременности, пока не родила в задней комнате. Она так и не узнала, какого пола был ребенок: его тут же унесли спокойные воды реки, потому что дон Леонидас Баэс не желал иметь в своей семье сына батрака.

Сидя в кресле-качалке на галерее в ожидании заката, о котором она сохранила столько воспоминаний, и слушая шум, производимый у нее за спиной Пердомо Вглубьморя: те двигали мебель, подметали помещения и обустраивали свой будущий очаг, – она с тоской переносилась в то время, когда долгими часами сидела на этом самом месте, поглаживая живот и замечая, как толкается ребенок. Ей хотелось взобраться на коня и галопом умчаться подальше, чтобы найти надежное место и родить там ребенка. С тех самых пор тяжким камнем давило ей на сердце сознание собственной трусости, ведь невинное существо не заслуживало такого трагического конца. В глубине ее души всегда жила уверенность: сохрани она ребенка – и последующие годы не оказались бы столь бесплодными, пустыми и лишенными смысла.

Вот вырос бы он сейчас Факундо Баэсом, было бы на кого переложить груз – ежедневно воевать с пеонами и лошадьми; было бы с кем разделить усилия и тяготы, кому подарить столько неистраченной любви.

Парень, без всякого сомнения, вымахал бы богатырем, вроде Асдрубаля, с его черными кудрями, мощным торсом и квадратной челюстью. У нее прямо сердце забилось, когда он стянул с себя рубашку на берегу каньо, чтобы брат полил на него водой из ведра. И Селесте недоумевала: если она так затрепетала, увидев полуобнаженным такого красивого мужчину, отчего же она едва не лишилась чувств, когда поодаль, за кустами, ей открылась великолепная нагота его сестры?

Она тогда еще хотела отогнать от себя образ Асдрубаля, обошла сейбу – и вот тут-то и натолкнулась на мокрое тело Айзы Пердомо, которую мать окатывала водой на берегу. Вероятно, это было самое сильное впечатление, испытанное Селесте Баэс за все эти годы, начиная с того далекого дня, когда Факундо Каморра, наделенный невероятной потенцией, впервые пронзил ее тем, что она приняла за раскаленный прут для клеймения скота.

Ей ничего не оставалось, как замереть среди зарослей, выбирая, то ли вернуться назад и пожирать взглядом мощный торс Асдрубаля, то ли восхищенно любоваться красотой девушки. И тут она испугалась – когда на какое-то мгновение на нее напало необъяснимое искушение шагнуть вперед, протянуть руку и погладить эту безупречную кожу, эти круглые груди, эти мраморные бедра или этот черный мысок вьющихся колечками волос.

Это было всего лишь минутное наваждение, она быстро пришла в себя, но эта вспышка молнии лишила ее покоя на целый вечер (пришлось осушить бутылку рома, чтобы уснуть с легким сердцем) и продолжала преследовать ее весь следующий день. Было ей не по себе и сейчас, когда она наблюдала, как солнце склоняется к горизонту, и слушала этот глубокий, полный таинственных модуляций голос, который спрашивал братьев, в какой комнате они хотят спать.

Селесте Баэс никогда не испытывала влечения к женщинам. И что бы там злые языки ни говорили по поводу ее агрессивного поведения, манеры одеваться или резкости движений, никогда до этого знойного полдня в саванне ей не приходила в голову мысль дотронуться до женщины, ну разве только помочь во время родов. Поэтому сила электрического разряда, который пробежал у нее по спине, когда она нечаянно узрела наготу Айзы, ее ошеломила.

Что за сила обольщения исходила от этой поразительной девушки? Откуда бралась энергия, которую она излучала и которая, словно гигантский магнит, притягивала всеобщее внимание? Как могло случиться, что даже она, Селесте Баэс, явно подпала под действие такого мощного заряда?

Она застыла в кресле-качалке, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, с сигаретой в одной руке и стаканом рома – в другой, и долгое время наблюдала за тем, как солнце скрывается за арагуанеями, которые росли на границе ее земель с западной стороны. Ей хотелось разобраться со своими сложными чувствами: за последние часы на душе столько всего накопилось, – и, стараясь быть честной, решить, чего она больше желает: чтобы Асдрубаль Пердомо прямо сейчас взял ее за руку и повел на конюшню, поставил на колени и проник в нее с такой же силой, как когда-то Факундо Каморра, или же лечь с Айзой Пердомо на огромную кровать – ту самую, где много лет назад она родила ребенка, обреченного на забвение, – и начать нежно ласкать ее, чтобы в конце концов погрузить лицо в бездонную пропасть, обрамленную колечками черных волос.

Она устыдилась собственных мыслей, а затем почувствовала злость и даже ненависть к девушке, которая нежданно-негаданно возникла в ее однообразном существовании, будоража и повергая ее в давно забытое состояние тоскливой тревоги, как вдруг услышала, как та спрашивает у матери, можно ли начинать мыть кухню, и поняла, что дело не в девушке и не в ее великолепной наготе, а в том, какими глазами она, Селесте Баэс, на нее смотрела, и в жажде обладания, которая охватывает любого человека, когда он видит перед собой что-то столь необыкновенно прекрасное.

Темнело, а для Селесте Баэс никакое зрелище на свете не могло сравниться с сумерками в саванне, когда солнце скрывалось за горизонтом, на земле все приобретало серый цвет, а в небе перемешивались голубой, белый и алый.

До ее слуха донеслись стук копыт и крик человека – и тут он показался: пригнувшись к шее нервной кобылы, гнал перед собой – с лассо в руке – табун лошадей, приближавшихся легким аллюром, с развевающимися гривами. Собака, крохотной молнией носившаяся вокруг, помогала хозяину удерживать животных всех вместе. Облако пыли, оставляемое ими позади, поднималось выше самых высоких пальм, а судя по нетерпеливому нервному ржанию, двум лошадям удалось-таки вырваться и скрыться в полумраке.

Однако всадник завел табун в загон из необструганных досок, позволил молчаливому индейцу его закрыть и, даже не слезая с лошади, напился воды и ускакал обратно, в сторону ночи, вдогонку за беглецами, сопровождаемый тенями, лаем и стуком копыт. В мирном покое равнины, который в такое время уже ничто и никто не мог потревожить, Селесте постепенно начала понимать – по тому, как тяжело дышала кобыла, по ржанию преследуемых, по окрикам человека, по ответному лаю собаки и по ударам лассо о седло, – что именно происходило в темноте; действие словно достигло кульминации – и тут из мрака вынырнула голова одной лошади, затем другой, показалось облако пыли и в завершение – босоногий всадник, которому даже не нужны были шпоры. Теперь, когда все животные наконец были собраны, он подъехал и остановил свою лошадь возле галереи, снял с головы широкополую шляпу, отер пот и почтительно поздоровался:

– Добрый вечер, хозяйка! Сто лет вас не видел.

– Добрый вечер, Акилес… И правда давно не виделись.

Мужчина взмахом руки указал на дом, в котором уже зажегся свет, раздавались голоса и происходило какое-то движение.

– Гости?

– Они останутся. А тебя я захвачу с собой в главное имение. Никанор ослеп, и мне необходимо, чтобы там в мое отсутствие оставался надежный человек.

Всадник несколько секунд размышлял, а затем обвел взглядом всё вокруг, словно стараясь охватить бескрайнее пространство:

– Я уже стар и привык к мысли, что меня похоронят здесь, под саманом [30]30
  Саман– дерево с толстым и коротким стволом и раскидистой (шириной до 80 м) и густой кроной; называется еще «дождливым деревом» из-за того, что его листья складываются перед дождем.


[Закрыть], рядом с моей Наймой.

– Там тебя и похоронят, если уж тебе так нравится, но прежде поедешь со мной. Слезай с лошади и выпей глоток… Льяно исторгает из себя много пыли, и она упрямо норовит забиться в горло.

Старик подчинился, расседлал свою кобылу, которая самостоятельно направилась в конюшню, и, не спеша поднявшись по ступенькам, остановился – выпрямившись, все так же со шляпой в руке, – перед женщиной, которая до краев наполнила стакан ромом и протянула ему, указывая на табуретку.

– Сядь! – попросила она. – Тебе надо о многом мне рассказать… Как идут дела в хозяйстве?

– Ждем засуху, которая уже на подходе и обещает быть жестокой. – Акилес расположился поудобнее, не торопясь сделал глоток и с расстановкой добавил: – Приплод был удачным, и родилось несколько жеребят от Бесстрашного, которые могли бы стать чемпионами, но, к несчастью, нескольких увели прямо у меня из-под носа. – Он помолчал. – Я мог их вернуть, но не захотел подливать масла в огонь и обострять семейные распри.

– Кто это был?

– Ваш кузен, Кандидо Амадо [31]31
  Амадо (исп.amado) переводится как «любимый».


[Закрыть].

– Любимец самуро [32]32
  Самуро,или черная катарта, – разновидность стервятника.


[Закрыть]и грифов, – непроизвольно добавила Селесте Баэс, следуя семейной традиции: такова была обычная присказка при упоминании кого-то из семейства Амадо. – Из него получился такой же вор, как и его отец?

– Со всем моим уважением к великому сукиному сыну, каким был дон Кандидо, отпрыск оказался еще более хитрым и изворотливым. Старик, по крайней мере, не отпирался и, если тебе удавалось доказать, что его люди увели у тебя жеребенка, возвращал его с извинениями и бутылкой каньи [33]33
  Канья– тростниковая водка.


[Закрыть], а Кандидито – лицемер и склочник почище базарной бабы, уж вы простите за сравнение.

– Придется с ним познакомиться.

– Он вам не понравится.

– Амадо никогда никому не нравились. Разве что моей бедной тете Эсмеральде, которой без разницы, что обезьяна арагуато, что Амадо.

– Любимец самуро и грифов… – Старик кивнул на дом: – Люди из льяно?

– С моря. Они никогда не видели ни коровы, ни лошади.

Акилес Анайя, занятый делом – он тщательно сворачивал сигарету из желтоватой бумаги, – на секунду остановился, подумал, затем провел языком по шву и все так же неспешно закрутил концы.

– Земля ваша, – изрек он наконец. – Скот тоже ваш, и не мне вам советовать, как вести дела.

– Они хорошие люди. Горят желанием работать и справиться с трудностями, и я надеюсь, что ты их научишь, если понадобится.

– Если прикажете.

– Я тебя об этом прошу. При желании всякий может научиться обращаться с коровами и лошадьми. А вот если его нет, никогда не научишься работать.

Уже наступила ночь, лица едва можно было разглядеть, и управляющий поискал спичку, зажег сигарету, а затем поднял стекло керосиновой лампы, висевшей у него над головой. Когда вспыхнул огонь, осветив часть веранды, взгляд старика наткнулся на человеческую фигуру, возникшую на пороге двери, и он смотрел на нее до тех пор, пока спичка, догорев, не обожгла ему пальцы. Он не затряс рукой, даже не вскрикнул, только очень медленно вновь опустился на табурет, прерывисто дыша, словно внезапно ему стало не хватать воздуха.

Селесте Баэс не надо было поворачиваться – она и так с первой секунды поняла, кто это.

– Подойди-ка сюда, Айза, – попросила она. – Я хочу познакомить тебя с моим управляющим, Акилесом Анайей…

– Добрый вечер!

– Добрый вечер! – только и проронил старик.

Девушка сделала несколько шагов, остановилась перед ними и пристроилась на перекладине ограждения так, что ее голая нога, колено и изгиб мраморного бедра невзначай оказались прямо перед Селесте, которая, сделав над собой усилие, немедленно отвела взгляд, уставившись в темноту.

– Селесте мне о вас рассказывала… – проговорила Айза; ее голос словно заполнил все пространство. – Она говорила, что вы научите меня ездить на лошади и доить корову.

Старик не ответил: не иначе как полностью обратился в зрение, – и все смотрел и смотрел на девушку, переводя взгляд с головы на ноги и обратно, с отрешенной настойчивостью человека, пытающегося удостовериться в том, что перед ним существо из плоти и крови, а не игра воображения.

– Эх-ма! – наконец воскликнул он.

– Как вы сказали?

– Я сказал «эх-ма», вы уж простите, но мне чертовски досадно, что я дожил до таких лет и только сейчас обнаружил, что на свете бывают такие женщины. – Он повернулся к Селесте Баэс: – Где вы ее взяли?

– Нашла на дороге.

– По той дороге должен был пройти я сорок лет назад! – сокрушенно воскликнул управляющий. – Как, говорите, вас зовут?

– Айза.

– Айза! – Акилес присвистнул. – Ну так послушайте, малышка: в здешних местах – льянос и сельве – я не раз сталкивался с тиграми, пумами, анакондами, змеями, дикими индейцами и угонщиками скота, но, клянусь своим тайтой [34]34
  Тайта– отец, родитель.


[Закрыть], никогда не имел дела с чем-то таким, что хотя бы отдаленно казалось бы мне столь опасным, как вы.

Она улыбнулась, и ее улыбка словно оживила и приумножила сияние пляшущего пламени.

– Спасибо! – ответила она. – Ваш комплимент – то, как вы это сказали, – мне льстит, но ведь это в последний раз, правда?

В ее вопросе прозвучала такая ясная и искренняя мольба, что управляющий тут же ее уловил, заглянув ей в глаза.

– Правда, дочка. Так и будет, – пообещал он.

~~~

– Половину тех, кого не унесла вода во время последнего половодья, в ближайшие месяцы убьет жажда. А тех жеребят и телят, которых вскоре после рождения не съели тигры или прочие твари, угонят в Колумбию конокрады или на них поставят свое клеймо соседи… – Акилес помолчал, заканчивая скручивать очередную из своих желтоватых сигарет. – Мы еще можем радоваться, если убережем двоих из каждых десяти животных, которые рождаются в имении, поэтому оно никогда не принесет дохода. – Он взглянул прямо на Селесте Баэс, которая сидела на другом конце длинного, тяжелого стола из каобы. – Вероятно, было бы лучше сдаться и продать его кузену.

– Ни за что! – отрезала Селесте тоном, не допускающим возражений. – Даже если я всю свою жизнь буду терпеть убытки, никогда не соглашусь, чтобы один из любимцев самуро и грифов стал в этом доме хозяином. – Она с улыбкой поблагодарила Айзу, которая переменила ей тарелку, и твердо сказала: – Причетник всю жизнь только об этом и мечтал, но умер, так и не дождавшись, а этот слизняк, его сын, мечтает о том же: вбил себе в голову, что, поселившись в «Кунагуаро», в одночасье превратится в льянеро и настоящего мужика. Ни за что! – повторила она. – Скорее кому-нибудь подарю.

– Ну тогда он и дальше будет допекать нас своими выходками.

– А мне начхать, – отрезала Селесте. – Если однажды он меня окончательно достанет, я пришлю сюда дюжину своих парней, чтобы они силой вернули весь угнанный скот… да еще кое-какой прихватили. Стоит мне выпустить когти, как Кандидито напустит в штаны, поскольку в конечном счете в его жилах течет не кровь, а церковное вино, которое пил его отец, и святая водица, которой мыла задницу его полоумная мамаша. Что он из себя представляет?

– Похож на перезревшее манго: желтый, рыхлый, прилизанный и волосатый. У него потеют руки; когда говорит, брызжет слюной, и она все время остается в уголках губ.

Селесте Баэс широко открыла рот и, высунув язык, издала горловой звук, ясно выказывая свое отвращение, а затем повернулась к Асдрубалю и Себастьяну, которые сидели за столом справа, между ней и управляющим.

– Вы уже слышали! – сказала она. – Речь о вашем соседе, и он попытается вам навредить. Забудьте о том, что он мой кузен, и никогда не позволяйте ему переходить границы моих владений.

– Он это делает, стоит мне только зазеваться, – напомнил ей Акилес Анайя. – Иногда я думаю, что он считает это имение своим и уверен, что очень скоро «Кунагуаро» и «Моррокой» [35]35
  Моррокой– угольная черепаха.


[Закрыть]опять объединятся, чтобы вновь превратиться в имение «Тигр». – Он зажег сигарету. – А он будет хозяином.

– Только через мой труп! – уверенно ответила Селесте, постучав пальцем по столу. – От деда я научилась одному трюку: когда ему пришлось делить наследство и он увидел, что у него нет другого выхода, как что-то выделить моей тетке Эсмеральде и ловкому пройдохе – ее мужу, он отдал им «Моррокой», четко оговорив условие: они не могут его продать – ни они, ни их дети, ни их внуки. И тем самым обрек причетника, уверенного в том, что, обрюхатив бедную дурочку, он нажил себе состояние, провести остаток жизни на земле, которую он ненавидел. – Она улыбнулась. – Я поступлю так же: тот, кто однажды унаследует «Кунагуаро», никогда не сможет его продать.

– Почему? – полюбопытствовала Аурелия, которая, как и ее дети, хранила молчание на протяжении всего обеда. – Какая разница, кто займет земли или дом, которые приносят вам одни убытки и огорчения?

Селесте Баэс смотрела на нее в течение нескольких мгновений, потом налила себе до краев стакан рома, подождала, когда Айза вернется с кухни и сядет рядом с матерью, и тогда ответила:

– Вам, наверно, этого не понять, только мы, Баэсы, живем в льянос с незапамятных времен. Встречались среди Баэсов как хорошие люди, так и плохие: всё, как в любом большом семействе, – однако мужчины всегда были решительны, а женщины отважны. – Она с жадностью – как, по-видимому, было ей свойственно – сделала глоток. – Но мои дед с бабкой уже в весьма зрелом возрасте совершили ошибку, родив дочь, которая, к несчастью, оказалась умственно отсталой. Это не очень заметно, тем не менее она никогда не была смышленой и по своему развитию так и осталась на уровне одиннадцатилетней девочки. Ее единственным утешением стали святые, а убежищем – церковь. Этим воспользовался один причетник, который обрюхатил ее в исповедальне с одной-единственной целью – войти в семью Баэсов. Это и был Кандидо Амадо, а плод исповедальни – его сын, Кандидито.

– Ну, а ваша тетя? – поинтересовалась Аурелия. – Она-то чем виновата?

– Моя тетя всегда довольствовалась комнатой, в которой полным-полно святых, большего ей и не надо. Бедняжка – все равно что предмет мебели, и в этом доме с ней обращались бы ничуть не лучше, чем до сих пор. – Селесте широким жестом обвела вокруг. – Этот дом полон историй и воспоминаний. Здесь родился мой дед Абигайль, который с тремя пулями в теле скакал галопом целую ночь, пока не застыл в седле, и даже мертвого его не сбросил конь.

– Он был одноглазый?

Селесте Баэс быстро повернулась к Айзе Пердомо и удивленно спросила:

– Откуда ты знаешь?

Стало очень тихо. Все напряженно молчали, братья и мать с упреком смотрели на Айзу, а она, по-видимому, осознала свой промах, потому что покраснела, опустила голову, а рука, в которой она держала нож, слегка задрожала, прежде чем она положила ее на стол.

И Акилес Анайя, и хозяйка дома поняли, что что-то происходит. Они буравили взглядом Асдрубаля, Себастьяна и Аурелию, и наконец Селесте вновь спросила:

– Откуда ты знаешь?

Девушка ничего не ответила. Продолжая сидеть с опущенной головой, она несколько мгновений вертела в руках нож и затем подняла глаза на мать, ища помощи. Та смотрела на нее серьезно, и лицо девушки приобрело беспомощное выражение.

– Я сожалею, – сказала она. – У меня это нечаянно вырвалось.

Аурелия понимающе наклонила голову и ласково погладила ее по плечу:

– Знаю, дочка. Не волнуйся. – Она помолчала и, сделав над собой невероятное усилие, добавила: – Ответь на вопрос.

Но Айза закусила губу и подняла лицо к братьям. Казалось, она вот-вот расплачется, и ее мольба была адресована главным образом Себастьяну.

– Не сердись! – попросила она. – Я вовсе не хотела ничего усложнять.

– Хорошо, малышка! Хорошо, – последовал дружелюбный ответ. – В конце концов, рано или поздно об этом бы узнали.

– Но что же все-таки происходит? – нетерпеливо спросила Селесте Баэс, заметно нервничая. – К чему все эти секреты? И как ты могла узнать, что мой дед был одноглазым, если, с тех пор как ему выбили глаз, он ни разу не позволил себя сфотографировать, и даже я об этом забыла?

Айза помедлила еще несколько секунд. Она посмотрела на Селесте, посмотрела на старика управляющего, который не проронил ни слова, только наблюдал за всеми, и наконец несмело начала:

– В первую ночь, которую мы провели в доме, меня навестил всадник. Он сидел на черном коне и был одет в белую рубашку, застегнутую до воротника и с пятнами крови в трех местах. Он долго стоял за окном, глядя на меня своим единственным – левым – глазом. Затем кое-что сказал и ускакал.

– Что он сказал?

Младшая Пердомо Вглубьморя покраснела, вновь опустила голову и почти шепотом добавила:

– «Ты могла бы стать достойной матерью Баэсов, но последнего Баэса, достойного носить это имя, сожрали кайманы этой реки».

С воем – словно животное, которому вспороли брюхо ледяным ножом, – Селесте согнулась пополам и, упав со стула, начала кататься по полу и бить ногами куда попало, будто в припадке эпилепсии.

На нее навалились Себастьян и Асдрубаль, стараясь успокоить, заставили выпить полный стакан воды. Аурелия обняла Селесте и гладила до тех пор, пока та не прекратила трястись.

Когда женщина кончила икать и шмыгать носом, она пристально посмотрела на Айзу и отрывисто проговорила:

– Так это был мальчик. Это был мальчик, и мне пришлось ждать столько лет, чтобы об этом узнать. Мой сын! – вновь всхлипнула она. – Это моего сына съели кайманы. – Она замолчала, вытерла нос тыльной стороной ладони и, не сводя с девушки взгляда, с вызовом спросила: – Кто ты такая? Кто ты такая, что ни с того ни сего являешься и все изменяешь? – Она тряхнула головой, словно безуспешно пытаясь привести мысли в порядок. – С тех пор как я тебя узнала, я постоянно пребываю в смятении. Кто ты такая, скажи? Почему ты усмиряешь лошадей? Почему сводишь с ума людей? Почему с тобой разговаривают мертвые? – Она умоляюще посмотрела на Аурелию и настойчиво спросила: – Почему?

Та с выражением глубокого смирения ответила:

– Она наделена Даром.

– Даром?

– Способностью, которую она сама не может контролировать. Ей подчиняются животные, и с ней разговаривают мертвые. Иногда она лечит больных и предчувствует несчастья.

– Она ворожея?

Все повернулись к Акилесу Анайе. Это он задал вопрос, и вид у него был невозмутимый, словно все происходящее было вполне в порядке вещей.

– Ворожея? – с досадой повторила Аурелия.

– Та, что вроде знахарей и колдунов, которые наводят порчу на животное или христианина, едва взглянув на него. – Старик кивнул в сторону горизонта: – Вон там, в сельве Ориноко, живет Камахай-Минаре́, богиня, которая заставляет мужчин убивать друг друга за свою любовь. – Он помолчал и кинул окурок сигареты на дно чашки, в которой раньше был кофе. – Здесь, в льянос, у нее полно приверженцев. Особенно среди бакеано и индейцев.

– Моя сестра не имеет никакого отношения ни к колдунам, ни к колдовству, – сухо перебил Акилеса хмурый Себастьян. – Просто она улавливает то, что другим недоступно. – Он повернулся к Селесте и, судя по всему, хотел увести разговор в сторону. – Меня удивляет, что ее слова произвели на вас такое впечатление, – сказал он. – Неужели в них есть какой-то смысл?

Та уже успела оправиться от потрясения, вернувшись к столу, чтобы подкрепиться доброй порцией рома, хотя у нее все еще тряслись руки, и ответила, не глядя на молодого человека, поскольку взгляд ее по-прежнему был прикован к Айзе:

– Да. Конечно есть, но я предпочитаю об этом не говорить. – Женщина вновь наполнила стакан. – Что еще тебе известно об этом доме? – допытывалась она.

Айзе был не по душе вопрос. Вначале она было хотела промолчать, однако затем обвела взглядом вокруг, словно видя впервые эти стены и потолок или же пытаясь прочесть некое послание, которое только она могла расшифровать.

– Он очень старый, и в нем родилось много людей, – сказала она. – Но он еще жив, потому что здесь никто никогда не умирал.

– Это не так, – возразила Селесте Баэс и ткнула пальцем в Акилеса Анайю: – Здесь умерла его жена.

Девушка замолчала и опять воззрилась на стены, словно сама удивлялась своей ошибке, но тут старик управляющий, который вновь принялся скручивать очередную сигарету, произнес, не поднимая головы:

– Простите, хозяйка, но это не совсем так, как вы сказали. Найма была здесь все время, пока болела, но однажды она вышла погулять, и, вернувшись, я обнаружил ее спящей вечным сном вон там, под саманом, который она так любила. – Он все так же невозмутимо зажег сигарету. – Я просидел над ней всю ночь, там я ее похоронил, и там, как вам известно, хочу быть похороненным… – Он махнул рукой в сторону Айзы: – Насколько я помню, она права: в этом доме пока никто еще не умирал.

Наступила тишина; слышно было только, как фыркают лошади, оставленные возле галереи, да квохчет курица, выискивая червяков. Когда наконец Селесте Баэс решила заговорить, ее тон был подчеркнуто враждебным.

– Скажи-ка… – допытывалась она. – Ты никогда не ошибаешься?

Айза пристально посмотрела ей прямо в глаза и с безграничным спокойствием ответила:

– Я всегда была бы рада ошибиться. Так было бы легче для всех.

– Я не хотела тебя обидеть.

– Вы меня не обижаете. Я привыкла.

Селесте собиралась что-то сказать – возможно, извиниться, – но Аурелия прервала ее жестом:

– Не беспокойтесь! Естественно, что такие вещи вызывают беспокойство и удивление. – Она с явным усилием попыталась улыбнуться. – Это происходит даже со мной, а ведь я знаю ее с рождения. Большинству людей кажется странным, что ее саму не радуют эти способности, но дело в том, что они оказываются неуправляемыми и от них почти никогда нет никакого проку.

– Вы консультировались с каким-нибудь специалистом?

– Специалистом какого рода? Моя дочь не больна.

– Да, знаю, – согласилась Селесте Баэс. – Она не больна, но есть люди, которые занимаются подобными явлениями: парапсихологи, психиатры, социологи… да мало ли!

– На Лансароте, что там говорить, не было даже зубного врача, – заметил Асдрубаль Пердомо, впервые вмешавшись в разговор. – А врач был старый коновал, опаснее самой болезни. У Айзы никогда не было даже простуды. Просто ее наделили Даром, и это уже не исправишь. Родись она косоглазой, горбатой или хромой, оказалась бы одной из многих женщин, обладавших Даром на протяжении истории острова. – Он с досадой прищелкнул языком. – Но плохо то, что он добавился ко всему остальному, а это уже выходит за всякие рамки.

– Это не ее вина.

Он повернулся к матери, которая это сказала.

– Да знаю я! – воскликнул он. – Мы все время твердим, что она не виновата, и я первый с этим соглашусь, но мне бы хотелось, чтобы однажды кто-нибудь объяснил, кто же, черт возьми, отвечает за то, что такие вещи происходят. Я горжусь тем, что моя сестра так красива. И что она такая статная. И что у нее такая прекрасная фигура. И что она такая нежная и невинная. И что она приносит облегчение страждущим. И что животные с ней становятся ручными. И даже – если уж на то пошло – что некоторые покойники ищут у нее утешения. Я горжусь, – повторил он. – Но дело в том, что все это вместе в итоге портит мне жизнь. И тебе, и ей, и Себастьяну… да кому угодно!

– И мне.

Асдрубаль повернулся к Селесте Баэс, от которой исходило это короткое заявление:

– И вам, сеньора, конечно, и я об этом сожалею.

– Думаю, будет лучше, если вы отвезете нас обратно в Сан-Карлос, – предложила Аурелия. – Вы были с нами очень добры, и мы не хотим усложнять вам жизнь.

– Нет! Ни за что, – запротестовала Селесте. – То, что ее слова произвели на меня впечатление, не имеет значения. На меня нашло, вот и всё. Иногда нам требуется встряска, потому что наша жизнь становится монотонной. – Она задумчиво погладила стакан, но не стала пить, а опять посмотрела на просвет и продолжила, словно в действительности говорила скорее для себя, чем для присутствующих: – Уже несколько лет я занимаюсь только разведением лошадей и управлением хозяйством, не думая о будущем и – что еще хуже – даже о прошлом. – Женщина помолчала, но никто не проронил ни слова: все замерли в ожидании, понимая, что Селесте Баэс пытается оправдаться или извиниться за недавний инцидент, из-за которого ей наверняка было стыдно. – Я была совсем молодой… – Она повернулась и взглянула прямо на Айзу: – Я, наверно, была в твоем возрасте, когда родила ребенка, на которого мне не позволили даже взглянуть, потому что он был пятном на добром имени Баэсов. – Селесте усмехнулась. – Имени, которое мой отец истрепал в сотнях борделей, а моя тетка Эсмеральда – по исповедальням и ризницам. Поэтому я никогда не хотела сюда возвращаться. Я боялась встретиться с воспоминаниями. – Она перевела взгляд на Аурелию и ее сыновей. – Однако, когда я встретила вас, страх исчез, и я даже почувствовала необходимость вернуться – как знала, что случится что-то необычное. Возможно, это и больно, но все же лучше, чем прозябать и дальше. – Женщина встала, и выражение ее лица вдруг стало умиротворенным. – Останьтесь! – попросила она. – Останьтесь, потому что я уверена, что здесь вы обретете покой, в котором нуждаетесь.

Селесте направилась к двери; глядя на нее, невозможно было понять, какое количество алкоголя она выпила, разве что глаза блестели больше, чем обычно, и уже в дверях она сказала:

– Я прошу у вас прощения. Вот, выговорилась за много лет. – На ее лице мелькнула обычная полуулыбка. – Такое больше не повторится.

Она быстро сбежала по деревянным ступеням, и до всех собравшихся донеслись ее голос: она подбадривала коня – и звук копыт, удаляющихся галопом по высохшей равнине.

В течение нескольких минут никто не двигался с места. Всех ошеломил неожиданный и сбивчивый монолог: это было совсем не похоже на женщину, успевшую продемонстрировать сильный характер и несгибаемую волю. Наконец Акилес Анайя протянул руку за кофейником и сказал:

– Клянусь своим тайтой, она в жизни так не поступала. Она всегда была льянеро и не любила чесать языком. Но вообще-то я ее понимаю. От природы она женщина мягкая, но выросла в такой обстановке, где самое главное достоинство – быть настоящим мужиком. Это все равно как если бы скрестили кобылу с быком. Мне что-то не приходилось видеть жеребенка с рогами.