Текст книги "Аморальные рассказы"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Прогулка невольного соглядатая

Клик, клик! Ключ в замке проворачивается с трудом, будто с каждым поворотом хочет выразить собственное недовольство и отвращение. И тому есть причина: на звук ключа, оттуда, из-за двери, раздается недвусмысленный крик жены, будто во избежание недомолвок она предупреждает его: заниматься любовью с ним она больше не хочет – ни сегодня, ни завтра, никогда. Жена и раньше, в течение всего первого года их супружества, много раз кричала ему то же самое. И сам крик наполнял его безнадежной тоской много больше, чем откровенно высказанный отказ. Значит, так будет всегда? Значит, между ними преграда, образовавшая клетку, в которой они будут заперты, кто знает, на какой срок? С этими мыслями он сошел с террасы виллы, преодолел дюны, сбежал на пляж и зашагал вдоль моря.

Идет и ни о чем не думает. Глядит вокруг: сначала – на оставленную волнами на мокром песке черную и изящную каемку; потом – на расцвеченное плывущими облаками небо; затем – на хмурое и неподвижное море. На его поверхности плавают грязные бумажки и другие отбросы, и ни на берегу, ни на дне осесть не могут. Внезапно он принимает четкое решение, никак не связанное с предыдущими наблюдениями: в этой вынужденной прогулке можно забрести довольно далеко и, следовательно, не вернуться домой к обеду. Кто знает, а вдруг его отсутствие поможет жене стать поласковее ближайшей ночью.

И с этой малоприятной и, в общем, жалкой идеей – не возвращаться домой к обеду – он продолжает вышагивать, теперь уже начиная торопиться, будто у него появилась цель пути – определенное место, до которого надо дойти в конце маршрута. Сентябрь: все виллы заперты и безлюдны; домики на частных пляжах закрыты и пустуют; на общем – почти никого, редкие пары греются на солнышке. Вон, за оборудованными частными пляжами тянется пустынная прибрежная полоса, без вилл и домиков: только кустарники, песок да море. Одиночество начинает его угнетать, и он решает дойти до выступающей на самый пляж рощи пиний. Что же, это и есть его цель, ради которой он прошагал столько километров? Неизвестно почему, но неожиданно для себя самого он произносит: «Может быть… сейчас увидим».

А вот и роща пиний. Первое разочарование: роща окружена оградой из колючей проволоки, протянувшейся до самой воды. Приблизившись к ограде, он взялся за нее обеими руками и прижался лицом. В роще никого, порыжевшие от солнечных пятен стволы пиний стоят внаклонку – то пересекаются, то расходятся. Сквозь деревья, посреди рощи виднеется большая старая вилла с выцветшим красным «помпейским» фасадом; все окна закрыты. В глубокой тишине, откуда-то снизу, едва доносится пение морского ветра, напоминающее легкий и щемящий звук далекой арфы. Сразу – может быть, из-за того, что он прижался лицом к колючей проволоке – ему вспомнились фотографии узников концентрационных лагерей: они точно так же стояли у ограды и держались обеими руками за проволоку. Ему подумалось с грустью: в данном случае пленник, похоже, он, хотя и живет вроде бы на свободе.

И зачарованный своими мыслями, он вдруг обнаруживает, что роща пиний «живая». Именно в эту минуту он видит стоящую по ту сторону заграждения машину, цвета электрик, а затем, в небольшой впадине, замечает сваленные в кучу предметы мужской и женской одежды, присыпанные иглами пиний. Повернувшись, он смотрит в сторону моря и примечает пару – мужчину и женщину, совершенно обнаженных и мокрых с головы до ног. Они только что искупались, вышли на берег и поднимаются по небольшому склону к месту, где оставили одежду.

И тут же он понимает, что не столько видит их, сколько смотрит на них, не заметив, как перешел от одного к другому, то есть уже шпионит за ними. С первым порывом преодолеть искушение подглядывать и удалиться не справляется. Остается, и вот почему. С одной стороны, его не покидает ощущение, что подсматривает он за чем-то, в основе своей каким-то таинственным образом касающимся его лично. С другой, он ведь их специально не искал: это случай привел его к ограде, и он взялся за решетку в ту минуту, когда они выходили из моря.

Ах, это все пустые рассуждения. Иначе почему, после первого же взгляда на обоих, он внимательно начинает рассматривать прежде всего мужчину? И решает для себя, что делает так потому, что хочет предоставить самому себе возможность проявить объективность, то есть, и это более всего вероятно, для более длительного и детального изучения пары в комплексе, он должен оставить женщину «на потом», как приберегают лакомые кусочки на десерт. И занятый этими мыслями, он с неустанным вниманием продолжает наблюдать за ними. Мужчина – молодой человек небольшого роста, крепкого сложения, с массивными руками и ногами. Голова плешивая, на вытянутом лице алчное выражение. Так, теперь очередь за женщиной. Она – большая, апатичная, сложена, как статуя, и трудноопределимо, но несомненно красива. И рассматривая ее подробно, он замечает несколько гармоничных соответствий: одна и та же округлость плеч и бедер, черный цвет волос на голове и на лоне, один изгиб линии шеи и талии…

Вдруг он осознает, что смотрит, или лучше сказать – подглядывает, уже с чувством нетерпения и даже бешенства. Да, он не столько наблюдает за их действиями, сколько хочет, чтобы они начали действовать. Его желание похоже на стремление болельщика подтолкнуть, голосом и жестами, любимого игрока на то или другое действие. И, удивляясь самому себе, он шепчет сквозь зубы:

– Что ты делаешь? Почему не подходишь к ней? А ты почему смотришь на рощу, а не на него?

Да, он хотел бы, чтобы эта пара перешла уже, наконец, к большей интимности. Собственно, к той самой близости – ни о чем другом он и думать не мог, – в которой утром, хлопнув дверью прямо перед его носом, отказала ему жена.

Но те двое ему не подчинялись, а тянули время, будто имели в виду что-то совсем иное. Пока женщина наклоняется, берет полотенце и начинает медленно обтираться, а мужчина пытается закурить сигарету, ему приходит на ум, что он участвует в хорошо отрепетированном спектакле, который может и вовсе не развиться в эротическую интимность, как ему диктует собственное желание. И ведь на самом деле, он, как театральный или телевизионный зритель следит за жизнью, о которой ничего не знает и должен терпеливо и с уважением относиться к любым ее нюансам и поворотам. Глубоко проникнув в него, эта мысль основательно меняет степень его любопытства.

Нет-нет, он не из тех, кто выслеживает жертву, как охотник в засаде; скорее, он – критик, внимательно следящий за игрой актеров и желающий, чтобы они играли хорошо. Но что же в данном случае означает «играть хорошо»? Вот в чем дело, – думает он, – действие-то может будет развиваться не по его сценарию, грубо прерванному утром женой, а по их. А написано ли в их сценарии, что они должны заняться сексом после купания? Да?! О, тогда замечательно – пусть они это сделают. А если написано, что они приехали на пикник и вот-вот откроют небольшую корзину с едой, которая стоит у пинии, чтобы пообедать, а потом поспать, – тогда, вроде бы, они абсолютно не должны сближаться, как того хочет он, – или… не хочет?

Тихая и мирная сцена внезапно варварски прерывается, и начинаются, в соответствии с его недавним желанием, действия. Женщина, бросив полотенце, наклоняется, чтобы взять с земли рубашку. В эту секунду мужчина хлопает ее по заду и грубо хватает за бока. Возмущенный, испытывая отвращение как зритель, который видит плохую игру актеров, соглядатай на мгновение надеется, что женщина обидится, отвергнет эту грубую и непристойную осаду и поставит на место своего приятеля. Ничего подобного. Женщина высвобождается и бежит, но делает это непристойно: разбрасывает руки и ноги, неестественно смеется и лицемерно вскрикивает от страха, что, к сожалению, не оставляет сомнений в ее тайном согласии. Поэтому все происходит банально и некрасиво: эти двое, преследуя друг друга, бегут к неясно различимому там, внизу, между стволами пиний, морю. Женщина стремительно бросается в воду, мужчина ее настигает, и они вместе падают в пенные брызги. Последнее, о чем он, уходя, иронически размышляет: «Любовь в море обнявшейся пары больше всего похожа на агонию огромной рыбы, бьющейся в сетях от резкой боли, которую причиняет ей впившийся гарпун».

Возвращаясь домой, он, как и на пути сюда, опять ни о чем не думает. Просто шагает, смотрит сначала на пляж, потом на небо, на дюны, а затем на море. Но тогда, у виллы, в его успокоенной душе внезапно возникло решение: чтобы избавиться от тревожного и унизительного ощущения – вот ведь подглядывал, – ему нужно вернуться к роще вдвоем с женой и проделать с нею то, чем занималась та пара.

Сказано – сделано. У жены, как он и предполагал, настроение изменилось, она снова стала ласковой и охотно приняла его приглашение на следующий день прогуляться к той великолепной, загадочной роще пиний, которую он открыл. Вокруг все было, как накануне: то же самое небо, то же море, те же пустынные пляжи и те же закрытые виллы. Все повторилось, кроме одной важной детали: как он ни старался, ту рощу найти не мог. Она же была, там, за длинной полосой безлюдного побережья, недалеко от мыса! И, несмотря на то, что он несколько раз проходил вдоль пляжа, взад и вперед, взад и вперед – ни роща, ни вилла, ни ограда не материализовывались. Они остались только в его памяти. В их существовании он уже сам усомнился. В конце концов он остановился около смеющейся над его сумасбродством жены и предположил, как ему показалось, наиболее вероятное:

– Неужели ты хочешь сказать, что мне все это приснилось?!

Странно, но она тут же согласилась:

– Да, ты увидел во сне красивое место и сразу захотел показать его мне. Это же замечательно!

«Ах, все это не так», – подумал он с горечью. Ему просто не хватает смелости сказать ей, что во сне он видел не себя самого и ее, а двух чужаков, за которыми подсматривал с завистью, возбуждением и, в общем, с неодобрением. Истинную любовь не выразишь, подсматривая за кем-то, а только сказав или хотя бы имея возможность сказать любимой: «Знаешь, есть прекрасное место, куда мы завтра отправимся вместе».

Руки вокруг шеи

Жена сказала:

– Обними мою шею обеими руками. Тебе не странно? У тебя, у такого большого мужчины, да еще и атлетического сложения, такие маленькие ладони? Сожми так, чтобы пальцы сомкнулись. Не бойся сделать мне больно, хочу проверить – удастся ли тебе.

Тимотео вышел из гостиной, дошел до террасы, обращенной в сторону моря, оперся о балюстраду. Соломенный навес над террасой поддерживали два недавно обтесанных сосновых столба, на которых кое-где остались кусочки коры. Диаметры шеи жены и каждого из столбов почти совпадают. Он машинально обхватил один столб руками, попробовал соединить пальцы – не удалось. Тогда он положил руки на балюстраду и стал смотреть на море.

Темное и недружелюбное грозовое облако, как приподнятый занавес, нависло над частью моря. И море, в этом месте ставшее почти черным, с зеленым и фиолетовым оттенками, пестрело небольшими белыми гребешками. Пенные гребешки, ускоряемые ветром, быстро передвигаясь по воде, то появлялись, то исчезали. Тимотео подумал – совсем скоро будет гроза, и, до того как начнется дождь, надо отделаться от тела. Но как?

Отплыть подальше на надувной резиновой лодке и бросить связанное по рукам и ногам тело в море? Нет, надвигающийся шторм этого не позволит. Значит, остается только копать яму. Надо бы поторопиться – рыть под дождем не просто, да и неприятно: яму зальет, песок с краев начнет осыпаться, а дождь будет хлестать по лицу.

Постоял еще немножко – посмотрел на море: оно все больше и больше мрачнело. Надеясь на удачу – вдруг повезет, и пальцы соединятся, – снова обхватил столб обеими руками. Но пальцы никак не сходились, не хватало, по меньшей мере, какого-то сантиметра, чтобы они коснулись друг друга. Тимотео вернулся в дом и через гостиную прошел на кухню.

Жена поднялась с постели и уже стояла у плиты. Высокая и нескладная; ее шея, напоминающая по форме расширяющийся книзу конус, хорошо различима под массой болезненно-блестящих, плотных и густых волос. Тимотео еще раз взглянул на ее шею: большая, сильная, нервная, на горле припухлость, похожая на зоб. Шея так выразительна, что кажется ему красивой. А чем, собственно, эта шея так уж выразительна? Ах да, слепой, бессознательной, упрямой, высокомерной охотой жить, – вот чем.

Жена, все еще сонная и плохо соображающая, пришла на кухню прямо из спальни. Мятая кисейная ночная рубашка зажата между пышными ягодицами. Тимотео показал большим пальцем на это место, затем легким и почтительным движением, постаравшись не коснуться самого тела, высвободил рубашку.

Управившись с рубашкой, Тимотео сказал:

– Он тогда просил тебя заниматься с ним сексом на этом столе, и ты угождала ему. Покажи-ка мне – как вы это делали.

– Это было давным-давно, до того как мы с тобой познакомились. А теперь ты почему-то вспомнил об этом, – запротестовала жена.

– Давай-давай, покажи, – настаивал Тимотео.

Он увидел, как она пожала плечами, будто хотела сказать: «Надо же, как тебя это задело!»

Жена отошла от плиты, повернулась к столу, склонилась у его края, так, что по мраморной доске расползся живот, расплющились грудь и левая щека. Затем отвела руки назад и подняла рубашку, открывая белые и продолговатые ягодицы овальной формы. Между ягодицами появилась темная щель, покрытая бурыми волосами. Обнажились длинные, гладкие и худые, как у юноши, ноги. Лежа половиной тела на столе, она оперлась о него двумя руками и закрыла глаза – будто ждала.

Тимотео сказал:

– Ты похожа на лягушку. И тогда вот так – ты полулежала на столе, он пристраивался к тебе и сжимал твою шею руками? Так вы занимались сексом?

– Да, он хотел, чтобы я была в таком положении, он был на этом зациклен, как и ты теперь, – ответила утомленно жена. Потом она добавила: – Ну, раз ты не хочешь заниматься со мною сексом, а этот мрамор мне врезается в живот, я бы встала.

– Вставай, – раздражился Тимотео.

Она подчинилась: оправила рубашку и привела в порядок растрепавшиеся волосы. Тимотео снова взглянул на нее – она стояла у плиты и следила за кофеваркой. Еще раз убедился: да, шея у нее имеет форму конуса, а спереди – легкую припухлость. Шея красивой молодой женщины, которую любой мужчина мог бы сжать обеими руками. Но не он, потому что ладони у него маленькие и пальцы короткие.

– Кофе готов. Будем есть сухари, или ты хочешь, чтобы я тебе поджарила хлеб? – спросила жена.

– Сухари. Хотел бы я знать, куда запропастилась лопата с длинной зеленой ручкой? – озабоченно спросил Тимотео.

Жена сказала, что лопата, вместе со щетками, в кладовке. Тимотео взял лопату и вышел в сад.

Напротив кухни находится небольшая зацементированная площадка, на которую обычно ставят освобожденные из-под бутылок ящики и пустые коробки. За площадкой Тимотео сделал большую клумбу, на которой хотел посадить питоспорум. Чуть дальше – крутой обрыв дюны. Из-за засухи песчаный перегной на клумбе посерел и стал рыхлым, превратившись в пыль.

Тело было там, куда он его ночью принес: оно лежало на спине, руки и ноги разбросаны, голова откинута назад. Из-за того что лопата никак не хотела найтись, ночью он собирал перегной руками и горстями насыпал на тело, будто стремился не столько прикрыть его землей, сколько одеть.

И на самом деле, тело едва прикрыто, к тому же очень неравномерно: лица не видно; шея выступает той опухолевидной частью, на которой его пальцам не удавалось соединиться; груди прикрыты землей, будто странным лифчиком; лоно засыпано, и выпуклый живот наружу. Тимотео лопатой обозначил контуры ямы. Теперь нужно раскопать внутри этого контура до глубины, по меньшей мере, в полметра. И Тимотео принялся копать, не переводя дыхания.

Жена повернулась к дверям кухни и сказала:

– Иногда ты мне кажешься сумасшедшим. Сегодня ночью, например, ты был очень строг и допрашивал меня: как мы с Джироламо занимались сексом в кухне на столе; в какое положение становилась я и как ему подчинялась, как пристраивался около меня он и как сжимал мою шею. Потом, точно сумасшедший, ты взял пистолет и начал стрелять вниз, в ту бедную бродячую собаку, которая рылась в мусоре. Ну хорошо, мы на вилле, вдали от мира; но подумай – а если бы ты убил человека! А теперь перестань копать, похоронишь ее позднее, иди сюда и выпей кофе.

– Хочу доделать яму до прихода грозы, – ответил Тимотео.

В кухне было темно, жена сидела, задумчиво уставившись в стол. Тимотео разъярился:

– Можно узнать, – о чем ты думаешь?

– Думаю о том, что мы делали перед тем как услышали лай собаки, после чего ты, точно сумасшедший, вскочил с постели и взял пистолет.

– А что мы делали?

– Я тебя попросила, чтобы ты сжал мне шею, как это делал Джироламо. Меня поразили твои ладони – такие они маленькие. Он умел обхватить руками мою шею; и мне захотелось увидеть, сможешь ли ты тоже так сделать. Но это было только шуткой. А ты…

– А я?..

– У тебя лицо тогда стало страшным… А теперь сделай милость: встань и обведи свои руки вокруг моей шеи. Но так, чтобы я могла смотреть тебе в глаза. Хочу увидеть, не будет ли у тебя того же взгляда, каким он был сегодня ночью.

– Ах, эта твоя идея фикс – чтобы тебе сжимали шею, – сказал Тимотео.

Он подчинился – встал, подошел к жене и обхватил обеими руками ее шею. Откинув голову, она смотрела ему в глаза:

– Нет, не смотри на меня так страшно… – и, остановив Тимотео, она сняла его руки со своей шеи, пылко поцеловала и добавила: – …и так хорошо!

Тимотео взялся за левую руку и левую ногу и подтащил тело к себе. Оно было очень тяжелым, но сдвинулось. Для перегноя, которым тело было прикрыто, это движение было как землетрясение: слои начали сползать, пошли небольшие обвалы, и все части тела, засыпанные и полускрытые, оказались на поверхности. Тимотео еще раз подтащил его, оно соскользнуло в яму и легло на бок. Казалось, жена спит: голова опущена на плечо, лицо наполовину закрыто волосами; руки и ноги вытянуты.

Тимотео снова взял лопату и начал забрасывать яму землей: сначала на ноги, потом выше, выше, а под конец – на голову. Ему хотелось подольше оставить открытой шею, одна сторона которой, от уха до груди, все еще была видна, – ту самую часть ее тела, из-за которой он больше всего нервничал, до дрожи, до озверения.

Жена сказала:

– Да, не стой ты так с вытаращенными глазами. О чем ты думаешь? О собаке? Бедняжка, нельзя было выносить мусорное ведро на всю ночь. Известно же, что на этом пляже полно бродячих собак: многие после отпуска, уезжая в Рим, бросают их. Лучше пей кофе и пойдем на море, прогуляемся, пока не началась настоящая гроза. Так приятно ходить по песчаному берегу под дождем!

Теперь земля уже заполнила всю яму. Образовавшийся холмик был темным и выступал над ровной площадкой. Тимотео немного поколебался, потом поднялся на пригорок и, заравнивая его, хорошо утоптал. Затем набрал полную лопату перегноя и тщательно рассыпал его по поверхности холма – ликвидировать цветовой контраст.

Жена сказала:

– Пойдем.

– А ты не переоденешься? – спросил Тимотео. – Ты же в ночной рубашке.

– И что с того? Ночная рубашка – такая же одежда, как другие, – обернулась она.

Тимотео промолчал и, выйдя вслед за ней из дому, направился к дорожке, уступами ведущей через кустарник к дюнам и морю.

Теперь утоптанная и припорошенная пылью яма, должно быть, не заметна. Дурная бродячая собака желто-коричневого цвета кубарем скатилась с дюны и помчалась прямо к яме. Обнюхала ее, а потом – Тимотео вздохнул с облегчением – отошла и подняла ногу в другом месте. Теперь он успокоился: яма не только не видна, но и не «чувствуется».

Жена шла вдоль моря по все еще сухому серому песку впереди него. Начался дождь, и капли его, все учащаясь, застучали по берегу. Загремел гром, да так гулко, будто железным шаром ударили по стеклу. Она промокла. Под порывами холодного и сильного ветра ночная рубашка прилипла к телу, и бледная кожа просвечивала. Жена склонила голову к плечу, и ее шея, от ключицы до самого уха, стала видна.

Она сказала:

– Обними мою шею обеими руками. Тебе не странно? У тебя, у такого большого мужчины, да еще и атлетического сложения, такие маленькие ладони? Сожми так, чтобы пальцы сомкнулись. Не бойся сделать мне больно, хочу проверить – удастся ли тебе.

Женщина в доме таможенника

Человек я нормального душевного состояния, да и с профессиональными качествами у меня все в порядке. Служу таможенником в аэропорту. Работаю я быстро и хорошо, как люди, любящие порядок. Однако, как всем людям порядка, мне нравится иногда забывать о нем и воображать, например, что я пропускаю контрабандиста с товаром. В субботу и воскресенье я предаюсь игре воображения. Снимаю форму, ложусь и думаю о чем-нибудь таком, что недавно произвело на меня особо сильное впечатление. Сегодня в полной тишине пустынного дома, как только я лег, мне сразу же удалось вспомнить то, что недавно поразило мое воображение.

Это был багаж путешественницы зрелого возраста. Похоже, в молодости она была хороша собой. Я задал обычный в таких случаях вопрос: есть ли у нее что-нибудь для декларации. Она вздрогнула, будто я, обвиняя ее, уже положил ей руку на плечо. И заторопилась, зачастила, – мол, декларировать ей совершенно нечего, ничего у нее нет, только кое-что из гардероба. Такого смущения от нее я не ожидал, уж слишком она растерялась, чтобы казаться чистосердечной. Я внимательно посмотрел на нее: увядающая дама. И усилия спрятать возраст очевидны: черты лица – тонкие, само оно – пусть и не слишком значительное, искусно разукрашено; на веки и под глазами наложены тени; губы подкрашены; щеки припудрены, на голове – укладка. Ее лицо более всего выражало – как бы это сказать? – печаль, легкомыслие и лесть одновременно.

На ней было надето огромное количество вещей, в которых я не слишком разобрался. Но во всей путанице ее одежды я все-таки заметил: платок на шее, бархатную куртку, шерстяную кофту, блузку, лифчик; все разноцветное и самых разных размеров. Может быть, из-за того, что она была так сложно одета, а может, и из-за ее растерянности, я подумал: не имеет ли она отношение к так называемым искательницам приключений, к этакому мирку книжных персонажей в реальной жизни: наркотики, шпионаж, а ведь это может значить только одно – что захочет, то и скажет. Показывая на ее элегантный чемодан в гармошку, я резко приказал:

– Откройте.

– Но я же сказала, что мне нечего вносить в декларацию, – тут же возразила она.

– Пожалуйста, откройте.

Она вздохнула, взяла связку ключей и отперла чемодан. Я садистски отщелкнул замок, раскрыл чемодан и засунул руки внутрь. В чемодане был полный хаос из мягких, легких и ускользающих лоскутов – бархатных, шелковых и не знаю, из каких еще тканей. Беспорядок, типичный для женщин, – так я подумал; известно, что ни один мужчина не сваливает свои вещи в чемодан кучей, вперемешку.

Копаюсь обеими руками во всех этих мягких, странно пахнущих тряпках, и, тем временем, размышляю о женщинах, которым, больше чем мужчинам, нравится одеваться, так сказать, разряжаться в пух и прах. И действительно, платья, которые они надевают, – будто приложение к их телам. Эти платья соблазнительно и таинственно облегают их плоть, пряча то, что есть на самом деле, и притворно выпячивая то, чего нет. Да что говорить, – не переставая обыскивать, – продолжал думать я, – в отличие от мужчин, одежды женщин на их телах постоянно в движении: порхают, раздуваются, опадают, развеваются и так далее. Или слитком прилегают – тогда женское тело становится пленником множества эластичных тканей, подвязок, бюстгальтеров, поясов для чулок и других подобных вещей. Одно из двух: на женщинах – или раздувающаяся и заманчивая завеса, или узкое, тесно облегающее, наглухо закрытое платье.

Размышляя обо всем этом, я закончил обыск. Безрезультатно. Закрыл чемодан на замок и привычным жестом руки показал – можно пропустить. Женщина, сияя широкой, на мой взгляд, слишком угодливой улыбкой, поблагодарила меня; затем ее чемодан, вместе с другими, исчез в тележке для багажа.

Теперь, думая об этом небольшом происшествии, я снова стал размышлять о том, как различно одеваются женщины и мужчины. Откуда эта разница? Что заставляет женщин тяготеть к столь броским нарядам? Почему их одежды сшиты так, что облегают их формы? И почему одежды мужчин имеют прямые линии? Почему женщины отдают предпочтение легким, прозрачным, мягким, нежным и развевающимся тканям? Застряв на этих вопросах и в конце концов запутавшись, я заснул.

Спал я всего каких-то полчаса. Леденящий душу звонок в дверь – я сам когда-то захотел усилить его звук, поскольку живу один, – заставил меня вскочить с постели. Минуту прислушиваюсь и сам себя спрашиваю: кому я мог понадобиться в такой час, вечером в воскресенье? Натягиваю рубашку и пижамную куртку, босиком иду к двери и смотрю в глазок.

Ого, женщина! Сорокалетняя женщина с тонким помятым лицом, которое, уж и не знаю почему, вызывает у меня ощущение дежа-вю – когда-то я ее видел. И расстегнутая бархатная куртка, блузка из-под нее, платок на шее и многочисленные украшения – все это тоже напоминает мне о том же. Да-да, несколько дней назад в аэропорту, когда прибыл самолет из Мадрида. Опускаю глаза и замечаю элегантный чемодан, который я так долго, тщательно и тщетно обыскивал, – вот и еще одно подтверждение воспоминания.

Набрасываю цепочку, приоткрываю дверь и в щель спрашиваю:

– Вам кого?

– Чудак, именно тебя, – отвечает женщина с обескураживающей меня фамильярностью.

– Извините, но я с вами не знаком, да и вижу впервые…

– Да ладно тебе, перестань болтать, открой дверь и дай мне войти.

С большой осторожностью снимаю цепочку и открываю дверь. Она появляется на пороге, и тут же меня окутывает витающий вокруг нее запах, пряный, тяжелый, всепроникающий. Входит она порывисто, подчиняясь движению будто живой, широкой плиссированной юбки, и говорит звонким голосом:

– А вот и ты, Атос Канестрини, ты – собственной персоной.

– Но повторяю: я с вами не знаком.

– Действительно, ты со мною не знаком, вернее, не хочешь быть знакомым со мной. Но это не значит, что я не должна была тебя искать.

– Что вы хотите этим сказать?

– Скажу немного позднее. А теперь покажи мне дорогу в спальню.

– Не лучше ли пройти в гостиную?

– А вот и нет! Нет! Нам нужно в спальню.

– Но почему?

– Сейчас увидишь.

Иду впереди нее в спальню, в большую комнату с двумя окнами, в которой стоит обычная для таких помещений мебель: широченная кровать, шкаф, комод и стулья.

Войдя, она сразу отмечает:

– Какая холодная комната, суровая и более того… лицемерная.

– Лицемерная? Но почему?

– Потому что в действительности тебе бы пришлась по вкусу совсем другая комната.

– То есть?

– Комната – как бы это сказать – женская. Сейчас я тебе ее организую. Смотри-ка.

Она ставит чемодан на стул и, извлекая из него многочисленные принадлежности своего туалета, выкладывает их на мраморную доску комода. Щетки, щеточки, расчески, флаконы, склянки, бутылочки, коробки, коробочки, баночки, футляры и разное другое – каждую вещь расставляет по порядку около зеркала. Чемодан неистощим: кажется, чем больше она оттуда вытаскивает, тем больше предметов в нем остается.

– Вот и сделано. Теперь у комода не такой печальный вид, – заключает она.

Наблюдаю за ней молча. Из чемодана извлекаются длинная вышитая блузка, нижняя шелковая юбка и другие предметы туалета, в том числе и интимные, которые пойдут на вешалки. На стулья она бросает что ни попадя: чулки, комбинации, блузки, юбки и еще какие-то другие – не знаю названий – предметы одежды. Вот из этого волшебного сундучка появляется черная пижама, пара зеленых тапочек, красный халат. Повернувшись ко мне, довольная произведенным эффектом, она произносит:

– Что скажешь, так ведь лучше?

Смотрю на нее потрясенный. Неожиданно она добавляет:

– Иди-ка сюда.

Подхожу ближе. Стоим вдвоем, бок о бок, перед зеркалом.

Она говорит:

– Смотри-ка, смотри внимательно – не кажется ли тебе, что мы похожи?

Смотрю и понимаю, насколько она права. Вижу: у нас с ней одни и те же черты лица, те же глаза, тот же нос, тот же рот. Наше сходство было бы еще большим, если бы ее лицо не имело такого легкомысленного и жалостливого выражения, что, к счастью, моему лицу не свойственно.

Затем она спокойно произносит:

– Теперь ты понимаешь? Я – ты, а ты – это я. Значит, я – женская версия, а ты – мужская – одного и того же человека, то есть Атоса Канестрини. Теперь я разденусь, лягу в постель и немного отдохну. А ты, что ты собираешься делать?

– Да я у себя дома и буду делать то, что делал каждый вечер до сегодняшнего: отдохну, почитаю, поразмышляю, может быть, пофантазирую, – в полном ошеломлении лепечу я в ответ.

– Пофантазируешь, о чем? Как я занимаю твое место? Необязательно: уже заняла. Отныне и навсегда – в аэропорту будет мужская версия Атоса Канестрини, дома – женская. А теперь, пока. Тебе пора в аэропорт, увидимся вечером.

– А что ты будешь делать в моем доме?

– Это мое дело. Почему я должна тебе об этом докладывать? Во всяком случае, здесь мне уютно, легко и весело.

Тем временем она раздевается, совершенно не стыдясь показывать мне свое тело, которое, в отличие от ее лица, скрытого под гримом, носит явные следы возраста. Понимая, что мне нечего тут больше делать, я выхожу. Из спальни мне вслед доносится:

– Закрой хорошенько дверь.

Вот я и у выхода. Теперь, как только открою дверь и захлопну ее, сразу столкнусь с моим соседом, смуглым богатырем атлетического сложения, со спутанными волосами и большим чувственным лицом, который, с присущим ему нездешним выговором, обратится ко мне:

– Синьора Канестрини?

– Нет тут никакой синьоры…

…И тут я просыпаюсь.

Ага, значит, все это было во сне: похоже, синьора с чемоданом из аэропорта действительно произвела на меня сильное впечатление! Я осмотрел свою холодную и грустную холостяцкую спальню и сам себе сказал, что в приснившемся, скорее всего, было что-то из настоящего, то есть из моего подсознательного стремления сделать дом более живым. И я начал думать, как украсить его, хотя подобного рода мысли раньше мне в голову не приходили. Цветы, картины, безделушки, ковры, подушки, гобелены и прочее…

С этими приятными мыслями я опять заснул.