Текст книги "Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Он увлекался в ту пору техникой, занимался конструированием, был активистом Дворца пионеров, и вышло так, что приезд ко мне стал перерывом в его занятиях. Он приветливо ласкался, но скучал, и я не стала его держать. Да и печален тот дом, в котором навеки поселилась болезнь. Как ни смейся, ни шути, ни радуйся, все на минуточку, не по-настоящему, а настоящее – горечь, сердечная тоска, ожидание. Не то ожидание, которое приносит счастье, а угнетающее, иссушающее, ломающее душу.

Я берегла своего любимца, не хотела, чтобы он делил со мной, даже ненадолго, мои страдания. А делать вид, что мне легко, уже недоставало сил. Так вышло – он у меня был только раз, я в Москве – пять, шесть. Выйдя на пенсию, я отказалась от сиделок для Али.

Ирина успешно защитилась, из библиотеки перебралась в университет, преподавала, отхватила солидную зарплату, выпустила книжечку о Сервантесе, каудильо скончался, Латинская Америка разворачивала плечи, испанистов требовалось все больше, ехали делегации, переводилась литература, в ее энергии нуждались, она оказалась причастной к интересной жизни.

Саша? Он не жаловался, но стал попивать, и это больно ранило меня.

Письма из Москвы приходили все реже. Зато в каждом я читала жалобы на Игорька. Ему шел шестнадцатый год, он вырвался из подчинения, стал строптив, непокладист.

Я отвечала, чтобы сын и невестка набрались терпения, это такой особенный возраст, и я мучилась с Сашей в его шестнадцать лет, но все потом миновало, ушло. Следовало набраться терпения, быть ласковыми, наконец, оторвать что-то от собственных удовольствий во благо сына.

Я обращалась во множественном числе к Саше и Ирине, но имела в виду, конечно, невестку. Как же так, преподает в университете, интеллигентная дама, а сын наверняка заброшен, плывет по течению, – но тут такие годы, такие рифы, – надо поостеречься, для самих же себя поостеречься в конце-то концов, отказаться от приемов в этих посольствах, от новых иностранных фильмов в Доме кино, от гостей, раз требует этого сын.

Следует чем-то пожертвовать, следует и Саше меньше попивать, не думать о самолюбии, почаще бывать с сыном, иначе какой же пример для подражания! Если даже у Саши нелады с женой, надо задуматься – взрослые люди! – у них же еще есть сын! И они за него отвечают.

И вдруг молния. Нет, она не опередила гром, грозные звуки слышались мне всегда. Но молния слепит.

Я открыла конверт, надписанный Сашиной рукой, и ослепла. Одна короткая фраза:

"Мы с Ириной разошлись".

Часть третья

Я слышу грохот, грохот, чьи-то восклицания, незнакомые тени. Открываю глаза. С трудом прихожу в себя, но узнать никого не могу – одну голоножку. Она стоит позади всех, на пороге купе, солнце исчезло, над головой проводницы светится электрический плафон.

– Вам плохо? – спрашивает меня кто-то, и я вижу лицо женщины в белом халате, который высовывается из-под плаща. – Сердце? – спрашивает она, а сама уже берет мою руку, щупает пульс.

– С чего вы взяли? – медленно говорю я.

– Вы все лежите! – восклицает девочка. – Ничего не едите. Едем вторые сутки…

Здесь еще один, третий. Мужчина в форменной фуражке железнодорожника, наверное, бригадир поезда. Вагон стоит, значит, большая станция.

– Может, вы сойдете? – спрашивает он мягко. – Здесь хорошая больница.

– Ерунда, – отвечаю я, – просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.

– Что? Сколько? – криминальным тоном спрашивает врач.

– Не волнуйтесь, – говорю я, – димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.

Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.

– Низковато, – говорит бригадиру через минуту, – пульс ослаблен, но ничего страшного.

– Жить буду? – спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.

– Сколько вам лет?

– Да все со мной, что вы в самом-то деле, – возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее – выставить их за дверь. – И что за бесцеремонность? – спрашиваю. – Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.

Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:

– Ты, Таня, – бу, бу, бу, бу.

– Таня, – зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:

– Извините, я думала…

– Зайди сюда, – велю я, – закрой дверь. – Она слушается. – Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.

– Вы извините…

– Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?

– И не едите ничего…

– Закажи мне бульон.

Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.

– Сейчас я выпью его, – поясняю проводнице – сразу надо было объяснить, не устраивать панику. – И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает…

Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.

– Где ты была? – Она не отвечает. – Раньше?

– Здесь, езжу третий год. – Ее глаза испуганно круглы.

– Нет, – мотаю я головой, – ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.

Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.

– Что же случилось? Что?

– Иди, – отвечаю я, не утирая слез. – Иди. Все. Мне лучше.

Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.

Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:

– Сезам, откройся!

И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:

– Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться. – И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: – Еще одну!

На этом стендалевский сюжет закончился. Сашино письмо поставило точку. Молодой человек – здесь девица! – бьется за место под солнцем, применяет все приемы – законные и запрещенные, где надо, бьет в под дых, и все это в изящной упаковке: работа, новые цели, смысл жизни!

Первое, что я воскликнула, прочитав единственную Сашину строчку на большом белом листе:

– Как же Игорь?

Глупый вопрос: или с отцом, или с матерью, третьего не дано – так мне казалось в ту наивную пору, нет, плохо я знала еще свою невестку, плохо.

Через несколько дней прилетел Саша. Я плакала, целуя его, он уговаривал успокоиться. Вечером, когда Аля уснула, я вскипятила чайник, и мы начали тягостный разговор. Тягостным он был потому, что Саша поначалу отмалчивался и мне приходилось клещами вытаскивать из него слова. Казалось, он сам ошарашен, не готов, не ожидал. Я спросила его об этом.

– Что ты! – воскликнул он. – Через месяц после нашего переезда знал: кончится этим.

– Именно через месяц?

– Таинственный доброхот сунул мне в стол записку, отпечатанную на машинке.

Он умолк, я подтолкнула:

– Что в записке?

– Цена бумаге, которую дал Рыжов для обмена.

– Была цена? – удивилась я.

– Еще какая! – усмехнулся Саша и, помолчав, поколебавшись, назвал ее. – Постель.

Я рухнула головой на стол, зарыдала в отчаянии: не может быть, не может быть! Представила себе рыжего Рыжова – всего, до кончиков пальцев, в отвратительных веснушках, орангутанга, грязное животное, – с трудом проговорила:

– Какой негодяй!

– Негодяем оказался я. Показал записку Рыжову, он перепугался, трясся весь, боялся, пойду в дирекцию, партком, умолял, валил все на Ирину. Тогда я показал записку ей. И знаешь, она сказала, что сделала это ради меня, а я неблагодарная скотина. Негодяй. Ушел из института, ты знаешь.

В моей судьбе хватало катастроф – они корежили душу, жгли и ломали, и всегда я, как и те, кого я знала и кому тоже досталось от жизни, старалась выбраться к добру, к спокойствию, к радости, – это было естественно, единственно возможно и справедливо. Даже в страшном бреду не могло пригрезиться такое: ради пользы – самой развязать катастрофу, очертя голову кинуться в омут. Нет, невозможно представить себе, невозможно!

И Саша! Жить с человеком, который изменил, чтобы только въехать в Москву: нечто чудовищное, не поддающееся нормальному рассудку.

– Как ты мог? – опять прошептала я, ни к кому не обращаясь.

– Простил, – проговорил сын. – Любил, вот и простил, но напрасно, любовь ничего не спасла. Сама выгорела.

– И ты ушел?

– Нет, – проговорил он слишком медленно и как-то искренне, – мы разошлись.

– Ушла она?

– Мы разошлись в разные стороны.

– Что это значит? – у меня не хватило ни ума, ни сил разобраться в словесных фокусах.

Мой сын мужественно спрятал свой взгляд под стол и произнес приговор:

– Она ушла к другому мужчине, я ушел к другой женщине одновременно, вот и все.

Вот и все!

Забыться бы, оглохнуть, умереть! Вот и все… Я думала, могла предположить, что невестка способна на такое, но вот, оказалось, и сын. Хотя?.. Он ведь не ушел сразу, не поступил, как водится, если мужчина оскорблен, а терпел, может, выжидал, почти совсем как Ирина.

– У нее будет ребенок, – добавил лишь Саша. – Вышла замуж за дипломата.

– А ты? – с трудом проговорил я.

– Я? – Он рассмеялся, будто от души отлегло. – Бери выше! Доктор наук, лауреат…

– Депутат? – прошептала я.

– Пока не депутат, – ничего не понял он. – Но чем черт не шутит!

– Вы рехнулись, сошли с ума. И ты, Саша…

Он опустил голову, кажется, обиделся.

– Тебе трудно, понимаю, такие новости. Но я, кажется, впервые счастлив. Меня любят. Я люблю тоже, но любят и меня, понимаешь?

Он смотрит на меня испуганно и вопросительно, мой взрослый сын.

– А Ирина?

– Родит ребенка и поедет в Испанию.

Я-то спрашивала про любовь.

– С кем же Игорь?

Саша потупился, сцепил замком пальцы, напрягся.

– Видишь ли, ма, – произнес он довольно жестко для такого безвольного характера, – сын отказался ехать с кем-либо из нас. И мы согласились.

– Как отказался? – удивилась я. – Он еще мальчик, у него и прав-то нет никаких, разве мыслимо оставлять его без родителей!

– Мыслимо, мама, мыслимо. Через год он окончит школу, поступит в институт, взрослый человек. Что касается меня, то у Эльги, это моя жена, двое детей, она вдова, а Иринин дипломат хочет за границу, ему не до Игоря.

– Отдайте внука мне! – крикнула я. Но сын покачал головой…

– Он и тебе не нужен, у тебя Аля. И вообще…

– Что вообще? – возмутилась я, теряя самообладание.

– Однокомнатная квартира остается за ним, мы не бросим его, в самом-то деле, окончит институт, женится. Он ни в чем не получит отказа, поверь мне, Эльга – добрая баба, за этим не станет, не волнуйся.

– А совесть, сынок? – спросила я. – За ней не станет?

– Он не нуждается в нас, взрослый парень, – отвернулся сын.

– Напрасно так говоришь, – ответила я, – в родителях нуждаюсь даже я, старуха.

– Ну чего ты хочешь? – сказал Саша. – Игорь отказался ехать. И со мной и с Ириной.

– Скажи напоследок, – попросила я, измученная этим невероятным разговором. – Только, пожалуйста, честно: чья это идея – твоя, Ирины?

Он мотнул головой:

– Игоря!

Сильные валят на слабых. Взрослые – на детей.

Кто как, а я в серьезных разговорах теряюсь, выясняю не все и потом мучаюсь неразрешенными вопросами, страдаю бессонницей. Но объяснение с сыном, – разговор, даже самый серьезный, куда большее – суд, приговор, истязание, пытка. Я плохо соображала, не все могла понять, многие его слова пропускала, впадая в глухоту, онемение, транс, потом спохватывалась, но поздно, что-то было пропущено из сбивчивых рассуждений Саши.

Когда он выходил из дома, чтобы отправиться в аэропорт, я пожелала ему по привычке: "Будь счастлив!" – но тут же укорила себя в неискренности – теперь я не верила в его счастье. Хуже: он стал мне чужим.

Я стыдила себя, принуждала думать и чувствовать по-иному, как прежде, но не могла, нет, не могла: сын отдалился от меня, и чем больше я думала о нем, тем быстрее он удалялся.

Где ночевало твое достоинство столько долгих и лживых лет, запоздало спрашивала я его и сама себе отвечала: значит, не было достоинства, ведь любовь без достоинства унизительна, а значит, немыслима.

Что означало многолетнее твое терпение, спрашивала я про себя, ведь потом-то любви уже не было, выходит, оставалось выжидание, голый расчет, откуда это у тебя, мой сын? От безволия, от бесхарактерности? Не слишком ли утешительное объяснение?

А новая семья – может, ты снова плывешь по течению? И это плавание опять станет губительным? Не прячешь ли ты, как страус, голову в песок? Боишься жизни, не хочешь ее изменить.

Игорь, наконец, что с ним?

Неведомая мне Эльга, двое чужих детей, новый Саша, дом, его работа, все совершенно не задевало, не трогало меня.

Игорь!

Чувства, точно высвобожденные отсутствием сына, сфокусировались на Игоре – внуке и сыне сразу.

Поворочавшись неделю в бессонницах, я принялась за активные действия. Пошла в читалку, позвонила немногим друзьям, выход, хоть и неважнецкий, нашелся: я наняла к Але студентку из медицинского института с питанием, ночевкой, пристойной платой и помчалась в Москву.

Опускаю подробности встречи, я давно не видела Игоря, года три, пожалуй, только фотографии, однако, их тоже давненько не было, и с трудом узнала внука – высокий, выше матери, сухощавый, с лицом, чуть вытянутым, как у отца, но ярким, материнским, и глаза, конечно, ее. Красивый мальчик – и мой и какой-то чужой.

Ласковое детство истаяло вдалеке, он не бросился мне на шею, как прежде, сдержанно поцеловал, взял из рук вещи, стал помогать стягивать пальто. Я смутилась, передо мной был другой человек, однако прикрывать волнение болтовней уже не хватало сил, только спросила:

– Не прогонишь? Приехала пожить к тебе!

– И ты? – он отступил в комнату, смотрел на меня улыбчиво, но неприязненно.

– Что значит "и ты"? Кто-то уже приехал?

– Да просто так, – усмехнулся он.

Просто так ничего не бывает, но и дом сразу не строится, мне требовалось немало терпения, чтобы все увидеть и все понять.

Говорят, для человека лет шестнадцати год равен эпохе. Игорю выпало несколько за один год.

Свой визит я начала с инспекционного осмотра квартиры.

Холодильник был набит едой по крайней мере на семью из трех человек мясо, всевозможные колбасы, сыры, готовые котлеты по-киевски, пельмени, в нижнем, для овощей, отсеке банки с соками и икрой – красной и черной. Комната как с иголочки, сияет чистотой. Ванна, великолепно отремонтированная, блещет кафелем, громадным зеркалом, возле которого, будто здесь есть женщина, разноцветная вереница шампуней, на стене, рядом с большими, тоже цветными, полотенцами, роскошный, иностранного происхождения, малиновый махровый халат.

Я решила не форсировать событий, а говорить с Игорем осторожно, как бы частями, – сегодня об одном, завтра о другом, – сперва осмотреться, и когда он утром отправился в школу, неспешно взялась за хозяйские заботы. Открыла шифоньер, вытащила носки, майки, рубашки.

Мне хотелось навести порядок, поштопать белье, постирать, ежели надо, но работы не нашла, и это меня поразило. Рубашки чистые, отглаженные, носки заштопаны, грязного ничего не обнаружилось. Гардероб полон вещей два добротных костюма, замшевый, высокого качества, пиджак, новехонькие английские джинсы.

Да и квартира преобразилась. Когда-то мне казалось, что мои ближние пытаются приблизиться к мировым стандартам, но в ту пору – как давно! желания расходились с возможностями. Потом дом менялся, я это знала, и в последнее время стал совершенно другим: сменилась мебель, возник стиль. Импортная стенка с баром, с желтым, под старину, стеклом в горке, роскошный голубой диван, мохнатый ковер. Светильники расставлены так, что вечером в комнате уютно приглушенное освещение с яркими точками у дивана да на столе. Ненашенские картинки овеществлены, и хоть ничего плохого в этом нет – одно удовольствие, напротив, – мне видится во всем какая-то выспренность: натянутость, отсутствие простоты, которая так нужна в доме.

Приехала я, как и в первый раз когда-то, без всяких звонков и телеграмм, так что наша встреча с бывшей невесткой произошла, минуя подготовку – и для нее и, главное, для меня.

Замок щелкнул, напугав меня, дверь отворилась, и передо мной явилась Ирина с большой модной сумкой для продуктов, оттягивавшей руку.

Вот и встретились!

Она молчит, взгляд неприятно напряжен, боится меня, моих слов, вопросов. Мое лицо тоже, пожалуй, не конфетка, вряд ли мне удается совладать с чувствами лучше, чем Ирине.

Немая сцена. Как у Гоголя.

У нее большой опыт неискренности, к тому же ей следует избрать тональность будущих со мной разговоров, Ирина восклицает с поддельной радостью:

– Ах, Софья Сергеевна! – Правда, «ах» чуть-чуть припоздало, но ничего, я отвечаю ей в тон:

– Здравствуй, Ириночка!

Мы целуемся как ни в чем не бывало, но я при этом едва стою на ногах: сердце готово выскочить из груди, будто я – мой сын и это мне когда-то изменила Ирина.

Она проходит на кухню, освобождает сумку, доставая отварную курицу в кастрюльке, батон финской колбасы, какие-то мудреные, мной невиданные консервы, апельсины.

Только тут – неправдоподобно для женщины, вот как застит глаза материнская ревность! – я замечаю ее беременность: свободного покроя зеленое платье, туфли на низком каблуке. Смирись, женщина, смирись, оставь свои надежды.

Странное дело, в пору смеяться – когда-то ведь откровенно не любила невестку, жалела Сашу, а теперь готова все простить, лишь бы сошлись, вернулись друг к другу. Ради Игорька.

Но нет, теперь невозможно – вижу собственными глазами.

Вижу размеренные, округлые движения, беременность вернула ей естественность, напряженная гибкость исчезла, взгляд сосредоточен на простом деле, но одухотворен предчувствием материнства. Что ж, надо жить дальше.

– Представляете, Софья Сергеевна, Игорек ничего не ест, – заводит Ирина новую мелодию, – полный холодильник продуктов, а у него нет аппетита, – что-то невероятное, в его возрасте ребята лопают как слоны, растут, но он не ест, худющий, словно спичка, вы его, конечно, видели?

Даже речь меняется у человека, отметила я. Припомнила первое столкновение тогда, на лестнице, – Ирина взяла меня за локоть, решительно повернула к себе и объяснила свою высокую нравственность. Ее фразы были четкими, рваными – короткие вопросы и такие же краткие, будто удары, ответы. Теперь речь лилась – журчливый ручеек! – многословие становилось удобной формой, прикрывающей правду. Как ее расклешенное платье.

Наконец она прошла в комнату, уютно, словно кошка, устроилась в углу дивана.

– Ну, Софья Сергеевна, – сказала она, – мы одни, многое позади, и нам, наверное, следует объясниться?

Вот оно что, объясниться? А стоит ли? Объясняться со мной – пустое дело, я ничего не решаю, да и вообще. Снова всколыхнуть тяжкий разговор с сыном, повторить его, перевернув простыню наизнанку? Простыня ваша, вы ее и вертите, меня не следует посвящать в подробности.

– Я слишком стара для объяснений.

– Слишком стара? – переспросила Ирина. Она как-то осеклась, не ждала такого поворота, опустила глаза. Мы молчали, и молчание становилось тягостным, тишина звенела в ушах.

– Почему ты оставила Игоря? – спросила наконец я. Единственное, что меня волновало в их общих делах. – Бывает всякое, но сын?

– Вы же знаете! Он сам отказался. В этом здравый смысл. – Ирина волновалась, я попала в точку, не сын, не сын, – уверена в этом, – а моральная сторона волновала ее. Пожалуй, не мне первой доказана целесообразность здравого смысла, лишь один он оправдывал поступок Ирины. И Саши тоже, впрочем.

– Здравый смысл состоит в том, – с трудом сдерживая себя, проговорила я, – чтобы у ребенка была мать. Хотя бы мать.

Я пронзительно разглядывала Ирину, пыталась пробраться в ее взгляд, но там отражался лишь свет включенного ею торшера.

– Вы напрасно так воинственны, дорогая Софья Сергеевна, – сказала она вкрадчиво. – У нас с Игорем ничего не изменилось. Я прихожу каждый день. Приношу продукты. Дважды в неделю появляется наша домработница – мне трудно сейчас убирать. Мы следим за его гардеробом, я бываю в школе. Следует ли говорить, что мы оплачиваем квартиру и, кроме того, даем в месяц сто рублей. Пятьдесят добавляет Саша. Наконец, я прописана по-прежнему здесь, чтобы сохранить квартиру за Игорем, до его совершеннолетия.

Она ненадолго задумалась. Наверное, собственная речь казалась ей достойной – мягкой, уверенно-убедительной. Здравой. Чего-то не хватало из сферы морали, и она нашла.

– Ему намного лучше, чем было. Не слышит ссор. Не видит нелюбви. А это не так мало.

Вот ведь как. Плохо, когда ребенок не видит любви. Хорошо, когда не видит нелюбви.

Нашла ли она хоть зерно истины в разговоре со мной? Сумела. По крайней мере, тогда я согласилась с этим, совершив ошибку. Кто бы знал заранее цену наших ошибок…

– Он ведь уже взрослый, – сказала Ирина, – ему будет трудно в новой семье. Моей или Саши, все равно. Новый отец – не отец, кто он? Новая мать – или мачеха?..

Это верно, подумала я. Трудно, слов нет. Согласилась, будь проклято такое согласие… Пусть живет один, раз так повернулась судьба. Думала тогда: выше головы не прыгнешь, обстоятельства!

Всю-то жизнь покорялась я обстоятельствам, подчинилась и этим.

Ирина таскала авоськи, щедро сыпала деньгами, Саша будто соревновался с ней.

В первый же день, едва успела уйти она, как явился сын. Запыхавшийся, ворвался в прихожую – в руке бечевка, на которую, словно сушки, нанизаны рулоны с туалетной бумагой. Увидев меня, обомлел, бросился целовать, радостный сверх всякой естественной меры. Я отстранила его, усмехнулась:

– Даже об этом заботитесь?

Он не услышал иронии, вернее, не захотел:

– Что ты, такой дефицит!

Освободившись от груза, замахал брелоком с ключами, стал спрашивать разные пустяки – как летела, как здоровье…

– Ты что, купил машину? – кивнула я на брелок.

– Да нет, это Эльги, – бойко, не задумываясь, ответил он и тотчас покраснел, устыдившись меня. Он не ошибся, я опустила голову, чтобы не видеть сына: персональный шофер собственной жены? Или осчастливленный дуралей? Кто еще он там, мой бедный Саша?

– И квартира хорошая? – спросила я тоскливым голосом.

– Трехкомнатная, – ответил он, не поняв меня.

– И дача есть?

– И дача!

Все-то у вас есть, дорогие мои, думала я ворчливо, ругая себя за то, что не могу сдержаться, превратилась, поди-ка, в старую хрычовку, ненавистную всем. Но душа моя ум перешибала, не зря толкуют, будто чувство верней головы.

Все-то у вас есть, думала я, только призадуматься, так ничего нет, всем этим ценностям – алтын в базарный день: дунул, и не стало. А в толк не возьмете, глупцы, если что и есть – дорогого, настоящего, незаменимого – так это сын, родная кровь, такое не скоро наживешь, не просто получишь, а потеряешь, так не найдешь. И вы, бедняки, от этого отказываетесь!

Что ж! Жизнь вам судья, она и рассудит. Рано ли, поздно ли, а назначит судный день.

Каким он станет, никто не знает. Может, отвернется собственный же сын, скажет: нет у меня родителей, может, когда вам сиро да одиноко на свете станет, поступит так же, как вы…

Я не каркаю, не вещаю, не желаю зла, только думаю, с судорожным отчаянием и непониманием думаю – неужто так трудно осознать и принять эту простую истину? Так невозможно?

Или знают люди, наперед все знают, а прячутся от самих себя, от долга, от любви, от жалости прячутся, делая вид, будто не для них эти чувства, на которых мир держится.

Когда-то и я подумала глупо – такие ли уж это истины?

Да, да – такие, без них никуда. Нет смысла без них жить. Хвататься за барахло, за имущество всякое, за диссертацию, связи, личное спокойствие, считать, что это и есть высшая мудрость, истина, а любовь, долг – тьфу, пустой звук?

А как же дети, к примеру, памятливость людская, Мария, моя благодетельница, – как же она? Неужто ее жизнь – пустой звук?

А я?

Нет, не так-то просто стереть доброту – этак надо много чего вычеркнуть, забыть, слишком много.

Чего только не коптится в старушечьей голове, да все не скажешь, и некому особенно-то слушать тебя.

Вздохни да промолчи…

В начале июня Ирина объявила мне, что хочет отметить окончание Игорем девятого класса. Я кивнула, не зная, что грядет.

Век живи, век удивляйся. Не такая уж я темная, многое слыхала, многое знавала, друзья были – с разной судьбой, в университетской библиотеке сколько отслужила, но первый раз увидела, что и такое случается.

Я все думала: как же Игорьку это событие отметить? Ну то и то испеку, другое приготовлю – разговор не об этом. Главная дума о родителях, ведь если соберутся оба, старая семья, как-то ведь неудобно, неправдиво, что ли. Игорек расстроится в свой праздник, к чему?

Какая моя тут участь? Думай не думай, без тебя дело катится. И прикатилось. Ни часу я не назначала, ни гостей не звала, а вдруг звонок, на пороге Ирина, за нею здоровенной тушей расфранченный мужчина, ее дипломат. Что делать, думаю, надо быть поприветливей, а они входят этак основательно, снимают обувь, как заведено в московских квартирах, дипломат жмет мне руку, представляется – Борис Владимирович! – хлопает по плечу Игорька так, что тот вздрагивает и вопросительно взглядывает на меня.

Ирина начинает хлопотать, расставлять на столе посуду, Борис Владимирович сотрясает диванные пружины, басит оптимистично какую-то песенку.

Я, грешным делом, подумала, не пришел бы Саша, неудобно получится, еще выйдет какая неприятность, скандал, и, будто нарочно, загремел звонок.

Возник такой момент: звонок, Ирина ближе меня к двери, но глядит в мою сторону, надо сказать, без всякого выражения, а я смотрю на Игоря. У него настроение не поймешь какое – не смурное и не веселое – равнодушно озирается вокруг, и глаза отсутствующие, даже безразличные. Он чувствует мой взгляд, но не оборачивается, ничего не делает, чтоб открыть дверь. Я иду к входу.

За порогом пышнотелая немолодая блондинка с цветами, в строгом, но плоховато сидящем темном костюме. Шагает ко мне, бесцеремонно берет за плечо, притягивает к себе, целует в щеку, говорит приятно вибрирующим властным голосом:

Саша поднимает груз. А я – Эльга.

Новая жена моего сына уверенно проходит в квартиру, весело здоровается с Ириной и ее мужем, сказывается, она тоже Владимировна, тут же начинают смеяться, оживленно говорить о какой-то ерунде, а я не знаю, куда мне деться, как себя вести.

Бывшие мужья и жены, по всем законам литературы, – вечные враги, привели своих новых жен и мужей, и те чуть ли не лобызаются, – не поймешь, то ли невероятная широта и интеллигентность, то ли безграничное лицемерие. Интеллигентность устраивает их куда больше, и Борис и Эльга пытаются разговорить меня, задают всевозможные вопросы из разных областей жизни, по их мнению, понятных и доступных мне – от погоды до библиотечного дела.

Меня коробит их наступательная вежливость, но постепенно я начинаю разбирать, что они и сами основательно смущаются, прикрывают растерянность болтливостью, такая мода, да и деваться им некуда.

С шумом и грохотом в дверях возникает Саша, не один, с двумя помощниками, шаркая ботинками, они втаскивают громадный короб, это цветной телевизор, подарок Игорю. Я ахаю совершенно естественно – первичная реакция, – в комнате начинается переполох, черно-белый убирают, новый достают, подсоединяют, регулируют – возникает более или менее нормальная обстановка обычной суеты. Я вижу Игоря. Разглядывает зрелище с интересом, похоже, цветной телевизор ему не безразличен, но он не по летам сдержан, и толком не поймешь, что больше его забавляет – подарок или суета вокруг него.

Ирина ахает и охает тоже, будто подарок приволок не ее бывший муж, а добрый друг и старый знакомый, добродушно улыбается, весело напевает, выкрикивает с кухни всевозможные реплики. Наконец телевизор работает, помощники удалились, Саша, переполненный ликованием, разливает по рюмкам, Эльга, как с доброй приятельницей, символически чокается с Ириной – той пить нельзя, – взоры взрослых обращены к Игорю, отец произносит длинный и несвязный тост о благе сына и всех, так необходимых обществу возможных его достоинствах: честности, порядочности, доброте, аккуратности.

Перехватываю взгляд Игоря, идущий по касательной – от отца, под стол, но взгляд закрыт на замок, в нем ничего не прочтешь. Будто говорят о нем о человеке, которого тут нет. А Игорь приглашен в гости – просто приглашен.

– Спасибо, па, – пресекает он златокудрую речь отца. В рюмке у него сухое вино по случаю торжества, но он отставляет ее, в фужер наливает лимонад. Пьет спокойно, как и следует пить воду, а я вижу, как из-под приспущенных мохнатых ресниц вдруг прорывается стремительный, похожий на удар, взгляд. Сперва на Эльгу. Потом на Бориса.

Уверен, что никто не замечает этого, и прав. Отец и мать жуют закуску, болтают, и если видят сына, то вообще, всего, целиком, в крайнем случае его спокойное лицо. Мгновенный взгляд они увидеть не способны.

Рюмки наполнены, теперь говорит мать. Ее речь куда более связна, чувствуются филологическое образование, диссертация, Сервантес. Но она будто сговорилась с Александром – ее тост не выходит за рамки обязанностей сына – должен, должен, должен…

Игорь по-прежнему озирает окрестности. Точно он приубавил звук в динамике и слушает его скорей по привычке, чем по необходимости. Это ни к чему не обязывает, просто слушает, и все.

Ирина завершает монолог красочным пируэтом из любимого классика испанской литературы:

– Ничто не стоит так дешево и ничто не ценится так дорого, как вежливость, дорогой сынок.

Это не производит на Игоря никакого впечатления – он замер, даже как будто задремал.

– А сейчас! – Ирина лезет в карман своего материнского платья. Прими этот подарок.

Игорь оживает, глядит с интересом, а она достает маленький блестящий ключик и протягивает сыну.

– Посмотри в окно.

Игорь послушно выполняет совет, и все бросаются следом за ним. В углу двора стоит красный мотоцикл с ветровым стеклом.

Все это явно рассчитано на эффект, Ирина ждет взрыва восторга, но Игорь хладнокровно и без эмоций утвердительно произносит:

– "Ява".

Он оборачивается, целует мать, и я вижу невольную реакцию Саши улыбается, но как-то судорожно, будто спортсмен, проигравший соревнование.

Игорь целует мать, улыбается ей, потом тянется через стол к отцу, говорит, ни к кому не обращаясь:

– Я богат, как шейх.

Вечером мы остаемся одни.

Любезные родители так внимательны, что уходят, только перемыв всю посуду. Эльга и Борис Владимирович чувствуют себя крайне неловко, искусственность почеркнутой заботы о покинутом отроке становится слишком очевидной, разговоры примолкают, Ирина и Саша стучат на кухне тарелками она моет, он вытирает, – и я думаю: до чего же дойдет это соревнование?

Наконец дверь закрывается, и я облегченно вздыхаю.

Как можно измотать, изнурить любовью!

Любовью? Игорь не выдержал ее, убежал в магазин за мотоциклетными шлемами, потом, не поднимаясь домой, покатил обновлять свой подарок. Оказалось, он учился на специальных курсах, сдал все экзамены, еще в феврале получил права, которые даются лишь после шестнадцати. Подарок потрясающий, а если прибавить цветной телевизор? Родители купали Игоря в благополучии, это ясно, купали с ярко выраженным смыслом, а он?