Текст книги "Синяя жидкость (сборник)"

Автор книги: Альберт Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– После этого вечера я дала согласие стать его женой. Вы понимаете, дочь высокопоставленных родителей должна осмотрительно выбирать мужа, чтобы не нарваться на карввряста или проходимца. Ведь нам, как любой женщине, хочется быть искренне любимыми.

– Простите, я вас перебиваю, – вмешался майор. – Юрий Дмитриевич не знает, что вы дочь Огородникова.

Так вот это кто! «Шикарный романец с дочерью такого человека». Огородников работал у нас первым заместителем министра, и его внезапная смерть поразила и опечалила многих. Это был один из тех редких работников, которые великолепно знают всю отрасль и могут решить любой вопрос. Да и его огромные связи в самых высоких инстанциях помогали ему много сделать для отрасли: он мог протолкнуть самое безнадежное дело, пробить фонды, средства, кадры. Недаром его называли вторым министром, а по справедливости надо было бы называть первым.

– Гудимов очень ловко повел себя, ума ему было не занимать. Не стал уверять, что, будь я даже круглой сиротой, он все равно бы на мне женился. Нет, сказал прямо, что я заинтересовала его именно как дочь крупного администратора, имеющего обширные связи… ну и как обаятельная женщина. Сказал, что талант его пропадает зря, что он задумал переворот в промышленности, настолько смелый и необычный, что даже прогрессивных руководителей это поначалу отпугивает. Что же говорить о рутинерах! А будучи женат на мне, сумеет вместе с папой пробить эту идею в Совмине. Но вместе с тем он понастоящему полюбил и никогда от меня не откажется, что бы ни случилось. Ну, еще он говорил, что я рождена быть женой большого человека, сумею помочь его целям.

Я вспомнил, как лет пять назад Таня обмолвилась, что Борис заставляет ее улыбаться совершенно несимпатичным людям и из-за этого у них, как она выразилась, недоразумения. Я невольно подумал, что с Огородниковой у Гудимова недоразумений бы не было.

– Он увлек меня грандиозностью своих проектов, смелостью, способностью перешагнуть условности, а в его положении это непросто. Большие люди рабы условностей. И я… я… Ну, да, впрочем, неважно. Понимаете, я росла в семье, которая всегда как-то возвышалась над другими. Я привыкла, что всегда одета лучше сверстниц, имею больше возможностей, что везде, даже в школе, меня отличают от других, причем не за мои способности, весьма средние, а за то, что я дочь… Что запросто разговариваю с гостями, имена которых то и дело мелькают в газетах. И как-то не мыслилось, что можно выйти замуж за рядового… труженика, что ли. Потому и засиделась, чуть ли не до тридцати. – Она усмехнулась и быстро моргнула несколько раз, сдерживая внезапную слезу. – Само собой разумелось, что мой муж должен входить в тот же круг людей, имеющих… дополнительные блага, скажем так.

И вдруг умирает отец, вернувшись из загранкомандировки. Какую речь произнес Гудимов на похоронах! Я плакала. Все думали, что я скорблю по отцу или по тем привилегиям, которых лишаюсь с его смертью, а я плакала от счастья, что меня любит такой человек. Меня удивило, что он не поехал на поминки, но тогда я не придала этому значения А потом… потом он стал избегать меня. Мне так необходимо было иметь его рядом, а он отговаривался то совещаниями, то ангиной.

Я отказывалась верить: у кого станет сил вынести самой себе приговор? А ведь приходилось еще поддерживать мать, которая совсем опустила крылья. Наконец я не выдержала, позвонила ему и сказала, что сейчас приеду и начну выяснять отношения прямо в его служебном кабинете. Он что-то протестующе залепетал, но я бросила трубку.

Время я выбрала неудачное. Мы собрались с мамой на кладбище устанавливать ограду на могилу, которую сделал один из заводов отрасли. Министерство выделило рабочих и предоставило машину, бывшую папину персональную. В последний раз мы пользовались этой машиной. Ведь мы теперь уже не члены семьи крупного руководителя, – она зло усмехнулась, – и в нашем распоряжении все виды общественного транспорта, включая такси. Шофер торопился и был совсем не так любезен, как раньше, но я уговорила его заехать на полчаса в министерство и, оставив маму в машине, кинулась к Гудимову. Задрыга-секретарша не хотела меня пускать, кричала, что Гудимова нет. Я отпихнула ее, ворвалась в кабинет и убедилась, что она не соврала. Тогда я зашла к Жене Левиной. Она рассказала, что Гудимов взял ключи от квартиры своего друга и ушел к нему писать доклад, а то на работе отвлекают звонки и посетители. Удрал, как провинциальный Дон Жуан! Женя была в курсе моих дел, и я могла говорить с ней свободно. Она, как умела, утешила меня. Мы забежали в туалет – извечное убежище расстроенных женщин – покурили, поплакались. Я подарила ей пачку «Кэмел», я их всем дарю, и немного успокоилась.

Начальник отдела, вот этот самый Юрий Дмитриевич, был на кинопросмотре, и Женя предложила проводить меня к нему на квартиру, где я смогла бы свободно высказать Гудимову все, что я о нем думаю. Иногда женщине это очень нужно, чтобы не потерять к себе уважения. Если бы было время, я, пожалуй, так бы и поступила. Но внизу стояла машина с нетерпеливым шофером и мамой, которая уже у министерства начала плакать, и я поехала на кладбище. Женя проводила меня до машины.

Вернувшись с кладбища вечером, я отправилась бродить по улицам, потому что иначе сошла бы с ума в пустой квартире с мамой. Проходя мимо ресторана, увидела Юрия Дмитриевича, и вот, собственно, и все.

– Еще вопрос, – сказал майор. – Откуда у вас эти сигареты?

– Последний папин подарок. Правда, невольный. Возвращаясь из Японии, он заехал по делам в Америку и привез целый ящик. Не для себя, он не курил, а для иностранцев, которые часто приходили к нему на работу. Ну и мне подарил несколько упаковок, хотя его коробило от того, что я курю. А теперь вот весь ящик достался мне. Закуривайте.

– Благодарю, – майор закурил и расписался на пропуске. Вероника Петровна торопливо провела пуховкой по щекам, тронула помадой губы.

– Так помогла я вам хоть немного в поисках истины?

– Помогли, и очень сильно. Огромное вам спасибо.

– А вот для меня все остается, как в тумане, – она жалко улыбнулась. – Не могу поверить, что я была для него лишь ступенькой на служебной лестнице.

– Не мне вас утешать, Вероника Петровна, – сказал майор. – Это сделает время, простите за избитую истину. Но ключ к разгадке я вам дам. Сумейте только им воспользоваться. Так вот, Юрий Дмитриевич не был любовником Татьяны Вениаминовны.

Она холодно пожала плечами.

– Теперь это не имеет значения.

И все же она поняла. Как женщины быстро разбираются в таких вещах! Уже подойдя к дверям, она вздрогнула и резко обернулась. Щеки ее стремительно заливала краска. Ей стало так стыдно, что слезы навернулись на глаза.

– Боже, – сказала она, – какая мерзость!

И кинулась вон, хлопнув дверью.

После ее ухода мы довольно долго молчали. Я пытался как-то увязать ее рассказ с обликом того Гудимова, которого знал. Конечно, все было так, как она говорила, и все было не так. Беспринципный карьерист, готовый шагать по трупам… Сказать так о Борисе – все равно что пытаться понять сложнейшие явления современной физики, читая школьный учебник. Все было гораздо сложнее… и страшнее. Отнюдь не престиж должности и связанные с этим персональная машина, государственная дача, поликлиника, спецраспределитель заставляли Бориса любыми способами карабкаться по служебной лестнице. К бытовым благам он как раз был равнодушен и пользовался ими постольку, поскольку они трогали работе, помогали не отвлекать мысли и силы от дела.

Дело! Вот единственное, что занимало его в жизни, что наполняло его с утра до вечера и даже во время сна. Некоторые самые смелые и удачные решения приходили к нему во сне. Частенько мне казалось, что Борис не живой человек, а собирательный образ, сошедший с пожелтевших газетных страниц.

У нас почему-то укоренилось мнение, что надо работать на износ, до инфаркта. Чтобы после смерти непременно подчеркнули: «сгорел на работе». И никто еще не осмелился высказать вслух, что цель жизни вовсе не в этом. Не для того создан человек, чтобы, как битюг, тащить на себе непосильный груз. Не жить, чтобы рабоботать, а работать, чтобы жить, – вот нормальное состояние человека. Но сколько лет мы воспевали романтику трудностей – честное слово, у меня даже в юности вызывали недоумение и неосознанную брезгливость трафаретные газетные репортажи со строительных площадок. Жить в палатках при лютом морозе, без элементарных удобств, производить вручную непосильную работу, потому что кто-то не удосужился организовать в достаточном количестве производство механизмов, бить рекорды выносливости, чтобы всю остальную жизнь проводить под наблюдением врачей, – это, по-моему, не героизм. Это унижает человека. К счастью, в последние годы такие репортажи исчезли с газетных страниц. Поняли, что человек создан для легкой, приятной жизни, в которую обязательно входит труд. Но труд разумно организованный, на уровне эпохи, доставляющий удовольствие, а не гнетущий с мрачной неотвратимостью, как пудовые вериги религиозных фанатиков.

А Гудимов был фанатиком труда, ибо больше ни к чему не был пригоден. Не знаю, что его таким сделало, мы познакомились, когда он был уже сложившейся, несмотря на молодость, личностью с твердым взглядом на жизнь. И намертво оторвал от себя все, что, по его представлениям, мешало успеху, мешало стать энергичным руководителем – бытовал довольно долгое время такой термин. Быть энергичным руководителем – значит идти напролом, выполнять задания любой ценой, в том числе и ценой человеческих жизней. Ничто не ценилось в то время так дешево, как человеческие жизни. Тогда твердо помнили, что ручной труд, рабский труд самый дешевый, но забывали, что и наименее производительный. И Гудимов добился своего – стал идеальным руководителем по тем меркам… Но в том-то и была его трагедия, что к тому времени, когда он стал идеальным руководителем, мерки изменились. А к новым требованиям он не сумел приспособиться, да и не захотел. И заплатил страшную цену за то, чтобы мечта стала судьбой. Потому и карабкался с такой одержимостью по служебной лестнице, что сознавал свою ущербность, неполноценность, глухоту души ко всему тому, чем так легко и свободно упиваются другие. Он завидовал им мрачно, до ненависти, и яростно искал наслаждений в единственно доступной ему сфере – административной. Как тот одержимый из древнего мифа, что никак не мог схватить золото, проскальзывающее между пальцами. Успехи в административном кресле были необходимы ему для самоутверждения, что он хоть в чем-то превосходит других. Потому и бросил дочь Огородникова, что не могла она уже помочь в той коренной перестройке отрасли, которую он придумал. Придумал для того, чтобы завалить себя и других напряженной организаторской работой на многие годы вперед. Я знал этот проект – смелый, грандиозный и… абсолютно бесчеловечный. Вот в тридцатые годы его бы, пожалуй, приняли. А сейчас перестройка пошла по другому пути.

Свое мнение я не раз высказывал ему, упирая на то, что условия для осуществления его проекта у нас еще не не созданы, да и вряд ли когда-нибудь будут созданы: после разрушительного удара по экономике в застойный период понадобится не один десяток лет, чтобы накопить необходимые ресурсы…

– Да что условия! – отмахивался он. – А у Петра Великого были условия? Одной железной волей перевернул Россию.

– И костями голодных мужиков.

– А, брось! Мы не на собрании. Ты думаешь, домны Магнитки на фундаментах стоят? На костях они воздвигнуты. А уж про Волгобалт и говорить нечего. Иностранцы удивлялись не только тому, как быстро мы строим, но и какой ценой… Русь все выдержит.

– Но зачем жертвы, если можно без них? Твой план предусматривает огромные капиталовложения, которые надо откуда-то взять. Значит, где-то в чем-то людям опять станет хуже. И это будут неоправданные жертвы, поскольку экономические законы неумолимы, зря ты уверен, что их можно обойти, повернуть туда, куда хочется. А главное, ты стремишься возродить снова командный стиль руководства, который сейчас с таким трудом пытаются изжить. И я думаю, ты даже не представляешь себе всех последствий. Ведь если одна отрасль вырвется вперед, возникнет диспропорция, нарушится плановость, некому будет потреблять нашу продукцию, которой мы завалим рынок. Придется подтягивать всю остальную промышленность – отрасль за отраслью пойдет по цепной реакции, – а это значит на долгие годы посадить страну на голодный паек, потому что на группу «Б» уже средств не хватит.

– Ну и что? Мы работаем для потомков.

– Но ведь ты и потомков обездолишь. На несколько поколении вперед страна не сможет войти в нормальную колею. А уж про наше поколение и говорить нечего – что же, оно по гроб жизни должно существовать от получки до получки? Люди не винтики… – у меня больше не оставалось аргументов. Это был не человек, а лавина, слепая и неукротимая. Однако моя последняя фраза разозлила его.

– Не винтики, говоришь? – Он встал передо мной, широко раздвинув ноги и скрестив руки на груди, словно монумент. Ишь, как вы любите опираться на эту фразу! Мол, вся суть культа вылилась в ней. А если это правда? Если все-таки винтики? Каждый на своем месте делает дело. Незаменимых нет. Если какая-то деталь сломалась, ее выбрасывают и заменяют другой, с конвейера. Бесчеловечная, скажешь, философия? Да нет, именно такая, какая нужна нашему народу с его врожденной неприязнью к дисциплине, к порядку, к повиновению. Ты думаешь, вождь был таким недоумком, каким его сейчас изображают: полуграмотным азиатом, жестоким дикарем, шизофреником, вечно боявшимся заговоров? Нет, брат, он предвидел нынешние времена и сделал все, чтобы максимально отдалить их… И страна должна идти по тому пути, что проложил он, иначе она погибнет.

Нет, не так все это однозначно, как представляет Вероника Петровна.

Голос майора прервал мои размышления.

– Так как, по-вашему, Юрий Дмитриевич, могла она убить?

Я сделал усилие, чтобы вернуться в обычное настороженное состояние.

– Думаю, что нет. К тому же у нее алиби.

– Ах, алиби! Поменьше верьте всяким алиби, Юрий Дмитриевич. Многие из них при внимательном исследовании – увы! лопаются, как гнилой орех, кажущийся снаружи совершенно здоровым. Так что старайтесь понять суть человека. Способен он по своей натуре на убийство или нет? В данном случае все внешние признаки не в пользу Огородниковой. Единственный ребенок ответственного работника, донельзя избалованная, с детства не знающая предела желаниям. Помните, как это она: «Теперь мы не члены семьи…» Трудненько ей будет привыкать… И вот такую женщину оскорбили страшно, жестоко. Может она убить? Нет, категорически нет. Вероника Петровна сильный человек, в отца. Не каждая женщина решится выяснять отношения с любовником на его службе. Гудимов ведь потому и спрятался в вашей квартире, что знал: она может и домой к нему прийти и устроить скандал при жене.

– Что-то я не понимаю: сильная личность как раз и может…

– В том-то и дело, что не может. Не та ситуация. Это убийство, неожиданное, импульсивное, было совершено личностью слабой, безвольной или, лучше сказать, застенчивой. Удивлены?

Я осторожно пожал плечами.

– Нет, отчего же. Очевидно, у вас есть основания для этой теории.

Получилось совсем как у майора недавно. Не только строй фразы, но даже интонации. Что за дурацкая привычка копировать собеседника!

– Не теория это, дорогой Юрий Дмитриевич, а чистейшая практика. Ход событий не допускает иного толкования. В данном случае убийство – способ устранения источника зла. Отсюда и будем исходить. Есть два пути бороться со злом, – задумчиво продолжал он. – Первый, тяжелый, изнурительный вскрывать зло, предавать его гласности. Осаждать партийные и общественные организации, писать в газеты, копить изобличающие факты, выдерживать клевету и месть, прослыть склочником, завистником или идиотом-идеалистом, прошибающим головой стену, и все же через год, два, три… через десять лет, если не посадят в психушку, где подонки-врачи сделают из вас законченного идиота… Через десять лет переломить всех, кто обязан заниматься этим делом, доказать свою правоту так громко, что уже нельзя не отреагировать, и все же покарать мерзавца. И опустошить этой борьбой свою душу, вычеркнуть эти годы из жизни. Это путь сильных людей. И второй путь для слабых. Взорваться неожиданно для самого себя, поскольку на долгую борьбу сил не хватает, и совершить поступок, который еще минуту назад казался немыслимым. Впрочем, об этом мы еще поговорим. Так вот, я с самого начала знал, что не Огородникова убийца. Сами понимаете, не так просто вызываешь человека, готовишься к встрече. Всегда надо быть более готовым, чем он. Я и про алиби знал, железное алиби, ничего не скажешь. Я ведь ее по обязанности пригласил, так полагается. А она взяла да и указала убийцу. Вот ведь как бывает. И сама не подозревает об этом. Так что можно считать следствие законченным.

Холодная скованность разлилась по моему телу. Будто вместо крови в жилы накачали бетон.

– Слушайте внимательно, Юрий Дмитриевич. Убийца – человек не сильного характера, несправедливо обиженный Гудимовым, считающий, что этим поступком он восстанавливает справедливость не только по отношению к себе, но и к другим. Так вот, этим человеком может быть только…

Я невольно зажмурился.

– …Евгения Михайловна Левина.

Так бывает, когда глубоко нырнешь и рвешься к поверхности, а воздуха не хватает. Уже смертельный ужас подбирается к сердцу, уже губы помимо воли готовы распахнуться, чтобы выдавить предсмертный вопль, и в этот момент по глазам бьет спасительный свет и все твое существо ощущает жизнь. Вот так и со мной: была названа совсем другая фамилия. И если в первое мгновение я был весь во власти животной радости, то во второе, перегнувшись через стол, орал дурным голосом на майора Козлова:

– Да вы что!.. Да как вам такое в голову!.. Это самоуправство! Я буду жаловаться!

Он смотрел на меня, как всегда, спокойно, и было в его взгляде что-то такое понимающее, доброжелательное, что я сразу обмяк и, шлепнувшись обратно на стул, только развел руками.

– Н-да! – протянул майор. – Вот, значит, вы как, Юрий Дмитриевич. Самоуправство! Видно, что-то другое ожидали услышать. Невыгодно вам так сейчас себя вести, и вы это знаете. А все же за друзей… Похвально! Но почему, позвольте вас спросить, Левина не может быть убийцей?

– Перестаньте, Семен Николаевич, – взмолился я. – Вы прекрасно знаете, что это не так.

Впервые я увидел на его лице жесткие складки от носа к губам.

– Знаю? Я ничего не знаю. Я обязан найти преступника и найду его. А на Левиной круг смыкается. Были у нее причины ненавидеть Гудимова? Несомненно. Была ли убийцей женщина? Очень вероятно: платок… Кстати, у Левиной, как установлено, такие же. Не замечали? Ну, конечно, вам же не надо было, а мы в первую очередь всех женщин объединения проверили, и у троих – такие платки. Могла Левина носить яд в сумочке до удобного момента? Отнюдь не исключено. В приемной Гудимова постоянно кипел чайник, за день он выпивал по десять-двенадцать стаканов: у него постоянно пересыхало в горле. Чего проще подловить момент, когда секретарша выйдет… Но это опасно: будут искать среди сотрудников. И вдруг такое везение – начальник один в вашей квартире. Шерше ля фам, сказали вы когда-то. Вот она и найдена!

Он не давал слова вставить, говорил и говорил, резко взмахивая рукой, будто вбивал гвозди в мой раскрывшийся для возражения рот. Так на ринге беспощадные удары раз за разом припечатывают к настилу слабейшего, только он соберет силы, чтобы подняться.

– Давайте детально восстановим ход событий. В одиннадцать сорок пять Гудимов берет у вас ключи, заявляя во всеуслышание, что будет в спокойной обстановке работать над докладом. В коридоре он доверительно сообщает вам, что его преследует женщина. В двенадцать вы уходите в конференц-зал на просмотр технических фильмов. В это время приезжает Огородникова, и Левина предлагает проводить ее на вашу квартиру. Выходит, она знает, где вы живете. Огородникова отказывается и уезжает на кладбище. Заметим, что они старые подруги и горе Огородниковой не могло оставить Левину равнодушной. Это горе да плюс своя обида – вот вам и условия для взрыва. Всегда нужен какой-нибудь маленький дополнительный факт, как детонатор. В двенадцать пятьдесят вы возвращаетесь с просмотра. В тринадцать тридцать раздается телефонный звонок. Вы снимаете трубку и говорите: «Привет, Борис. Ничего, все в порядке, а ты как? Ну давай, давай работай… Ладно, сделаю». Этот разговор слышали все сотрудники и запомнили, потому что впервые вы при посторонних говорили с Гудимовым на «ты» и просто по имени, без отчества. – Вы положили трубку и сообщили Левиной, что Гудимов приказал срочно отнести заявку в Союзглавкомплект. В тринадцать пятьдесят Левина ушла с заявкой. Все правильно?

– Да, но…

– Подождите. Подведем итоги. Итак, в тринадцать тридцать Гудимов был еще жив, что не противоречит заключению медэкспертов. Где находились в это время возможные подозреваемые? Вы не покидали кабинета, Огородникова утешала мать на кладбище, жена Гудимова – да-да, приходится думать и о ней – жена Гудимова выступала на ученом совете своего института. А где была Левина?

– В Союзглавкомплекте, – почти закричал я.

– Черта с два! Туда она явилась только в пять вечера, была чем-то расстроена, поскорее отдала заявку и убежала. Что она делала эти три часа?

– В магазине торчала, конечно.

– В каком еще магазине?

– В универмаге, в каком же еще. Простояла в очереди за кофточками или импортными бюстгальтерами, – я старался говорить как можно более убедительней. – Ей не досталось, вот она и расстроилась. Левина известная тряпичница.

– Неубедительно, – майор покачал головой. – В магазин, в рабочее время…

– Да все женщины так делают. А потом врут напропалую, что два часа ждали нужного человека. Что же делать – женщины есть женщины, перестройку они воспринимают по-своему. И мы к этому привыкли: им ведь надо хозяйство вести, а когда? Поэтому закрываем глаза на то, что обедают они в неурочное время, а в обеденный перерыв «законно» бегают по магазинам…

– Нет, – сказал майор, – я буду придерживаться своей версии. – Можно только предполагать, как развивались события. Возможно, она закатила истерику и, пока Гудимов бегал за водой, подмешала яд в коньяк, который принесла с собой и каким-то образом заставила Гудимова выпить. А может, коньяк купил он или вы, ведь на другой день, если не ошибаюсь, у вас было намечено забить пульку в постоянной компании. В общем, все это детали, которые раскроет сама Левина.

Никогда еще не ощущал я в себе такой ярости и решимости биться до последнего. Кого-кого, а Женю Левину я ему не отдам. Впрочем, ей, собственно, ничто не угрожает, но не хватало еще, чтобы ее вызывали, трепали нервы… Да и как это повлияет на получение квартиры?

– Все, что вы здесь нарисовали, – чистейший домысел, построенный на случайном совпадении фактов, – холодно сказал я. – Евгения Михайловна порядочный человек…

– А вы думаете, Гудимова убил не порядочный человек? быстро перебил он.

Я возмущенно развел руками.

– Ну, знаете!

– Думаете, порядочный человек не может быть убийцей? Или, наоборот, убийца автоматически перестает быть порядочным человеком? А если он не видит для себя иного пути бороться со злом? Если у него слабая воля, об этом мы уже говорили, и он знает, что не выдержит ожесточенную многолетнюю борьбу, когда противник к тому же не будет сидеть без дела? Он тоже будет доказывать свою правоту, и у него это получится лучше, потому что он сильнее, наглее и не особенно разбирается в средствах. Законы-то он не нарушает, а что можно сделать с полноправным гражданином без соответствующей статьи кодекса? Что, например, можно было сделать Гудимову за то, что он не дал квартиру Левиным? Или на долгие годы отравил жизнь Огородниковой? У него на все найдется убедительный ответ. Квартиру не дал потому, что, как начальник, имеет право и даже обязан установить, кто из работников ценнее. Ошибся? Ну что ж, с кем не бывает. Да и ошибку найдут не в том, что не дал квартиру Левиным, а в том, что не подготовил заранее общественность. Списки-то утверждал он лично когда-то. Поставил бы сразу Левиных на четвертое место, никто бы слова не сказал. Это вот действительно его ошибка. А Огородникова… Решил остаться с семьей. Опять ошибся? Так у кого поднимется рука ударить за это? Работник-то он отличный, а это главное. Нет, Юрий Дмитриевич, гудимовых голыми руками не возьмешь. И что делать порядочному человеку, когда для него и личное, и общественное, и все мировое зло слилось в одной личности? Ох уж эти мне борцыодиночки за правое дело!

Он метнулся со стула и зашагал по кабинету, часто затягиваясь сигаретой. Впервые я видел его таким взволнованным.

– Вот вы в ресторане что-то такое о дуэли рассуждали, если Огородникова не напутала. Не знаю, что вы имели в виду, но мне это слово тоже приходит на ум, когда здесь, напротив меня, сидит порядочный человек. Редко, к счастью, но сидит. И я не считаю, что он перестал быть порядочным человеком, когда совершил преступление ради других. Чтобы помочь обиженному, отвратить беду от ближнего. Конечно, раньше куда как проще было: дал мерзавцу по морде – и к барьеру. Кто кого. Кровь все смывает. Сейчас сложнее. Дашь по морде, а тебя – на пятнадцать суток. И к барьеру не вызовешь – не поймут. Век не тот, нервный век, а у барьера надо стоять с крепкими нервами. Да и оружие носить запрещено, не на мясорубках же драться. И все-таки дуэли происходят и в наше время. Тихие дуэли, страшные, когда один из противников даже не подозревает, что стоит на смертельном рубеже, а другой постепенно осознает, что для него собственная судьба уже не первостепенное в этом мире. Что он должен, обязан пресечь зло. Как в войну – грудью на амбразуру. Черт побери! – Он с размаху швырнул окурок в пепельницу. – Мы ищем таких людей, мечтаем о них. Нам, в органах, так нужны работники, у которых от рождения заложено чувство справедливости, как у других музыкальный слух. К сожалению, находим их зачастую, когда ничего уже нельзя поправить.

– А вы не ищите, – сказал я. Почему-то мне захотелось созорничать.

Он ошарашенно посмотрел на меня и вдруг рассмеялся. Его лицо опять сделалось спокойным и доброжелательным.

– А помочь им надо, как вы считаете? Кто же это сделает, кроме нас? Ведь угар проходит быстро. В первые день-два у них в душе колокола благовестят, как в первопрестольный праздник. Георгиями-победоносцами себя мнят, хоть икону рисуй. Зато потом… Знаете, что бывает потом?

Я пожал плечами. Откуда, мол, мне знать?

– Потом начинаются муки. Цель-то ведь не достигнута. Мало покарать негодяя, надо еще, чтобы его смерть послужила предостережением другим, чтобы народ одобрил… А его, наоборот, безвинной жертвой считают, сокрушаются, над гробом прочувствованные речи произносят. И вот тут-то происходит переоценка ценностей. Оказывается, жизнь человеческая – она дорого стоит. Дороже, чем, может быть, причиненное этим человеком зло. Теперь уже не кажется, что этот выход был единственно наилучшим. Ночи-то длинные, и сколько за них передумаешь! Значит, надо себя реабилитировать, в глазах своей совести оправдать. А как? И опять человек идет на крайнюю меру: признаться, покаяться, чтобы все знали – за что… Чтобы пожалели, оправдали в душе. Чтобы в зале суда какая-нибудь старушка крикнула: «Правильно, сердешный, туда ему, извергу, и дорога!» Ох, как много значит иногда такой выкрик! А ежели этого не будет, он, пожалуй, руки на себя наложит. Справедливость… Ведь к нам иногда через двадцать лет после преступления приходят. Каются, грех с души снимают. Но ведь эти двадцать лет человек, считай, из жизни собственной рукой вычеркнул. Наказал себя страшнее, чем ему по закону положено. Вот чтобы этого не случилось, мы и помогаем таким людям. Для них наказание как кислота: всю накипь с души снимает. И не спешим мы сразу их арестовывать. До последнего момента даем шанс явиться с повинной: срок меньше. Если уж не созреет, тогда… Поэтому, Юрий Дмитриевич, я и не буду недельки две вызывать Левину. Пусть подумает, попереживает. Сегодня у нас что? Среда. Так вот, я арестую ее через две недели, в четверг. Прямо у дверей министерства.

Не помню, как вышел от него, как отдавал пропуск дежурному. Очнулся только у Эрмитажа, где какой-то бородатый шалопай больно двинул меня под ребра гитарой. Часы показывали десять. По улице ползла сиреневая мгла, и было дико смотреть на джинсовую молодежь, торопливо вливающуюся в сад, будто они боялись куда-то опоздать. Акселераты в потертых куртках небрежно обнимали длинноногих девчонок. Девчонки улыбались и прижимались к ним… Не так, как в наше время, – смелее и откровеннее. Как мне сейчас была необходима женская улыбка! Женщина-утешительница… Плохо, когда некого обнять в такой момент.

И тут я вспомнил про Таню. Она ждала сегодня. Поздновато, но у меня уже разомкнулись сдерживающие центры. Поймав такси, я торопливо назвал адрес. Она не удивилась, словно была уверена, что обязательно приеду. Молча распахнула дверь, приглашая в свою комнату. Они давно уже с Борисом жили в разных комнатах. Я повесил пиджак на стул и с наслаждением возвращенного к жизни повалился на диван.

– Кофе, коньяк?

Коньяк, конечно, лучше, особенно сейчас, но… в доме повешенного не говорят о веревке.

– Кофе, пожалуйста, и покрепче.

Она кивнула, скрылась в кухне и минут через десять принесла две чашки и вазочку с печеньем на маленьком подносе.

Пока ее не было, я пытливо оглядывал комнату, ища изменений. Мне казалось, что со смертью Бориса что-то обязательно должно измениться. Но все вросло в привычные места, будто здесь жил совершенно чужой покойному человек. Впрочем, так оно и было.

Нелегко ей достались эти десять лет. Вот и детей не заимела. Сначала не хотел Борис, боялся, что дети будут отвлекать от работы, помешают служебному росту. А может, боялся оказаться банкротом: ведь детям надо отдавать душу, то эмоциональное богатство, которого у него не было. Потом не захотела она.

А внешне она ничуть не изменилась после похорон. Такая же ровная, спокойная. Наклеенные ресницы, тщательно замаскированные морщинки у глаз… Неужели Борис умер напрасно? Я затряс головой, отгоняя вставший передо мной синий труп. Нет, нет, конечно, не напрасно. Какой дикий клубок развязала эта смерть! Интересно, знает Таня или не знает?

Я исподтишка разглядывал ее, стараясь, чтобы она не заметила. Но она, разумеется, заметила. Взглянула сначала недоуменно, потом сердито и наконец улыбнулась.