Текст книги "Молитвенник хаоса"

Автор книги: Альбер Карако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Наши революции провалились одна за другой, и не зря: ни одна не осмелилась посягнуть на главное, каждая считала себя универсальной наследницей прошлого, которое, набегая на нее обратной волной, тушило ее исток. На самом деле нам нужно изменить ось, и после катастрофы мы ее непременно изменим, а до тех пор мы продолжим прежние блуждания и не продвинемся ни на шаг в той карьере, которую вечно для себя намечаем.

Однажды нам придется целиком и полностью изменить статус семьи, поскольку традиционные семьи, превозносимые моралистами, множат людей. Мы поймаем этих моралистов за язык, когда плодовитость станет преступлением, с которым мы расправимся, перевернув статус семьи вверх дном. Тут же кроется и школа рабства, и именно поэтому тираны обожают традиционные семьи, в которых женщина – прислуга, дети – рабы, но отец – будь он трижды пошл, смехотворен и жалок – глава семьи и архетип наших принцев, да – живая модель наших богов и царей!

Слишком уж затянулся этот порядок, и погибельные массы тому подтверждение. Говоря по правде, мир, населенный Онанистами и Содомитами был бы счастливее нашего. Наше несчастье в том, что мы платим воображаемый долг и живем по устаревшим заповедям, но долг не спасает нас от падения, а заповеди только надежнее нас в нем укрепляют.

Порядок морали, который правит нами вот уже двадцать веков, отжит свое, пришло время оценить его варварство, и если он выживет, то перебьет нас, сейчас он требует той снисходительности, в которой он испокон веков отказывал своим жертвам, и проповедует братство, до которого ему самому никогда не было дела, он говорит о трансформации, он, который кичился своей незыблемостью, он хочет отобрать у нас возрождение и запихнуть его в свои древние бурдюки, он ненавидит грядущее и, будучи не в силах его остановить, он играет перед нами спектакль, обещая все чудеса света.

После катастрофы, одним из главных рычагов которой он и является, порядок морали сам станет жертвой, и мы сохраним его останки в качестве постыдного напоминания для всякого, чтобы люди могли бороться с теми, в ком копится зло этого мира, в ком оно обретает плоть.

Мы движемся в ночь, и нам из нее не выйти иначе как немощными останками, нас слишком много и будет всё больше и больше, пока хаос всё не унесет и смерть не насытится.

Наши господа – наши враги, и наши наставники – наши соблазнители и сообщники первых, мы – сироты, но мы не желаем об этом знать, мы отчаянно ищем отцов и матерей, которых нам обещают повсюду, вплоть до Небес, и мы призываем их из недр тех бездн, в которых нас удерживает порядок морали. В мире будущего не будет погибельных масс, не потому что все станут счастливы, но потому что не станет масс. Будь на Земле сто миллионов человек, она была бы Раем; но когда ее терзают и засоряют миллиарды, естественно, она превратится в Ад от полюса до полюса, в тюрьму для нашего вида, в камеру пыток размером с планету, в клоаку, забитую безумцами-мистиками, плещущимися в собственных нечистотах. Масса – грех порядка, побочный продукт морали и веры, и довольно морали и веры, чтобы осудить порядок, ибо они служат только приумножению людей, превращению людей в насекомых.

Я – один из пророков своего времени и, не имея права на слово, я записываю то, что имею сказать. Вокруг меня безумие, глупость и невежество чередуются с ложью и расчетом, а подпирают их добродетели, ибо трагизм положения, в котором не могут признаться моралисты, состоит в том, что мир исполнен добродетелей, и думаю, никогда еще их не было так много.

Несмотря на множество добродетелей, мы движемся в хаос, все эти добродетели не уберегут нас от вселенской смерти, и я даже спрашиваю себя, не встают ли добродетели между нами и последовательностью, мерой и объективностью? Добродетели не спасают нас от порядка, и порядок использует их, чтобы нас погубить, система оставила нас в дураках, она обманывает нас по поводу наших интересов и жертвует нами ради своих, убеждая нас в том, что они наши.

Так, думая, что мы всё делаем правильно, мы только соревнуемся в степени одураченности, получая безумие в качестве награды и глупость в качестве общей атмосферы, где невежество прикидывается первостепенным долгом, чтобы развязать руки лжи и расчету. Мы остались детьми, и, пока жива семья, мы ими останемся.

Семья – это институт, который однажды придется преодолеть, у нее больше не осталось прав на существование: она, в большинстве случаев, призвана множить население, а мир перенаселен, в ней кроется источник наших самых спорных идей, и мы не можем позволить себе роскошь ложных идей среди творений, обоснованность которых поражает.

Только евгенические семьи еще можно терпеть, но всем известно, насколько они редки, остальные же в конце концов окажутся нежелательными, и в мире, которому угрожает нищета, всякая нищая семья прибавляет несчастья, всякая нищая семья совершает преступление одним фактом своего существования. Нужно убедить себя в том, что милосердие – бред, который бесчестит тех, кем движет, и лучше покончить с собой, чем стать его жертвой и служить трапезой для милосердных душ.

Промискуитет – доля неимущих всех стран и возрастов – есть верх мерзости, несмотря на молчание религиозных и моральных авторитетов: никто не заикается об этом вот уже пятьдесят веков, потому что мерзость предпочтительней для порядка, чем бесплодие. Порядок всегда был бесчеловечен, и порядок морали – более прочих.

Мир спасут бессмертие, расслабленность и мягкость, отказ от всяких жертв и отречение от воинственных добродетелей, презрение ко всему, что мы полагаем значительным, согласие на фривольность и феминизация, которая освободит нас от кошмара, в который ведет мужественность в из которого ей не вернуться, потому что мужчина – жених смерти, и смерть правит всеми его начинаниями.

Поле действия мужчины – война, и мужчина к этому готовится, в ней смысл всего его существования, и будь нам дарован вечный мир, как во времена до начала Истории, когда женщина была одновременно хозяйкой и проповедницей, он бы утратил власть и над временем, и над духом, и, как и пятьдесят веков назад, погрузился бы в небытие, из которого его вырывают смерть, порядок морали, война и нужда в воинствующих добродетелях – аппарат узаконенного варварства и систематического утверждения бесчеловечности.

Мужчине нужно узаконивать свое превосходство, организуя несчастье, такова цена его незаменимости, но сколько же еще раз мы согласимся платить эту цену?

На самом деле мужчина беспощаден, его милосердие всегда лишь упражнение, а чтобы не быть жестоким, он должен быть жестоким к себе, и пьедесталом для порядка, который он устанавливает, служит убийство.

Древние народы, жившие до начала Истории, были проще и мягче тех, от кого мы унаследовали наши императивы и наши традиции, ими правили женщины, и мы считаем их аморальными, но это та репутация, которую сочинили покорившие их захватчики, которыми мы вечно вдохновляемся.

Сегодня мужчина находится на финишной прямой, и если взглянуть на его чудовищные императивы вкупе с его непомерными средствами, то становится ясно, что ему остается только готовиться в мировой катастрофе, которая вскоре увенчает все его творения.

Ибо нам не покинуть нашей Истории, не стерев его в прах, и нам этого не сделать без жертв, придется превратить мир в кладбище, чтобы смена чувствительности унесла его прочь, меньшее не заставит нас отречься, мы сильнее любим свое несчастье, чем перемены, и мы докажем это с оружием в руках, мы всегда будем следовать за теми, кто проповедует путь смерти, и мы будем горды тем, что выбрали этот путь.

Наш мир жесток, холоден, мрачен, несправедлив и методичен, его правители – либо жалкие имбецилы, либо совершенные подлецы, и ни один из них не соответствует нашему времени, все мы, от мала до велика, остались в прошлом, законность кажется немыслимой, а власть осталась только де факто – компромисс, с которым мы смирились.

Если бы мы избавились от господствующих классов от одного полюса до другого, ничего бы не поменялось, порядку, установленному пятьдесят веков назад, было бы ни холодно ни жарко, движение к смерти не остановилось бы ни на день, а торжествующим бунтарям пришлось бы унаследовать изжитые традиции и абсурдные императивы.

С фарсом покончено, пришло время трагедии, мир будет становиться всё более жестоким, холодным, мрачным и несправедливым, и, несмотря на растущий хаос, всё более методичным: более того, именно союз духа систематичности с беспорядком вернее всего характеризует этот мир, никогда еще мы не видели большей дисциплины и большего абсурда, большего расчета и больших парадоксов, наконец больше решенных проблем, но решенных в чистый убыток.

Если смысл всего заключен в смерти, можно предположить, что История, однажды начавшись, должна закончиться. Был мир и до Истории, и мы полагаем, что История, будучи живой, не претендует на вечность, и Спасение проявляется там, где прекращается История.

Ибо Метафизика существовала и до Истории, человек – первое метафизическое животное и является таковым по меньшей мере последние сто тысяч лет, с момента, когда скобки Истории открылись; когда же эти скобки закроются, человек останется один доживать свои последние дни.

Тогда и только тогда История обретет форму, а с ней и смысл, станет целой, а значит станет объектом вневременных размышлений нашего вида, но сегодня мы можем только задаваться о ней вопросами и проживать ее так, как мы проживаем наши творения, зная, что она ведет нас к погибели.

Правда в том, что мы несемся к смерти по плоскости, которая кренится всё больше, мы скользим по ней, и мы спешим, опьяненные и на всё согласные, ибо чем более мужественны люди и чем менее они боятся смерти, тем более смерть им кажется праздником, в котором заключены все смыслы их существования. Ибо нам не выкупить наши добродетели ничем, кроме холокоста.

Нам не изменить наших городов, не стерев их с лица земли, пусть даже вместе с населяющими их людьми, и настанет час, когда мы восставим этот холокост.

Тогда мы уже не сдадим назад; соревнуясь в варварстве, мы станем проповедовать хаос и смерть, а нашей жертвой станет порядок, который мы сожжем на алтаре, чтобы покончить с абсурдом, мы набьем цену стихийным бедствиям и с лихвой превзойдем их эффективность. Мы будем наказывать нежеланных детей, а тех, кто гордился своей плодовитостью, мы научим тому, что жизнь – это покушение, а не право, и что они заслуживают смерти, потому что занимают слишком много места, увеличивая уродство этого мира, изнуренного излишком людей.

Мы хотим возрождения, и поэтому мешаем о разрушении, мы хотим вновь обрести гармонию, и поэтому снаряжаем хаос орудием нашей любви, мы хотим всё восстановить, и поэтому больше не пойдем на уступки. Ибо если живущие выбирают быть насекомыми, плодящимися во мраке, в рокоте и смраде, мы должны встать у них на пути и, истребив их, спасти Человека.

Когда люди поймут, что нет иного лекарства помимо смерти, они благословят тех, кто их убивает, чтобы им не пришлось убивать себя самим. Поскольку не только наши проблемы неразрешимы, но также к тем проблемам, с которыми мы не можем справиться, без конца добавляются новые, и необходимо, чтобы яростная жажда жить, которая нас пожирает, истощилась и чтобы уныние заступило на место преступного оптимизма, который представляется мне главным позором нашего времени.

Ибо процветание богатых стран не будет длиться вечно в мире, который погружается в совершенную нищету, и поскольку слишком поздно думать о том, чтобы всё исправить, у этих стран останется один выбор: уничтожить бедных или же самим стать бедными, им не избежать хаоса и смерти, если они не решатся на самое варварское из решений.

Что бы мы ни делали, путь пролегает через кошмар, и поскольку дух, обладающий средствами, для нас закрыт, мы неизбежно последуем за Икаром в его падении или за Фаэтоном в его пропасти, я больше не верю в будущее науки, и поскольку человеческие мутации суть только двойные химеры, нашим потомкам придется отвоевывать себя у хаоса и смерти, в которых мы пропадем.

Мир уродлив, и он будет всё более уродлив, леса идут на сруб, вырастают всепоглощающие города, повсюду растягиваются пустыни, которые также суть человеческие творения, ибо смерть почвы есть лишь широкая тень, которую отбрасывают города, добавьте к этому смерть водоемов, а затем наступит и смерть воздуха, но четвертый элемент, огонь, останется, чтобы отомстить за остальные, и он-то, в своей черед, и принесет последнюю смерть – нашу.

Мы идем к всемирной смерти, и наиболее проницательные уже это знают, они знают, что всплеск бедствий, вызванных к жизни нашими творениями, неизбежен, они носят трагическую маску на этом шутовском маскараде, они хранят молчание среди болтунов, они позволяют одним надеяться на то, что им обещают другие, они больше не пытаются ни предупредить первых, ни смутить вторых, они полагают, что мир достоин гибели и что катастрофа предпочтительней расцвета в абсолютном кошмаре и в совершенном уродстве, которых можно избежать, только обратив всё в руины.

Да пребудут руины и да свершится разрушение! Лучше непоправимое, чем бесконечная смерть в зачатке.

Всё разваливается на части, распадается по кусочкам, все понятия, которые мы считали приобретенными, теряют силу, великое потрясение началось, и мы ломаем приспособления, которыми пользовались наши отцы.

В странах, где царит цензура, тратят силы на отрицание действительности; в странах, где цензуры нет, говорят что попало: разница кажется незначительной, ибо врать или терять себя – одно, и мы полагаем, что те, кто врет, в скором времени присоединятся к тем, кто потерян. Музы покинули Землю, и вот уже несколько поколений искусства мертвы, а свободную нишу заняли обманщики, и никогда еще они не были настолько поразительны, но самое грустное в том, что те, кто восстает против их обмана, ничего нам не предлагают, ничего, кроме общих мест.

Наши города погружены в кошмар, а их обитатели стали похожи на муравьев, всё, что возводится, чудовищно уродливо, мы разучились строить храмы, дворцы и гробницы, триумфальные площади и амфитеатры. На каждом шагу глаз – оскорблен, ухо – оглушено, обоняние – отвращено, и, глядя на это, вскоре спрашиваешь себя:

«И зачем нужен такой порядок?»

Можно пройти тысячи километров и не продвинуться ни на шаг, мир становится всё более гомогенным, одна нищета еще немного различает страны между собой.

Зачем путешествовать? Зачем убегать? В ином месте мы найдем всё то же, что оставили здесь, тюрьма закрывается, и мы выйдем из нее только мертвыми, Луна и Планеты необитаемы. Ведь таков наш нынешний способ верить в Небеса, где кроются мириады Преисподних, наполненных огнем и льдом?

Что за проклятое Создание, в котором жизнь – побочное явление, а человек – случайность? Что за естественный порядок, в котором тысячи неудач предшествуют тысячам агоний, чтобы увенчаться единичным успехом?

Красота, Благо, Справедливость и всё, что мы считаем прелестным, – не отблеск – увы, воображаемого – Проведения, всё это рождается в нас и вызвано только нами, и не нужно нигде искать ни модели, ни источника, всё это плод нашего превосходства, доказывающий, что люди не могут быть равными и что между погибельными массами, созданными по подобию хаоса и достойными смерти, и избранными, в которых покоятся свет и порядок, пролегает бездна.

Наши мудрецы наполнят мир дорогими игрушками, это просто большие дети, которые играются, насилуя природу, и которыми мы порой напрасно восхищаемся, ибо их дары становится всё более сомнительны.

Отныне никто не может предвидеть, к чему поведет нас то или иное открытие, это – пути Фатума, а не человека, и пусть поток протекает сквозь наши пальцы, его течение нам не подвластно, мир снова становится непознаваем, и мы не можем это принять и разочаровать простаков, которые ждут чуда, а не катастрофы.

Возвращение к порядку уже невозможно, мир разорван на куски, и в разгаре постоянного изменения синтез уже немыслим, нужно было бы остановить движение для того только, чтобы занять методическую дистанцию: но мы не властны над движением потока, который нас уносит, даже самые осведомленные уже не первый год испытывают чувство, что теперь уже поздно, мы несемся в хаос, мы несемся в смерть, мы готовим самую огромную катастрофу во всей Истории, которая завершит Историю, и выжившие после нее будут отмечены памятью о ней на века.

Мы ненавидим мир, заполненный насекомыми, и те, кто думают, что это тоже люди, врут: погибельные массы никогда не были людьми, это отщепенцы, и с каких это пор мой ближний стал семяизвергающим роботом?

Если это и вправду мой ближний, я заявляю, что моего ближнего не существует и что мой долг состоит в том, чтобы ни в чём ему не уподобляться. Милосердие – просто глупость, и те, кто мне его проповедуют, – мои враги, милосердие не спасет мир, набитый насекомыми, которые умеют только поглощать и загрязнять его своими отходами: нет смысла ни учить их взаимопомощи, ни препятствовать болезням, которые их истребляют: чем больше их сгинет, тем нам будет лучше, ибо нам не придется уничтожать их самим.

Мы погружаемся в варварский мир, и необходимо вооружиться этим варварством, чтобы соответствовать его непомерности и сопротивляться его непоследовательности, у нас остался один выбор: поддерживать или свергнуть, принять или отпустить, нужно ударить сегодня по тем, кто ударит завтра, таково правило игры, и те, кто нас умоляют сегодня, завтра накажут нас за то, что мы об этом забыли.

Зачем себя обманывать? Мы станем отвратительны, нам не будет хватать почвы и воды, а может быть, и воздуха, мы будем истреблять друг друга, чтобы выжить, и кончится тем, что мы станем пожирать друг друга, и наши наставники тоже будут участвовать в этом варварстве, раньше мы были теофагами, теперь мы станем антропофагами, таково будет наше очередное достижение.

Тогда мы взглянем в лицо тому варварству, которое заключали в себе наши религии, это будет воплощение наших категорических императивов и реализация наших догм, проявление наших самых страшных тайн и приведение в действие наших легенд, намного более бесчеловечных, чем все наши уголовные законы.

Искусства скрывали от нас темные и кровавые ужасы, и скоро мы глотнем этих ужасов с лихвой, они убьют нас, а немногие выжившие искоренят их вместе с теми монстрами, которые на них наживаются и их утверждают. Чего стоят наши самые убийственные средства в сравнении с нашими традициями? И эти традиции, за которые мы держимся крепче, чем за самих себя, встречаются с орудиями, которые скоро станут им в ровень и впервые заставят нас сдаться, чтобы всё закончилось.

Мы в конце времен, и поэтому всё разваливается, наше будущее усугубляет беспорядок, урок Истории состоит в том, что за изменение нужно платить и что цена трансформации – наивысшая: а мы трансформируемся, пусть и в ущерб самим себе, мы еще не знаем, чем станем, и слова, которыми мы себя определяли, постепенно нас покидают.

Формы открываются, и содержание вырывается наружу, весы и меры ложны, а суждения самых проницательных бьют мимо цели, и недоброкачественность безнаказанно торжествует вместе с обманщиками, которые на ней наживаются. Наши языки деградируют, и самые прекрасные из них становятся уродливы, и самые благозвучные становятся темны, поэзия мертва, у прозы остался выбор между хаосом и банальностью.

Вот уже несколько поколении искусства блекнут, а наши самые заметные художники кажутся просто искусными акробатами, которых будущее будет презирать. Мы не умеем ни строить, ни лепить, ни писать, наша музыка омерзительна, поэтому-то мы и восстанавливаем древние монументы, вместо того чтобы их разрушать, поэтому-то мы становимся охранителями разных стилей, – вот двойное доказательство нашего бессилия.

Ибо одновременность стилей только усугубляет смешение форм, наш век хотел выбрать всё сразу, и поэтому мы ничего не нашли, мы подобны умирающим, История целиком открывается нам, исчерпывая наше бессилие.

На самом деле мы уже тогда находимся в эпицентре агонии, когда признаем за собой наличие силы, ибо цель любой силы, которая не сознает себя, есть хаос. Наше будущее – страсть, и несмотря на вдохновляющую нас ярость, нехватка последовательности помешает нам достичь чего бы то ни было, мы просто ходим по кругу под влиянием мыслительных конструкций более свободных, чем мы сами.

Отныне мы обречены, мы отказываемся от идеи синтеза и даже предполагаем возможное согласование порядка и непоследовательности, мы воображаем, что можно безнаказанно пережить то, что нас разрушает, мы уже разорваны на куски, и первое же испытание нас вразумит, нам уже не собраться, и нас ожидает невыразимый ужас, который пощадит только вневременной элемент, о котором мы не имеем никакого представления. Ибо мы погибнем с нашими творениями и из-за наших творений.

Я возношу над миром песнь смерти, и я предвижу уничтожение этого мира от одного полюса до другого, мира, в котором мы живем, и тех миров, которые были до нас и которые мы заканчиваем раскапывать, чтобы сгубить и их вместе с нашим.

Сто с лишним мертвых городов, которые мы воскресили по всей планете, умрут второй раз без надежды на воскрешение, и мы утратим даже память о них, а наши музеи будут стерты с лица земли со всеми своими сокровищами.

Все народы расстанутся со своим прошлым, и человеческий вид не сможет выжить, если не будет выполнено это условие, все должны пожертвовать нажитым, своими легендами и своими надеждами.

Таков смысл Страшного Суда, перед которым все мы предстанем нагими, чтобы погрузиться либо в небытие, либо в новую жизнь, и тогда мы узнаем, захотят ли приверженцы богооткровенных религий, традиции которых столько веков готовили их к этому испытанию, безропотно отдать взятое взаймы и исполнить свой долг, и если так, мы оценим их жертву по заслугам.

Я возношу песнь смерти и приветствую хаос, вздымающийся из бездны, и древний ужас, вернувшийся из глубины веков!

Я воспеваю хаос и смерть, смерть и хаос сыграют свадьбу, взрыв ойкумены осветит их медовый месяц, наши города погибнут, а дома станут гробницами насекомых, которые их населяют и загрязняют.

Ибо решение наших проблем – в огне, только огонь освободит нас от тысяч неразрешимых парадоксов и обрушит стены лабиринта, в котором мы копошимся по недоразумению, именно в огне сосредоточится теперь вся наша надежда. Мы мечтаем о простоте – и мы ее получим, когда хаос отхлынет, когда смерть восторжествует, когда там, где мельтешили сотни человек, останется один, когда опустевшей Земле вернется ее девственость, в счастливое время, когда леса поглотят обуглившиеся останки городов, а воды возродятся, и снова потекут реки, снова прозрачные, в будущем, в котором не останется масс, ибо любая масса погибельна.

Хаос и смерть отделяют нас от всего этого, но мы не боимся ни смерти, ни хаоса, мы только ненавидим мир в его настоящем состоянии и не желаем его больше ни под каким предлогом.

Мы призываем хаос и смерть в этот мир, и мы приветствуем их приход, вечность порядка была бы хуже, и если он не развалится, то превратит людей в насекомых. Погибельные массы – вот имя греха порядка, и если массы всё заполонили, всё загрязнили, всё сгубили, всё сгноили, всё затмили, всё сделали хуже, чем сам хаос, сделали даже хаос желанным, так это потому, что порядок в них нуждался.

Именно тому порядку, которому мы служим и который отправляет нас на крест, нужны производители и потребители, а не цельные люди, ибо таковые ему неудобны, он предпочтет им выкидышей, лунатиков и роботов, в этом его преступление, порядок есть гибрид грешника с преступником, и он заслуживает только пламени, и он погибнет в огне. Свят, свят, свят огонь, который вырвет нас из лап чудовища, лишит его чудовищных творений!

Как он приятен, мстительный хаос! Как прекрасна вторая смерть! И как нам повезло ожидать их и знать, что они неизбежны! Скажем начистоту – отныне мы смирились перед лицом нашего будущего.

Порядок хрупок, и становится всё более хрупким, ибо он сознает свою непомерность и не может преодолеть своей непоследовательности, порядок чреват своей смертью, потому что он сознает свою субъективность, становящуюся всё более хаотичной и лишенной оснований. Выжившие в грядущей катастрофе назовут наш мир миром наоборот, ибо он становится всё более абсурдным, всё больше согласуясь с невозможным порядком, который мы поддерживаем в ущерб нашим конечным целям.

Ибо человек живет не для того, чтобы производить и потреблять, – всё это побочно, – он здесь для того, чтобы быть и чувствовать, что он есть, остальное же сводит нас на уровень муравьев, термитов и пчел. Мы отказываемся от доли общественных насекомых, на которую нас обрекают модные идеологии, мы предпочитаем смерти хаос, и мы знаем, что они уже близко, мы знаем, что и наши идеологии, в свою очередь, неизбежно стремятся опередить смерть и хаос, установить Рай на Земле, потерянный Рай, который мы обретем на гробнице масс, погибельных масс.

Нас уже слишком много, чтобы жить не как насекомые, а как люди; иссушая почву, мы множим пустыни, наши реки стали водостоками, а океан агонизирует, но вера, мораль, порядок и материальная выгода объединяются, чтобы приговорить нас к размножению: религиям нужна паства, нациям – солдаты, индустриям – потребители, а значит всем нужны дети, и неважно, кем они станут, когда вырастут.

Нас подталкивают в жерло катастрофы, и нам не удержать наших основ, иначе как шагая к смерти, – никогда еще земля не видывала более трагичного парадокса, более явного абсурда, никогда еще тезисы о том, что этот мир есть стечение обстоятельств, жизнь – побочный продукт, а человек – случай, не получали настолько явного подтверждения.

Никогда у нас не было Отца на Небе, мы сироты, осталось это понять и вырасти наконец, отказавшись от подчинения тем, кто уводит нас с пути, и пожертвовав теми, кто подвел нас к краю бездны, ибо никто нас не искупит, если мы сами себя не спасем.

Но к чему проповедовать этим миллиардам лунатиков, которые ровным шагом идут в хаос под сурдинку духовных обольстителей, понукаемые кнутом своих господ? Он виновны, ибо они бесчисленны, погибельные массы должны сгинуть, чтобы стало возможно утверждение человека.

Мой ближний не слепое и немое насекомое, мой ближний и не семяизвергающий робот, мой ближний никогда не будет безымянной единицей во власти неясных и путаных идей, всё это – выкидыши человеческого рода, и мы позволим их радости и их боли, в равной степени абсурдным, раствориться в ночи. Что нам до небытия этих рабов?

Никто не спасет их ни от них самих, ни от действительности, всё располагает к тому, чтобы объять их мраком, ибо они были порождены случайностью деторождении, после чего и сами наклепали из своего теста кирпичей, и вот они уже встали ровными рядами, и груда их тел возвышается до небес. И это люди? Нет. Погибельные массы не состоят из людей, ибо человек начинается там, где толпа складывается в гробницу человеческого.

Можно будет восстановить этот мир, когда он будет разрушен и когда людей станет меньше, чем вещей. Только тогда наш Гуманизм перестанет быть просто побасенкой для немых и слепых, потому что возможность слышать и видеть не будет такой роскошью, как сегодня, когда нам не позволяется даже помыслить самих себя, чтобы не дай Бог не занять слишком много места.

Отчуждение – первый долг, которого у человека в избытке, и этот долг исполняют миллионы, одновременно отчужденные и убежденные, бессильные и одержимые.

Можно возродить этот мир на гробнице погибельных масс, порожденных хаосом и осужденных на смерть, и всем святым вселенной, помноженным на тысячу, не вытащить их из бездны, потому что в спасении больше нет смысла, когда на него рассчитывают миллиарды.

Незачем докупать кирпичи, – а порядок есть хаос стен, – которые формируют лабиринт. Где в нём место для человека? Место элемента среди взаимозаменяемых элементов, слепленного, как и мириады ему подобных, из общего теста.

Наши худшие враги – те, кто говорит нам о надежде и пророчит будущее, полное радости и света, работы и мира, в котором разрешатся все наши проблемы и исполнятся все желания. Им ничего не стоит без конца возобновлять свои обещания, потому что платим за них мы, без конца их выслушивая и не получая ничего, кроме ложных идей, и чем дальше, тем сильнее эти идеи нами овладевают, тем сильнее затягивается на нашей шее узел противоречия, мы начинаем шататься под грудой неясных и путаных понятии, которые прикидываются научными и заслоняют от нас всё то, что в течение вот уже трех веков пыталось открыть нам глаза.

Пустословие, которое называется диалектикой, позволяет доказать всё что угодно, в зависимости от текущих нужд и интересов говорящих, потому что диалектика отменяет всякие ориентиры и возможности сопротивления: это машина производства хаоса, пусть и во имя порядка, это в самом деле предельное усилие нашего ума, поставленное на службу абсурду, и благодаря ему у разложения появляется поле действия, ибо его проповедники умрут последними, уничтожив всё, чтобы в небытие осталось хоть что-то.

Порядок методически готовит свое уничтожение, соблюдая дисциплину, которую он нам предписывает; ученые мужи множат открытия, которые берет на вооружение порядок, одержимый безумием; наконец всё располагает к худшему, и мы настойчиво – во имя морали и веры – следуем по путям, которые нас туда ведут; традиции соревнуются в лицемерии и злой изобретательности, нам не избежать этого соревнования, и порядок следит за установлением баланса, на конце которого зияет пропасть. У абсурда есть своя логика, и мы следуем за ее фазами, мы даже думаем, что что-то изобретаем, тогда как на самом деле мы не делаем ничего, что бы не укладывалось в общий план, который мы исполняем, сами того не зная: это механизм, в котором тысячи тысяч шестеренок медленно вырабатывают единственную погрешность, которую они полагают атрибутом человека, тогда как порядок довольствуется ролью абсурдного эхо этого механизма. Будучи слепцами по долгу службы, мы опираемся на порядок еще более слепой, чем мы, но убежденный в своей проницательности, такова двойная ошибка, и отныне никому не избежать краха, который эта операция готовит в равной степени всем народам.

Уроки Истории красноречивы, но мы больше не желаем их слушан,, мы отклоняем Историю, только для того чтобы имен, возможность отрицать действительность и упорствовать в наших иллюзиях, мы верим в чудеса, пусть и отдавая себя на волю судьбы, в надежде на изменение, основанной только на нашей вере в утопию, мы отступаем перед тем, что нас влечет.