Текст книги "Молитвенник хаоса"

Автор книги: Альбер Карако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Молитвенник хаоса

Перевод с французского Даниила Лебедева

Нас тянет к смерти, как стрелу – к цели, этого не избежать, мы уверены только в смерти, только в том, что умрем, неважно когда, где, как. Ибо вечная жизнь – бессмыслица, вечность – не жизнь, а смерть – отдых, на который мы рассчитываем, жизнь и смерть связаны, а те, кто ждут иного, требуют невозможного, – и наградой им будет дым.

Мы, что не платим себе словами, мы согласны исчезнуть и не стыдимся этого, мы не выбирали рождаться, и мы рады покинуть жизнь насовсем, эту жизнь, что была нам скорее навязана, чем дарована, жизнь, полную тревог и боли, с радостями дурными и неоднозначными. Пусть счастье возможно, – то нам с того? Счастье – случай, нас же интересуют видовые законы, мы исходим из них, размышляем о них, углубляем их, мы презираем ищущих чудеса, мы не падки до блаженств, нам довольно действительности и не нужно иных основ.

Каждый умирает в одиночестве и целиком, – большинство отрицает две эти истины, поскольку большинство спит на ходу и боится пробудиться в момент смерти.

Одиночество – одна из школ смерти, и общему там места нет, только там обретается цельность, она – награда за одиночество, и если бы нужно было делить человечество, то вышло бы три расы: спящих, коих тьма; разумных и чувствительных, что живут на два фронта и, зная о том, чего им недостает, усердствуют в поиске того, чего никогда не находят; и просветленных, рожденных дважды, идущих к смерти ровным шагом, чтобы умереть в одиночестве и целиком, внезапно выбрав время, место и способ для выражения своего презрения к случаю.

Спящие поклоняются идолам, разумные и чувствительные – богам, а просветленные, рожденные дважды, превозносят в душе то, что первые не могут вообразить, а вторые – помыслить, ибо они целиком и полностью люди и потому не станут ни искать то, что уже обрели, ни тем более превозносить то, чем сами являются.

Наши города – это школы смерти, поскольку они бесчеловечны. Города стали перекрестками рокота и смрада, хаосом строений, в которые мы набиваемся миллионами, теряя всякое понятие о смысле наших жизней.

Несчастные и неисцелимые, мы невольно вовлечены в лабиринт абсурда, из которого не выбраться живым, поскольку наша участь – без конца размножаться, чтобы без числа умирать. С каждым оборотом колеса наши города, как ноги, идут вперед, один за другим, в желании слиться, таково движение в абсолютный хаос в море рокота и смрада. С каждым оборотом колеса растет цена на землю, и в лабиринте, поглощающем свободное пространство, доход от вложений день за днем возводит сотни стен. Ибо деньги должны работать, а наши города – идти вперед, с каждым новым поколением высота зданий всё еще увеличивается вдвое, и настает момент нехватки воды. Строители думают избежать той судьбы, которую они нам готовят, и уезжают жить в деревню.

Мир закрылся, как в эпоху до Великих географических открытии, 1914 год ознаменовал наступление нового Средневековья, и мы оказались в месте, которое гностики называли тюрьмой нашего вида, в конечной вселенной, из которой нам не сбежать.

Вот вам и весь оптимизм, который питали столькие европейцы четыре века подряд, в Историю возвращается Фатум, и мы вдруг спрашиваем себя, куда мы идем, и во всём, что с нами происходит, нас начинает беспокоить вопрос «почему?», испарилась милая вера наших отцов в бесконечный прогресс, а с ним и в жизнь, которая становится всё человечней: мы холим кругами и уже не можем понять даже наши собственные творения.

Наши творения нас превосходят, а мир, преображенный человеком, в очередной раз ускользает от его понимания, более чем когда-либо мы строим в тени смерти, которая унаследует наши анналы, и близится час разоблачения, когда наши традиции спадут одна за другой, как одежды, оставив нас перед судом обнаженными, голыми снаружи и пустыми внутри, с бездной у наших ног и хаосом над нашими головами.

Человек и свободен, и связан, и более свободен, чем желает, и более связан, чем думает, ибо толпа смертных состоит из спящих и порядку нет пользы от их пробуждения, ведь, проснувшись, они бы не подчинились. Порядок не друг человеку, он не столько руководит им, сколько распоряжается, и почти никогда не очеловечивает.

Порядок не безупречен, и настает день, когда его ошибки исправляет война, именно порядок, приумножая ошибки, отправляет нас на войну, которая кажется неотделимой от будущего. Такова единственная уверенность: смерть, говоря просто, есть смысл любой вещи, и человек, как, впрочем, и целые народы, есть вещь перед лицом смерти, История есть страсть, жертвой которой пали миллионы, а обитаемый нами мир есть Ад, смягченный небытием, где человек, не желая себя познать, предпочитает собою жертвовать, – как те животные виды, которых слишком много, как рои саранчи, как полчища крыс, – полагая, что величественней будет умирать, умирать без конца, чем наконец взглянуть в глаза миру, в котором он обитает.

Наша молодежь чувствует себя обреченной и поэтому в университетах волнения, – и молодежь права, а мы ошибаемся и готовим ей новую войну.

Порядок и война связаны, наша мораль это понимает, достаточно вспомнить учения великих моралистов: такова наша единственная уверенность, и мир без войны невообразим, порядок бы в нем не устоял. Наша молодежь уяснила это отношение удобства, она осознала связь между нашими ценностями и своими несчастьями, и это открытие уже не отменить.

Парадокс состоит в том, что, будучи права, наша молодежь ошибается, ибо в этом мире, которому угрожает однообразие, народы не современны друг другу, и еще достаточно стран, где молодежь готова жертвовать собой. Неужто наша молодежь думает, что довольно объявить о мире здесь, чтобы об этом услышало всё человечество? Мы в Аду, и мы выбираем только между двумя ролями: либо мы приговорены к мукам, либо мы – черти-мучители.

Наш век – к смерти, а смерть – над нами, у нас довольно средств, чтобы убить каждого раз по сорок, мы уже не знаем, куда девать оружие, зданий не хватает, мы стали дырявить горы и копил? смертоносные орудия в недрах земли.

Наша ойкумена подобна арсеналу, и десятки миллионов людей пашут во славу смерти, но мы и не думаем порывать с условиями, в которых мораль и интерес сколотили союз, и завтра наша молодежь расплатится за этот парадокс, она его чует, она негодует, и мы не можем обещать ей чуда, мы даже поучать уже не решаемся, мы чувствуем, что она приговорена и что никаким революциям не измени ть ее участь. Слишком поздно, Историю не остановить, она нас уносит, и направление, которое она приняла, не дает надежды на замедление, мы несемся к вселенской катастрофе, и в мире полно людей, которые ее желают и будут желать всё больше, чтобы избежать всё более абсурдного порядка, поддерживаемого лишь наивной верой в последовательность и – как следствие – человечность человека.

Мы живем для смерти, мы любим для смерти и для нее же плодимся и горбатимся, наши труды и дни отныне протекают в тени смерти, а наша дисциплина, наши ценности и проекты все сходятся в одной точке – в смерти.

Смерть нас сорвет, как спелые плоды, мы поспеваем для нее, и наши племяшки, которые останутся всего лишь горсткой людей на объятой пеплом поверхности ойкумены, будут проклинать нас, поджигая последние объекты нашего почитания. Не узнавая смерть, мы почитаем ее под многими личинами, наши войны – жертвы во славу смерти, мы жертвуем собой ради посмертной чести, наша мораль – это школа смерти, и наши добродетели, которыми мы так гордимся, навсегда останутся только добродетелями смерти. Выхода нет, мировой порядок не изменить, мы обречены нести на плечах ношу, которая нас сокрушит, опираясь на то, что лишает нас цельности, остается либо гибнуть, либо губить, прежде чем умереть самим, и, будь это мои последние слова, я всё-таки гордо скажу, что третьего не дано.

Ад, что мы носим в себе, отвечает Аду наших городов, они отражают наше мышление, жажда смерти направляет ярость жизни, и мы не можем различить, которая из двух движет нами, мы бросаемся за позабытые начинания и кичимся достигнутыми успехами, мы одержимы чрезмерностью и, не сознавая самих себя, вечно строим и строим.

Вскоре мир станет одной большой стройкой, где подобные термитам миллиарды слепцов пашут в пыли и поту, в рокоте и смраде, как роботы, пока однажды не проснутся, безумные, и не станут без устали резать друг друга. В грядущем мире безумие будет той формой, которую примет спонтанность человека отчужденного, одержимого, которого превзошли его орудия и поработили его творения. Безумие пустило побеги под нашими пятидесятиэтажными домами, и сколько бы мы его ни выкорчевывали, нам его не одолеть, оно – новый бог, которого нам уже не одомашнить в каком-нибудь культе: всем своим существом оно требует нашей смерти.

Когда захотят узнать, каковы были наши истинные боги, о нас будут судить по нашим творениям, а не по нашим принципам. И нетрудно будет найти ответ, и скажут то, что мы не смеем о себе сказать или даже подумать: «Они поклонялись безумию и смерти».

По правде говоря, только им мы теперь и поклоняемся, хоть и не можем в этом признаться, потому что безумие и смерть суть последние достижения богооткровенных религий, эти религии заключали в себе их силу, и христианство – в первую очередь. Мы возвели смерть и безумие на алтари, мы проповедуем сумасшествие и агонию Высшего Божества, что же после этого остается, я вас спрашиваю?

Остается платить мзду за парадокс, и я предвижу эту расплату, ныне те идеи, с которыми мы игрались, начинают играться людьми, и люди испытают на себе всю их чрезмерность. Нам больше ничего не избежать, ничто нам не сделает больше одолжения, порядок, который мы сохраняем, уже не реформировать, его основаниями остаются безумие и смерть, он пребывает в согласии с ними и, поскольку не может изменить своих вертикалей, умрет от того же, что его поддерживает, независимо от нас.

Ибо идеи живее людей, именно идеями живы люди, и ради них они безропотно умрут. Так что все наши идеи убийственны, ни одна не подчиняется законам объективности, меры и последовательности, а мы, принимая эти идеи, как роботы идем к смерти.

Наша молодежь сгинет первой, они знают свою роль ритуальных жертв, они судят этот мир, лишенный смысла, и нам нечего им возразить, наше малодушие постоянно растет, наш голос дрожит всё больше. Что мы можем им ответить? Диалог невозможен, потому что они правы, и они разделят участь безумцев, глупцов и лжецов.

Зря нам кажется таким необходимым новое Откровение, сперва пусть разразится скандал, пусть наши убийственные идеи достигнут верха безумия, проявив всю свою вредоносность, катастрофы не избежать, она встроена в порядок, и мы – ее соучастники, мы предпочитаем катастрофу реформе, нам больше по душе жертвовать собой, чем заново продумать мир, и мы не станем его подумывать, пока не очутимся в его руинах.

Я возношу песнь смерти надо всем, что погибнет, и перед лицом наших проклятых правителей, наших лицемеров в митрах, наших мудрецов, из которых добрая половина не вылезла из пеленок, я, неизвестный одиночка, пророк своего поколения, я вызрел в тишине, вместо того чтобы сгореть, и произношу эти невыразимые слова, которые завтра будет хором повторять молодежь.

Мое единственное утешение в том, что в следующий раз они умрут вместе с нами: и правители, и лицемеры, и мудрецы, не останется подземелий, в которых эти подонки смогут спрятаться от катастрофы, не останется ни островка в океане, где они смогут найти убежище, ни пустыни, которая бы укрыла их богатства, их семьи, их самих.

Мы дружно и безвозвратно несемся во мрак, и нас примет колодезь тени, нас и наших абсурдных богов, нас и наши преступные ценности, нас и наши смехотворные надежды. Тогда и только тогда справедливость восторжествует, и вспомнят о нас и о нашем примере, которому ни в коем разе не стоит следовать, мы станем пугалом для будущих поколений, и они придут поглазеть на устрашающие останки наших метрополий – дщери хаоса, рожденные порядком!

Наши господа во все времена были нашими врагами, а сейчас более, чем когда-либо, их положение никогда еще не было так шатко, поскольку это по их вине нас теперь миллионы, вот уже века и тысячелетия напролет они желают множить число слуг, которых можно запрячь в работу и свести в могилу.

Сегодня, когда мир треснул и людям не хватает земли, они мечтают строить дома по пятьдесят этажей и индустриализировать ойкумену под предлогом обеспечения миллиардов новорожденных, ибо, что бы они ни говорили, им нужно всё больше и больше живущих. Они методически организуют Ад, в котором мы уничтожаем друг друга; чтобы помешать нам мыслить, они предлагают нам идиотские шоу, которые варваризуют нашу чувствительность и разваливают наш рассудок, и, облачив себя властью, они со всей приличествующей помпой посвятят эти игры своей мании.

Мы возвращаемся в византийский цирк, забывая о наших настоящих проблемах, но проблемы о нас не забывают, скоро мы их снова обнаружим, и уже ясно, что они окажутся неразрешимыми и что мы идем к войне.

Когда нас охватывает страх, несмотря на оцепенение, в котором мы пребываем, газетчикам удается развеивать наши опасения, и из их обещаний можно было бы составить Антологию Лицемерия.

Однажды мы испьем воды с полюсов, и айсберги сослужат нам службу; однажды мы всё превратим в аппетитную пищу; однажды груды отходов, наваленные вдоль линий разлома почвы даже на дне океана, уйдут под землю; однажды нам не придется больше работать, чтобы выжить, и мы будем убивать время в развлечениях; однажды мы колонизируем планеты, одну за другой.

Эти дурацкие сказки публикуют в то самое время, когда три четверти человечества живет хуже наших кошек и псов и безо всякой надежды на то, что этот ужас закончится; когда последняя четверть, которой обещают безграничное процветание, имеет основания сомневаться в свершении этих чудес. Ибо довольно одной войны, чтобы конец молниеносно разлетелся серией волн по поверхности планеты и чтобы выжившие в этом абсолютном кошмаре остались изнывать под игом древней нужды.

Если Бог есть, то хаос и смерть будут числиться среди Его атрибутов, если же нет, это всё равно, – хаоса и смерти будет довольно до скончания времен. Что бы мы ни превозносили, мы останемся во власти тени и разложения, кому бы мы ни молились, ничего нам не избежать, у хороших и плохих одна судьба, одна бездна приимет и святых, и чудовищ, а идеи справедливости и несправедливости всегда были просто бредом, к которому мы привязаны по причине удобства.

Правда в том, что источник идей морали и религии – в человеке, и бессмысленно искать этот источник вне его, человек есть метафизическое животное, которое хотело бы вселенную для одного себя, но вселенной об этом не известно, и человек утешается этой неизвестностью, размножая богов, подобных себе. Это позволяет нам жить, снабжая себя пустыми смыслами, но эти смыслы, такие красивые и утешительные, в миг испаряются, когда мы открываем глаза на смерть и хаос, в которые облачена наша жизнь и которые ей вечно угрожают. Вера есть только тщета среди прочих тщет и искусство обманывать себя относительно природы этого мира.

Ибо этот мир по природе абсолютно равнодушен, и долг философа в том и состоит, чтобы уподобиться природе этого мира, оставаясь человеком, которым и нельзя не оставаться: такова цена последовательности, меры и объективности.

Объективность, мера и последовательность разрешили бы все проблемы, но поскольку немногим они по силам, все проблемы остаются нерешенными, а катастрофа навсегда пребудет единственной школой для нечестивых, которую они заслужили глупостью и безумием.

Нам не превратить спящих в зрячих, ни дать увидеть свет слепорожденным, закон порядка состоит в том, что погибельные массы не спасутся, они утешаются своей погибелью, судорожно плодясь, чтобы в своей неисчислимости без устали поставлять мириады новых жертв. Мы предвидим то, что нас ждет, и корректируем наше поведение относительно того, что видим, и всё же мы осознаем, что большинство смертных не различают ровным счетом ничего и покидают пределы своих фантазии только затем, чтобы погрузиться в отчаяние, ибо для них есть один закон – претерпевать то, чего они не разумеют.

Час экзорцизмов и заклятий – в прошлом; что бы ни случилось, время для молитв ушло. Наши религии уже нам не служат, а в существовании верующих больше нет смысла, ибо религии нас обманывают относительно действительности, а верующие не станут продумывать мир заново: если же наш мир не продумать заново, мы не проживем и три поколения, ибо невозможно три поколения подряд обманываться относительно действительности.

У нас теперь есть орудия, которые нас судят, и нашим хитроумным системам их не преодолеть, наступает время мысли, начинается время размыт гения. Правда в том, что погибельные массы суть массы верующих, – именно верующие стоят между нами и нашим будущим, смерть будет их наградой, и более справедливой награды и не придумаешь. Нет ничего хорошего в том, что нами правят слепцы, что их почитают за то, что они слепцы: нет ничего закономерного в том, что главы государств обращают свои суеверия в титулы и удостаивают своим присутствием церемонии отправления культа. Достойный зваться человеком в наш век славен тем, что ни во что не верит.

Нам нужно новое Откровение, а все имеющиеся прецеденты жалки, если не сказать больше – они усугубляют беспорядок. Мы шагаем навстречу смерти, опираясь на моральные авторитеты.

Заручившись одобрением всех религиозных авторитетов, мы шагаем навстречу вселенской смерти, и ничто не встает у нас на пути, наши традиции гордо нас одобряют, а наши ценности в союзе с нашими интересами подталкивают нас в том же направлении, – поразительное единодушие. Земля стала алтарем холокостов, и охваченное головокружением человечество поднимается к алтарю на жертву, втаптывая в землю тех немногих, что обличают лицемерие.

Теперь-то мы знаем, теперь, когда уже поздно, мы знаем, что всякая жертва есть лишь лицемерие, причем самое значительное, но узнали мы это в момент, когда гибель стала близка. Скоро новое Откровение обнаружит для останков человечества всю абсурдность жертвы, наше поколение уже приговорено, пути назад нет, клубится дым на алтаре холокостов, и наш вид растопит его воплями о любви в надежде избежать своего положения, ставшего бесчеловечным.

Да что говорить, вера не просто перестала спасать людей, она их призывает умереть поскорее, вера по существу есть блуд и чревоугодие, но блуд и чревоугодие не учат нас мыслить.

Ибо суть уже не в том, чтобы отдаться, это было бы слишком просто; суть не в том, чтобы нести свой крест, это было бы слишком удобно; суть не в том, чтобы кого-то имитировать, и уже совершенно не в том, чтобы за кем-то следовать, это было бы просто бегством: отныне суть в том, чтобы заново продумать мир и размежевать границы действительности, измерить, взвесить и выдвинуть новые основания, – вот в чём наш главный долг.

Он, однако, по силам немногим, и большинство людей, неспособных его исполнить, будут повинны и понесут наказание, о котором и не подозревают. Погибельные массы суть творения хаоса, они суть хаос, и они вернутся в него, незачем оплакивать их гибель, ибо это просто армия теней, а тени-недоноски только по недоразумению кажутся живыми: для этих теней и создавались религии, которые, служа им утешением в их убожестве, только закрепляли за ними убожество.

Неизвестно, каких богов будут чтить грядущие века, но мы предвидим наступление порядка, при котором женский принцип заступит на место, которое мы отводим Отцу Небесному, ставшему у нас Отцом хаоса и смерти.

Мы одобряем выдвижение Марии: Марии, которая была пустым местом в Четвероевангелии, удается подняться на Небо, и по прошествии двух тысячелетии она его захватывает, она – воскресшая Великая Мать, а Иисус – всего лишь ее придаток, но ей всегда не хватает ее половины. Грядущие века восстановят единство Богини, поскольку ей недостаточно быть Девой и Матерью, ей нужно стать и Блудницей, вобрать в себя фигуру Магдалины, в которой сосредоточено ее единство.

Тогда и только тогда мы сможем праздновать сочетание Неба и Земли, тогда и только тогда мы откажемся от идеи жертвы, тогда и только тогда мир будет бесконечен, и женский принцип воцарится в мире, как было до начала Истории, тогда и только тогда движение остановится, и возобладает неподвижность, тогда и только тогда центр будет снова отвоеван, а протяженность – организована на его основании.

Но до этого ничего не решится, ибо нельзя изменить принцип, не упав под весом чрезмерности, не вызвав скандала, доброй воли недостаточно, чтобы сохранить порядок, от которого отказывается будущее и который сохранятся в ущерб нашей действительности, порядок смерти, который достанется в наследство хаосу.

Нам не избежать ни беды, ни ее безжалостной логики, мы обречены испытать на себе развертывание как ожидаемых, так и непредвиденных ее фаз, нам не остановить движение, которое нас уносит, люди продолжат размножаться, женщины – рожать и вскармливать погибельные массы, всё пойдет в оборот, а будущее будет взято в залог.

Наши отпрыски, которые составят лишь матую долю от сегодняшнего человечества, унаследуют разграбленный мир, красота которого будет лишь воспоминанием, они потратят века на его восстановление, они ограничат рождаемость, чтобы дать земле отдышаться, а водам очиститься, они поостерегутся терзать ойкумену и выводить своих богов из ее законов, они не станут больше жертвовать действительностью ради иллюзии потустороннего, они останутся верны Земле и обяжут Небо признать ее святость.

Потому-то мы и идем навстречу смерти, без надежды на убежище, отчужденные и одержимые, История нас не пощадила и отдала на милость Фатума, который наши творения делают всё сильнее. Уже слитком поздно – вот наша единственная уверенность, мы разорваны на части и уже не можем даже предположить синтез, мы не можем себя помыслить, отвечать за себя, мы ищем себя, от себя убегая, и в этом бегстве мы обретаем искусство ограничивать себя своею последовательностью.

Безостановочное отныне движение разрывает нас на части, и мы с радостью на это соглашаемся, в тайне поддерживая всё то, о чём громогласно сокрушаемся, мы в восторге это этого хаоса, который таится в самом деспотичном порядке, и мы позволяем себе смерть в ущерб своим целям.

Человечество целиком и полностью желает того, что должно претерпеть, оно отрекается от того, что имело, и ни к чему заставлять его меняться, оно отказывается понимать даже ту малость, которая лежит прямо перед его носом, оно презирает тех, кто его предупреждает, а негласный сговор церковных и гражданских властей заглушает голоса тех немногих, кто открывает глаза слепым, трогая немых за живое.

Свобода быть непоследовательными заменила другие свободы, нам от нее не отказаться, искусства демонстрируют это, литература трубит об этом, что уж говорить о науке, которая это признает, а величайшие умы отказываются от самой идеи синтеза.

А без идеи синтеза последовательность невозможна, и Гуманизм становится просто пустым звуком; чувство меры уже давно не в чести, и никому не приходит в голову его охранять, но в его лице рушится вторая опора Гуманизма; что же касается третьей – объективности, – у нас больше нет необходимой дистанции, и здесь кроется очередной парадокс, в этом триумфе субъективности в современном мире, несмотря на уроки наук, более объективных, чем когда-либо.

Поэтому фигурой, отражающей нашу действительность, следует признать лабиринт, ибо этот образ дает нам точный образ времени, лабиринт есть бесчисленность, и нам уже не удается соединить два конца, общий знаменатель утерян, мы ирреальны и согласны таковыми быть. Разве было бы таким популярным слово «коммуникация», не стань наша сопричастность друг другу проблематичной? Правда в том, что мы – бесчисленность одиночеств, и всё-таки мы движемся единым скопом, охваченные тем, что нас смешивает, изолируя.

Если мы исправляемся, то только посредством ярости, но стоит нам прийти в себя, как мы ступаем на ложный путь, и поскольку мы не можем идти к правде, не впадая в отчаяние и беспредел, мы заводим разговоры об аутентичности, чтобы не признаваться в собственной лжи.

Нам удается лгать на два фронта, которые мы сами же противопоставляем, чтобы убедить себя в силе объективности, и когда мы решаем сменить фронт, мы даже называем это диалектикой, самой сутью наших трудов становятся жесты вместо поступков, избегание конфронтации вместо ее поиска.

Так мы гнием в замкнутой сфере, где мы ставим для самих себя спектакль и где без конца торжествует болтовня, но эту сферу уносит ставшая фатальной История, на которую мы влияем всё меньше, вихрь, которому наши творения придали решающее вращение и за которым не угнаться нашему рассудку. Мы больше не мыслим себя, мы больше не в ответе за себя, мы погружаемся в состояние, которое нас устраивает и из которого нас выведет только катастрофа, нам не хватает мужества перед лицом действительности, мы по-женски принимаем свою судьбу.

Наши интеллектуалы умеют только играть, а наши наставники – только врать, никто не желает заново продумать мир, никто не предлагает способа размежевать действительность, все хотят только сделать себе карьеру, и можно только восхититься их искусством заботиться друг о друге, охраняя устои.

Мы становимся всё консервативней и доходим до того, что поддерживаем самое что ни на есть обветшалое и постыдное старье, мы революционеры только на словах, и мы меняем слова, чтобы создать иллюзию реформ, мы боимся всего вокруг и себя самих, мы находим способы отделаться от смелости, набивая ей цену, и навьючить безумие, утрируя его, мы ни на что не возражаем и всё бросаем в зачатке, это триумф непомерности, порабощенной бессилием. И так мы шагаем к смерти, к смерти – за немногими исключениями – всеобщей, призванной замкнуть кольцо Истории. Наши традиции могли бы нам на это указать, эти традиции последовательны, и когда мы над ними потешаемся, мы врем себе, нет никакой уверенности, которая бы обесценила их предсказания, и нет никакой вероятности, которая бы их исключала.

Наши традиции нам не врали, потому что они были человечны и знали человека, хоть и ошибались насчет мира; мы же, хотя и знаем мир так хорошо, что не можем перестать его истязать, начали ошибаться насчет человека, не за нехваткой средств, но из-за духовной перемены, которая закрыла нас от нас самих.

Человек, будучи преодолен, не может не быть несчастлив, и мы отказываемся это признать, это несчастье нам мешает, расстраивает наши планы, и мы изгоняем его, бежим от него, оттесняем его, поскольку оно указывает нам на несостоятельность наших творений. Между тем, преодоление стало нашим идолом, и мы приносим ему в жертву последовательность, из любви к нему мы отказываемся от идеи синтеза, одну за другой мы сжигаем наши ценности и всё, что придает нашей жизни смысл, но идол ненасытен, его устроит только холокост.

То, чему научилась наша отчаявшаяся молодежь, скоро освоим мы все, миллионами, конкретизация станет нашим главным действием, в котором безумие и мудрость в величайшем преодолении развернут свой синтез, чтобы одна смерть осталась в живых, чтобы один хаос облачится в одежды порядка.

Наш главный долг – вернуться в истоку, или же с человеком можно попрощаться. Редкие люди, достойные зваться мыслителями, заняты онтологией и этимологией, дабы восстановить в правах метафизику, тогда как мелкие душонки гонятся за модой и до посинения наблюдают за социальным – этой второстепенной деталью.

Ибо социум – ничто. Это форма, содержанием которой станут погибельные массы, это мешанина семяизвергающих лунатиков, это бесконечно ничтожная вещь, до которой философу дела нет. История творится великими, в узком кругу противоборствующих элит, толпу же приглашают на спектакль, а когда она исчезает под грудой руин, ее гибель не стоит больше гибели горстки мух.

Одна из глупостей нашего времени состоит в том, что мы размножили могилы Неизвестного Солдата: сделав это, мы склонили головы перед худшими из мятежников, а анонимность послужила щитом всем тем, кого порождает хаос, и вот мы воздвигли хаосу алтари и стали их чтить. Ибо анонимные идолы суть двери, через которые хаос выходит на площадь, и эти двери останутся открытыми, чтобы хаос мог поглотить всё без остатка.

Катастрофа необходима, катастрофа желанна, катастрофа законна, катастрофа предопределена, иначе миру не обновиться, а если мир не обновится, ему придется исчезнуть вместе с людьми, которые его заражают.

Люди распространились по миру как проказа, и чем больше они размножаются, тем больше расчеловечиваются, они думают, что, порождая себе подобных, они служат своим богам, их торговцы и священники одобряют их плодовитость, первые потому, что она их обогащает, вторые потому, что она выдает им кредит доверия.

Мыслители могут предупреждать нас сколько угодно, их голоса почти неизменно заглушат интересы морали и рынка, чей союз нерасторжим, деньгам и духовности нет дела до остановки движения, торговцам нужны покупатели, священникам – семьи, война волнует их меньше, чем недород: в торговцах и священниках порядок смерти находит свои самые надежные опоры.

Людям придется вспомнить об этом заговоре, и когда несчастье станет их ежедневным хлебом, придется наказать тех, кто обрек их на хаос самим фактом своего существования.

Единственное лекарство от несчастья – в бесплодии несчастных, но порядок смерти, порядок торговцев и священников, не дает даже заговорить об этом. Торговцы и священники хотят обогащаться и властвовать, им нужны материальная прибыль и моральный кредит, и они получают их из-за нашей глупости, потому что трезвый взгляд на вещи был бы концом и их, и несчастья.

Наши традиции устарели, и их хранители – преступники, они проповедуют дисциплину, только чтобы увековечить эти традиции, пусть и ценой нашей гибели.

Наш долг – осквернять то, что они чтут, потому что изменениям не укорениться без осквернения, и чем больше мы тянем с изменениями, тем больше нам придется пережить бед и мучений. Я обращаюсь ко всем и говорю погибельным массам, что они могли бы избежать своей судьбы, если бы не сливались в безликое множество, это отныне в их интересах – осушить источники жизни и понять, что в этом несчастном мире нет иного греха, кроме греха нищеты, ибо всякий нищий становится преступником, начиная с того момента, когда, порождая нищего, он делает новую ставку на несчастье.