Текст книги "Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942"

Автор книги: Альбер Камю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

В следующее воскресенье ожидали гостей. Готовить выпало Клер. Роза почистила овощи, подготовила посуду и стол; Клер следила за тушением овощей, периодически выходя из своей комнаты, где читала. Поскольку Мина из местной мавританской семьи не явилась убирать дом, в третий раз за год сославшись на исчезновение отца, Розе пришлось еще и наводить порядок. И вот гости собрались. Элиан, которую Мерсо зовет идеалисткой. «Почему?» – интересуется Элиан. «Потому что, когда вам рассказывают о чем-то, что было на самом деле, вас это шокирует, и вы говорите: это правда, но дурно». У Элиан доброе сердце, она находит, что схожа с «Юношей с перчаткой», в чем с ней никто не соглашается. Ее комната завешана репродукциями «Юноши с перчаткой». Элиан – студентка. Когда она в первый раз появилась в «Доме, предстоящем Миру», она заявила о том, что очарована «отсутствием предрассудков» у его обитателей. Со временем это стало ей нравиться меньше. Не иметь предрассудков означало без обиняков выпаливать, что история, которой она щегольнула, скучна донельзя, и любезно добавлять при всяком удобном случае: «Элиан, вы – тупица».

Когда Элиан вошла в кухню вместе с Ноэлем, вторым приглашенным, скульптором, она застала Катрин в необычной позе, что было совершенно естественно для нее. Лежа на спине, Катрин одной рукой ела виноград, а второй готовила майонез. Тем временем Роза в большом синем переднике любовалась разумностью Гюлы, которая лакомилась салатом в огороде.

– Только подумайте, до чего умна, – потрясенно повторяла Роза.

– Да, – подхватила Катрин, – сегодня она превзошла самое себя, утром разбила зеленую лампу и цветочную вазу.

Элиан и Ноэль, которым одышка помешала выразить свое недовольство, решились наконец сесть, не дождавшись, когда им это предложат. Тут в кухню заглянула любезная и томная Клер, пожала гостям руки и попробовала буйабес, томящийся на огне. По ее мнению, уже можно было садиться за стол. Как раз подоспел и запоздавший Патрис. Он объяснил Элиан, отчего у него хорошее настроение: оказывается, оттого, что на улицах попадаются хорошенькие женщины. Пора летней жары едва началась, а легкие платья, едва прикрывающие трепетную наготу, уже появились на улицах. У Патриса, по его признанию, от этого пересыхает в горле, стучит в висках и приливает к чреслам. Такие подробности не вызвали у Элиан желания поддержать беседу. Молчание сопровождало и буйабес, которым открылась трапеза. Но только до тех пор, пока Клер не произнесла нарочито четко:

– Буйабес вроде бы отдает горелым луком.

– Вовсе нет, – отозвался Ноэль-добряк.

И вот, чтобы испытать это доброе сердце на прочность, Роза стала просить его купить для них энное количество полезных вещей, таких как горелка, персидский ковер и холодильник. Ноэль посоветовал ей хорошенько помолиться, чтобы он, Ноэль, смог выиграть в лотерею.

– За чем дело стало, мы и за себя можем помолиться, – отвечала практичная Роза.

В воздухе была разлита та густая жара, которая заставляет так ценить ледяное вино и фрукты. За кофе Элиан смело судила о любви. Если бы она полюбила, то вышла бы замуж. Катрин возражала в том смысле, что самое неотложное, что нужно сделать, когда любишь, это переспать с предметом любви; от такого материалистического подхода Элиан передергивает. Прагматичная Роза встала бы на сторону Элиан, если бы «опыт, к несчастью, не доказывал, что брак убивает любовь».

Элиан и Катрин уже схлестнулись в словесном поединке и стали несправедливыми друг к другу, как бывает, когда спорщики наделены темпераментом. Ноэль, привыкший облекать свои мысли в определенные формы, верит в жену, детей и патриархальные истины конкретной семейной жизни. Роза, выведенная из себя криками Элиан и Катрин, воспользовавшись его высказыванием, делает вид, что только теперь поняла причину многочисленных визитов Ноэля.

– Благодарю вас, – говорит она, – я не в силах выразить словами, насколько это открытие меня потрясает. Завтра же поговорю с отцом о нашем с вами «намерении», а вы сможете через несколько дней обсудить его с ним.

– Но… – в замешательстве лепечет Ноэль.

– О, я знаю… – в порыве чувств продолжает Роза. – Но понимаю вас, вам даже не нужно ничего объяснять. Вы из тех, что молчат и ждут, чтобы их поняли. Впрочем, я довольна, что вы объяснились, ибо частота ваших посещений начинала сказываться на моей репутации.

Ноэль заинтригован и слегка встревожен, он заявляет о том, что рад узнать, что его надежды увенчались успехом.

– Не считая того, – вставляет свое слово и Патрис, закуривая, – что вам стоит поторопить события. Состояние Розы принуждает вас к тому.

– Как вы сказали? – переспрашивает Ноэль.

– Бог мой, всего-то второй месяц, – бросает Клер.

– Кроме того, – с нежностью вступает в разговор Катрин, – вы достигли того возраста, в котором бывают счастливы узнать себя в ребенке другого.

Чело Ноэля слегка омрачается, а Клер добродушно прибавляет:

– Это шутка. Отнеситесь к ней с юмором. Перейдем в гостиную.

Разговор на принципиальные темы внезапно иссяк. Однако Роза, которая творит добрые дела тайком, продолжает что-то тихонько внушать Элиан. Патрис подошел к окну, Клер стоит у стола, Катрин легла на циновку. Прочие устроились на диване. Город и порт заволокла густая дымка. Но буксирные суда возобновили свою работу, их протяжные гудки долетают до окон «Дома…» вместе с запахами гудрона и рыбы, не давая забыть о мире красно-черных посудин, ржавых вертикальных шпилей и клейких гирлянд водорослей. Как всегда, это братский и мужественный зов жизни с привкусом силы, чьи прямой призыв и искушение всем внятны.

– Вы в сущности такая же, как я, – с грустью говорит Элиан Розе.

– Нет, – отнекивается Роза, – я просто стараюсь быть счастливой, и, по возможности, как можно больше.

– Но путь к счастью необязательно лежит через любовь, – по-прежнему глядя в окно, изрекает Патрис.

Он по-доброму относится к Элиан и боится, что огорчил ее. Но понимает и Розу в ее стремлении быть счастливой.

– Так себе идеал, – отзывается Элиан.

– Не знаю, может быть, но здоровый. А это, видите ли… – Патрис оставляет свою мысль незаконченной.

Роза прикрыла глаза, Гюла прыгнула к ней на колени, свернулась клубочком и мурлычет, уютно устроившись у нее на коленях. Та гладит ее по голове, и кажется, что этот понятный только двоим союз кошки с полузакрытыми глазами и неподвижно сидящей женщины приводит к тому, что они одними и теми же глазами смотрят на один и тот же мир. Все замолчали, слышны лишь натужные гудки буксиров. Роза закрыла глаза и погрузилась в тишину, наполненную ударами сердца. Кошки днем спят, а с первой звезды и до восхода солнца у них напряженная любовная жизнь. Их сладострастие велико, их сон глух. Им также известно, что у тела есть душа, которая не имеет ничего общего с тем, что обычно подразумевается под этим.

– Да, быть счастливой, и как можно больше, – изрекает Роза, открыв глаза.

А мысли Мерсо, тем временем, сосредоточены на Люсьене Рэналь. Когда чуть раньше он признался, что уж очень хороши женщины на улицах, он имел в виду ее. Он свел с ней знакомство у друзей. Неделю назад они впервые вдвоем отправились на прогулку и от нечего делать бродили по бульварам, вдоль набережных. Было жаркое утро. Она не обронила ни слова, и, проводив ее домой, Мерсо с удивлением для самого себя долго жал ей руку и улыбался. Она была довольно высокой, шляпу не носила, обута была в открытые сандалии и одета в платье из белой холстинки. Когда они гуляли, им в лицо дул легкий ветерок. Люсьена твердо наступала на горячие плиты мостовой, как бы опираясь на них, чтобы преодолевать сопротивление ветра. При этом движении платье обтягивало ее, обрисовывая плоский мускулистый живот. Светлые волосы, зачесанные назад, маленький прямой нос и неподражаемое движение ее устремленной вперед груди – все это делало ее воплощением тайного согласия, существующего между нею и землей и упорядочивающего мир вокруг нее. Когда она, держа сумочку в правой руке, украшенной серебряным браслетом с позвякивающей застежкой, поднимала левую руку над головой, чтобы защититься от солнца, и готова была вот-вот оторвать мысок правой ноги от земли, Патрису казалось, что спутница согласовывает свои движения с целым миром.

Именно тогда он подметил загадочное единодушие своих шагов с шагами Люсьены. Ему не составляло труда подстроиться под нее. Безусловно, этому способствовала плоская подошва сандалий Люсьены. Но в то же время в их согласованной поступи было что-то, наводящее на мысли об общих особенностях – гибкость, высокий рост. Мерсо обратил внимание на ее молчаливость и замкнутость в выражении лица. Ему пришло в голову, что возможно, она не умна, и это только обрадовало его. Есть что-то божественное в красоте, лишенной ума, и Мерсо лучше любого другого был способен это прочувствовать. Все это привело к тому, что однажды он задержал ее пальцы в своей руке, а потом стал часто с нею видеться; они подолгу гуляли, все так же молча, подставив свои загорелые лица солнцу и звездам, но ничего более не требуя друг от друга. Так все и шло до вчерашнего вечера, когда Патрис заново обрел обычное, но потрясшее его до самых основ чудо – чудо ее губ. До сих пор его волновали ее манера цепляться за его одежду, идти рядом, взяв его под руку, беззаботное доверие, затрагивавшее его чувство мужского достоинства. А еще молчаливость, сводившая ее манеру выражать себя к тем движениям, которые она совершала в данный момент и увеличивавшая ее сходство с семейством кошачьих, а им она и без того была уже обязана серьезностью, которую вкладывала во все, что делала. Вчера после ужина он гулял с ней по набережным. В какой-то миг они остановились у парапета, и Люсьена прильнула к нему. Он ощутил в ночи под своими пальцами ледяные выдающиеся скулы и губы, полные внутреннего жара, в который хотелось погрузиться. И тогда в недрах его существа родилось нечто вроде вопля, бескорыстного и пылкого. Перед ликом сверкающей звездным пологом ночи, перед ликом города, похожего на опрокинутое небо, полное огней, перед мощным горячим дыханием, поднимающимся от порта, им овладели неодолимое желание приникнуть к этому жаркому источнику, безудержная тяга сорвать с этих живых губ весь смысл такого же отрешенного и сонного, как ее молчаливые уста, мира. Мерсо наклонился, было ощущение, что он коснулся устами птицы. Люсьена застонала. Он куснул ее губы, и несколько секунд пил, припав к ее устам, этот жар, который приводил его в полный восторг, словно он сжимал в объятиях целый мир. Она же цеплялась за него, как утопающий, то показываясь на поверхности бездонного омута и отталкивая его губы, то вновь хватаясь за них, идя ко дну, погружаясь в ледяные и черные воды, палящие ее, как способно сделать лишь скопище богов.

…Элиан собралась уходить. Мерсо провел долгие послеобеденные часы в своей комнате, предаваясь размышлениям. За ужином все обитатели «Дома…» хранили молчание. После дружно перешли на террасу. Один день, в конечном итоге, непременно догонит другой. Утро займется над бухтой в дымке и непременно закончится мягким вечером в той же бухте. День движется от моря к горам, потому как небо указывает лишь один путь – от моря к горам. Мир всегда изрекает одно и то же, вначале это вызывает интерес, потом утомляет. Но непременно наступает время, когда он завоевывает нас именно этим своим повторением и удостаивается награды за свою настойчивость. Так дни «Дома, предстоящего Миру», выделанные из роскошной ткани смеха и самых обычных жестов, заканчиваются полными звезд ночами на террасе. К услугам обитателей дома шезлонги, но Катрин предпочитает место на ограде.

С неба, сверкающего и таинственного, смотрит вниз темная ночь. Где-то далеко, в порту, передвигаются огоньки, редеют гудки паровозов. Звезды становятся ярче, меркнут, исчезают и возрождаются, образуя быстро сменяющие друг друга рисунки, как в калейдоскопе. Ночь обретает в тиши плоть и плотность. Полная звездных скольжений, она представляет свои световые затеи обращенным к ней взорам, которые порой заволакивает слезами. И каждый, ныряя в глубины неба, находит в этом крайнем пределе, где сходится все, тайную и задушевную мысль, неповторимую, как неповторима каждая отдельная человеческая жизнь.

Катрин, на которую накатила волна любви, только и может что вздохнуть.

– Вам не холодно? – спрашивает, чувствуя, как изменился ее голос, Патрис.

– Нет, – отвечает вместо нее Роза, – так красиво.

Клер встала, оперлась руками о стену и подняла лицо к небу. Перед тем, что есть в мире наипростейшего, исполненного высшего благородства, она путает жизнь с желанием жить и вписывает надежду в игру звезд.

– В такие дни, когда с доверием относишься к жизни, и от нее получаешь соответствующий ответ, – внезапно обернувшись к Патрису, произносит она.

– Верно, – не глядя на нее, отвечает он.

Вот заскользила по небу падающая звезда. А за ней уже в полной непроглядности ночи вспыхнул и стал все увереннее светить огонек далекого маяка. Послышались шаги поднимающихся в гору людей и их натужное дыхание. Чуть позже донесся аромат цветов.

Мысль, изрекаемая миром, всегда одна и та же. И на этом терпеливом повторении истины, которая летит от звезды к звезде, основывается свобода, вызволяющая нас из тенет самих себя и других; точно так же основывается она и на другой, не менее терпеливо повторяемой миром истины, которая тянется от смерти к смерти. Патрис, Катрин, Роза и Клер проникаются счастьем, рождающимся тогда, когда они с доверием полагаются на мир. Если эта ночь и есть явленное им лицо их судьбы, им остается только любоваться тем, что оно в одно и то же время и вполне конкретное, и загадочное и что на нем есть место всему – и слезам, и улыбкам, и ненастью и солнечному свету. Сердце, в котором всему есть место: и радости, и боли, умеет услышать двойной урок, ведущий к счастливой смерти.

Поздно. Уже полночь. На челе этой ночи, которая не что иное, как само отдохновение и мысль мира, глухо ропщут звезды, предвещая скорое пробуждение. В небесах с их мириадами небесных тел забрезжило. Патрис оглядывает своих подруг: Катрин сидит с ногами на ограде, запрокинув голову; Роза утонула в шезлонге, положив руки на спину Гюлы; Клер стоит не шелохнувшись, на ее выпуклом лбу пятно от лунного света. Юные существа, способные испытать счастье, чьи молодые годы проходят в тесном соседстве друг с другом, при том что у каждого есть свое заветное. Он подошел к Катрин и поверх ее плеча – плоти, пропитавшейся солнцем, – устремил взор в свой кусочек неба. Роза тоже придвинулась к ним, и вот уже они вчетвером предстоят Миру. Кажется, будто прохладная ночная роса смывает с их лиц отметки, сделанные одиночеством, и этим несмелым и беглым крещением освобождает их от самих себя, возвращая Вселенной. Когда на небесную поляну высыпали все звезды разом, необъятный немой лик небес запечатлел обитателей «Дома…» такими, какими они были в эту минуту. Патрис поднимает руку и захватывает сноп светящихся точек из потревоженной небесной купели; Алжир раскинулся у его ног, а вокруг них повсюду, куда хватает глаз, погруженный во мрак и поблескивающий плащ, усыпанный каменьями и раковинами.

Глава 4

Рано утром автомобиль Мерсо катил по прибрежному шоссе с зажженными фарами. На выезде из Алжира он обогнал повозку молочника, от которой на него повеяло навозом и конским потом, что сделало более ощутимой утреннюю свежесть. Было еще темно. Последняя звезда медленно таяла в небе, слышался только гул мотора и порой издалека доносился стук лошадиных подков и довольный гомон трущихся друг о друга бидонов, а чуть позже на черной ленте дороги стали четко выделяться и искры, летящие из-под копыт. Потом все глохло в шуме, производимом летящей на большой скорости машиной. Он прибавил скорость, ночь быстро поворачивала на день.

Из глубины ночи, затаившейся между холмов Алжира, автомобиль вырвался на простор дороги, идущей над морем, в котором утро обретало свои округлые очертания. Мерсо выжал предельную скорость. Увеличилось количество соприкосновений колес с влажной от ночной росы дорогой – и соответственно количество звуков, похожих на тот, что производит вантуз. На каждом из многочисленных поворотов шины пронзительно скрежетали, а когда поворотов не было и машина разгонялась, гудение мотора заглушало на время негромкий ропот моря, долетавший снизу. Только в самолете человек испытывает еще большее одиночество, чем в автомобиле. В полной мере владея собой, довольный точностью своих движений, Мерсо мог отдаться размышлениям. В конце дороги ему предстояло встретить начало нового дня. Солнце только вставало над морем, а вместе с ним просыпались поля вдоль дороги, мгновением раньше еще пустынные и вот уже полные птиц и насекомых. Порой сельский житель пересекал поле, Мерсо на полной скорости мог запечатлеть лишь силуэт человека с мешком за плечами, грузно ступающего по жирной и сочной земле. Автомобиль раз за разом взлетал на склон холма, по которому пролегала дорога, и тогда Патрис видел море. Холмы, чей китайский силуэт совсем недавно едва проглядывал, быстро вырастали рядом с ним и вдруг выливали на него в подробностях все свое содержимое: оливковые деревья, пинии, оштукатуренные домики. Следующий поворот бросал машину к морю, которое, еще не очнувшись ото сна, но уже накатывая на берег с приливом, подавало себя Мерсо как дар. Новый поворот, и машина мчалась к холмам, оставляя море позади; а впереди ждала новая встреча все с тем же морем.

Патрис за месяц известил о своем отъезде «Дом, предстоящий Миру». Он собирался сперва попутешествовать, а потом уж обосноваться в окрестностях города Алжира. Но уже спустя несколько недель вернулся, осознав, что путешествие потеряло для него притягательную силу: бездомность казалась ему созданной для других, тех, кого звала в путь их беспокойная натура. Кроме того, он ощущал в себе непонятную усталость. И спешил осуществить план по покупке домика где-нибудь между морем и горами, в Шенуа, в нескольких километрах от развалин Типасы. По приезде в Алжир он озаботился тем, как будет выглядеть в глазах окружающих. Купил солидный пакет акций немецкой фармацевтической фирмы, нанял управляющего, и таким образом оправдал свои отлучки из Алжира и независимый образ жизни, который вел. Дела фирмы ни шатко ни валко шли, он всегда был готов оказать помощь в сложную минуту, без сожалений идя на расходы, откупаясь тем самым за свою полнейшую свободу. В самом деле, достаточно представить миру лицо, которое ему будет понятно, а лень и трусость сделают остальное. Независимость покупается за несколько доверительных, ничего не стоящих слов. Затем он занялся обустройством судьбы Люсьены.

У нее не было родителей, жила она одна, служила секретаршей в конторе угольной фирмы, питалась фруктами и занималась физкультурой. Мерсо дал ей почитать книги. Она вернула их, не сказав ни слова. На его расспросы отвечала: «Да, интересно» или «Немного грустно». В тот день, когда он решил покинуть Алжир, Мерсо предложил соединить их судьбы, но при этом ей надлежало оставаться в Алжире, бросить работу, а к нему приезжать, когда он об этом попросит. Патрис произнес это достаточно убедительным тоном, чтобы Люсьена не усмотрела в предложении ничего унизительного, да ничего такого и не было. Люсьена всем своим существом проникалась тем, чего не мог понять ее ум. Она согласилась.

– Если вам это важно, могу обещать вам жениться. Но мне кажется, это лишнее, – добавил он.

– Пусть будет так, как вы хотите, – ответила она.

Неделю спустя Мерсо женился на ней и стал готовиться к отъезду. Люсьена тем временем купила себе каноэ оранжевого цвета, чтобы выходить на нем в голубое море.

Патрис резко затормозил, чтобы не задавить курицу, выскочившую на дорогу. Вспомнился разговор с Катрин. Накануне отъезда он покинул «Дом, предстоящий Миру», чтобы провести последнюю ночь в отеле.

Время еще только перевалило за полдень, а поскольку утром прошел дождь, бухта вся целиком была как вымытое стекло, а небо напоминало свежевыстиранную простыню. Мыс, которым оканчивалась дуга бухты, был расположен прямо напротив, на него были направлены солнечные лучи, и он с замечательной четкостью вырисовывался в чистом воздухе, вытянувшись в море подобно длинной змее. Патрис как раз закончил укладывать вещи и, опершись о раму окна, жадно всматривался в новое рождение мира.

– Не понимаю, почему ты уезжаешь, если ты здесь счастлив, – сказала ему Катрин.

– Оставшись, я бы рисковал тем, что меня здесь могут полюбить, Катрин, а это помешало бы моему счастью.

Свернувшись на диване, Катрин чуть свесила голову вниз и смотрела на Патриса своими бездонными неподражаемыми глазами.

– Многие мужчины усложняют свою жизнь и придумывают себе судьбу. У меня все просто. Посмотри… – ответил он, не оборачиваясь.

Мерсо говорил, глядя на мир, Катрин чувствовала себя забытой. Она смотрела на длинные пальцы Патриса, которыми он взялся за оконную раму, на его позу – он, как всегда, перенес вес тела на одно бедро, и хотя ей не были видны его глаза, но она догадывалась, каков его взгляд.

– Чего бы я хотела… – начала Катрин, но осеклась.

Небольшие парусники стали появляться на море, пользуясь штилем. Они пролагали себе путь по воде, наполняли его биением своих крыльев-парусов и внезапно устремлялись на простор, оставляя за собой воздушные и водные борозды, которые ширились и пенились. С того места, где находилась Катрин, они выглядели белыми птицами, взлетающими вокруг головы Патриса. Он словно почувствовал ее молчание и устремленный на него взгляд. Обернулся, взял ее за руки и притянул к себе.

– Никогда ни от чего не отрекайся, Катрин. В тебе столько всего, и самое изумительное – это чувство счастья. Только не дожидайся, когда придет мужчина и наполнит твою жизнь счастьем. Столько женщин совершают эту ошибку. Все в тебе самой.

– Я не жалуюсь, Мерсо, – мягко ответила Катрин, кладя руку ему на плечо. – На сегодняшний день важно только одно. Береги себя.

Тут он почувствовал, как хрупка его уверенность в себе. Но сердце не дрогнуло.

– Тебе не следовало говорить это сейчас.

Он взял чемодан и спустился сначала по крутой лестнице, потом по дороге, пролегавшей среди оливковых деревьев. Ничто не ждало его впереди, кроме Шенуа, древних руин, зарослей полыни, любви без надежды и без отчаяния и воспоминаний о жизни, проходящей под ароматы цветов и кухни. Он обернулся. Катрин стояла неподвижно и провожала его взглядом.

Чуть меньше двух часов ушло у него на то, чтобы добраться до Шенуа. Последние лиловые отблески ночи еще лежали на склонах, уходящих в море, а уж вершины вспыхивали желтыми и красными красками. Казалось, огромная глыба земли, съехавшей со склонов Сахеля, видневшихся на горизонте, превратилась в исполинского мускулистого зверя, свалившегося в воду. Дом, купленный Мерсо, находился на последних отрогах, метрах в ста от моря, в этот утренний час уже приобретавшего золотистые оттенки. Дом был двухэтажный, на втором этаже располагались всего одна жилая комната и ванная. Комната была просторная, окна выходили на сад и на великолепную террасу с видом на залив. Мерсо сразу прошел на террасу. Море уже начинало дымиться и в то же время темнеть, при этом красные плиты, которыми был выложен пол террасы, наоборот, наливались сиянием. Сквозь побеленную балюстраду на террасу проникали первые цветы великолепной ползучей розы. Это был куст белой розы с соцветиями, обращенными к морю, на удивление плотными и пышными. Окно одной из комнат цокольного этажа выходило на ближние холмы Шенуа, сплошь поросшие фруктовыми деревьями, окна двух других – на море и сад. Непомерно длинные и голые стволы двух пиний, росших в саду, устремляли в небо свои порыжевшие кроны. Из дома можно было видеть только пространство, заключенное между этими двумя соснами, включающее в себя и небо, и море. Как раз в этот момент далеко от берега показался пароходик, Мерсо следил за ним все то время, которое ему потребовалось, чтобы добраться от одного ствола сосны до другого.

Отныне ему предстояло жить здесь. Что и говорить, красота была такая, что сердце не могло не отозваться. Из-за нее-то он и купил этот дом. Однако отдохновение, которое Мерсо надеялся здесь обрести, теперь пугало его. А одиночество, к которому он так сознательно стремился, представлялось тем более беспокойным, что Патрис знал, где оно будет протекать. Деревня располагалась неподалеку, в нескольких сотнях метров. Он вышел из дому. Тропинка вела от дороги к морю. Когда он ступил на нее, то впервые заметил стрелку мыса Типасы на той стороне залива. На самой ее оконечности вырисовывались колонны храма, а вокруг них руины в зарослях полыни, которые с большого расстояния смотрелись как поседевшее овечье руно. Июньскими вечерами, подумалось Мерсо, ветер наверняка доносит до Шенуа аромат напитавшихся солнцем полынных зарослей.

Предстояло наладить жизнь на новом месте. Первые дни пролетели незаметно. Он покрасил стены известкой, купил в Алжире занавески, принялся налаживать электропроводку. В этих трудах, прерываемых днем для приема пищи в деревенской гостинице и для морских купаний, он забывал, зачем оказался здесь и зачем до дрожи в коленях напрягал и утомлял свое тело, заботясь то о том, чтобы хватило краски, то о том, чтобы исправно работала проводка в коридоре. Ночь Мерсо проводил в гостинице и понемногу свел знакомство с местными жителями: с парнями, что по воскресеньям во второй половине дня приходили поиграть в русский бильярд и в пинг-понг (они занимали игровые столы на всю вторую половину дня и при этом лишь раз заказывали выпивку, к великому неудовольствию патрона); с девушками, что вечерами гуляли по дороге, идущей над морем (они держались за руки и перебрасывались словами, нараспев произнося окончания); с Пересом, одноруким рыбаком, который снабжал гостиницу рыбой. Там же он встретил и деревенского доктора Бернара. В тот день, когда все в доме было готово, Мерсо перебрался к себе с вещами и мало-помалу стал осваиваться. Был вечер. Он находился в комнате наверху, за окном два мира оспаривали пространство между двумя соснами. В одном, почти прозрачном, одна за другой вспыхивали звезды. В другом, более плотном и темном, потаенное трепетное дыхание выдавало наличие моря.

До сих пор Патрис мало оставался один, то встречался с рабочими, которые помогали ему по дому, то болтал с хозяином кафе. Но этим вечером он осознал, что ему не с кем видеться, ни завтра, ни вообще когда-либо, и что он один на один с одиночеством, которого так жаждал. Все дело теперь было в том, как дожить до завтра. Однако себя Патрис уверил, что это именно то, чего он добивался: он один, надолго, навсегда, до самого конца. Мерсо решил допоздна не ложиться и курить, но к десяти его сморило. На следующий день встал поздно, к десяти, приготовил завтрак и поел, даже не приведя себя в порядок. Он чувствовал легкую усталость. Не побрился, не причесался. И все же после завтрака, вместо того, чтобы направиться в туалетную комнату, стал бродить по дому, листать какой-то журнал, в конце концов, очень обрадовался, найдя неисправный выключатель, и тут же принялся за работу. В дверь постучали. Это был посыльный из гостиницы, который доставил ему второй завтрак, как и было оговорено накануне. Ленясь приводить себя в порядок, Патрис как был сел за стол, без аппетита поел, чтобы еда не остыла, и, вытянувшись на диване внизу, закурил и незаметно снова уснул. Проснулся он в ярости, когда было уже четыре часа. Он тщательно побрился, наконец-то переоделся и написал два письма, одно Люсьене, другое трем студенткам. Было уже очень поздно. Мерсо все же отправился в деревню, чтобы бросить письма в почтовый ящик, после чего вернулся, никого не встретив. Поднялся наверх и вышел на террасу. Море и ночь переговаривались между собой на прибрежной гальке и в развалинах. Мерсо принялся размышлять. Этот потерянный день отравил ему настроение. Уж вечером-то непременно надо было чем-то заняться, почитать, пройтись. Скрипнула калитка в саду. Принесли ужин. Он проголодался, с аппетитом поел, а после почувствовал, что уже не способен никуда идти. Решил подольше почитать, лежа в постели. Но уже на первых страницах веки его стали слипаться, и Патрис проспал до позднего утра.

В последующие дни он пробовал бороться с навалившимся на него мороком. По мере того, как шли дни, целиком заполненные скрипом калитки и бесчисленными сигаретами, сердце его все сильнее сжималось при мысли о том несоответствии, которое имелось между тем, что привело его к этой жизни, и самой этой жизнью. В один из вечеров Мерсо написал Люсьене, прося ее приехать, таким образом порвав с одиночеством, на которое возлагал надежды. Стоило ему отправить письмо, как тайный стыд одолел его. Однако когда Люсьена приехала, этот стыд растворился без остатка в какой-то глупой и поспешной радости, которая охватила его при виде близкого человека и той легкости бытия, которую сулило присутствие Люсьены. Он заботился о ней, был предупредителен, и она с некоторым удивлением взирала на него, при этом более всего занятая состоянием своих нарядов из белой холстинки, всегда отлично выглаженных.

Мерсо стал выходить на прогулки по округе, но с Люсьеной. Заново ощутил свою сопричастность миру, но только держа руку на плече жены. Так он убегал от своего тайного страха. Однако через два дня Люсьена уже надоела ему. Она выбрала как раз этот момент, чтобы попроситься жить вместе с ним. Они ужинали, Мерсо недвусмысленно отказал ей, не поднимая глаз от тарелки.

– Ты меня не любишь, – проговорила Люсьена ровным голосом, выдержав паузу.

Патрис поднял голову. Ее глаза были полны слез.

– Но я ведь тебе никогда этого не обещал, котенок, – попробовал он смягчить свой отказ.

– Верно, – ответила она, – это лишь подтверждает мои слова.

Мерсо встал и подошел к окну. Мириады звезд подрагивали в ночи в обрамлении двух сосен. Наверное, еще никогда сердце Патриса не полнилось наряду с тоской таким отвращением к прошедшим здесь дням.

– Ты красивая, Люсьена, – сказал он. – Я не загадываю вперед. Ни о чем тебя не прошу. Того, что есть, довольно для нас обоих.

– Знаю, – проговорила она.

Люсьена сидела спиной к нему и скребла кончиком ножа скатерть. Он подошел к ней и положил руку на ее затылок.

– Поверь мне, не существует непереносимого горя, горького раскаяния, незабываемых воспоминаний. Все забывается, даже большая любовь. В этом и печальная, и радостная сторона жизни. Есть только определенная манера видеть вещи, она возникает время от времени. Вот почему не помешает все же иметь за плечами великую любовь, несчастную страсть. По крайней мере, появляется алиби для мгновений беспричинного отчаяния, которому мы подвержены. – Подумав, Мерсо добавил: – Не знаю, понимаешь ли ты меня.