Текст книги "Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942"

Автор книги: Альбер Камю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

– Думаю, что понимаю, – ответила Люсьена. Она резко обернулась к нему: – Ты несчастлив.

– Скоро я буду счастливым, – яростно ответил он. – Я должен. Эта ночь, это море, этот затылок под моими пальцами мне помогут.

Он снова повернулся к окну и обхватил пальцами ее шею. Она молчала.

– По крайней мере, есть ли в тебе хоть капля дружбы ко мне? – не глядя на мужа, спросила Люсьена.

Патрис опустился перед ней на колени, куснув ее за предплечье.

– Дружбы, да, как есть во мне дружба по отношению к ночи. Ты – радость моих очей и даже не представляешь себе, какое место может занимать в моем сердце эта радость.

На следующий день она уехала. А еще через день Мерсо, не в состоянии совладать с собой, сам появился в Алжире. Первым делом отправился в «Дом, предстоящий Миру». Подруги пообещали навестить его в конце месяца. После Мерсо захотелось повидать свой квартал.

В его доме было теперь кафе. Он стал расспрашивать о бочаре, но никто не смог сказать о нем ничего определенного. Вроде бы тот отправился в Париж в поисках работы. Мерсо прошелся по кварталу. Селест постарел, впрочем, не так чтобы очень. Рене, как всегда с серьезным видом, сидел на своем месте, занятый своим туберкулезом. Все радовались свиданию с Мерсо, да и он растрогался.

– Мерсо, дружище, а ты совсем не изменился. Все тот же, – сказал Селест.

– Да, – отвечал Мерсо.

Его восхищало любопытное ослепление, в котором пребывают люди, прекрасно осведомленные об изменениях, происходящих в них самих, но навязывающих знакомым тот образ, который раз и навсегда о них сложился. Его судили в соответствии с тем, чем он был раньше. Характер собаки навсегда остается неизменным, значит, и люди смотрят на себе подобных, как на собак. Чем лучше Селест, Рене и прочие знали его в прошлом, тем более чужим и непонятным, словно необитаемая планета, был он теперь для них. Расстались они дружески. А выйдя из кафе, Мерсо столкнулся с Мартой. Увидя ее, он понял, что почти забыл о существовании этой женщины и в то же время надеялся ее встретить. Она по-прежнему была так же хороша, как богиня с раскрашенным лицом. Его смутно потянуло к ней. Они пошли бок о бок.

– О, Патрис, как я рада! Как ты?

– Да ничего, как видишь. Живу в деревне.

– Классно. Я всегда об этом мечтала. – И помолчав: – Знаешь, я на тебя не в обиде.

– Ну да, – засмеялся Мерсо, – не иначе как утешилась.

Тогда Марта заговорила таким тоном, который был ему внове:

– Не будь злым, ладно? Я прекрасно знала, что этим и кончится. Ты странно себя вел. А я была всего лишь девчонкой, как ты говорил. Ну и когда это случилось, конечно, я бесилась, сам понимаешь. Но в конце концов сказала себе, что ты просто несчастлив. Странно, не знаю, как выразить, но то, что было между нами, впервые в жизни доставило мне и печаль, и радость одновременно.

Мерсо удивленно взглянул на нее. Внезапно ему пришло в голову, что Марта всегда понимала его, была к нему добра. Она приняла его таким, каким он был, и благодаря ей он в какой-то мере избежал одиночества. Он был несправедлив по отношению к ней. Его воображение и тщеславие переоценили ее, но гордыня не позволила оценить ее по-настоящему. Мерсо осознал, как жесток парадокс, согласно которому мы дважды ошибаемся в отношении тех, кого любим, сперва в их пользу, затем наоборот. Теперь-то он понимал, что Марта вела себя с ним естественно, то есть была такой, какая есть, и за это он должен быть ей благодарен. Накрапывало, ровно столько, сколько требуется, чтобы свет уличных фонарей расплывался в пелене. Сквозь капли света и дождя Мерсо видел ставшее вдруг серьезным лицо Марты и ощутил, что его пронзило чувство признательности к ней, желание излить ей свою признательность в многословных выражениях, а также, что это чувство не находит выхода и что прежде он принял бы его за любовь.

– Знаешь, а я ведь тебя люблю. И теперь еще, если бы я мог… – только и выдавил из себя Мерсо.

– Ну что ты, – возразила она с улыбкой, – я молода. И не отказываю себе в радостях жизни.

Он одобрительно кивнул. От него до нее пролегла целая пропасть – притом что они втайне так близки друг другу. Патрис расстался с нею перед ее домом. Она открыла зонтик.

– Надеюсь, еще увидимся.

– Наверное, – отозвался он.

Марта грустно улыбнулась.

– Э, да у тебя, как и прежде, лицо девчонки.

Она стояла под козырьком входной двери и складывала зонт. Патрис протянул ей руку и, в свою очередь, улыбнулся: «Прощай, видение». Она быстро пожала протянутую руку, расцеловала его в обе щеки и бегом бросилась вверх по лестнице. Мерсо, оставшись стоять под дождем, еще ощущал на щеках прикосновение холодного носа и горячих губ Марты. Этот поцелуй, неожиданный и бескорыстный, был таким же чистым, как поцелуй маленькой проститутки с веснушками в Вене.

Ночевать он отправился к Люсьене, а на следующий день предложил ей прогуляться по бульварам. Было около полудня. Оранжевые суденышки обсыхали на берегу, похожие на четвертушки апельсинов. Голуби в сопровождении своих теней то снижались, то, описав дугу, взмывали вверх. Солнце, хотя и ослепительное, не припекало. Мерсо следил за тем, как черно-красный почтовый самолет набирает скорость и заворачивает к полосе света, которая пенилась в месте встречи моря и неба. Для того, кто остается, во всяком расставании есть нечто горькое. «Везет им», – сказала Люсьена. «Да», – ответил Патрис, а сам подумал, что не завидует чужому везению. Для него тоже отъезды и новые начинания сохраняли свою привлекательность. Но он знал, что только ленивые и никчемные люди связывают с ними понятие счастья. Счастье предполагает выбор, а в основе выбора лежат концентрация воли и предвидение. Он словно слышал слова Загрея: «Не с волей к отречению, но с волей к счастью». Он шел с Люсьеной в обнимку, в его руке покоилась ее теплая и податливая грудь.

В тот же вечер, сидя в автомобиле, несущем его вдоль моря среди то возникающих, то исчезающих холмов Шенуа, Мерсо ощутил, как в его душе воцаряется пустота. Симулируя начала, разбираясь со своей прошлой жизнью, он определил для себя, кем хочет и кем не хочет быть. Дни того наваждения, за которые ему было стыдно, он счел опасными, но необходимыми. Он мог кануть в них насовсем и этим упустить свой шанс оправдаться. К тому же приходилось приспосабливаться ко всему.

Мерсо постепенно проникался истиной, одновременно унизительной и бесценной, что то особенное счастье, которое он искал, сводилось к утренним подъемам, регулярным принятиям морских ванн и гигиеническим навыкам. Он ехал очень быстро, настроенный воспользоваться своим стремлением обосноваться в такой жизни, которая впоследствии не потребовала бы от него больше никаких усилий, и подстроить свое дыхание под глубокий ритм времени и жизни.

На следующее утро Мерсо поднялся рано и спустился к морю. Ночная мгла уже отступила, утро полнилось шорохом крыльев и птичьим писком. Однако солнце не полностью поднялось на небосклон, и когда Патрис вошел в еще по-ночному тусклую воду, ему показалось, что он погрузился в сумерки, правда, вскоре все вокруг загорелось червонного золота цветом. Тогда он вернулся домой. В теле ощущалась легкость и готовность принять все. В последующие дни Мерсо стал выходить из дому незадолго до восхода солнца. Первое утреннее усилие задавало тон всему дню. Однако купания утомляли его. Сочетание утомленности и энергии придавало всему дню привкус счастливой усталости. И все же эти дни казались ему тягучими, нескончаемыми. Он еще не отделил свое время от каркаса привычек, которые служили ему точками отсчета. Ему нечем было заняться, и потому время тянулось согласно собственным законам. Каждая минута обретала ценность чуда, но Патрис еще не признавал ее таковой. Во время путешествия дни казались бесконечными, в конторе, наоборот, время с понедельника до понедельника проскакивало, подобно молнии, теперь же, лишенный своих опор, он пытался снова отыскать их в жизни, которой не было до этого дела. Порой он брал в руки часы и смотрел, как стрелка переходит с одной цифры на другую, дивясь тому, что пять минут тянутся целую вечность. Без сомнений, именно эти наручные часы открыли ему тяжкий и мучительный путь, ведущий к высшему искусству ничегонеделания. Мерсо научился гулять. Иногда во второй половине дня доходил по пляжу до развалин на мысе. Ложился там в полынь и, положив руку на горячий камень, вглядывался широко открытыми глазами и сердцем в невыносимое величие раскаленного неба. Он подстраивал биение крови к яростной пульсации солнца в самый разгар дня и, погруженный в дикие запахи и концерты сморенных жарой цикад, смотрел, как небо меняет цвет, попеременно становясь то белым, то синим, то зеленым и льет свою нежность на еще теплые развалины. Возвращался он рано и заваливался спать. В этом беге от одного дня до другого Мерсо нащупал ритм, чьи медлительность и необычность стали ему столь же необходимыми, как прежде были необходимы контора, кафе и сон. И тогда, и теперь это происходило почти неосознанно. Сейчас, по крайней мере, в минуты прозрения он ощущал, что время принадлежит ему и что в этом коротком мгновении, за которое море из красного превращается в зеленое, вечность воплощена в каждой из секунд. Вне этой кривой, которую описывали дни, он не понимал ни что такое вечность, ни что такое сверхчеловеческое счастье. Счастье было человеческим, а вечность обыденной. Главное состояло в том, чтобы уметь покорно подстроить свое сердце под ритм дней, а не ломать их ритм под кривую собственной надежды.

Точно так же, как нужно уметь вовремя остановиться, когда создаешь произведение искусства, почувствовать наступление момента, когда его нужно оставить в покое, в чем творцу гораздо больше способна помочь интуитивная потребность, чем самые тонкие умозаключения, так и для того, чтобы увенчать свое существование счастьем, нужен лишь минимальный уровень интеллекта.

По воскресным дням Мерсо играл в бильярд с Пересом, рыбаком, у которого не было одной руки. Она была отнята выше локтя. Он играл необычным образом: склонившись над столом, прижимал кий к груди и поддерживал его культей. А по утрам у Мерсо была возможность полюбоваться ловкостью старого рыбака, который вставал в лодке и, зажав одно весло под мышкой, ворочал им с помощью грудной клетки, при этом другая рука гребла, как обычно. Словом, он и лодка хорошо понимали друг друга. Перес жарил каракатиц в собственном соку и подавал их с пикантной подливой. Мерсо делил с ним трапезу, обмакивая хлеб в черную обжигающую и густую жидкость из покрытой сажей сковородки. Перес-рыбак и сам был как рыба, от него не дождаться было ни слова. Патрис с благодарностью принимал эту особенность. Иногда утром, после купания, он наблюдал, как Перес выходит в море.

– Я с вами, Перес? – подходя, спрашивал он.

– Залазьте, – отвечал тот.

Они крепили весла в уключины и согласованно гребли, следя (Мерсо, по крайней мере) за тем, чтобы ноги не запутались в поводках перемета. В задачу Патриса входило наблюдать за шнуром, сверкающим на поверхности, темным и колеблющимся под водой. Солнечные лучи, падая на воду, разбивались на тысячи осколков, Мерсо вдыхал тяжелый, удушливый запах, похожий на дыхание бездны. Время от времени Перес вытаскивал из воды рыбу, бросал ее обратно и приговаривал: «Плыви-ка ты обратно, к маме». В одиннадцать они возвращались, Мерсо с руками, поблескивающими от рыбной чешуи, и с лицом, распухшим от солнца, шел домой, где было прохладно, как в погребе, а Перес отправлялся к себе и к вечеру готовил рыбное блюдо, которое они вместе съедали. День за днем погружался Мерсо в эту жизнь, как погружаются в воду. Подобно тому, как достаточно слаженной работы рук и воды, которая держит тебя на плаву, Патрису было достаточно нескольких простейших вещей – дотронуться рукой до ствола дерева, пробежаться по пляжу, – чтобы ощутить свою уникальность. Так он приобщался к жизни в ее чистом виде, обретал рай, который дан лишь зверям, наиболее лишенным ума либо в наибольшей степени им одаренным. В той точке, где разум отрицает себя, он подходил к собственной истине, а вместе с нею и к беспредельности своего величия и любви.

Благодаря знакомству с Бернаром Мерсо приобщился к жизни деревни. Он позвал его как-то, почувствовав недомогание, а потом они стали видеться, часто к обоюдному удовольствию. Бернар тоже был молчуном, но, несомненно, человеком умным, правда, ум его был с привкусом горечи, отчего в глазах за черепаховыми очками вспыхивали огоньки. Долгое время проработав в Индокитае, он в сорок лет уединился в этом уголке Алжира, где в течение уже нескольких лет вел мирный образ жизни. Его жена, вьетнамка, с волосами, уложенными в пучок, и в современном костюме, почти не раскрывала рта. Благодаря своей способности ко всем проявлять снисходительность, Бернар мог приноровиться к любой среде. Оттого любил всех, и сам, в свою очередь, был всеми любим. Он без труда ввел Мерсо в местное общество. Тот был уже накоротке с хозяином гостиницы, бывшим тенором, который пел, стоя за стойкой, а между двух арий «Тоски», обещал задать жене взбучку. Патрису предложили вместе с Бернаром войти в комитет, занимавшийся организацией праздников. И в праздничные дни, 14 июля и другие, они прохаживались с трехцветными повязками на рукавах или, собравшись с другими членами комитета за столом, покрытым зеленой, с пятнами от сладких аперитивов клеенкой, обсуждали, должна ли эстрада для выступлений музыкантов быть окружена пальмовыми деревьями или бересклетом. Его чуть было не завлекли в предвыборную историю неприятного толка. Но Мерсо имел возможность заблаговременно свести знакомство с мэром. Тот «держал в своих руках судьбы коммуны» (по его собственному выражению) в течение десяти лет, и эта почти вечность подвигала его к тому, чтобы мнить себя Наполеоном. Разбогатевший винодел, он выстроил себе дом в греческом стиле. Патрис был приглашен полюбоваться им. Дом был двухэтажным, но с лифтом, видно, хозяин не останавливался ни перед какими затратами. Мерсо и Бернар оценили эту достопримечательность. «Хорошо скользит», – благодушно отозвался о нем Бернар. С этого дня Мерсо преисполнился глубоким уважением к мэру. Они с Бернаром пустили в ход все свое влияние, чтобы тот остался на своем посту, который, безусловно, был им заслужен.

Весной деревушка с красными крышами, зажатая между горами и морем, вся утопала в цветах – чайных розах, гиацинтах, бугенвиллеях – и полнилась жужжанием насекомых. В час сиесты Мерсо выходил на террасу и подолгу смотрел на человеческое жилье, затихшее под немилосердными лучами солнца. Исторические анналы деревни повествовали о соперничестве Моралеса и Бингеса, двух богатых испанских земледельцев-переселенцев, которые благодаря спекулятивным махинациям стали миллионерами. Мания величия поразила обоих. Когда один из них покупал автомобиль, то выбирал непременно самый дорогой. Другой покупал точно такой же, но менял ручки на серебряные. При этом фантазия Моралеса граничила с гениальностью. Его прозвали «король Испании». Он во всем переплюнул Бингеса, которому не хватало воображения. Во время войны Бингес подписался на государственный заем в несколько сотен тысяч франков, а Моралес объявил: «Я сделаю лучше, я пошлю на войну сына». И послал, хотя тот не достиг призывного возраста. В 1925 году Бингес приехал из Алжира на великолепном «бугатти». Две недели спустя Моралес выстроил себе ангар и купил самолет «кодрон». Самолет как поставили в ангар, так он там и стоял. По воскресеньям в ангар допускали посетителей посмотреть на него. Бингес обзывал Моралеса «голодранцем», а тот его «безмозглым поддувалом».

Как-то Бернар привел Мерсо к Моралесу, на большую ферму, полную ос и пропахшую испарениями перебродившего виноградного сока, тот выказал им должное почтение, но принял гостей в эспадрильях и рубашке, поскольку не переносил пиджака и ботинок. Им показали самолет, автомобили, медаль сына, оправленную в рамку и выставленную в гостиной, потом Моралес взялся просвещать Мерсо относительно необходимости выдворять иностранцев из французского Алжира («сам-то я натурализован, но вот, к примеру, этот Бингес…») и повел их смотреть свою недавнюю причуду. Они углубились в виноградник, в самой середке которого была обустроена круглая площадка. На ней, под открытым небом, оказался оборудован салон в духе Людовика XV из предметов мебели самых редких пород дерева, обитых самыми дорогими тканями. Моралес принимал посетителей прямо посреди своих владений. Мерсо вежливо поинтересовался, что же делается со всей этой роскошью в дождливую пору, хозяин, не моргнув, ответил, не вынимая сигары изо рта: «Меняю на другую». Потом они с Бернаром еще не раз навестили Моралеса и обсуждали, чем нувориш отличается от поэта. Моралес, согласно Бернару, являлся поэтом. Мерсо пришло в голову, что из этого нувориша вышел бы неплохой римский император эпохи заката империи.

Некоторое время спустя в Шенуа на несколько дней приехала Люсьена. А в воскресный день утром Мерсо нанесли визит Клер, Роза и Катрин, как и обещали. И хотя Патрис был уже далеко не в том состоянии, которое заставило его вернуться в Алжир после первых дней одинокого пребывания, он был рад их приезду и пошел с Бернаром встречать их на остановку, куда их доставил большой автобус канареечного цвета. День был великолепный, деревню наводнили красные автомобили мясников, повсюду разгуливали люди в одежде светлых тонов, было много цветов. Мерсо с гостьями, по просьбе одной из них, Катрин, заглянули в кафе. Катрин любовалась блеском, жизнью незнакомого ей места, а за стеной, на которую она облокачивалась, угадывала присутствие морской стихии. Когда они собрались уходить, на близлежащей улочке грянула поразительная музыка. Это был, без всяких сомнений, «Марш тореадора» из «Кармен», но инструменты играли так громко и не в лад, что назвать это сборище инструментов оркестром было трудно. «Это оркестр общества гимнастов», – заявил со знанием дела Бернар. И впрямь, два десятка незнакомых музыкантов, безостановочно дующих в духовые инструменты самого разного толка, не заставили себя ждать. Они держали путь к кафе, а за ними в канотье, сдвинутом на затылок, под которым был носовой платок, обмахиваясь рекламным веером, выступал Моралес. Он нанял музыкантов в городе: «С этим кризисом жизнь слишком грустна», пояснил он позже. Ввалившись в ресторан, все расселись согласно его указаниям и закончили исполнять марш. Кафе было битком. Тогда Моралес встал и важно проговорил, обведя присутствующих взглядом: «По моей просьбе оркестр повторно исполнит «Тореадора».

Маленьких тупиц, как их называл Патрис, душил смех. Но, добравшись до дома Мерсо и оказавшись в затемненной прохладе комнат, которая подчеркивала ослепительную белизну стен, полных солнца, проникающего сюда из сада, они притихли, чувствовалось, что им здесь хорошо, а Катрин даже выразила желание принять солнечную ванну на террасе. Мерсо отправился провожать Бернара до дому. Уже второй раз тот становился свидетелем некоторых фактов из личной жизни Патриса. Их отношения нельзя было назвать доверительными, Мерсо понимал, что Бернар несчастлив, а Бернар был слегка обескуражен образом жизни Мерсо. Они расстались, не обменявшись ни словом. Патрис условился с подругами, что завтра спозаранку они все вчетвером отправятся на экскурсию. Высота Шенуа немалая, до вершины добраться – дело непростое. И все же им светило провести незабываемый день, наполненный усталостью и солнцем.

Рассвет застал их на первых крутых склонах Шенуа. Роза и Клер шли первыми, Патрис и Катрин замыкали шествие. Девушки хранили молчание. Шаг за шагом они поднимались все выше над морем, еще окутанным белым утренним туманом. Патрис тоже молчал, слившись с горой, покрытой редкой порослью ершистого безвременника, с ее ледяными ключами, чередованием тени и света, прислушиваясь к своему телу, которое то соглашалось с ним, то восставало. Они сосредоточились на продвижении вперед, вбирая в легкие утренний воздух, режущий как раскаленное железо или отточенная бритва, с головой уйдя в старание превзойти себя, одолеть непокорный склон. Роза и Клер, устав, замедлили шаг. Катрин и Патрис обогнали их и вскоре потеряли из виду.

– Ты как? – спрашивал время от времени Мерсо.

– Хорошо. Красотища! – отзывалась Катрин.

Солнце неуклонно взбиралось по небосводу, становилось все жарче, ожили и застрекотали насекомые. Вскоре Патрис снял рубашку и продолжил путь голый по пояс. Пот катил по его плечам, шелушившимся от солнца. Они пошли по тропинке, которая, как им показалось, огибала гору. Трава, по которой они теперь ступали, была уже гораздо сочнее. Вскоре послышалось журчание воды, повеяло свежестью, из расщелины в скале бил источник. Побрызгавшись друг на друга водой, они немного попили, и Катрин легла в траву, а Патрис, с прилипшими ко лбу и почерневшими от влаги волосами, щурил глаза, глядя на представшую его взору картину с руинами, сверкающими дорогами и солнечными бликами. Затем подсел к Катрин.

– Пока мы одни, Мерсо, скажи, счастлив ли ты?

– Смотри, – ответил он.

В дрожащем над тропой мареве роился целый сонм пылинок всех оттенков и цветов. Патрис улыбался, поглаживая себя по обнаженным плечам.

– Да, но я хотела тебе сказать… Не отвечай, если не хочешь. – Она колебалась. – Любишь ли ты свою жену?

– Это необязательно, – улыбнулся он. Затем, встряхнув головой, повернул Катрин к себе и плеснул ей в лицо водой. – Катрин, ошибочно думать, что нужно выбирать, что нужно делать или что хочешь делать, что существуют какие-то обстоятельства для счастья. Единственное, что имеет значение, видишь ли, это воля к счастью, нечто вроде постоянного, напряженного стремления к нему. Остальное – женщины, произведения искусства, успехи в той или иной области общественной жизни – не более чем предлоги. Канва, дожидающаяся того, что мы по ней вышьем.

– Да, – протянула Катрин, в ее глазах отражалось солнце.

– Для меня важно определенное качество счастья. Я могу вкусить счастья лишь в настойчивой и яростной битве, которую оно ведет со своей противоположностью. Счастлив ли я? Катрин! Известно ли тебе знаменитое высказывание: «Если бы начать жизнь с начала»? Так вот, я бы снова прошел тот же путь. Естественно, тебе не дано понять, что это значит.

– Нет, – подтвердила Катрин.

– Как тебе сказать, малыш… Если я счастлив, то благодаря своей нечистой совести. Мне нужно было уехать, добиться одиночества, при котором я мог свести на очной ставке в самом себе то, что было необходимо свести, то, что являлось солнцем и слезами… Да, по-человечески я счастлив.

На тропе показались Роза и Клер. Дальше путь по-прежнему шел полого, среди буйной растительности. По обеим сторонам тропы росли берберийская смоковница, оливковое дерево и ююба. Навстречу попадались арабы верхом на ослах. Затем начался подъем. Солнце нещадно палило скалы. В полдень, ошалев от зноя, опьянев от запахов и усталости, они побросали свои рюкзаки и отказались от намерения добраться до вершины. Скалистые склоны были сложены из кремня. Привал устроили в тени под невысоким уродливым дубом. Достали провизию и закусили. Вся гора сотрясалась под напором солнечного света и треска цикад. Тень под дубом съеживалась. Патрис повалился ничком на землю и, прижавшись к камням, дышал исходящим от них жаром, всем телом ощущая глухие толчки в недрах горы. Казалось, громада трудилась. Монотонность ударов, одуряющий стрекот насекомых, затаившихся среди раскаленных камней, дикие запахи в конце концов усыпили его.

Проснулся он весь в поту, чувствуя себя разбитым. Было часа три. Подруги куда-то пропали. Но вскоре крики и смех послышались рядом. Жара чуть спала. Пора было начать спуск. Вот тут-то на спуске Мерсо впервые потерял сознание. Когда он очнулся, то увидел очень синее море между тремя склонившимися над ним головками со встревоженными лицами. Они стали спускаться помедленнее. На последнем склоне Мерсо попросил сделать передышку. Море и небо зазеленели, объединившись в одно целое, горизонт задышал. На отрогах, являвшихся продолжением Шенуа, окруживших бухточку, чернели кипарисы. Все молчали.

– Вид у вас усталый, – не выдержала Клер.

– Что делать, малышка.

– Знаете, это не мое дело. Но этот край вам не подходит. Здесь слишком близко к морю, слишком влажно. Почему бы вам не поселиться во Франции, в горах?

– Этот край мне не подходит, Клер, согласен, но я здесь счастлив. Мне здесь хорошо.

– А там вам стало бы совсем хорошо, причем надолго.

– Более-менее долго быть счастливым нельзя. Ты просто счастлив. Точка. А смерть ничему не помеха – это просто несчастный случай, который случился с тобой, когда ты был счастлив.

Все замолчали.

– Меня вы не убедили, – после некоторого раздумья произнесла Роза.

Они добрались до дома, когда уже вечерело.

Катрин вызвалась позвать Бернара. Мерсо сидел в своей комнате, глядя на белое пятно балюстрады, темный холст моря и более светлое пространство над ним – беззвездное небо. Он чувствовал слабость, но в силу какой-то благодетельной тайны от слабости ему легче дышалось и думалось. Когда Бернар постучал в дверь, Патриса как будто кольнуло: сейчас он расскажет ему обо всем. Не то чтобы его секрет тяготил его. Да и секрета никакого не было. Если он и молчал до сих пор, то потому, что в некоторых сообществах свои мысли хранят про себя, зная, что они наткнутся на предрассудки и глупость. Но сегодня, при всей своей телесной немощи и желании исповедаться, Мерсо был подобен художнику, который долго вынашивал свое произведение и наконец понял, что пришло время представить его на суд людской. Патриса не покидало чувство, что ему нужно выговориться. Не будучи уверенным, что так и поступит, он с нетерпением ожидал прихода Бернара.

Снизу донесся веселый смех, он улыбнулся; в этот момент в комнату вошел Бернар.

– Что случилось? – спросил он, входя.

– Да вот так, – растерянно ответил Мерсо.

Бернар прослушал его. Ничего определенного сказать было нельзя. Посоветовал сделать рентгеновский снимок, если можно.

– Попозже, – ответил Мерсо.

Бернар замолчал и сел.

– Сам я болеть не люблю, – начал он, – я знаю, что это такое. Нет ничего более некрасивого и унизительного, чем болезнь.

Патрис равнодушно слушал. Он приподнялся в кресле, предложил гостю курить, закурил сам и, смеясь, сказал:

– Могу я вам задать вопрос, Бернар?

– Почему нет?

– Вы никогда, я заметил, не купаетесь в море, так почему же вы забрались в эту глушь?

– Сам не знаю. Давно это было. – И добавил после небольшой паузы: – И потом, я всегда поступал наперекор всему. Теперь уж не то. А прежде я хотел стать счастливым, делать то, что положено делать человеку, обосноваться, к примеру, в краю, который был бы мне по сердцу. Но благими намерениями вымощена дорога в ад. Нужно жить как можно проще – не принуждая себя. То, что я говорю, немного цинично. Но такова точка зрения самой прекрасной в мире девушки. В Индокитае я пустился во все тяжкие. Теперь настал черед все обдумать. Все просто, как шар.

– Да, – отозвался Мерсо, не переставая курить, забравшись глубоко в кресло и глядя в потолок. – Но я не уверен, что любые благие намерения столь непродуктивны. Они просто-напросто неразумны. В любом случае единственный опыт, который представляет для меня интерес, тот, результаты которого соответствуют моим ожиданиям.

– Да, судьба по мерке человека, – улыбнулся Бернар.

– Судьба человека, – продолжал Патрис, – всегда увлекательна, коль скоро он обручается с нею со всею страстью. А кое для кого увлекательная судьба – это всегда судьба по его мерке.

– Согласен, – отвечал Бернар. – Он с усилием поднялся и какое-то время вглядывался в ночь, повернувшись спиной к хозяину дома. – Вы и я – единственные в этом краю одиночки. Ваша жена и ваши гостьи не в счет. Мне ясно, что это несерьезно. И все же, мне кажется, вы больше любите жизнь, чем я. – Он обернулся к своему собеседнику. – Потому как для меня любить жизнь – не означает купаться в море. Для меня это означает жить так, чтобы захватывало дух. Тут годится все – женщины, приключения, разные страны. Это, прежде всего, означает действовать, преодолевать сопротивление. Так, чтобы тебя обжигало, чтобы испытывать восторг. Словом, я хочу сказать… Поймите меня. – Он как будто был сконфужен тем, что разговорился. – Я слишком люблю жизнь, чтобы удовольствоваться одной природой.

Бернар принялся сворачивать свой стетоскоп.

– В общем, вы идеалист, – проговорил хозяин дома.

У Мерсо было такое чувство, что в эту минуту, которая длится от рождения до смерти, решается вся его судьба.

– Дело в том, видите ли, – с некоторой грустью сказал гость, – противоположностью идеалиста часто выступает человек, лишенный любви.

– Не верьте этому, – ответил Мерсо, протянув ему руку.

Бернар долго жал ее.

– Так, как вы, – улыбнулся он, – думают только люди, живущие большим отчаянием или большой надеждой.

– Может быть, и тем, и другим.

– Я вас за язык не тяну!

– Я знаю, – серьезно сказал Патрис.

Но когда Бернар был уже на пороге, он позвал его, поддавшись неосознанному порыву.

– Да? – спросил доктор, обернувшись.

– Вы способны презирать кого-нибудь?

– Думаю, да.

– В каких случаях?

– Все очень просто, мне кажется, – подумав, ответил гость. – В том случае, когда человеком двигала корысть, страсть к наживе.

– И в самом деле, просто, – согласился Мерсо, – доброго вечера, Бернар.

– Всего доброго.

Оставшись один, Патрис задумался. В той точке, до какой он дошел, презрение другого человека оставляло его равнодушным. Но он ощущал в Бернаре глубокие отзвуки, которые сближали его с ним. Ему казалось невыносимым, чтобы одна его часть осуждала другую. Был ли его поступок корыстным? Он усвоил тогда главную безнравственную истину, что деньги – один из наиболее надежных и быстрых способов обрести достоинство. Тогда же удалось ему избавиться и от горечи, которая охватывает всякую добродетельную от природы душу, когда она начинает постигать, сколько несправедливого и подлого заложено как в основании, так и в процветании иной удавшейся судьбы. То омерзительное и возмутительное проклятие, лежащее в основе утверждения, что бедные заканчивают в нищете начатую в нищете жизнь, он отбросил, сражаясь за деньги с помощью денег, с ненавистью с помощью ненависти. Из этой битвы зверя со зверем порой ангел являл свой лик, весь в ореоле крыльев и славы, ликующий под теплым морским дыханием. Так вышло, что он ни в чем не признался Бернару, а значит, отныне содеянному им предстояло остаться тайным.

На следующий день к пяти часам пополудни дети, как он их называл, уехали. Стоя на подножке автобуса, Катрин обернулась к морю со словами: