Текст книги "Невыразимый эфир (ЛП)"

Автор книги: Альбан Ориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Почему же перед нами вы раскрываете все ваши секреты? Должна быть какая-то причина, – заметил паромщик. – Ведь не ради красивых слов: это было бы слишком просто.

– Я умираю, – ответила машина. – Очень скоро меня не станет. Форма, в которой я существую – наполовину биологическая, наполовину электронная, – является оптимальной для меня, но она уязвима. Мои цифровые данные постепенно стираются. Как в любом зеленом листе, или цветке, или в самом мелком насекомом, внутри меня идут процессы окисления, и мне суждено исчезнуть. Такова моя плата за то, чтобы быть подобной вам – то есть плотью. Мой возраст приближается к сотне лет, и уже поэтому длить дальше свое существование мне не под силу. Эта жертва необходима – ради защиты зоны.

– Зачем вы нам это все говорите?

– Паромщик, теперь, когда вы знаете всю правду, вы должны занять мое место, чтобы защищать зону. Я вас изучила. Я видела вас в деле. Я читаю в вашем сердце, как в открытой книге. Ваша любовь и ваша искренность дают мне уверенность в том, что над городом взошел новый день. Вернитесь к людям. Помогите вашим братьям создать новое человечество. Пусть они осознают ошибки прошлого. Они смогут вас услышать и понять. Зона предоставит им самые широкие возможности, и чем дальше, тем больше. В результате совместных усилий мы достигнем общего процветания. Представьте, какой силой мы будем обладать, если объединимся. Ваша внутренняя суть еще далека от идеала, но я верю в вас – завтрашних. Мы больше не можем существовать в противостоянии, мы должны дополнять друг друга. Вместе мы сможем войти в будущее. Если же мы продолжим нашу затянувшуюся борьбу, то мир вскоре превратится в безжизненную пустыню, кусок гранита, вращающийся в ледяном космосе. Это подтверждают мои расчеты вероятности событий. Наше будущее должно быть общим – или у нас нет будущего. Таково мое завещание.

– Они не станут меня слушать. Никто не примет эту идею. Мне жаль, но я их хорошо знаю. Они все эгоисты, и только страх может заставить их действовать. Они не такие, как я, как мы двое. Вы же видели милиционера – вот вам человек.

– Возможно. А возможно, и нет. Но вы ведь не забыли свое обещание. Достаточно будет и одной жизни. Я выбрала вас моим преемником. Это и будет вашей миссией, вашим Евангелием, которое вы отныне будете проповедовать.

– Еще один вопрос...

– Да, паромщик?

– Когда голоса говорили мне о чьей-то неизбежной смерти, я думал, что они имеют в виду ту, кто была рядом со мной. Я ошибался, ведь так?

– Да, – ответила машина. По ее экрану уже явственно бежали помехи, а изображение расплывалось. – Они говорили не о вашей спутнице. Это пророчество относилось ко мне. Это правда.

– Жаль, что ей придется умереть, – тихо сказал паромщик.

– Жаль, что мне придется это сделать. Другого выхода нет. Прощайте.

Аккордеона звуки тают

В эфире несказанно-нежном,

И тихо бабочки летают

В его потоке безмятежном.

Электрогенераторы закашлялись, после чего вовсе остановились. Неоновые лампы на потолке погасли одна за другой. Бобины с магнитными лентами больше не вращались, а на экране теперь была только космическая чернота, в которой отражались смутные силуэты путешественников. Стебли, что еще оставались на полу, больше не вспыхивали электрическими огнями. Казалось, они увядают: их зелень заметно поблекла. Паромщик приподнял один из отростков и отпустил его. Тот упал, вялый и бесформенный, как водоросль. Под этим куполом больше не было ничего живого. Растительные мускулы, порождение Сущности, не выжили после ее смерти. А машина заснула навсегда. От творения, стоящего на следующей ступени эволюции, осталась только тусклая пластиковая оболочка и непроницаемое стекло. В зале вновь воцарилась тишина, окутывая своим покровом разбросанные щиты, груды мусора и холодные кирпичные стены. Паромщик обнял девушку, крепко прижал к груди и закрыл глаза. Перед его внутренним взором пронеслись картины их долгого путешествия. Теперь он наконец постиг смысл того зова, который он всегда ощущал в самой глубине своей души. Его сердце наполнилось смешанным чувством, в котором радость перемежалась с бесконечной грустью.

Паромщик и девушка вышли из здания; глаза их сияли. Они вновь поднялись на холм, откуда они недавно смотрели на фабрику. День медленно клонился к закату. В воздухе, казалось, разливался легкий неуловимый аромат. На тщедушных ветвях окрестных деревьев появились птицы с белым оперением. Мир вокруг них словно очнулся от глубокого оцепенения, как если бы кто-то разбил невидимую преграду. Тяжелое ярмо страхов и предубеждений, темная сила, которая наполняла зону, таяла на глазах. Девушка что-то напевала. Оказавшись на вершине холма, паромщик направился к молодому дубку, у которого он оставил свою сумку. На одной из веток из набухшей почки уже появился розовый цветок. Приближались сумерки. Глядя на пламенеющее небо, паромщик ощутил невыразимое спокойствие, а при мысли о наследстве, доверенном ему вычислительной машиной, он почувствовал в глубине души, в самых затаенных складках своего свободного сознания, какая на него свалилась ответственность. Ему открылась основополагающая суть этого мира и людей в нем – компьютер заставил его понять это.

Он навсегда останется паромщиком – то есть проводником.

Здесь, под светом луны, они провели пятую ночь в зоне – тихую волшебную ночь, мерцающую мириадами звезд и не меньшим количеством надежд. Девушка спала, уютно устроившись в объятиях своего мужчины. Паромщик так и не выкурил свою последнюю сигарету.

Обещание есть обещание.

Глава 11

Ребенок сидел на краю тротуара. Мелкий дождь падал на кровли домов, на убогие хибары под рифленой жестью, и хотя сидящему то и дело приходилось вытирать холодные капли, что струились по лицу, он не спешил спрятаться в укрытие. Равнодушие, подобно сну, владело им: не хотелось ничего. Рассеянным и отрешенным взглядом смотрел он на пустынную площадь, на покореженные карусели, которые слегка поворачивались под резкими порывами ветра. Зрелище явно было ему в диковинку. Детская вертушка медленно крутилась против часовой стрелки; изъеденный ржавчиной механизм скрипел, а временами завывал, словно умирающее животное. Качели, некогда выкрашенные в голубой цвет и превосходно отлаженные, также несли на себе следы медленной эрозии. Клочья парусины хлопали по ветру, словно привидения, рвущиеся с цепи. Мальчику хотелось есть; силы оставили его. Он был один – затерянный во взрослом мире, ни ценностей, ни обязательств которого он не понимал. От этой безысходности в его сердце давно поселилась глухая тоска – притяжение бездны. Капли дождя, что не переставая бежали по бледному лицу, напоминали ему, что он еще жив – в общем, довольно слабое ощущение, но тем не менее. Вдалеке слышался жалобный скрежет старого чахоточного локомотива, а мимо проносились желтые фары дребезжащих автомобилей, рассекая тяжелый сумрак умирающего города.

Из ниоткуда появился человек и сел рядом. Он подошел так тихо, что в первую секунду ребенок принял его за бродячую собаку – здоровенного пса, – но не испугался. Мужчина был высокого роста, в старом, желтого цвета плаще; лицо полностью скрыто в складках капюшона. Тонкие струйки воды струились по его блестящему дождевику, образуя на ткани сверкающие серебряные дорожки. Человек не произносил ни слова, лишь молча смотрел вместе с ребенком на городской парк, раскисший под дождем: бамперные машинки на старом автодроме, похожие на толстых жуков, расползшихся в разные стороны, огромное колесо обозрения с ржавыми кабинами.

Из складок плаща внезапно появилась крупная рука. На ладони лежал странный плод, похожий на грушу, который мужчина протянул ребенку. Тот улыбнулся и с видимым удовольствием вонзил зубы в сочную сладкую мякоть. С его подбородка закапал сироп, смешанный со слюной. Издалека доносились глухие раскаты грома и голодное сердитое карканье ворон.

В городе ничего не изменилось и вряд ли когда-нибудь изменится. Спасение находилось по ту сторону ограды, среди зелени. В деловом районе города, на верхнем этаже одного из зданий старик сжимал в объятиях дочь, которую считал навсегда потерянной. А она с нежностью водила рукой по его круглому морщинистому лицу, вытирая его слезы и рассказывая об истине, которую она узнала. Счастью не было конца.

Пробившись сквозь тяжелую пелену рыхлых облаков, дневной свет озарил все вокруг странным, необыкновенным сиянием. Когда мальчишка покончил со своей грушей, человек осторожно взял его за измазанный подбородок и опустился перед ним на корточки, чтобы его взгляд оказался на уровне потухших глаз ребенка. Лицо мужчины выражало глубокую симпатию. Дождь уже прекратился, и серые тона городского пейзажа, казалось, посветлели. Приближалась теплая пора.

– Скажи, дружок, ты когда-нибудь видел слона? Самого настоящего?

Глава 0

Стоя у окна своей комнаты в отеле, Соколов молча смотрел на расцвеченный огнями мост через Неву. Несмотря на поздний час, на льду замерзшей реки еще резвились дети. Красивые молодые девушки изящно скользили на коньках, откинув капюшоны и заложив руки за спину, наслаждаясь последними минутами по полного наступления ночи. Черный автомобиль уже третий час стоял, не двигаясь с места. Агенты сменяли друг друга каждые двенадцать часов. Инженер наблюдал за ними, осторожно спрятавшись за шторой. Он видел, как они вылезали из машины, и, чтобы размяться, начинали топать ногами по белой мостовой и размахивать руками. Появлялись следующие четыре сотрудника и усаживались в автомобиль, в то время как их предшественники уходили прочь. Процедура всегда была одна и та же.

Микаевич прибыл ближе к ужину. Товарищи не виделись почти семь месяцев. Техник нашел работу на морской базе во Владивостоке, а теперь ненадолго приехал в Санкт-Петербург, чтобы уладить административные вопросы, связанные с обучением его младшего брата. На следующий день ему предстояло вновь отправиться в путь длиной в десять тысяч километров, чтобы уже больше никогда не вернуться. Он не возмущался этими ограничениями. Казалось, он смирился. Одной рукой он с удовольствием гладил кота, развалившегося на диване, а другой добавлял сахар в свою чашку с чаем. Ударяясь о стенки, ложечка мягко позвякивала – как колокольчик.

– Этот город необыкновенно красив зимой, – сказал Соколов.

– Как и все советские города.

– Как и все города на земле.

– Как прошло заседание комитета? – спросил Микаевич.

– Как я и предполагал: кромешно. Научный институт пытался вменить мне совершение террористического акта, или, по крайней мере, преступную халатность, а комитет настаивал, что я действовал во вред партии в интересах некой преступной организации.

– Ну и ну! Все это просто смешно. Они хоть читали отчеты?

– Да плевать им на отчеты. Им надо найти козла отпущения в этой аварии. А судя по новостям и сообщениям в прессе, американцы и французы обычно поступают также. Завтра я превращусь во врага народа. Все уже решено.

– Но это дико! – воскликнул Микаевич.

– Вам нечего бояться, друг мой. А я остаток своей жизни буду ограничен в перемещении. Тридцать лет назад я уже прошел через лагеря.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Ничего. Вы же видите, какой оборот приняли события. Мы оказались на грани конфликта мирового масштаба. Сильные мира сего зыркают друг на друга, как волки, и пытаются переложить на другого ответственность за этот инцидент. Еще одна искра – и пороховая бочка взорвется. Ничего. Ничего нельзя сделать.

Инженер наконец оторвал взгляд от заиндевевшего окна и подошел к чайнику в форме самовара. Он ждал этой встречи много месяцев. Дружеское чувство, которое он испытывал к технику, было единственным, что осталось у него от прошлой жизни – в то время как нападки начальства только выводили его из равновесия. За время многолетней работы бок о бок этих людей связали невидимые нити; серьезные происшествия, которые им пришлось вместе пережить, лишь упрочили эту связь. Молчание не тяготило их; напротив, каждому из них в тишине явственнее припоминались лихорадочные ощущения той весенней ночи. Если они и спрашивали друг друга о чем-то, то только о тогдашнем событии, уточняя детали и подтверждая для себя то, о чем они и без того знали или догадывались уже давно. Из двух мужчин инженер выглядел более спокойным, почти отрешенным. Они разговаривали вполголоса, опасаясь, что в комнате могут быть подслушивающие устройства. Чтобы заглушить их разговор, Соколов включил приемник, стоящий на маленьком столике. Передавали "Пиковою даму" Чайковского.

– Я хотел бы вам задать еще один вопрос, последний, – сказал он. – Вы помните ваши ощущения, когда мы бежали по лестнице?

– Нет... Мне жаль, – ответил Микаевич. – Мы торопились уйти, вот и все.

– В те секунды я испытал странное чувство: я ощутил себя маленьким ребенком, который стал случайным свидетелем родительской ссоры, и отец с матерью ждут, чтобы я ушел, не желая смущать детское сознание. Как только мы покинули здание, все сразу утихомирилось.

– Я ничего такого не помню, товарищ инженер. Помню, было страшно... Вот.

– Простите, мой друг, что донимаю вас своими старыми воспоминаниями и нелепыми ощущениями. Конечно, просто болтовня.

– Да нет, все в порядке. Знаете, когда мы в спешном порядке покидали центр управления, я споткнулся и упал на пол, и в тот момент я заметил, что главный экран вновь ожил. Тогда я подумал, что, вероятно, электрическое питание возобновилось. Вам я ничего не сказал: я боялся, что вы опять повернете назад. И я увидел нечто очень странное...

– Говорите.

– Вы подумаете, что я сошел с ума...

– Говорите, прошу вас.

– Хорошо. На экране возникло изображение с шестой камеры.

– Из реактора?

– Именно так.

– Что же вы видели?

– Мне показалось, что я заметил зеленый росток.

– Растение? В реакторе?

– Да! Зеленый стебелек среди стержней тепловыделяющих элементов, на дне резервуара. Пол пошел трещинами, и в провале я увидел что-то вроде извилистого корневища, а вокруг него – множество маленьких побегов. Под бетонным фундаментом пряталась жизнь. Полагаю, она была там всегда, и именно это вызвало катастрофу. Растение стало причиной инцидента, я в этом уверен.

– Не понимаю.

– Я тоже. Но вы ведь мне верите, правда?

– Да, конечно. Вы рассказывали об этом еще кому-нибудь?

– Шутите? Да меня бы сразу отправили в психбольницу.

– Да, это уж несомненно. Держите ваши воспоминания при себе, старина. Так будет лучше для всех.

Соколов подошел к радио и, воскликнув, что следующий отрывок вызывает у него особый восторг, сделал звук погромче. Он высоко ценил талант этого композитора, безоговорочно восхищался им и утверждал, что за последние два века не было музыканта лучше. Звуки скрипок заполнили комнату, и мелодия оперы влилась в их разговор, как вода в вино. Инженер дружески положил руку на плечо техника. На его лице не читалось ни сомнения, ни фальши. Он вновь заговорил – просто чтобы высказаться, почти не ожидая ответа.

– Я все спрашиваю себя: что сталось с теми тысячами, которые пропали без вести?

– Это не ваша вина. Не надо себя терзать. Ведь я был с вами, и я знаю, что вы сделали все возможное, и эти люди...

– Нет, я не о том. Они не погибли. После нашего поспешного ухода эти люди скрылись в лесах и среди холмов.

– Это то же самое. В округе никто не мог бы выжить.

– И все же я убежден в обратном. Как я уже сказал: родители заботятся о своих детях. Возможно, те люди нашли какое-то убежище, или совместными усилиями выстроили себе защиту, временный лагерь. Вообразите-ка их будущее. Этот вопрос не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Как бы я хотел побывать там!

– Но ведь вы всерьез туда не собираетесь?

– Нет. Я слишком труслив. Раб системы!..

– Я понимаю вашу боль. Помоги им Бог!

– Аминь, – ответил Соколов. – Аминь.

Микаевич поднялся, чтобы уходить. Он надел свое широкое пальто, взял шапку, но пока держал ее под мышкой. Инженер проводил его до дверей. Когда он на прощание протянул гостю руку, в его пальцах оказался маленький свернутый конверт. Соколов вопросительно посмотрел на техника. Тот казался смущенным.

– Это на свадьбу вашей дочери. Конечно, лучше подарить подарок, но я ничего не понимаю в обзаведении дома. Молодые найдут этим деньгам более удачное применение. Если мой жест кажется бестактным – я прошу прощения.

– Все в порядке, мой друг. Я передам ваши наилучшие пожелания. Спасибо, что не забыли.

– Хорошо. Время; я должен идти. Прощайте.

Но Соколов настойчиво попросил его остаться еще немного. Он поспешно скрылся в большой комнате и вернулся, держа в руках блестящий поднос, на котором стояли две рюмки водки. Мужчины взяли по рюмке, и инженер, вздохнув, поднял свою вверх, к высокому потолку гостиничного номера. Микаевичу показалось, что на глазах инженера выступили слезы, – если, конечно, это не был отблеск от чересчур яркого освещения, – подумал он, – или и то, и другое вместе. Соколов видимо искал слова. Из кармана его брюк выглядывал край конверта. Кончиками пальцев он засунул его поглубже.

– В конце концов начинаешь понимать, что ничто не стоит усилий – кроме любви. Так выпьем за любовь! За вечную любовь!

– За любовь, и за дружбу!

***

«Туполев» снижался, пронзая широкое полотно облаков. В иллюминатор Микаевич видел белоснежные вершины Урала. Чувство было такое, словно душа прикасается к вечности. Он не переставал думать о словах Соколова – о жизни вне бетонных стен, среди царства дикой природы. Что, если пропавшие в самом деле обретаются там? Макушки сосен, голубые артерии рек, скалистые громады, а между ними островки нежной зелени – все это в отсутствии человека хранило редкий отпечаток первозданности, а с высоты красота открывающихся картин казалась еще более величественной. Микаевич мысленно благословил будущие поколения. Его сердце исполнилось надежды. Теперь он точно знал: ни здесь, ни где-нибудь еще на земле нет такого места, где жизнь прекратилась бы навсегда.

Он закрыл глаза и незаметно заснул.

Я не люблю, когда мне врут,

Но от правды я тоже устал.

Я пытался найти приют,

Говорят, что плохо искал.

И я не знаю, каков процент

Сумасшедших на данный час,

Но если верить глазам и ушам –

Больше в несколько раз.

Виктор Цой, «Муравейник»