Текст книги "Вторая молодость миссис Доналдсон"

Автор книги: Алан Беннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Все это было полным откровением, но были и другие неожиданности, помельче. Например, когда Лора лежала на спине, а Энди был сверху, и оба они пронзительно кричали почти в унисон, зазвонил мобильный Лоры.

Крики стихли, но Лора, не сбивая ритма, протянула руку к телефону.

– Прости, момент неподходящий…

И крики возобновились.

Миссис Доналдсон была удивлена, как быстро улетучилось острое ощущение новизны. Она любовалась тем, как изгибается тело юноши, когда он, как дельфин, резвился в волнах страсти. Тем, как изящны оба. Лорины ноги теперь были у него на плечах – процесс при этом не прервался ни на миг.

И все же, пока она сидела и наблюдала за спектаклем, ей вдруг подумалось, что она могла бы быть матерью кого-нибудь из них (ее или его – она не решила), которую почему-то призвали засвидетельствовать окончательную самостоятельность ее дитятки… матерью доброй и всепрощающей (хотя что тут было прощать?), но и понимающей, что наблюдение за этими столь изобретательно совокупляющимися молодыми людьми едва ли входит в обычный круг ее занятий.

И еще был вопрос денег. Все случилось так легко, что она задумалась – а была ли она первой или же и предыдущие долги оплачивались той же будоражащей валютой.

Лицо Лоры, стоявшей, опершись на руки и колени, поперек кровати, оказалось совсем рядом с лицом миссис Доналдсон. Женщины обменялись улыбками.

– Мужчины… – заговорщицки шепнула Лора, пока Энди возился, прерывисто дыша, сзади. Миссис Доналдсон понимающе улыбнулась.

Миссис Доналдсон не поняла, заметил ли Энди, что дамы общаются, и поэтому разозлился, но он вдруг стал куда более груб, потянул Лору за волосы, развернул ее к изголовью кровати и сам за него ухватился, так что кровать стала мерно ударяться о стену. Одновременно он завопил, завопила и девушка, и ее хриплые крики становились все пронзительнее.

У Доналдсонов половой акт обычно проходил в молчании (и уж точно без ущерба имуществу), а когда Сирил коротко хмыкал, это означало что уж он-то, по крайней мере, удовлетворен. Теми редкими вечерами (а бывало это только по вечерам), когда и миссис Доналдсон случалось вскрикнуть, мистеру Доналдсону приходилось останавливаться: он утверждал, что это его расхолаживает – на самом же деле поведение жены его смущало.

Нынче им, наверное, посоветовали бы все это «проговорить», но из-за скованности, порой типичной для супругов, открытое обсуждение вряд ли было возможно.

Эти же двое нисколько друг друга не смущались, они вопили постоянно и громко, все время словно балансировали на краю и будто бы ждали, когда что-то подтолкнет их к следующим действиям.

Этому и поспособствовала безо всякого умысла миссис Доналдсон, когда, опасаясь за настольную лампу (еще один свадебный подарок), придержала рукой изголовье кровати, что помогло Энди обрести упор, нужный, чтобы довести происходящее до шумного завершения. Лора успокаивалась дольше, чем Энди, и, когда он вышел из нее и примостился рядом, она еще продолжала постанывать. А потом они оба, изнуренные, долго пытались отдышаться.

Доналдсоны после совокупления укладывались по разные стороны кровати и засыпали. Никогда ничего не обсуждали и не комментировали. Тема закрывалась до следующего раза.

Эти же молодые люди вели себя иначе: если считать оргазм маленькой смертью, они затем проводили вскрытие и оценивали степень полученного удовольствия.

Энди приобнял Лору.

– Я бы не отказался от чая.

Миссис Доналдсон была счастлива хоть как-то поучаствовать и поспешила вниз, а поскольку для нее это все-таки было экстраординарное событие, она положила на поднос салфетку, поставила чашки, а не кружки, открыла новую пачку печенья. Но старалась она, выходит, зря: когда она вернулась в спальню, они уже возобновили свои занятия, но на сей раз безо всяких прелюдий и изысков: юноша упорно трудился над девушкой, лежавшей с закрытыми глазами на спине.

Миссис Доналдсон пила чай, ела шоколадное печенье и ко второму бурному финалу успела съесть три штуки, а их чай остыл.

– Надеюсь, я вам не испортила удовольствия, – сказала миссис Доналдсон, когда Энди натягивал джинсы.

– Никоим образом, – ответил он и положил руку ей на зад. – Разве что добавили.

Размышляя об этом эпизоде, а следующие несколько дней она много о нем думала, миссис Доналдсон пришла к выводу, что из всего, что с ней случалось, наблюдение за молодыми людьми, занимающимися любовью, было ближе всего к тому, что можно назвать поступком.

Не она это предложила – только согласилась и сомневалась, можно ли считать согласие поступком. Например, супружество принято считать поступком, она согласилась на него, хотя, если оглянуться назад, от поступка тут было не больше, чем, скажем, от поисков козырька во время дождя.

Одним поступки даются легче, чем другим, думала она, кто-то вообще совершает их без усилий. А ей придется стараться.

Миссис Доналдсон, у которой никогда прежде особых секретов не было, тем более столь интимных, сама удивлялась тому, как велико ее желание поделиться увиденным. Ей безумно хотелось рассказать Делии о своих отношениях с жильцами, но она понимала, что об этом не то что речи, даже слабого намека быть не может. Здравый смысл ей подсказывал, что и юная пара об этом эпизоде предпочтет не распространяться – присутствием в их спальне столь пожилой и респектабельной дамы не похвастаешься, не выдашь это за пикантный поворот событий. Однако настроение улучшилось просто потому, что теперь у нее была тайна, и эта тайна ограждала ее от мелких неприятностей в больнице, от излишнего внимания Баллантайна, от упреков дочери. Вечерок, если вспомнить, получился сумбурный, однако он стал ее историей, скрытой от посторонних глаз, прибежищем, куда, кроме нее, хода никому не было.

– С чего это ты такая счастливая? – спросила Делия в буфете. – Жильцы заплатили?

– Ты знаешь, заплатили, – ответила миссис Доналдсон. – На сегодняшний день мы в расчете.

– На эти деньги и платье купила?

– Платье? – переспросила миссис Доналдсон. – Да нет, оно у меня уже тыщу лет. Просто решила его выгулять.

– И прическа! О губной помаде даже не говорю. Джейн, ты, похоже, перевернула страницу.

– Да нет, нет же, – сказала миссис Доналдсон. – Ты не так поняла. Это по работе. Я в образе.

Парфитт, худосочный юноша с пшеничной шевелюрой, сидел за столом. Миссис Доналдсон постучалась.

– Войдите, – сказал Парфитт тоном, подслушанным по телевизору.

– Неплохо было бы и встать, – сказал из угла Баллантайн. – Джентльмены встают. А врачи – они ведь джентльмены. По крайней мере, раньше были таковыми.

Парфитт предложил миссис Доналдсон стул, она села, расставив ноги и сложив руки на груди. Затем высморкалась в клетчатый платок и сообщила, что ее фамилия Дьюхерст.

– А имя? – спросил Парфитт, держа ручку наготове.

– Джеффри.

– Джеффри?

– Да. Через два «ф».

Парфитт в надежде на помощь ошарашенно поглядел на соучеников. Никто не помог.

– Мы ждем, – сказал Баллантайн. – Пациент не будет так весь день сидеть.

Парфитт заглянул в незаполненную карту.

– Вас всегда звали Джеффри?

– Да. А что тут такого?

– Необычное имя для женщины.

– Я не женщина.

– О! – воскликнул Парфитт, почувствовав себя значительно увереннее. – Выглядите вы очень убедительно.

– Благодарю.

– Я бы ни за что не догадался, – сказал Парфитт ласково и чуть снисходительно.

– Вас что-то смущает?

– Меня? Отнюдь. Однако… – Парфитт задумчиво потер руки. – Я должен задать вам несколько вопросов, во избежание путаницы.

Кто-то из студентов заржал, но тут же смолк под суровым взглядом Баллантайна.

– Позвольте вас кое о чем спросить.

– Разумеется. Вы же доктор.

– Вы поменяли внешность, преодолели столько трудностей, так почему же вы не поменяли имя?

– А зачем? – удивился Дьюхерст. – Я же не женщина. Я – мужчина.

– Так у вас не было операции?

– Была.

– И что с вами делали?

– Разрезали живот. У меня был аппендицит.

– Я имел в виду ваши… проблемы.

– А нет никаких проблем.

– Да? – Парфитт задумался. – Так вы не по этому поводу пришли?

– Нет. Я насчет колена.

– Насчет колена? – просиял Парфитт. Про колени он много чего знал. Колено было как нельзя кстати. – Какое именно колено? Давайте-ка посмотрим.

– Не стоит беспокоиться, – сказал Баллантайн. – Тут дело не в колене.

Сказал он это почти ласково – учитывая обстоятельства.

– Мы поблуждали вокруг да около, но в конце концов добрались до сути.

– Я бы сообразил, – жалобно протянул Парфитт, – только она совсем не похожа на мужчину.

– А мы разве знаем, – сказал Баллантайн, – кто это на самом деле? Можем только верить ему/ей на слово.

Парфитт никак не мог понять, чего же от него хотели.

– Мне что, нужно было ее осмотреть?

– Нет, осмотреть нужно было колено, – терпеливо ответил Баллантайн.

Он вышел вперед и сел.

– Вам нужно помнить, что в наше время «пол» – понятие относительное. Пациент может оказаться трансвеститом, транссексуалом, а может, он еще не определился. Это к делу отношения не имеет. Как они одеты, как выглядят – все это к заболеванию, с которым они пришли, никакого отношения не имеет. От пациента, – он улыбнулся миссис Доналдсон, – может плохо пахнуть. Его или ее тело может просто вонять. Но и это не ваше дело. Если хотите лечить тех, кто не воняет, идите в хирургию – перед операцией больных моют.

Уселся он между Парфиттом и мнимым Дьюхерстом, подозревавшим, что это представление в том числе и для нее.

– Не забывайте, что вы врач, а не полицейский или священник. Вы должны принимать людей такими, какие они есть. И еще помните: вы, конечно, знаете о заболевании больше, чем пациент, но болен-то пациент, и именно поэтому он обладает тем знанием, которого у вас нет. Да, вы разбираетесь в данной проблеме, но это не повод чувствовать свое превосходство. Ваше знание делает вас слугой, а не хозяином.

Баллантайн сидел на краешке стола, болтал ногами и скромно поглядывал на собравшихся. Проповедь, которую выдал под конец дня их обычно бесстрастный и даже язвительный руководитель, студентов огорошила и поэтому проняла. Одно то, что их назвали врачами, было наградой. Они словно получили право думать о себе лучше, чем им обычно позволялось, и кое-кто даже вспомнил, что это не просто профессия, а призвание.

Кое-кто, но не Парфитт.

– Так мне колено осматривать?

Баллантайн вздохнул.

– По-моему, вам лучше оставить колено в покое. Ну, разве что он/она вас себе на это колено положит и хорошенько отшлепает. Благодарю вас, миссис Доналдсон. Очередная номинация на «Оскара».

– Тебе все самое вкусное достается, – сказала Делия. – Я бы тоже такое сыграла, только мне поручают одни эндогенные депрессии…

Миссис Доналдсон, мысли которой теперь постоянно крутились вокруг истории в спальне, уже подумывала, что ее раскованность (которая, впрочем, выражалась лишь в уступчивости) идет именно отсюда – ведь на занятиях она научилась быть не собой. Не будь этого опыта, она бы не согласилась так легко на столь, честно говоря, возмутительное предложение. Однако эту трактовку она отмела на том основании, что «она не из таких». А из каких же? Теперь она и сама затруднялась ответить на этот вопрос.

Оглядываясь назад, она понимала, что занятия в больнице, хоть и не давали большого простора для фантазии, в каком-то смысле расслабили ее, подготовили к тому, чему предстояло случиться, неожиданным образом побудили ее к открытости, хоть открытость и была напускной, да, собственно, и не была открытостью вовсе. Она играла роль и дома, и на работе – тут она себя не обманывала. Училась изображать что-то, в то время как прежде, когда был жив муж, если она что и изображала, то только вежливость. До нынешнего времени она ничего не изображала, как говорят нынче, «на упреждение».

Молодые люди были при ней откровенны в спальне, поэтому неудивительно, что они вообще стали вести себя более свойски, Энди в особенности. Он часто ходил без рубашки, а порой и без джинсов, и хоть Лора и была поскромнее, оба нисколько не смущались.

Миссис Доналдсон это нравилось, поскольку создавало домашнюю атмосферу (хоть и не такую, какая обычно царила в ее доме). Но однажды Гвен приехала без предупреждения и застала в кухне Энди, который, оставив Лору в спальне, спустился в одних трусах сделать себе тост.

– Я готова была сквозь землю провалиться, – заявила она матери, – а ему хоть бы хны. Взял хлеб с вареньем, сказал «Привет» и пошел наверх. Она что, тоже так себя ведет? Расхаживает по дому полуголая? Трусы у него – одно название. Я думала, таких уже не носят. Наш Джастин плавки ни за что не наденет. Перешел на боксеры. – Поскольку Джастин был немногим симпатичнее своей матери, миссис Доналдсон совершенно не хотелось думать на эту тему.

– Они здесь живут, – попробовала напомнить она.

– Позволь уточнить: они здесь снимают жилье. Все из-за этой больницы. Ты как начала туда ходить, стала какой-то… расхлябанной.

– Расхлябанной? – переспросила мать.

– Что бы папа подумал? Ты всегда была такая скромница.

– Ну, они хотя бы музыку не заводят, – сказала миссис Доналдсон. – Вот заводили бы, тогда было бы на что жаловаться.

– А мне кажется, – сказала Гвен, – пусть они в спальне занимаются, чем хотят, но ты имеешь полное право требовать, чтобы по дому они ходили одетыми.

– Дресс-код ввести? Они же здесь живут.

– Так же как и ты.

– Мне с ними веселее, – сказала мать.

– Что значит «веселее»? Им всего по восемнадцать. – На самом деле им было по двадцать, но миссис Доналдсон решила, что уточнять нет смысла.

В отношениях с жильцами все было по-прежнему – разве что приличия теперь соблюдались не так строго. Разумеется, только ими. Это Лора могла спуститься вниз почти раздетая – Лора, но не миссис Доналдсон. Она отлично понимала, что ей за рамки выходить не следует. Нужно вести себя соответственно возрасту.

С тех пор как она стала работать со студентами, молодежь ее больше не пугала, да и не особенно – если не брать в расчет квартирантов – интересовала. Она замечала, что кое-кто вполне привлекателен, но они так робели, ставя диагноз или осматривая ее, что впечатления не производили.

В более спокойной обстановке (например, когда поблизости не было Баллантайна) они держались дружелюбно, относились к ней как к родной бабушке, из тех, про которых говорят «еще ого-го» (ее выражение) или «клевая старушка» (их выражение), но всегда чуть снисходительно. Она была как натурщица, с которой сравнила ее Гвен, – вроде бы есть, а вроде и нет: одна оболочка, по которой изучали симптомы заболеваний.

Доктор Баллантайн ввел мистера Малони в курс дела.

– Перед вами миссис Дикинсон. Она уже не первый раз у врача, жалуется на экзему. Причину так и не удалось выявить. Все обычные средства перепробованы, но экзема не проходит. Врач теперь хочет проверить, а нет ли здесь глубинной психологической причины, не является ли экзема симптомом какого-то другого заболевания? Это вам и предстоит выяснить.

Малони понимающе кивнул.

– Удачной охоты.

Доктор Баллантайн заботливо дотронулся до якобы зудящей и мокнущей руки миссис Дикинсон, а затем, одарив обоих улыбкой, отправился в соседний отсек.

– Терпеть не могу копаться в психологии, – сообщил Малони и закинул ногу на стол. – Никогда не знаешь, куда это заведет. Вот старая добрая опухоль – это всегда пожалуйста.

– Прошу прощенья? – сказала миссис Дикинсон.

– Да ладно вам, голубушка. Вся эта психосоматика… Итак, у вас экзема. Реакция на мыло. Или на стиральный порошок. Может, на что-то из продуктов… Обычно реакция на что-то конкретное. Но в наше время – хотя бы для проформы – принято копаться в психологических причинах.

Малони был нацелен на хирургию, все остальное считал пустой тратой времени. Вот если бы экзему можно было оперировать – тогда другое дело:

– Итак, каков сюжет? Откуда у нее экзема?

– Откуда у вас экзема? – строго поправила его псевдопациентка.

Малони вздохнул. Опять попалась из тех, кто требует играть по правилам.

– А может, это вследствие менопаузы?

– У меня еще не было менопаузы.

– То есть вы еще в строю?

– Ни в каком я не в строю. У меня счастливый брак.

– Рад за вас. Мои поздравления. Вы курите?

– Нет. К тому же курение экзему не вызывает.

– Знаю, милочка. Я просто подумал, может, выйдем, курнем за мусорными баками.

– Мне плохо, – сказала миссис Дикинсон. – Замучил зуд. Спина разодрана до крови.

– Ну да, да, конечно, – сказал Малони. – Вот что я предлагаю: вы мне излагаете суть, зачитываете заключение, которое у вас записано, и дело с концом. Ведь если причина в голове, мы ничем помочь не можем. Дерматологию никто всерьез не воспринимает.

– У меня другое предложение, – сказала мнимая миссис Дикинсон. – Давайте вернемся к истории болезни. А потом вы можете спросить у меня, как это все началось.

«Эта сука заставила меня разобрать всю эту ерунду по пунктам, – рассказывал потом Малони в пабе. – Ей-то какая разница? А я-то думал, она клевая».

Снова приближался день внесения платы, и миссис Доналдсон готовилась к беседе. Она ужа решила, что, если ей опять предложат посмотреть представление, она прикинется, будто это ее не устраивает по финансовым соображениям, но потом все-таки согласится на тех же условиях. Однако наступила пятница, а разговор об этом зашел только перед сном. Миссис Доналдсон зашла на кухню, где Энди заваривал Лоре чай.

– Ой, пока не забыл, – сказал он и протянул миссис Доналдсон несколько банкнот. – Кажется, все правильно.

Она не поняла, сколько там денег, но пересчитывать у него на глазах не хотела, поэтому просто улыбнулась и убрала бумажки в кошелек.

– Мы исправляемся, – сказал Энди.

Миссис Доналдсон подождала несколько минут, а когда поднялась наверх и села на кровать, ей показалось, что они смеются.

Она готовится ко сну и уже не в первый раз переставляет шаткий стул от кровати к туалетному столику. Она усаживается – на плечах плед, ноги укутаны одеялом – и прижимает ухо к стене.

Где-то на другом конце города несет свою вахту Баллантайн: он снова и снова просматривает видеозапись, которую сделал несколько месяцев назад. Стоит появиться миссис Доналдсон, он ставит все на паузу и жалеет, что не знает, как увеличить изображение. Иногда она глядит прямо в камеру – будто прямо на него, и ему это особенно приятно. Но в основном он просто смотрит на нее.

После того приключения в миссис Доналдсон словно что-то раскрылось. Да, в той сцене, которую она наблюдала, до ее прелестей никому дела не было, но необъяснимым образом потому, что она это видела (и в какой-то степени в этом участвовала), она приобщилась к очарованию юности. Она теперь и сама чувствовала себя моложе, выглядела лучше и, пусть это покажется смешным, но ей казалось, что она все еще в игре.

Однако длилось это недолго.

Миссис Доналдсон не была тщеславна. Она никогда не считала себя красоткой, однако сознавала, что сейчас она, возможно, привлекательнее, чем в молодости. Хрупкой она не была, скорее крепкой, но у нее была хорошая кожа, пышные волосы, всегда аккуратно причесанные и завитые, и не было ничего удивительного (а она и не удивлялась), что она нравилась мужчинам своего возраста. Возможно, и женщинам, но она не имела ни возможности, ни желания об этом узнать.

Однако ей было пятьдесят пять – в таком возрасте не стоит раздеваться при свете, да и в гостиничную ванную лучше не заходить.

То, что молодые люди, пусть и по финансовой необходимости, пригласили ее в свою спальню, много для нее значило, хотя, если бы ее пригласили поучаствовать – а эта дикая мысль посещала ее все чаще и чаще, – она бы предпочла электрическому свету свечи. И пусть ей было пятьдесят пять, эта история убедила ее в том, что она не совсем уж отвратительно выглядит.

Эта иллюзия таяла потому, что она ежедневно находилась среди молодых. В тот день она страдала от сильного сердцебиения и головокружений, и кому-то из первокурсников велели ее послушать. Для этого нужно было ее немного раздеть – расстегнуть пару пуговиц на блузке, не более того, чему она и не придала бы значения, если бы, конечно, ее не попросили реагировать как-то по-особенному. Но осматривал ее красивый юноша; он опытной рукой расстегнул ей блузку, и она смотрела на него, пока он ее слушал. Он тоже на нее смотрел, и она заметила – когда он коснулся ее уже тронутой возрастом груди – гримасу отвращения, но он, умный мальчик, сделал вид, что это он хмурится озабоченно.

Однако миссис Доналдсон нисколько не обманулась – она смотрела на выражение его лица не глазами пациента, а своими собственными, и если обычно такие прикосновения доставляли ей легкое и совершенно неосознанное удовольствие, то теперь, глядя на его поросшее пушком ухо, она чувствовала себя тусклой, увядшей, никому не нужной.

– Отлично! – сказал Баллантайн. – Но вот что мистер Адамс сделал неправильно?

Юноша втянул голову в плечи, а миссис Доналдсон почувствовала, что краснеет. Видимо, Баллантайн тоже заметил его брезгливый взгляд и собирался прочесть ему нотацию, воспользовавшись несовершенством ее физической природы.

– Ну, слушаю вас. В чем была его ошибка?

Было высказано несколько соображений, но все были отвергнуты.

Баллантайн вздохнул.

– Мистер Адамс, я уверен, что вы мастер расстегивать дамам пуговицы, но лучше, когда пациентка делает это сама. Помочь ей следует, только если она не может справиться. Но это не случай миссис Доналдсон. Не торопите события.

Мистер Адамс уныло кивнул.

– Все остальное безукоризненно, и даже при таком рутинном осмотре достоинство пациентки не было попрано. Благодарю вас, миссис Доналдсон.

– Вот напыщенный индюк, – сказала Делия в буфете. – Но положа руку на сердце – мы ведь все расплылись. Их, например, раздражает мой варикоз.

– Я думала, я к этому привыкла, – сказала миссис Доналдсон.

– Разве к этому привыкнешь?

Во времена оны, то есть до того, как у нее появилась тайна, миссис Доналдсон из-за подобного инцидента впала бы в депрессию. Теперь же она, как бы сказал Баллантайн, разъярилась, и былую расположенность к молодежи как рукой сняло.

Прентис сел за стол на возвышении. Она постучалась.

– Войдите, – сказал Прентис.

Она вошла и подождала, пока Прентис встанет.

– Моя фамилия Бэкхаус. Я пришла навестить мужа. Он сегодня утром упал, и его привезли сюда – на всякий случай.

Прентис шагнул от стола, уставился на свою планшетку с записями.

– Я уже понял, что мистер Бэкхаус отправился в мир иной, – сказал Баллантайн. – Или близок к тому. Как я догадался?

Кто-то поднял руку.

– Когда она вошла, он на нее даже не посмотрел.

– Вот именно, – сказал Баллантайн.

– Но разве… – начал другой студент, – разве обязательно было смотреть? Ведь если он на нее не смотрит, он как бы подготавливает ее к печальному известию.

– Все зависит от того, – сказал Баллантайн, – поняла ли миссис Бэкхаус намек.

– Сестра сказала, что его здесь нет. – Миссис Бэкхаус не сводила с молодого человека глаз. – Где же он?

– Я сейчас позову сестру, – сказал Прентис.

– Сестер на месте нет, – сообщил Баллантайн. – У них культпоход. Все пошли на «Звуки музыки».

– Присаживайтесь, пожалуйста, – сказал Прентис.

– Я уж думал, вы ей никогда стул не предложите, – сказал Баллантайн.

– Миссис Блэкхаус… – начал Прентис.

– Бэкхаус, – поправила его миссис Доналдсон. – А не Блэкхаус.

– Миссис Бэкхаус! Когда ваш муж упал…

– Смотрите на нее, – велел Баллантайн. – Вы же знаете, что произошло. Не прячьтесь за бумажками.

– Когда ваш муж упал… Вы что-нибудь знаете о мозге?

– Миссис Бэкхаус ничего не знает о мозге, – сказал Баллантайн. – Но хочет узнать – узнать о муже.

– О мозге я какое-то представление имею, – ответила миссис Бэкхаус. – Я работала в бригаде Скорой помощи в Сент-Джонсе.

– Признаю свою ошибку, – подал голос Баллантайн.

– У него был удар?

– Не совсем, – промямлил Прентис. – Впрочем, кровотечение имело место.

– Я знаю. Я видела кровь. Потому и вызвала «скорую».

– Мы положили его в отделение интенсивной терапии, но он впал в кому…

– Он умер?

Прентис взглянул на Баллантайна.

– Вот здесь сестра и пригодилась бы.

– Сестры еще не вернулись, – сказал Баллантайн. – Пошли поесть рыбы с картошкой. Или попить чаю с хлебом-маслом. Вы здесь один.

– Позвольте предложить вам чаю?

– Не надо чая! Вы еще не сказали, что ее муженек помер.

– К сожалению, он скончался. Не хотите ли чаю?

– Чая нет! – взревел Баллантайн. – Вырубили электричество, буфет закрыт. Не бегите от нее. Чай, сестра, бумажки… Почему вы от нее прячетесь? Вы за нее в ответе.

– Может быть, вы хотите кому-нибудь позвонить? – предложил Прентис. – Можно с моего мобильного.

– У нее и свой есть, – сказал Баллантайн.

– Вы давно замужем? – спросил Прентис.

– Интересный ход, – сказал Баллантайн, – но поскольку он мертв, надо спросить: «Вы много лет были женаты?»

Группа захихикала.

Прентис взял миссис Бэкхаус за руку, кто-то, не сдержавшись, фыркнул.

– Не понимаю, чего вы смеетесь, – сказал Баллантайн. – И вообще, что вы, болваны такие, над своими же глумитесь.

Студент из последнего ряда покачал головой и напустил на себя серьезности.

– Продолжайте, Прентис.

– Наверное, я лучше просто посижу рядом, подержу ее за руку. Пусть она выговорится, – сказал Прентис. – Только вот…

– Что?

– А если это был бы мужчина? – сказал Прентис. – Тогда его за руку держать неуместно.

– Положить руку на плечо, что ли? Боже ты мой, ваше поколение помешано на прикосновениях. Только умоляю, без объятий. Просто постарайтесь почувствовать ситуацию. Вы же люди – ну, большинство из вас. Состраданию научить нельзя.

Прентис немного подержал миссис Бэкхаус за руку.

– Сволочь он был, – сказала миссис Бэкхаус.

– Простите? – удивился юноша.

– Муж мой, мистер Бэкхаус. Свинья.

Аудитория тихо ахнула.

– Вы просто очень расстроены, – сказал Прентис.

– Вовсе нет, – ответила миссис Бэкхаус. – Я понесла утрату, но я не расстроена.

– Нужно время, чтобы это принять.

– Он мертв, – сказала миссис Бэкхаус. – Все принято. Двадцати пяти лет брака как не бывало. Он мертв.

Поскольку утешений не требовалось, Прентис отпустил руку миссис Бэкхаус.

– Ничем не могу помочь, Прентис, – сказал Баллантайн. – Вы тут один на один.

– У вас есть дети? – спросил Прентис.

– Дочь. Наверное, ей надо сообщить.

– Она расстроится?

– О да! Больше никаких подачек. Никаких обедов с папочкой. О, она будет безутешна.

– Ну, – сказал Прентис, – я думаю, вы справитесь.

И встал, чтобы завершить наконец эту довольно отвратительную сцену. Прентис пожал ей руку – вроде бы выражал соболезнование, однако в соболезновании нужды не было.

– Если вы подождете, вам принесут бумаги, которые необходимо заполнить.

Прентис уже собрался уйти, но обернулся.

– Я хотел спросить… это пустая формальность… Чем занимался мистер Бэкхаус, когда упал?

Миссис Бэкхаус посмотрела на него.

– Ничем не занимался.

– Он оступился?

– Понятия не имею. Я была наверху, услышала грохот, спустилась, а он на полу.

– Врач из Скорой сказал, что он, по-видимому, упал с табуретки.

– Он что-то доставал с верхней полки… Он там прятал бутылку.

– Что ж… – Прентис вдруг взял дело в свои руки. – Придется провести вскрытие. Коронеру нужно будет во всем разобраться.

– Коронеру? – воскликнула миссис Бэкхаус. – Будет дознание? Зачем? Я читала, что дома происходит девяносто процентов всех несчастных случаев.

– Так оно и есть.

Она снова села.

– Я была наверху. Я тут ни при чем. – Прентис молчал. – Можно мне чаю?

По окончании выступления были даже робкие аплодисменты, и сам Баллантайн хлопнул несколько раз в ладоши.

– Очень хорошо, Прентис, а вы, миссис Доналдсон, нас просто заинтриговали. Может, мы и немного узнали о том, как сообщать печальные новости, а о том, как утешать скорбящих, и того меньше, но хотя бы вспомнили, что смерть – это не всегда горе, утешение предлагать следует, но оно не всегда приветствуется. Понесший утрату знает умершего, а врач нет, а раз не знает, то как выразить соболезнования? Да, конечно, это просто формула вежливости, но скорбящий может полагать, что вежливости здесь не место, и все, кроме искреннего горя, – лицемерие. Люди – существа непредсказуемые. И я думаю, – он взглянул на часы, – именно этому мы можем научиться.

Студенты расходятся, некоторые на прощанье улыбаются миссис Доналдсон.

– Вы ребятам нравитесь, – сказал Баллантайн. – Они считают, вы классная.

«И я тоже», – хотел добавить он, но смолчал.

– Вы так часто делаете неожиданные ходы, что все уже почти привыкли ждать их от вас. Я вот пытаюсь научить их изображать сострадание, а вы их учите чему-то другому.

– Чему?

– Честности – звучит слишком пафосно. Наверное, быть чистосердечными. А не просто внимательными.

И он ушел, печально качая головой.

На самом деле миссис Доналдсон мало думала о сценке, которую они разыгрывали. Она была не в настроении изображать убитую горем вдову или хоть как-то опираться на свой опыт. Ее дочь оплакивала отца слишком бурно, а сама она делала это по обязанности и довольно формально, так что в некотором смысле бесчувственность миссис Бэкхаус была ею прочувствована. Но она никогда не питала ненависти к мужу, он просто ей наскучил; бутылка на верхней полке, возможно, прибавила бы живости их отношениям.

К тому же Делия отметила, что миссис Доналдсон выглядит усталой – что, ввиду ее еженощных бдений у стены спальни, было неудивительно. Так что она решила позабавиться над Прентисом и его жалкими попытками проявить заботу, чтобы показать Делии, что та ошибается. Поворот сюжета был неожиданный, и она решила, что студенты смеялись именно поэтому. Саму ее удивило, что Баллантайн сумел извлечь мораль из того, что с ее стороны было просто дурачеством, и она опять убедилась, что Баллантайн может быть хорошим учителем, но этого она ему не сказала – опасаясь осложнений («Может, пообедаем вместе?»), которые неизбежно последовали бы.

Пришел день платы за комнату, и Энди рассчитался с ней так поспешно, будто хотел исключить даже намек на возможное повторение. Миссис Доналдсон хоть и расстроилась, но деньги пришлись кстати, к тому же она надеялась, что определенность ее успокоит. Да, она по-прежнему занимала вечерами свой пост, но понимала – все, что происходит за стеной, происходит без ее участия.

На следующей неделе у Энди начинались экзамены, и в тот вечер он сидел внизу и копался в своих записях, а Лора гладила. Миссис Доналдсон, воспользовавшись тем, что они заняты столь невинными делами, читала задание на завтра – ведь как только они пойдут наверх, ей надо будет заступать на вахту. Да, она была разочарована сложившимися обстоятельствами, но утешалась тем, что имелось.

Проснулась она, оттого что сползла со стула. Было далеко за полночь, она замерзла. И только забравшись в кровать, она поняла, что разбудил ее шум. С лестницы доносились крики, вдруг дверь распахнулась, в спальню влетела девушка и тут же стала запирать дверь. Но услышав, как топочет по лестнице юноша, она кинулась к миссис Доналдсон. Девушка, кутавшаяся в одну из его рубашек, присела на корточки – словно хотела спрятаться.