Текст книги "Сад неведения"

Автор книги: Акмурат Широв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

5. «Живые» поэты

Поэт лежал в саду на траве.

Столичный поэт, родом из этих мест, автор нескольких книг, приехал в отпуск и все дни проводил в саду. Его рано облысевшая голова торчала из травы, как тыквочка для жевательного табака, отполированная до блеска руками «курильщиков».

Бакы обходил поэта на почтительном расстоянии, чтобы не спугнуть его музу. Только один раз он приблизился к нему, спрятавшись за акацию, чтобы увидеть, как работает настоящий поэт, на какой бумаге пишет, какой ручкой, пером или волшебным каламом, какие блокноты предпочитает?

Записная книжка, форматом и толщиной с настоящую книгу, в твердом кожаном переплете, лежала на траве. На обложке золотыми печатными буквами были вытиснены имя и фамилия поэта. Из книжки торчало золотое перо авторучки. Рядом валялась пачка «Беломора».

Мальчик был обескуражен: поэт держал в руке небольшое зеркальце и любовался собой.

Спустя много лет Бакы подумает, прочитав книжку лысого поэта: почему они лгут, какая нужда в них, почему они плодятся, и почему плодят гладкую фальшь, почему они живут припеваючи, почему никто не поставит их на место – и не найдет ответа. Почему они вершат судьбу литературы, почему они не позволяют, чтобы были таланты, почему они не пропускают правду, почему они накладывают в штаны от правды?

Бакы не мог допустить мысли, что поэты обычные люди. Себя он не считал поэтом, так как не был еще совершенен, но изо всех сил пытался искоренить свои недостатки, чтобы соответствовать предполагаемому образу поэта.

Неделю спустя на одной из светлых аллей сада он увидел другого живого поэта, правда, менее известного – литератора из области. Имя его изредка мелькало в областных газетах.

Литератор, глядя на небо, направлялся к гостинице. Был вечер, над аллеей висели электрические лампочки. Бакы шел с Суром в летний кинотеатр, посмотреть с дерева «Тарзана». Услышав «полундра», они кинутся врассыпную и рассосутся по темным аллеям сада, где вершатся темные дела, но куда милиционеры не суются, успокаиваясь разгоном безбилетчиков, и, когда минет опасность быть выдранным за уши, кто-то из ребят свистнет, и они опять заберутся на дерево.

Но сегодня Бакы не суждено было занять свое облюбованное место на суку. Он увязался за поэтом. Так, чтоб поэт услышал, он сказал:

– Поэт Октай Суван!

Но поэт не обернулся. Суру было безразлично, кто там впереди. А Бакы взгорячился. Он еще раз, торжественно, с расстановкой слов, как объявляют артистов, воскликнул:

– Поэт Октай Суван!

Но поэт и на этот раз не обернулся. А ведь не мог не услышать, значит, не придал значения такой мелочи, как узнавание его персоны в захолустном городке.

Бакы не мог успокоиться, ему хотелось довести все до крайности, до абсурда, что-то с ним стало, он завелся. Неужели снадобье Зулейки ударило в голову?

Он вплотную подошел к прохожему и прямо у затылка поэта громко крикнул:

– Поэт Октай Суван!!!

Кто-нибудь другой – не поэт – после подобной выходки развернулся бы и влепил такую затрещину, что на всю жизнь запомнилась бы, а Октай Суван наконец обернулся и спокойно спросил:

– Что, узнал, да?

Бакы кивнул, еще весь во внутреннем напряжении.

– Узнал!

– Сам небось пишешь?

– Пишу.

Дальше они пошли рядом, беседуя как равный с равным. Нет, конечно, они не были равны, наверняка Октай Суван так не считал, но среди всей остальной толпы, прогуливающейся в саду, они были собратьями, и Бакы в этом убеждался. Сур шел за ними, ничего не понимая из их разговора. Бакы захотелось блеснуть перед профессионалом своими знаниями «тарабарских» слов и теории стиха:

– Амфибрахий! – сказал он.

– Дактиль! – ответил Октай Суван.

– Аруз! – сказал он.

– Анапест! – ответил поэт.

Бакы исчерпал свои знания, на кончике языка вертелось одно слово – «норсульфазол», но хватило здравого ума не произнести его.

– Ямб! – окончательно добил его поэт, и сам завелся: – Хорей! Верлибр!

Бакы махнул Суру, нечего обременять друга сложной беседой, и друг отстал.

Поэт пригласил Бакы в номер. И они пили чай из граненых стаканов, за тумбочкой между койками, отщипывая от буханки черного кислого хлеба, испеченного в районной пекарне, и подслащивая его кусочками сахара-рафинада.

Бакы читал Октаю свои стихи. Октай делал замечания. Потом Бакы его попросил почитать, думая, что так положено, и Октай читал как маститый поэт, то срываясь на крик, то вдруг переходя на шепот, а Бакы хлопал ушами, ничего не понимая,– стихи были сложные, да и сам поэт сказал «элитарные».

– Спиркин – мой кумир. И Юрку Бочкина обожаю. Только не путай с Васей Бочкиным!

О первых Бакы не слышал, даже в богатой районной библиотеке не было их книг, а книги последнего были – около десятка названий.

– Васю знаю! – радостно воскликнул он. Октай поморщился, как от зубной боли.

У Бакы такая реакция вызвала недоумение: как же так, его же печатают!

– Да он печатается, пока сидит в журнале! Сами себя печатают, сами себя хвалят! Круговая порука! Посторонним не пробиться.

Но Бакы все равно ничего не понял.

– Бальзак, Диккенс, Эренбург... – перечислил он.

– Любишь прозу? – улыбнулся Октай. Оказывается, и он их знает.

Имя Октая исчезнет со страниц газет. Что произошло? Неужели перестал писать? Или разуверился в себе и занялся стоящим делом где-нибудь в торговле? А может, умер? Тогда бы дали некролог, хотя, нет, Бакы следил за периодикой. Не всякому дают некролог. Спустя несколько лет он заметит его имя под незначительной корреспонденцией в газете. И воспримет это как самоунижение поэта.

Октай Суван будет одним из многих встретившихся ему в печати имен, которые, тут и там мелькая, навсегда уходят в небытие.

6. Раса

Чаще всех пропадал в бильярдной один приезжий инженер, высокий элегантный казах. Девушки были от него без ума. Его широкие скулы и узкие глаза, на которые пытались обратить их внимание местные парни, не смущали девушек. Тогда местные парни стали называть чужака-инженера «узиком».

Одну из девушек, самую красивую, казах увезет потом на свою родину. «В дикую степь! – осуждали девушку, сидя за чаем, женщины, забыв о том, что сами – жительницы пустыни.– Так ей и надо! Пусть помучается в юртах!» – забыв о том, что сами недавно вырвались из глиняных кибиток.

Инженер был интеллигентным, образованным, и во всех смыслах превосходил парней городка. «Расовый недостаток скрашивает культурным достоинством!» – объяснил Пузанчик.

– Разве узкие глаза недостаток? – спросил Бакы, забеспокоившись: вдруг и у него глаза узкие?

– Да нет,– почему-то сердито ответил Пузанок– Разве у него не может быть таких соображений? Я имею в виду психологию расовых ощущений. Вообще-то проблемы нет! Это я особо подчеркиваю!

– Дядя,– осторожно спросил Бакы.– А мы к какой расе относимся?

– Пшеничного цвета.

Ответ не удовлетворил:

– Это какая раса?

– Южная ветвь белой расы.

– Но мы же не белые?

– Просто мы загорелые.

В районном суде работал секретарем-исполнителем черный, как негр, парень. Снимал комнату в доме напротив школьного корпуса. По утрам ребята видели, как, едва встав с постели, он выбегает во двор и трет лицо снегом, а потом, переодевшись, выходит и чистит сапоги гуталином. Парень приехал из далекого села и устроился пока на первое свободное место, в расчете продвинуться со временем по службе. «Чистит лицо снегом, хочет побелеть?» – шутили ребята. Скоро исчез. И опять шутили: «Так и не побелел, уехал в село!»

Через много лет Бакы встретится с ним и сразу узнает его. Тогда он приехал в родной городок, и друзья детства вытащили на рыбалку.

Впихнув машину в камыши, сели на берегу дренажного канала. Вечерело, вокруг совхозные поля, жрут комары – что за прелесть в этом, он не понимал. Пили из полных пиал теплую водку, запивали теплой водой, отдающей машинным маслом, закусывали немытыми помидорами и зеленым луком из совхозного огорода, сидели на обожженных дневным солнцем комьях глины. Когда было выпито столько, что укусы комаров уже не чувствовались, к ним подкатили двое на мотоцикле, бригадир местный и тракторист. Трактористом оказался тот черный парень – да, так и не побелел. И Бакы вспомнил:

– Помнишь, как ты натирался снегом?

– Чтоб побелеть? – засмеялся он и вдруг погрустнел.– А я так вот трактористом и остался. Не повезло мне, друг. Было честолюбие, желание добиться успеха в жизни, быть красивым. Ничего не вышло.

– Если бы так страстно не хотел успеха, не чистил лицо снегом, может, и ты достиг бы чего, как мы! – подтрунил над ним один из ребят.

Тракторист сидел подавленный, а друзья Бакы вовсю веселились, хвастались. Еще бы! Каждый из них что-то значил в районе!

– Не грусти,– сказал ему Бакы.– Что может быть лучше, чем пахать землю. Ты ближе к земле, к сути, делаешь самое главное дело, чистое. Нужно это осознать, тогда грусть пройдет. И вообще надо любить свою судьбу.

Но Бакы видел, что не убедил его.

Белые люди стояли у буфета. Женщина преданно прижималась к мужчине обнаженным локтем. И плечи, и колени ее, округлые, как белая булка, обнажены, загар еще не коснулся молочной кожи. На ней не больше метра нежного прозрачного крепдешина. «Срам!» – отворачивались в сторону проходившие мимо женщины, закутанные плотной материей до пят, до запястьев, до шей. А мужья подшучивали: «Учились бы экономить материал, как жена врача!»

Врач, попавший в это захолустье по распределению, был высок, спортивен, светловолос, а одет лучше, чем казах. Он стоял с прекрасной своей женой в очереди, чтоб купить пачку хороших сигарет, а жене-богине – шоколад.

Бакы и Сур стояли за ними, чтобы вымолить у буфетчика пачку дешевых сигарет. Из заднего кармана отлично отутюженных брюк врача выглядывали червонцы, совершенно новенькие, красные, – так и жалили, как шмели. «Смотри, можно спокойно вынуть, незаметно, и смыться в темные аллеи!» – прошептал Сур. Бакы едва сдерживался от жуткого соблазна, жгучего греха. Сур тыкал ему в бок: «Ну, чего ты, давай!»

Закрыв глаза, он медленно протянул руку, и в последний момент отдернул, сильно обжегшись. В кармане врача были не червонцы, а жар, горящие угли, они обожгли. Бакы отскочил от буфета на несколько шагов, потряхивая рукой, потом сунул пальцы в рот, а когда, вынув, посмотрел, на них были волдыри.

– Видишь, какое извращенное представление создают! – сказал Пузанчик, ткнув пальцем в книгу.– Кто это пишет? Зачем? Черный человек это пишет, чтобы рассорить народы! Черная цель у него: натравить народы друг на друга и погреть на этом руки. Видишь, как тонко подает: стреляет в одну цель, чтоб рикошетом попало в другую. Я бы его убил, гада! А ведь это не трудно: поехал в Москву, узнал адрес, подкараулил в подъезде и... Древние народы, молодые народы! Чем же дряхлым быть лучше? Молодость – это же хорошо! До нас здесь жили иранцы, жили скученно в городах, занимались земледелием. Но разве это значит, что они были культурнее нас, степняков? Видишь, как он нас назвал! Что, у нас не было своей кочевой культуры? Мы, оказывается, степняки! Мы – юная, бесхитростная, светлая сила – пришли из благоуханных степных просторов и влили родниковую алтайскую, байкальскую свежесть в затхлые пруды их городов, потонувших в излишествах, рутине, грехах! У тюрков была своя высшая миссия!

– Мы выше иранцев? – спросил Бакы.

– Да разве я это утверждал? Ты что, глухой, что ли, или придуриваешься? Мы не выше и не ниже – мы равны! Не надо кого-то принижать, кого-то возвышать, как это пытались делать пресловутые «арийцы». У каждого народа своя миссия, своя роль, свое место в истории! – разозлился Пузанчик.

– Но вы же сейчас...

– Зло взяло, – сказал он, поостыв.– Это такой пласт, его не надо ворошить! К добру не приведет. Не надо это трогать, трогайте что хотите, но не это! Это порох! Живите в мире и дружбе, кто мешает, нет, надо обязательно кого-то задеть, чтобы себя возвеличить! – Дальше, как бы оправдываясь, он промямлил:

– Я ведь тоже живой человек. У меня горячая кровь...

О туркменах с монголоидной примесью говорили: похож на казаха. Вроде Бакы не был похож на казаха-инженера. Вот Пенджи, его одноклассник, действительно похож на казаха. И он сказал об этом Доврану. На что Довран ответил:

– Ты сам похож на казаха.

Сказал просто, не придавая значения сказанному. Значит, он не врал, это его не беспокоило.

– Ты не похож на казаха,– сказал Пузанчик.– Ты похож на цыгана.

Это не утешило Бакы. Почему ему хотелось быть белым – непонятно. Почему он стыдится своей расы? Что породило в нем это беспокойство?

– Будь похожим на себя самого,– посоветовал учитель.– Я понимаю, тебя это волнует. Нужно переболеть. Нужно перерасти это, обрести достоинство и научиться уважать достоинство других. Развиваться. Тогда, возможно, обретешь надрасовые черты. Ведь дело не в чертах лица, не в цвете кожи – это все внешнее, а в чем-то большем. Скажем, во внутренней сущности человека, а внутренний свет может изменить цвет лица, преобразить черты лица.

7. Плоть

Они сидели в тени тута, на траве, среди – начавшего цвести хлопчатника. Августовское солнце пекло нещадно. Пот лился с них ручьем. Воробьи над головой в густых листьях дерева угомонились, погрузились в дрему. И Бакы морил сон, он бы сейчас с удовольствием растянулся здесь на траве, в тени погуще, не опасаясь змей, которые могут подползти. На этом поле они кишмя кишат. Но Баймет уже битый час уговаривал его сходить на соседний хаят. Хаят – поле, огороженное земляным валом, руинами дувала и плотной стеной камыша, терновника, тутов, дикого винограда и других плодовых деревьев.

– Иди, она там... Чего ты?

Бакы увидел, что глаза Баймета подернуты поволокой, как горизонт маревом. По краю верхней безвольной губы едва чернеют будущие усы. Сам же он пока об усах и не мечтал. Баймет на два года старше его. Он хвастался, показывая свой затылок, где ямка срослась. На затылке же Бакы можно спрятать яйцо.

– Ну иди... она хорошая... Давай ты сперва!

Баймету было неспокойно, что-то сильно его мучило. Конечно, это уже взрослый парень. А Бакы еще пацан в сравнении с ним, но неужели и его ждут впереди такие же мучения? Баймет дышал сквозь зубы, маялся, изнывал от густой тяжести, бродившей по телу. Он, наверно, болен, решил Бакы.

До этого Баймет со смаком рассказывал о поцелуях, теоретизировал поэтому поводу: целоваться надо уметь, есть техника поцелуя, ее надо знать. Какая тут может быть техника, коснулся сухими губами губ, и все, удивлялся Бакы.

– Есть «мокрый» поцелуй,– возразил он.– Раскрываешь губами губы и вбираешь жемчужный мед.– Баймет, пьянея от собственных слов, втягивал слюни, будто эти слова содержали какое-то наслаждение.

– А девчонки тоже учатся технике?

– А как же!

Бакы не знал, куда себя деть.

– Ничего стыдного в этом нет. Это сама природа, понимаешь? Все ребята проходят через это, спроси у любого. Не веришь, спроси у Циклопа, спроси у Парши!

– Сходи сам!

– Тебе ведь тоже надо!

– Мне надо за водой следить!

– А мне что, не надо!

Они следили за поливом. Направляли воду на высокие места, а вода все норовила сбежать в низину. Лопаты их валялись, грязные, на солнцепеке, глина на них засохла и побелела.

– Может, ты того?.. – взял другой тон Баймет. Неприятная дрожь пробежала по Бакы.

– Того, а?

– Чего?

– Боишься, что не получится? А может, ты болен? Ну... в этом смысле?

Баймет сидел, уткнув нос в колено, штанины были засучены, ноги были в гипсе глины, он отколупывал гипс, выдергивая волосы,– и на ногах у него были уже волосы.

– Да просто не хочу! – сказал Бакы.

– Не влечет?

– Противно.

– Представь, что это Айша...

– Учительница?

– А что?

В Айшу были влюблены все ребята. Она носила короткое платье. Нарочно роняя что-нибудь на пол и поднимая, ребята глядели под партой на ее ноги, пробираясь взглядом до розовых бедер. По рассказам, их охватывало такое головокружение, что едва не падали в обморок. Такой обморок случился с Довраном. Он валялся под партой, пока не пришла Нина из медпункта с нашатырным спиртом.

– Пойми, это лучше и чище, чем заниматься... – уговаривал Баймет.

– Чем? – не понял Бакы и, когда он объяснил, удивился: – Зачем этим заниматься, надо заниматься уроками!

Баймет обалдел:

– Разве у тебя не бывает желания?

– Какого?

– Смутного такого. Не хочется прикоснуться к девчонке?

– При чем тут девчонки? Ты же сейчас...

– Дурак! Они все одной породы!

О девчонке одной он грезил, но грезы были иного плана.

– В теле скапливается плохая кровь, надо от нее избавляться время от времени. А то выскочат прыщи.

– Как? – обиделся Бакы.

– Слушай ты, странный малый! Не ослаблено ли в тебе мужское? Или ты такой лицемер? Ханжа? Всех бы таких в одну яму, засыпать землей и еще утрамбовать сверху! Это бывает у всех подростков. Если нет – ненормально, понял? Лечиться надо!

Бакы не на шутку перепугался. Это могло вызвать в нем очередную неуверенность. Читать об этом негде, про это ничего не печатают – закрытая тема, что ли, посоветоваться не с кем, да и стыдно. Баймет везде всем потом говорил, что Бакы неполноценный.

Баймет встал, отряхнул брюки:

– Ладно, подожди меня, я пойду, если ты не хочешь!

Бакы не хотел, он знал: там глубокая страшная яма, и Баймет его толкает в нее.

Баймет пошел по грядке, осторожно ступая по раскаленной земле босыми ногами. На грядке росли «железные колючки». Занозил пятку, приподняв ногу, вынул и двинулся дальше. Дошел до другого хаята й отвел локтями камыши.

Если целоваться, то Бакы хотел бы с Ниной, медсестрой. Как-то вечером он встретил ее в саду на одной из малолюдных аллей. Она сидела с Аликом, сыном местного начальника. Все лучшие девушки городка почему-то любили сидеть с ним. Бакы вдруг обидно стало, что его папа занимает пост ниже, чем папа Алика.

Нина была в шелковой юбке, в которой он ее никогда не видел. Такой алый скользкий шелк с изящными складками. Алик держал ее руку в своей, а другая его рука лежала по-хозяйски на этом шелку.

Повернуть назад уже невозможно. Нина увидела его. Она смотрела, улыбаясь, в его сторону, а сама отвечала Алику, шептавшему ей что-то в ушко. Бакы засомневался: видит ли она его? Потому что Нина вдруг оторвала от Бакы взгляд и, обиженно поджав губы, кинула Алику в лицо: «Нет!»

Он прошел мимо и оглянулся. Нина смотрела вниз. Алик, наверно, обидел ее. Все внутри сжалось в напряжении, сопровождаемом сильным сердцебиением. Он не сразу понял, что это ненависть.

Неужели снадобье Зулейки ударило в голову?

Клокотавшая в нем сила бросила его вперед. Не выдержав, он еще раз оглянулся и увидел: голова Нины слегка опрокинута назад. На светлом ее лице сидят черные мухи – усы Алика. Щеки Нины алеют в сиянии заката. Алик делает глотательные движения, шевеля крылышками усов, как пьет кот из плошки.

Ненависть сменилась смятением.

На площади было пустынно.

В это время все сидели дома за ужином, после работы, перед кино. Лишь перед почтой сидел на стуле сторож, уткнувшись в газету.

Навстречу ему шел младший брат Алика Эрик, гоняя перед собой пустую консервную банку. Эрик был одним из видных парней школы, спортсмен, активист, певец. Пел он неизменно одну и ту же песню «Орленок», поэтому и прозвище ему дали Орленок.

По улице каталась взад-вперед на велосипеде неуклюжая, хромая Люся из интерната, дочь свинопаски, заигрывая с Эриком. Чем они нравились девчонкам, эти братья? Орленок учился на два класса выше Бакы.

Когда поравнялись, Эрик подмигнул ему, а потом высокомерно кивнул на Люсю, при этом густо краснея. Ясное дело, и Эрик заигрывает с ней, но стесняется Бакы, считает ниже своего достоинства заигрывать с дурнушкой.

В это время Люся проехала мимо. Неожиданно для себя Бакы прыгнул на багажник. Ей сразу стало тяжело крутить педали. Они уже отъехали от обалдевшего Эрика.

– Слезай! – сказала Люся.– Мальчишка!

– Давай я тебя покатаю,– предложил Бакы. Велосипед остановился, она слезла, он взял руль и, разогнавшись, перекинул ногу за раму. Люся села на багажник, боясь за велосипед, который, по-видимому, одолжили ей покататься.

Он сперва быстро поехал по дороге, а потом резко свернул за сараи.

Люся брыкалась, щекотала его сзади, смеясь:

– Мальчишка! Мальчонок! Куда ты, остановись! Но он успел свернуть за густой лес сараев и уборных.

Колеса завязли в песке, они упали. У нее обнажилась нога. Он заметил изъян ее ноги, отчего она хромала. Ноги до колен были в жестком пушке, выше – гладко и бело.

Он приблизился к ней, целясь в губы, намереваясь чмокнуть. Но она с готовностью раскрыла рот, и он попал в холодные зубы, в несвежие вязкие слюни. Ему сразу стало скверно.

Люся схватила его голову и впилась в него. Он уже отворачивался, а Люся тянулась к нему, называя его «мальчишкой».

Он поднял велосипед, намекая этим, что надо ехать обратно. Во рту накопилась слюна, будто побывал в кресле зубного врача. Хотелось освободиться, но при ней стеснялся.

Он шел домой и плевался, до бесконечности презирая себя, ему казалось, что плюет на убогую. Но ничего с собой не мог поделать, не мог остановить слюновыделение. Придя домой, сполоснул рот зубным эликсиром. И с постели несколько раз вставал. Неужели так противно целоваться? Зачем же тогда люди целуются?