Текст книги "Сад неведения"

Автор книги: Акмурат Широв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

7. Жильцы барака

Гельды-Генка жил за городским садом, в бараке под названием «Восемь квартир». Барак был сложен из зеленого кирпича разрушенной крепостной стены. Восемь больших комнат, шестнадцать окон. Двери выходили сразу во двор через пристроенную фанерную прихожую. В каждой прихожей – керосинка или керогаз, ведро с водой, вешалка, разваливающаяся от обилия ненужного тряпья. На полу – тапочки, калоши, туфли, сапоги.

В комнатах стоял особый запах. Это был смешанный запах неизвестной ему (не национальной) косметики, клопов или бумажных вшей (в необклеенных, глиняных жилищах они не водились), вермишелевого супа, булькающего в алюминиевой кастрюле (вермишелевый суп не был национальным блюдом), другого уклада жизни...

Гельды-Гена с отцом Корпе-орусом и матерью тетей Дусей жил в одной из таких комнат. Тетя Дуся работала в райбольнице, принимала анализы. К ее работе у всех было ложностыдливое отношение. Не понимали, как уважающий себя человек может пойти на такую работу.

Как бы ни сочувствовал тете Дусе, Бакы не мог есть у них, когда к ним приходил, всегда один и тот же вермишелевый суп с картошкой и маленьким кусочком мяса в широкой глубокой тарелке. Мучаясь, что отказывается, ссылаясь на сытость, то есть сказал неправду и проявил брезгливость, и удивляясь, как у них все свободно от обычаев, он ждал, пока Гена поест. Мать еще разливает, а Гена уже наваливается на суп, не дожидаясь, пока сядут родители. Потом, наевшись, встает: «Ну, я пошел!» – «Не задерживайся! – кричит ему отец.– Вот су-кин сын!»

У Бакы же дома, закончив есть, никто не вставал, пока не насыщались все и кто-нибудь из старших, сложив ладони, не подносил их к лицу со словами благодарности земле-кормилице и судьбе за то, что она балует, но пусть эта сытость не собьет их с пути истины, не извратит их человеческую сущность. Эта еда – награда за труд и терпение, за то, что они не заносятся, не проявляют недовольство и разборчивость. В конце длинной молитвы пожелание достатка дому и благодарность хозяйке, приготовившей вкусный обед.

В доме Гены никто не читал молитву, все было так просто.

Дружно приготовились к трапезе, сели за стол, предвкушая обед с вином. Вдруг наступила тягостная минута. Без видимой причины, ни с того ни с сего тетя Дуся перестала есть и злобно уставилась на мужа, который в это время с удовольствием лопал. Корпе-орус поднял голову.

– Не чавкай ты! Сволочь! Ненавижу!!! – закричала она, бросив ложку со звоном, выскочила из-за стола и выбежала из комнаты.

Ведь еда пойдет не впрок, зачем же так дружно готовились, салат делали, то-сё? – не мог понять Бакы. Корпе-орус помогал жене, умылся, выглядел свежим, опрятным.

Побагровев, Корпе-орус громадным кулаком грохнул по столу. Это показалось недостаточным и, скинув тарелку с вермишелевым супом, он направился за тетей Дусей.

Корпе-орус работал грузчиком в райпо. После дол го-го пребывания в Сибири он обрусел, забыл родной язык. Жители и окрестили его прозвищем «орус».

Послышался резкий визг и тут же прекратился. С криком: «А-а-а! Убивают! Караул!» – тетя Дуся влетела в комнату. За ней с перекошенным от ярости, ненависти, несчастья лицом – Корпе-орус.

– Не ори!

– А-а-а! Генка, спаси! Убивают! Изверг! – тетя Дуся, размахивая руками, взъяривая себя криком, спряталась за сына.

Бакы прижался в угол.

– Отец, не надо! – просил Гена. Но Корпе-орус откинул его, как щенка, в сторону и вцепился в горло жене.

– Ах так, ах так!

Тетя Дуся перестала орать и перешла из обороны в наступление, колотя мужа руками, ногами, царапаясь, кусаясь. Корпе-орус отступил, и дальше шла равная драка, выяснение отношений. Недопитая бомба «Солнцедара», так издевательски названного злодеями винного завода, грохнулась об пол, но не разбилась. Густой, кроваво-красный яд разливался под ногами дерущихся.

– Подними бутылку! – велел Корпе-орус, заметив пропадающее добро.

– Не подниму!

– Дай тогда я сам! Пусти!

– Не дам! Зачем каждый раз начинаешь скандал?

– Разве я? – Корпе-орус был искренне удивлен.

– Кто же еще?

Гельды дергал Бакы за рукав, звал удирать отсюда.

Во дворе сияло солнце, белели дома, пахло горячей пылью улицы. Жужжали пчелы на лепестках цветов. Была жизнь, было все. Почему же люди сидели в затхлом полумраке барачной конуры и не могли ладить между собой? Как могла накопиться в них такая сила злости? Сколько нужно прожить, какой жизнью, сколько всего перенести, чтобы и в Бакы накопилась такая злость? Почему мама хочет, чтобы в нем была злость? Он сейчас увидел, как страшно быть злым!

Как бы он хотел научиться гасить в людях зло, пропускать через себя ветры зла, переплавив в добро!

– Пойду кормить кроликов, я сегодня дежурю,– попрощался Гена.

На следующий день Гену исключили из школы.

Он пошел и вырезал всех кроликов, всех до единого. Кроликов держали при школе для трудового воспитания учащихся, но их мясо шло к столу директора школы. Напоследок Гена пришел в класс и ножом вырезал на доске: «Я убил этих поганых кроликов. Гена».

Гена пошел работать на кирпичный завод. Загорелый до черноты, он гонял под палящим солнцем вагончики с кирпичом, между делом успевая пополоскаться в мутном арыке, сверкая белыми зубами.

Потом он исчезнет, и окликнет Бакы через два десятка лет на улице, на языке их детства, полузабытом диалекте племени олам, на котором никто теперь не говорит. И хотят выглядеть передовыми, и боятся, как бы не высмеяли. Все перешли на литературный язык ведущего племени теке. А вот полурусский парень, метис, сохранил его родной язык,– побитый жизнью мужик, помотавшийся по разным городам, отсидевший в тюрьме, блудный сын, вернувшийся наконец в родной городок и женившийся на дочке Кеши, очкастой толстой женщине Лиде. И вот он что-то лопочет на милом, милом языке его детства, вызывая в нем тоску по минувшему.

8. Книга тайн

В городке жили не только злые люди,  но и люди с сильным излучением добра – чаще природного, но и приобретенного благими делами и мыслями, усилием, работой над собой.

Считалось, что старцы, духовные отцы, владеют энергией добра, нравственной силой и могут оказать на человека, окружение благотворное воздействие. Был такой старец и у них в городке. Мама решила повести Бакы к нему, полагая, что сын болен душевной болезнью. Душевная болезнь Бакы, по ее мнению, заключалась в необычном поведении сына – в отрешенности. Он был со всеми, и его не было. И это тревожило маму. Папа успокаивал ее: «Не выдумывай!» Ужинают или просто так сидят, согласно этикету, Бакы оставался со всеми, но воображение его блуждало. Уходил в стихи, погружался в мир фантастических ощущений. И мама каждый раз ревниво вызывала его оттуда. Зачем-то ей нужно было, чтобы сын был со всеми, как все, поддерживал общий разговор.

Как-то они сидели за ужином. Бакы ушел в себя. Ему представилось, что он, находясь в прозрачном шаре, парит в лазури неба. Мир воображаемый был гораздо притягательнее реального. Конечно, внизу, где сидят сейчас мама и сестры, хорошо, и он не хотел бы оторваться от них насовсем, и все же с ними ему не хватало еще чего-то.

Мама закричала. Он встрепенулся, как подбитая птица, пошел вниз и грохнулся об пол. Вернулся, очнулся от своего сна, где никому не мешал, никому не был помехой. Мама вспылила, резко вскочила, задев ногой пиалы и чайник, чай пролился. Бакы смотрел, как чай уходит в кошму, на кошме остается теплое, темное пятно и на него садятся мухи. Потом встал и пошел вернуть маму, просить у нее прощения. Она стояла за углом и сморкалась в платок.

Вечером услышал разговор родителей.

– Надо его показать старцу,– сказала мама.– Снадобье Зулейки что-то не помогает.

– Зачем? – усмехнулся        папа.– Нормальный мальчик.

– Да нет, не нормальный, вы не понимаете. С ним происходит что-то не то. Я боюсь.

– Не выдумывай, мальчик увлекается стихами. Все поэты были не от мира сего, немного того!

– Комнату свою завесил какими-то портретами! Ужас, а не люди! Это злые духи его.

Мама тихо открыла дверь, окинула взглядом стены:

– Сынок, кто эти люди? Зачем тебе их портреты?

– Прекрасные писатели, поэты, мама,– объяснил он.– Вот это Лермонтов, его убили на дуэли. Это Джек Лондон, он сам покончил с собой. Это Маяковский, застрелился. Это Блок...

Бакы был в восторге от этих поэтов, а мама ужаснулась:

– Это какие-то мученики, страдальцы! Я не хочу, чтобы они были в твоей комнате.

– Но я у них учусь,– возразил Бакы. Она схватилась за голову:

– Чему? Я не хочу, чтобы ты походил на них! В этих людях тьма! О боже, в глазах у них адская глубина! Ущербность. Я чувствую. Они нам чужды.

– Они страдали, потому что не могли вынести горя людского.

– Мы не должны страдать! Это не наша вера, Ба-кы. Мы должны радоваться жизни, какая бы она ни была.

На следующий день пошли к старцу. Вели за собой на веревке молодого барашка. Привязав его у дверей, негромко окликнули шейха.

Хозяин выглянул и пригласил гостей в дом. Бакы удивило благообразное лицо старца с ухоженной бородой, здоровый, морковный цвет лица, розовые пухлые губы, крепкое рослое тело, искрящиеся светом глаза. А он ожидал увидеть «мракобеса из средневековья» – так называли в школе духовных учителей племени, хранителей мудрости народа, людей, образованных по-старинному, относившихся к религии скептически.

Старец усадил их на курпече, сам сел напротив, улыбался, шутил. Обыкновенный человек – вовсе не идеал Бакы. С его поэтами и сравнить нельзя. В комнате – тишина, чистота, порядок. Как у обывателя.

Пока мама рассказывала о сыне, жаловалась и умоляла помочь, глаза мудреца добродушно изучали мальчика, и Бакы казалось, что они видят его насквозь. К старцу водили со всего округа, о чудесах его рассказывали сказки. От каких только болезней он не исцелял своим дыханием, прикосновением рук.

– Да, ваш сын болен,– согласился святой человек.– Но это хорошая болезнь. Дай бог каждому болеть ею.

Эсси кивала, ибо принято кивать – каждое слово старца истина, а истине не противятся, даже если не понимают.

– Но путь поэта – это путь деяний. Он не избавляет от страданий, а, наоборот, их прибавляет. Мне лично ближе путь его деда, суфия Лебаби, да святится имя его, путь духовный. Суфий был близок к хакикату, в этом я убеждаюсь каждый раз, когда перечитываю его «Сыр-Наме»– «Книгу тайн».

Прорицатель поднялся, подошел к сундуку, вынул оттуда книгу в сафьяновом переплете и сел. Он держал книгу на коленях, поглаживая рукой. Средний палец его украшал перстень с сапфиром.

– Видел деда? – спросил старец.

Бакы вспомнил, как ходил с бабушкой, когда жили в Поселке отверженных, в глубину зарослей, к шалашу деда-отшельника и оставляли нехитрую пищу в нескольких шагах от обители, чтобы не помешать его самопогружению. Дед сидел на циновке, устремив глаза в одну точку. Говорили, что таким образом, забыв о себе, он пытается слиться с джаханом-космосом, чтобы постичь хакикат – вершинную истину, единую и простую, веря в силу не размышлений, а озарения. Человек, хоть чуточку занятый собой, не воспримет правильно ни другого человека, ни полноту бытия. Умственные размышления запутывают человека, уводят от истины.

Зимой пришли к деду «гызыл таяки» – «красные палки». Так называли тогдашних дружинников. Бакы думал, что они с красными палками в руках и будут бить деда, совсем немощного от добровольного недоедания и молитв, но никаких красных палок у них не было, и бить деда они не стали, а грубо вытащили его из землянки и уволокли в милицию. Дед был обвинен в уклонении от общественно полезного труда. И с того дня он исчез и больше не вернулся в свою землянку.

Много лет спустя Бакы подумает: неужели дед не был полезен обществу? В своей попытке постичь истину по своему усмотрению – разве приносил он вред обществу, разве делал этим вызов обществу? Кому мешал он своим отшельничеством? Разве любовь к вершинной истине, стремление к высшей нравственности может помешать обществу? Во что превратится общество, если исчезнут в нем подвижники духа и останутся только «люди с палками»?

– Приход твой не случайный, я ждал тебя, сынок, и настал час вручить тебе эту книгу, завещанную дедом.– Старец протянул книгу. Бакы подставил руки, и книга скользнула на его ладони. Он коснулся лбом ее поверхности, как принято, и переместил к себе на колени.

– Когда вырастешь, достигнешь зрелости и определенных знаний, ты сможешь понять эту книгу и тебе откроются тайны всех земных дел и тайны мироздания. Ты узнаешь о противоборстве светлых и темных сил. Эта борьба будет обостряться, и тебе придется решать: безучастным оставаться или вступить в борьбу.

Бакы было не совсем ясно: что понимать под светлыми силами и что под темными, но не успел он об этом подумать, как старец ответил:

– Тот, в ком свет, всегда чувствует его подсказку.

Изначально хотя бы лучик в каждом есть. Но темные силы стараются погасить его, замутить. Люди тьмы извращают суть прекрасных понятий или избегают сути, ходят вокруг да около. Лгут – не всегда прямо, чаще правдоподобно; хитрят, таятся, приспосабливаются, играют, иначе говоря, жизнь рассматривается ими как игра; любят все низменное, плотское: чревоугодие, вещи, распутство, деньги. Лучшие помыслы людей обращают в свою выгоду. Как злокачественная опухоль, проникают в здоровую плоть и делают свое черное дело. Все запутывают. Лебезят, славословят и вонзают исподтишка жало... Бороться с ними трудно, почти невозможно. Единственная борьба с ними – это неотступно наводить на них свет.

Неожиданно старец изменился лицом, напрягся, все тело его забилось в конвульсиях. А когда постепенно пришел в себя, успокоился, глаза его подернулись слезами. Шейх испытывал к нему жалость.

– Я увидел, сынок, сейчас твой кисмат. Я увидел дервиша на пути к истине. Обиды, унижения, бедность, страдания, жертвенность. Благословляю тебя перед будущими твоими муками, твоим подвижничеством. И дай бог, чтобы тебя не сбили! Тебе выпала нелегкая доля. А теперь сядь поближе ко мне.

Прорицатель сосредоточился, притих и дыханием, идущим из самых недр души, стал его обдувать сильной струей. «Чув! Чув! Чув!» Брызги слюны облепили лицо, но Бакы не чувствовал брезгливости. В нем спало напряжение, скоро его охватило блаженное, разморенное состояние. Слова наставления, произносимые старцем, без малейшего сопротивления проникали вглубь и ложились на душу.

Много лет спустя, когда и сам овладеет силой воздействия, Бакы поймет, что никакого чуда шейх не сотворил.

Старец вышел их проводить. По пути отвязал барашка и за калиткой вложил кончик бечевки в руки мальчика. Мама хотела возразить, но это было трудно сделать.

Бакы шагал, маленький человечек, в судьбу, увиденную шейхом, в спину его толкала теплая струя – благословение старца.

9. Испытания

Дядя Пузанчик засиделся у них допоздна. Был он намного старше Бакы, а тянулся к нему. Бакы был его другом, собеседником, доверенным лицом, соперником по шахматам, а также объектом его многочисленных воспитательных опытов. Пузанчик догадывался, что племянник боится темноты и решил научить его перебарывать страх.

Родителям хотелось уже спать, завтра рано вставать, но из вежливости не уходили. Голову отца клонило все ниже, но он вдруг поднимал лицо в благостной улыбке и, как ни в чем не бывало, вступал в разговор. Мама тоже дремала в прохладе ночи. Сидели во дворе на суфе при свете керосиновой лампы.

– Сможешь дойти сейчас до крепости и вернуться обратно? – спросил Пузанчик, испытующе посмеиваясь, предвкушая свое торжество.

– Зачем?

– Не сможешь! Боишься!

Да, он боялся, но опозориться как трус – хуже. Он встал и пошел. Пузанчик этого не ожидал. Поиздеваться не удалось. Бакы уже подошел к воротам.

– Ладно, верю,– окликнул его Пузанчик огорченно.

Но Бакы вышел за калитку и пошел по улице в сторону крепости, темневшей впереди. Он мог бы и вернуться, но не вернулся, потому что хотел доказать уже не дяде, а себе самому, что не боится темноты. После посещения старца он стал терять душевную рыхлость.

Не проделал он и нескольких шагов, как все чувства обострились до крайности. Он не шел, а плыл. Словно вылетела пробка, защищавшая мир его реальных ощущений от всего сказочного. Все фантастические его представления обрели вдруг телесную форму, стали видимыми. Он шел, а вокруг него плясали, свистели, пели, кукарекали джинны, дэвы, призраки, духи и другие существа. Пытались дотянуться до него, угрожали, но не могли перейти круг, мысленно очерченный им вокруг себя. Этому учила его бабушка и еще советовала читать «Келеме» три раза, что он тоже делал. Стихи-заклинания должны защитить от темных сил.

А темные силы шагали рядом и манили его: иди к нам, будь с нами! Он не хотел быть с темными силами, если даже будет ими умерщвлен. «Я ненавижу вас! Я буду вашим врагом! Даю себе слово! И не изменю своему слову!»

И когда он сказал эти слова, перестал чувствовать себя маленьким, немощным. И вдруг вырос до звезд, до луны. Луч света потянулся с неба, вошел в него через макушку, выпрямил его и повел легко, как младенца, которого учат ходить. Он ничего не боялся в эти минуты, он не боялся темных сил. Что они могут с ним сделать! Убить? Но что может быть низменнее, чем дорожить собственной шкурой!

Плоды его фантазии, чудища из сказок отступили под натиском самовнушения и превратились в тени деревьев, силуэты домов, арб, ишаков, коров.

Он вернулся.

– Ну что, дошел? Не верю! Наверное, постоял там за воротами и вернулся?

Бакы ничего не ответил, но смотрел на дядю без обиды, без какого-либо выражения на лице и увидел, как недобрая улыбка постепенно сходит с лукавого лица Пузанчика.

– Уже поздно, спокойной ночи,– заторопился гость к себе.

– А в другой раз был холодный промозглый день, без снега, без мороза. Гара совук – черный холод.

В арык прибыла вода для зимнего полива. Из водно-зеркальных полей тут и там торчали дряблые туты, съежившиеся от холода.

– Сможешь окунуться в арык? – спросил Пузанчик.

– Смогу,– ответил он.

– Ну давай!

Бакы стал снимать с себя одежду. – Бакы, ты что? Дядя же шутит! – подбежала перепуганная мама.– Оденься сейчас же!

Папа недовольно хмыкнул: что за сын у него растет! Пузанчик хихикал в сторону.

– Мелен! Простодушен! Поддается провокации! – определил он черту характера племянника.

– Да легковерный он! – пожаловалась мама.

– Заводной, что ли? – удивился папа.

– Нельзя быть меленом! – наставительно сказал дядя, больше для родителей, чем для мальчика.– Пропадешь! Люди, знаешь, какие? Твоей доверчивостью будут злоупотреблять, поддакивая, толкать в пропасть!

Бакы не соглашался с дядей, считая, что люди не будут толкать его в пропасть, если он будет им доверять. Зло где? В злом человеке или в недоверии? В недоверии, думал он, которое и вызывает зло.

На одном из опытов Пузанчик погорел.

Заядлый охотник, он как-то взял Бакы с собой на охоту в дженгел.

Минули дамбу и углубились в заросли. Русло третьей арны было сухим. Вторая арна совсем обмелела, и они перешли ее вброд.

Дядя на ходу снял с плеча двустволку и на всякий случай зарядил, вынув два патрона из патронташа. Он стал неузнаваемо сосредоточенным и внимательным. Бакы же, несшему удочки, становилось скучно.

Шли и шли, все дальше углубляясь в дженгел. И наконец вышли к первой арне с сильным, мутным течением. Метрах в ста протока впадала в большую реку с бакенами на отмелях.

У арны в тени раскидистого петде сделали привал. Насобирав хворосту, развели костер и, наполнив кувшин илистой водой, поставили на огонь. Накопали червей и, наживив крючки, закинули удочки. Попили чай с загрязненными кусочками сахара вприкуску и поджаренным на углях хрустящим чуреком.

Пузанчик услышал крик фазанов. «Их должно быть двое, самец и самка»,– и показал в сторону белесого камышового моря. Верхушки камышей рябились, как волны.

– Ты следи за удочками! Никуда не отлучайся! Я скоро вернусь.– Перевернув пиалу, дядя подхватил ружье и нырнул в дженгел. Его голова в кепке то и дело выныривала из зарослей.

Бакы следил за ним. Дядя прошел по лакричному полю и дошел до тех камышей, где имели неосторожность крикнуть фазаны.

Рыба не клевала, поплавки лежали в тихой заводи без движения. Солнце перевалило далеко за полдень. Тишина стояла невыносимая. Скоро он услышал стук и подумал, что сердце его так бьется. Но звук усиливался и становился похожим на работу мотора. Где-то через час он увидел на большой реке старый пароход, который, пыхтя, тащил за собой длинную баржу, груженную кипами хлопка. Кипы были туго перетянуты ржавой проволокой.

Когда баржа превратилась в черную точку, на реке снова воцарилась тишина. Всякие мысли, страхи лезли в голову. А дяди все еще не было. Наконец Бакы услышал выстрел, за ним еще. Обрадовался, теперь-то дядя вернется скоро.

Захотелось пить. Подошел к берегу и поскользнулся, но выкарабкался, держась за непрочный корень, с полным башмаком воды.

Прошел еще час. Но дяди не было. Может, заблудился? Или увлекся и ушел далеко, забыл про него? Может, он снова хочет его испытать?

Му-у-у!!!

Из камышей высунулась голова с рогами. Неясное существо добрыми глазами глядело на него и мычало. Привычное домашнее животное! Обрадованный, мгновенно утратив страх, он подбежал к нему и взял за хвост. И корова пошла, наверное, думая, что машет хвостом, а хвост-то был зажат в цепких его руках! Чуть дальше оказались другие коровы, поджидавшие спутницу. Эти коровы сами паслись здесь и к вечеру возвращались домой. Тугие вымена висели, полные вкусного молока. Коровы бежали, попеременно мыча, торопясь быстрее оказаться под руками хозяек, которые освободят их от ноши.

Не прошло и часа, как Бакы увидел крепость, а потом и дома вокруг нее. Коровы нашли дорогу и привели его домой.

Застрелив двух фазанов, Пузанчик наконец вспомнил о племяннике и хотел было повернуть назад, но там дальше в тамарисковой роще раздались крики других фазанов, тоже самки и самца. Пусть учится перебарывать страх, это ему на пользу пойдет, решил он о племяннике и двинулся на крик новых фазанов. Но фазанов там не оказалось. Охотничья страсть уводила его все дальше и дальше. А там и солнце опустилось над рекой огромным румяным чуреком. Почувствовав голод, он поспешил обратно. Недоеденный чурек, куски сахара, чайник – все лежало на месте. Рядом валялись пиалы с черными от ила донышками. Бамбуковые удочки были воткнуты в глиняную мякоть берега. Только Бакы не было.

Пузанчик метался по берегу, окликал его, но ни слуху ни духу.

А Бакы тем временем сидел за ужином, мама плов приготовила. После ужина собирался погулять на улице.

Дядя заметил следы. Следы вели к воде и скользнули вниз. Обратных следов не было, почему – и для Бакы осталось загадкой. Пузанчик понял: утонул. Уже мало чего соображая, он кинулся в арну в поисках утопленника. Нырял, тыкал жердью, проверяя арну до реки – не зацепился ли труп за корни? А течение уносило его в большую реку, где начинались водовороты. Едва выбравшись на берег, обессилев до предела, отчаявшись, он опустился на песок, пахнущий коровьими лепешками и мочой, и завыл.

«Будешь воспитывать, будешь! – колотил он себя по башке.– Поплатился? Зачем брал с собой? Собственной глупостью убил!» Но больше его мучило другое, что скажет родителям мальчика, как скажет, с каким лицом им покажется!

Солнце почти нырнуло в реку, только тоненькая румяная горбушка его выглядывала из воды.

Дженгел огласили вечерние звуки.

Был уже поздний час, кругом темно, когда он еле добрался до городка. Окна были освещены тусклым светом.

– Что с тобой? – спросила сестра, увидев брата, на котором лица не было.

– Бакы дома? – спросил он, понимая нелепость своего вопроса.

– Гуляет за домом на пустыре.

Пузанчик направился к пустырю, сердце возвращалось на место.

Бакы играл с собачкой, забыв о впечатлениях дня. И только когда увидел дядю, горячий стыд залил его по уши. Но ненадолго. То что он услышал, будто окатило его студеной водой.

– Что же ты делаешь? Разве можно так? – Пузанчик читал нравоучение.– Мы же с тобой условились! Ты обещал никуда не отлучаться. А сам ушел...

Почему люди тратят столько слов даже тогда, когда молчание может больше сказать?

– Ты понимаешь, каково мне было? Больше я тебя брать на охоту не буду, это последний раз...

Бакы выслушал все и чуть-чуть подождал: может, еще что скажет? Но он больше ничего не сказал, а с очень несчастным видом пошел в дом.

И тогда стало мальчику стыдно.