![](/files/books/160/oblozhka-knigi-gody-na-privyazi-cikl-rasskazov-260847.jpg)
Текст книги "Годы на привязи (цикл рассказов)"
Автор книги: Акмурат Широв
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
СЧАСТЬЕ
I
Даже в лучший мой день, когда я стоял на зеленом холме Ялты со стаканом в руке, на донышке которого цвел глоток муската массандровского, лучшее вино, какое я когда-либо пробовал, не вино – глоток света, жизни, а внизу плескалось южное море и стояли белейшие теплоходы мечты, и раскинулась набережная пальм со всевозможными магазинчиками, столовыми, кафе, чайными, винными кабачками, и амфитеатром взбирался вверх город блаженства – к дымкам, туманам, тучам разных цветов, а выше недоступно белели горы с мороженым, а рядом – она; я молод, красив, а она чиста и прекрасна, – даже тогда я не мог предаться полному счастью, слиться с мгновением счастья. Что-то мешало, чего-то не хватало, чего-то недопонимал. Или я боялся полного счастья, или не умел быть счастливым? А может, не дано было мне испытать полное счастье?
И все же то мгновение мне запомнилось как самое лучшее, и я часто потом о нем вспоминал. Ни до, ни после у меня не было такого. Если детство казалось прекрасным, то лишь потому, что оно прошло и я по нему тосковал, а ранняя юность тяжелая пора, хотя любви в тебе с избытком, но много также и прыщей, робости, бедности, претензий, а счастья маловато. Видимо, тогда на зеленом холме я и в самом деле приблизился к тому состоянию души, которое всем желанно. Но приблизился, а не испытал. Испытал много позже, лет десять спустя, – об этом рассказ. Но прежде, хотелось бы вспомнить те дни: может, вовсе не так все было, как мне теперь представляется, может, я преувеличиваю?
II
Позднее утро. Белая комната залита яркими лучами солнца.
– Ты не знаешь, где моя сетка? – спрашивает она.
– Кажется, где-то у печки.
– Ну, я пойду. Бабка, наверно, ждет. Я поднимаюсь с дивана.
– Не забудь прийти к обеду, она тебя звала. Обратно пойдем вместе.
– Может, я тут?.. – отказываюсь я.
– Да зачем, когда можно горячего поесть?
– Да, но… не нравлюсь я ей.
– С чего ты взял?
– Не знаю, не нравлюсь я себе у нее. Как-то чувствую…
– А ты не чувствуй!
Веранда над садом. Теневая сторона. Пыльные кипарисы. В пене миндального дерева рой пчел. Она спускается по наружной лестнице, исчезает в дымке весны, в саду за ветхими сараями, на которых висят черные замки.
Бабушка маленькая, вертлявая. Когда-то работала продавщицей. В квартире пахнет торгашеским духом, церковной утварью, старостью. Монотонно тикают настенные часы. На столе дымятся тарелки. Мы стоим, старуха заканчивает молитву:
– Аминь. Ешьте, детки.
Я осторожно ем. Бабка надевает очки, роется в ворохе бумаг с псалмами, берет пожелтевший блокнот, краешком глаза, поверх очков, колко:
– Почитать тебе стихи?
– Да, пожалуйста.
– Сама написала. Ты оцени! Почему именно я? – думаю про себя.
– …Мой город родной. Люблю тебя всею душой.. – и дальше в таком духе. – Ну, что скажешь?
– Эмоционально прочла.
– Мне нравится, – сказал неправду.
– Ты искренне?
– Мне нравится, что вы пишете стихи.
– Не надо увиливать! Я спрашиваю: нравятся ли стихи? Если нет – почему? Я хочу анализа.
– Обратились бы к знатоку.
– А ты что, не учил литературу? Почтительная робость сменяется несдержанностью.
Раз добивается откровенности…
– Банально! – выпаливаю.
– А что такое банально?
– Это то же, что называть лопату лопатой. Таких, говорил один писатель, надо заставлять работать лопатой.
– А-а, теперь понимаю.
Аминь. Идем по пляжу, по шороху гальки. Пестрые тенты, под тентами на лотках разнообразные бутылки с вином, за бутылками белые халаты и колпаки. Ветерок с моря не подымает подолы тех, кто не в купальнике. На набережной шумно, красочно. На горизонте пароходы белы, красны, чисты; гудки их толсты, бодры.
– Глупо все вышло. – С досадой.
– Ничего не глупо, сама доводит!
Идем через парк. Большие белые платаны с кронами, как сердечные сосуды. Светлые листья, светлая тень. Мухи летят к нашим носам, на лапках несут запах дафны. Она останавливается, смотрит странно.
– Ты чего?
– Хочу тебя поцеловать.
– Я еще не отошел.
– Ты давно меня не целовал, – упрекает она меня. Она не горда.
– Будь терпеливой.
– Будь я терпеливой и жди, когда ты сам надумаешь, пришлось бы ждать ого-го!
Она тихо, обиженно идет. Я уже отошел, обнимаю ее за плечи и привлекаю к себе. Но она уже смягчилась:
– Видимо, и у нас начинается такое же, как у других.
– Какое?
– Видел молодоженов? Вначале им не оторваться друг от друга. Сплошные нежности. А потом быстро остывают. Я этого не хочу.
– Остывают, потому что девушки превращаются в баб.
– Каких это баб?
– В каких, помнишь, ты ужасно не хотела, боялась, – сварливых. Ты терпеть не могла тех, кто не умеет слушать другого, толстеет, перестает следить за собой. Топая ногой, клялась себе, что ни за что такой не станешь… Ты очень этого боялась.
– И что же, я стала такой? Я уже сожалею о сказанном.
Сумерки. Всевозможные голоса висят над городом на уровне нашего этажа в темном воздухе. Пока она звякает ключом в замочной скважине, я отламываю сухую ветку и бессмысленно ломаю. В черном теле тополя птички уже спят. Входим. Пустотой и скукой бьет в лицо. Я неохотно сажусь на стул, не знаю: остаться или снова на улицу.
– Тоскливо!
– Что же ты хочешь? Никого не знаем, никуда не ходим. Одни да одни! – объясняет она все по-своему.
Она суетится, что-то поправляет, что-то переставляет – дома всегда находит чем заняться.
– Хорошо бы иметь друзей, – говорит.
Теперь у меня другое состояние, безучастное, усталое. Мне кажется, так уже вечность сижу. Это, оказывается, от пожелтевшего, запылившегося плаката с двумя кулаками на стене. Еще год назад я его повесил как бы в шутку. Встал, сорвал, и сразу будто все изменилось.
– Наконец-то, – вздохнула она.
Ночь длинна, темная южная ночь, кажется, что вся прошла, но впереди еще ее половина, сон. В постели читаем. Слышен шум моря.
– Будем спать?
– Я почитаю.
– Спокойной ночи, – я привлекаю ее к себе. Пусть спокойно спит со сладкой мыслью, что я еще люблю.
– Да не приставай ты! И так сегодня достаточно злили.
– Кто?
– Да кто же еще! Сам знаешь!
– Бабушка, что ли?
– Ну да!
– Как?
– Ничего особенного.
– Расскажи.
– Просто глупости!
– Глупости тоже интересны.
Я сижу, облокотившись на подушку, и дергаю волосы на затылке. Интересно.
– Да не хочу я говорить! Просто бабье. Обо мне.
– Должно быть, и меня касается, иначе бы не скрывала.
– Оставь! Вот пристал! Дай почитать!
– Расскажи, не то разозлюсь. Предупреждаю – плохо кончится! Терпеть не могу упрямства, выдаваемого за принцип.
– На одну незначительную глупость десятки нанизываем.
– Сделай еще одну! Других не будет.
– Хорошо, уговорил. Бабушка сказала, что ты не любишь ее.
– И все?
– Нет, еще сказала, что ты стеснительный как красна девица, что такие в жизни ничего не добиваются.
– Что же, правильно.
– Да где же правильно? Какая она верующая, если людей хочет видеть дельцами!
– А может, деловыми?
– Давай спать.
– Давай поговорим.
– Ты говорил, что в твоих мучениях и заключается твоя сила, что каждый силен своим непреодолимым, что внутренняя борьба питает силой, или что-то в таком роде.
Я краснею:
– Я тогда оправдывался.
– А теперь настроение укорять себя?
– Почему-то чувствую потребность и в том и в другом.
– Ну-ну, выкручивайся!
– Больше ничего?
– Еще говорила, что я такая девушка, живая, и все такое, что могла бы найти лучшего. Черт-те что! Я так разозлилась! Я такой псих! Какое ей дело? Она даже испугалась.
Отвернулась и начала плакать, сморкаться.
– Ты хоть и разозлилась, но словам ее придала значение.
– Я знала, что ты это скажешь.
Гасим свет. Лежим в тишине. Перевалило за полночь. Где-то рядом – пугающая тьма, простор моря. Я шарю рукой, беру свой транзистор, приникаю ухом к его зеленому глазу и ищу музыку.
– Слушай… Ты как-то сказал, что взрослые редко бывают хорошими – все они ссорятся в семье…
– Думаю, что да.
– Но это же ужасно!
– Редко встречаются люди одного склада – вот почему.
– Не хочу быть взрослой…
– …а хочу быть дурой, да?
– Знаешь, мы с тобой разные!
– И с каждым годом эта разница будет усугубляться. Вначале люди видят только пол, потом человека, и – пошло самоутверждение! Да это и естественно, людям хочется следовать собственной природе, а не чужой, устаешь ведь в конце концов от самообмана.
– Ты в чем-то прав. Раньше мне нравилось все чужое, и сама хотела быть другою, родителей своих стыдилась. Теперь чувствую, как становлюсь похожей на мать, раньше заметить это было бы неприятно, но сейчас…
– Во-во!
– Ты холодный, черствый!
– А может, спокойный и трезвый?
– Нет!
– Вот видишь, ты ищешь во мне того, чего нет, а зачем? Я такой. Почему я должен быть другим?
– Таким ты мне не нравишься.
– Почему и зачем я должен кому-то нравиться?
– А зачем я тогда тебе?
– Почему ты у себя не спрашиваешь: зачем он мне?
– Слушай, давай разойдемся!
– Давай! Только отложим на завтра, ладно? Сегодня уже поздно. Я спать хочу.
– О-о, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу, если бы ты знал!
Она сидит в постели и рыдает. У меня никакого сочувствия к ней. Но дотрагиваюсь до ее волос – тонких, гибких, шелковистых. Имеют ли волосы нервы?
– Не прикасайся ко мне! Ты мне противен! Бездушный истукан! Как я могла связать с тобой свою судьбу, дура я, дура!
Разве есть в том моя вина, что я ее сейчас не люблю? Я не хочу никаких эмоций, страстей. В душе моей покой, и мне так хорошо от этого.
Она встает, зажигает свет, начинает собирать свои вещи, долго роется в ящиках, находит что-то, рассматривает:
– А что это у тебя?
Показывает на бархатный треугольник на полосатой нитке, который я до женитьбы носил на шее.
– Амулет.
– А что в нем?
– Точно не знаю, но, кажется, бумажка с заклинанием, кусочек каменной соли и какие-то ароматные зернышки.
– А почему соль, почему заклинания, почему зернышки?
Я не узнаю ее, она вдруг преобразилась.
– Каждое из них что-то значит.
– Ты носил его?
– Да.
– Интересно, зачем?
– Да это бабка моя… Когда мне исполнилось шестнадцать, сшила и наказала всегда носить на шее, чтоб оберегал меня.
– От чего?
– От злых чар нехороших женщин. Но я носил из уважения к ней.
Она хохочет.
– Чего ты смеешься?
– Смешная у тебя бабка.
– Не смей!
Она смеется.
– И ты веришь в эту чушь?
Куда делось мое спокойствие – я злюсь. Злят ее смеющиеся глаза, дразнящие властные губы, раздражают обнаженные колени. Вообще у нее какой-то властный вид.
– А что, может, и верю.
Стиснуть, поднять и бросить ее на диван, что ли? Но я почему-то стою, как пригвожденный, и смотрю на нее с ненавистью и…
Она хорошо сложена, она привлекательна.
– Что ты дрожишь, иди ко мне, – зовет она и смеется.
Теряю выдержку, двигаюсь к ней: надо бы влепить пощечину. Но руки скользят по ее плечам. Обессиленный, опускаюсь на колени. Ненависть превращается в нежность, послушание, обожание.
– Глупый, – говорит она серьезно.
– Да, – соглашаюсь, покрывая ее поцелуями.
– И мы сейчас выбросим его.
– Да, – беря ее на руки.
Где-то на шелку трав лягаются лошади, в теплых водах плещутся рыбы.
За окном светает, птички проснулись и вовсю чирикают. С набережной слышатся крики чаек. Синь утра. Пахнет глицинией.
– Давай по кофейку.
Мы сидим у распахнутых окон, пьем кофе и курим. О свежесть утра, о сладость ветра!
– Хочешь ликеру? – предлагает она.
– Чуть-чуть.
Горы в голубом тумане. Синь моря. Пыльные перья кипарисов ничего не пишут в книгу весны.
– Ты думаешь, сможешь им стать?
– Я об этом не думаю. Меня интересует не результат, а сам процесс работы.
– Ты думаешь, это сможешь делать не хуже?
– Не думал – не взялся бы.
– Хочешь, дам тебе добрый совет, только не сердись: брось ты это, не обманывай себя!
– Может, лучше жить опьяненным таким обманом, чем трезвой обыденностью?
Сказал это и подумал: противоречу себе, так быстро успело измениться настроение, так недолго пробыл я в праздности.
Я люблю думать. Почему человека ценят не по этой способности? В этом смысле я считаю себя выше многих, хотя те многие вряд ли считают так. Мысли – черви? Это удовольствие, чувствовать, как они разъедают. Не хочу быть канатоходцем. Нет, надо научиться балансировать!
Утро в разгаре. Ложимся спать. Весь мир залит ярким светом. Снится сон. Странный. А разве сон может быть другим?
На пляже находим кем-то оставленную сумку.
– Давай унесем с собой! – говорит она.
Я ее не узнаю. Я медленно поворачиваюсь к ней. Она стоит на двух ногах. Ноги голые до бикини. Почему-то я похож на хищника перед прыжком. Она настораживается и слабо, теперь уже по инерции, повторяет:
– Давай унесем…
Я теряю к ней интерес, встаю, поднимаю сумку и кричу:
– Эй, кто потерял?
Женщина, стоявшая поодаль, истерично ринулась Ј мою сторону:
– Моя!
Но несколько парней в полосатых майках сбивают ее с ног и устремляются в бешеном беге ко мне. Один из них выделяется и оставляет других в пыли полуденной жары. Вырывает у меня сумку и, не замедляя бега, выворачивает ее. Из сумки вываливаются сальные штаны. В штанах карманы. Проверив их, парень ничего не находит и равнодушно бросает сумку вбок. И все, как жеребцы, поворачивают обратно и удаляются мелким блатным шагом.
Я поднимаю штаны и роюсь в карманах. В карманах другие карманы. Я расстегиваю их и там обнаруживаю три карманчика, в каждом из них по несколько туго свернутых червонцев. Разглаживаю деньги и высоко поднимаю над головой:
– Во-от! Тут деньги! – кричу.
Женщина, ставшая уже равнодушной, снова истерично визжит:
– Мои!
Но тройка парней снова сбивает ее с ног. Я бегу в сторону сарайчиков, петляю между заборами, пытаюсь уйти от преследователей, но ясно, что они поймают меня и отберут деньги.
Я в тупике. Прижат к стене.
– Деньги!
Разжимаю кулаки. Скомканные потные бумажки падают на песок. Один из парней брезгливо переворачивает их пальцами ноги. На песке валяются лотерейные билеты.
– Где деньги, гнида?!
Из глаз сыплются искры. Как бы голову мою не прилепили к стене, как кизяк. Трещит подбородок. Сгибаюсь от удара в живот. В конце белого тупика розовым пятном растекается жена.
– Избивают!!!
Пляж почти безлюден. Вмешаться некому. И все же парни оставляют меня и удаляются блатным шажком.
– Чего орешь, дура! – сквозь зубы цедит один из них, поравнявшись с ней.
Выплюнув кровь, подымаю билеты. Тираж был недавно. Помню, в сегодняшней газете таблица.
– Где газета?
– Одежду завернула. Больно?
– Пошли.
Выходим на берег, направляемся к вещам. Ни истеричная женщина, ни парни, играющие в мяч, не обращают на нас внимания. Она открывает сумку и выдергивает из тряпок газету. Выигрыш! «Волга»!
– Я выиграл машину! – кричу я, вскакивая. Женщина кидается на меня:
– Моя!
Но парни сбивают ее с ног. Один из них перехватывает билет на лету. Между парнями начинается драка.
– Еще машину выиграл! – кричу я.
– Моя!!!
Двое оставляют третьего и снова сбивают женщину с ног.
– Бесстыжие! Имейте совесть! Это мой билет! Совсем облик человеческий потеряли!
– Еще машину выиграл!
Все выигрывают. Каждому по машине. И все довольны. Смеемся, обнимаемся.
Парни отворачиваются от нас, о чем-то совещаются, поворачиваются к нам, суровые.
– Гони сюда билет, старая крыса!
– Не отдам! – кричит женщина.
– Тебе говорят, по-хорошему!
– Зачем вам две машины? – вмешиваюсь я.
– Заткнись! И с тобой будет разговор.
– На одной будем ездить, другую загоним, – заявляет весело другой.
Вожак приближается к женщине и зажимает пальцами ее нос. Женщина царапается, бьется. Вожак кивает дружкам. Те закручивают ей руки.
– Ни мне, ни вам! – летят клочья.
– Ах ты, падла!
– Не надо! – прошу я. – Возьмите мой. Нам достаточно одной машины.
– А нам недостаточно! – со смешком говорит вожак.
Нам уже не хочется сопротивляться, уподобляться им. Мы сидим под тентом на прохладном песке и смотрим, как эти загорелые, здоровые ребята дерутся между собой. С моря приятно дует, охлаждая наши ладони.
– Что тебе приснилось? – спрашивает она. – Бормотал чего-то.
– Ничего, – говорю. – Ничего.
После обеда стоим за большим камнем, точнее, скалой, нагретой солнцем, на обочине дороги и строим планы на будущее.
– Поселимся где-нибудь, недалеко от города. И будем работать. Захочется шума городского – на платформу. Все придет в свое время. Чего торопиться! Не спеша будем доживать свой век.
– Я еще не жила, чтоб доживать!
– Тогда, ну что ж… Ты пойдешь жить, я – доживать.
– Заурядность есть сознание своей бездарности.
– Да брось ты.
– Талантливость тоже роль, ее нужно играть.
– Выше себя не прыгнешь.
– А вдохновение и есть прыжок выше себя. Ремесло становится искусством там, где есть такие прыжки. Это твои слова! – горячится она. – Я как попугай повторяю твои слова.
– Спасибо. Ты мне льстишь. Значит, больше не могу прыгать. Устал от неустроенности. Заведем мастерскую. Лес рядом. Снег. А на море можно ездить каждое лето.
– А телевизор, машина – будут?
– Конечно!
– Полная идиллия? Та, ненавистно-мещанская?
– Просто жизненная. Мы же не изменим самим себе.
– Изменим! Сам же говорил, что человек критически думает, пока у него ничего нет. Дай ему кусок полакомей, он тут же… Эти непризнанные гении недовольны всем до тех пор, пока не признаны. Признают, и у них сразу появится страх за свое благополучие. Художник должен жить на дне и смотреть на мир снизу – твои слова?
– Должен смотреть объективно.
– На многое раскрыл ты мне глаза. Но я тебя сейчас не понимаю.
– В чем ты меня обвиняешь?
– Сам прекрасно понимаешь!
– Да не собираюсь я сложить оружие, но и шею сломать не хочу.
– Но уже то, что ты предаешься таким настроениям…
– Пойми, мне уже двадцать пять. Ни кола ни двора у нас. Дети пойдут. Сколько можно витать там! Это же ненормально!
– Между прочим, я полюбила тебя за эту ненормальность!
– Действительно, я выделялся этим среди других в институте. Девушкам нравятся такие. Поначалу, конечно.
– Не знаю…
– Погоди, ребенок родится, и поймешь.
– Ей-богу, ты с каждым разом все больше и больше падаешь в моих глазах!
Мы говорим и ничего вокруг не замечаем. Взгляды наши обращены в себя. А вокруг хорошо, тепло. Май. Тропинки уводят в лес, наверх, по извилистому шоссе движутся потоки машин. Мы все говорим о своем, ничего вокруг не видим, а вокруг, оказывается, прекрасно – вдруг я это замечаю. Внизу плещется синее море, я стою со стаканом вина в руке, словно с драгоценным рубином, в котором играет солнце, шумят листья платанов, а стволы их как тела прокаженных. И я, и она, вдруг мы оба смолкаем, чувствуя, как музыка наших сердец приходит в созвучие с окружением, и с собой, и друг с другом, и мы разом видим: жизнь прекрасна.
III
Вот это мгновение я и имел в виду. А вообще и тогда, конечно, не все было безоблачно, как и само южное небо. Но с того дня пошло по-другому, да и небо сменили – обосновались в северном городе, и жили теперь в маленькой комнатке, в коммунальной квартире со склоками, шумными перебранками и пьянками, в трубном, дымном, грязном районе серого, сырого, плоского города; редко вспоминали, что где-то рядом с нами плещется холодное море, разбиваются о берег свинцовые волны. Надежды наши не оправдались, успех нам не светил, угрожало обыденное существование рядовых, ничем не приметных людей, да если бы только это, – людей сломленных, разочарованных, но все еще что-то о себе мнящих – вот в чем беда! Детей у нас не было. Она изменилась, стала раздражительной, нервной, я отчаялся, ушел в себя. Много раз мы делали тщетную попытку разойтись, начать все сначала. Но что-то нас удерживало, может, общие воспоминания, одиночество, общие несбывшиеся мечты, общий тупик, в который загнали мы себя сами.
Я стал выпивать, все больше опускаться, и подумывал, как бы разом со всем покончить. Однажды после ее неясной (в принципе ясной), для меня неоправданной ненависти, я вышел на кухню и, взяв бельевую веревку, повесился на газопроводе. Поступок недостойный. Подобные вещи продумывают до мельчайших деталей и не делают в таких местах, где могут этому помешать. Но в ту минуту я не думал, я сделал это на грани отчаяния, в каком-то порыве ненависти к себе и к жизни, и единственное, до чего я додумался, – добраться до кухни, завязать петлю, встать на табурет, вдеть голову в петлю и опрокинуть табурет. К своему удивлению, я висел в проеме двери минуты три, может, и пять, а петля почему-то не затягивалась так, чтобы удавить шею, хотя веревка была тонкая, шелковая, скользкая и намыленная. Потом причину этого я объяснил себе тем, что затяжную часть веревки пропустил спереди, а не за затылком.
Но надеюсь, это знание мне больше не пригодится!
Она вышла и увидела меня висящего в проеме двери. Подбежала и приподняла. Ее гордая обида рухнула. Она испугалась, плача и причитая, пыталась одной рукой дотянуться до табурета, чтобы подставить мне под ноги, другой – придерживала меня. Табурет не поддавался, отпустить меня тоже не могла.
Боль рассосалась, затмение прошло, я пришел в себя. И вдруг понял, как глупо, нелепо все это. Я что-то говорил, но голоса своего не слышал, пытался дотянуться до веревки, но руки не слушались. В конце концов она оставила меня, чтобы достать со стола нож. И вдруг все перед глазами расплылось, краски смешались…
Я вышел из дома. Пойти было некуда. Я пришел на вокзал, зашел в переполненный, пахнущий людьми, едой, туалетами зал. Пассажиры и не пассажиры спали на ступеньках, на полу, скамейках, в разных позах, скорчившись, сидя, пыхтя, раскрыв рот. Ели у буфета, пили кофе, чавкали. В туалете, посыпанном опилками, курили, брились, чистили гуталином обувь.
Я нашел свободное место на лестнице и сел там. Долготам сидел. Потом заснул. Проснулся. Объявляли куда-то первую электричку. Посмотрел на часы, было пять. Я вышел на перрон и сел в пустой холодный вагон. Долго ехал среди ночи. На конечной станции вышел. Рассвело. Я увидел за платформой синюю стену позднеосеннего леса. Кое-где белел снег: на стволах, на ветках, под стволами. Я вошел под свод леса. Каркали вороны, кружились над головой. Я углублялся все дальше в лес. Стало совсем светло. В лесу было сухо, тепло, под ногами шуршало. Листья почти облетели. Разве что гроздья рябины, зажатые прутьями, и какой-нибудь желтый лист, еще упорно цеплявшийся за ветку, иногда все перед глазами окрашивали в ало-желтый цвет.
К полудню я вышел на шоссе, и, пройдя по обочине асфальта километра три, увидел избы и кирпичные дома. Я направился к магазину – хотелось есть. На плече у меня болталась сумка. Машинально захватил. С сумкой уже несколько лет не расставался, в ней было все мое добро, все добро мое было при мне: документы, книга, записная книжка, зубная щетка, ножик, таблетки от головной боли. Там же нашел немного денег. Я купил буханку хлеба, пачку сахара-рафинада, триста граммов колбасы, пачку чая, банку рыбных консервов, несколько пачек «Примы», бутылку водки и вернулся в лес. Открыл бутылку, выпил из горла, заел горбушкой хлеба, заткнул бутылку бумагой и двинулся дальше.
Я шел и думал о своей жизни. Прутья хлестали в лицо, ноги вязли в топи, стало быть, шел по болоту, но все было мне нипочем. Моросил дождь, я промок, в ботинках хлюпало.
С утра дождь шел. С болью, идущей из нутра, я шел к тебе. Я шел, не подняв капюшон. Я не знаю, я ничего не знаю, что со мной произошло. Я не радовался небу, дому одинокому, скошенному молнией, слепой, немой, только любви к тебе исполненный, но тебя не знающий, в поле пропавший. Я шел и знал, что назад не вернусь. Дождь шел. Ручьи набухали. Ветки мокли. Вокруг была сырая Русь. И я не знал, что ты – конец житейской прозы, о чем мечтал? Прозрение? Розы, печаль? Или гибель меня влекла: иди, милый, иди, и слезами жгла? Разберись поди! Или это был сена стог – в сухость его зароюсь. Или это был просто бог, или речка – сяду, умоюсь. Или раны хотел бередить, старое воскресить. И душа меня тащила по руслу детских слез, когда был счастлив от грез и грусти? Не знаю. Я шел. К полудню солнце взошло. А я все еще не знал, кто ты… Но потом все прошло.
Ближе к вечеру лес кончился. Я вышел к свалке и увидел вдали трубы и многоэтажные блочные дома. Туда мне не хотелось, да и не мог в таком виде. Я поглядел вокруг и нашел помятую кабину от легковой машины, без колес, без мотора, безо всего. Забрался туда. Там оказалась даже подушка от сиденья с рваной обивкой, из которой торчали пружина, клочья поролона. Двери были целые, но стекла все побитые. Дождь вовнутрь не попадал. У меня была кровля. Я насобирал хвороста и прямо в кабине развел костер.
Мне стало хорошо от теплого пламени и сладкого запаха дыма. Я сидел отрешенно на мягком ложе. От мокрой одежды шел пар. Я вытащил из сумки бутылку, отпил немного, и стало совсем хорошо. Захотелось есть. Вынул из огня сырую ветку, вдел колбасу, хлеб и подержал над жаром. Хлеб и колбаса прокоптились и стали вкусными. Из колбасы на угли капал сок, и запахло приятно жиром.
Я сидел и думал, а вообще, ни о чем не думал. Кругом была ночь, темная ночь, только угли краснели. Я курил свою «Приму», крепкую, вонючую, глубоко затягиваясь, сигарету за сигаретой. Потом плотно завернулся в пальто, свернулся, чтобы было теплее, подумал, сколько несчастных людей на свете, и я один из них, и тотчас провалился в сон.
Проснулся на рассвете. Белел иней. Я промерз, зуб на зуб не попадал. Меня лихорадило. Пощупал лоб, был жар. Я встал, насобирал и притащил веток, разжег костер. Потом открыл консервы, выгреб ломтики рыбы в томатном соусе и освободил банку. Выпил остаток водки. Наскреб снега и в жестянке вскипятил воду, насыпал заварку. Голову раскалывало. Порывшись в сумке, нашел анальгин и разжевал две таблетки, запил чаем. От горячей жести вскочили на губах волдыри. Горечь во рту от лекарства не исчезла, я откусил сахарку и еще раз хлебнул чая. Потом отставил банку и лег на спину.
Мне хотелось медленно уйти, исчезнуть, теперь уже без надрыва, без волевых усилий. Лежать без движения и растаять, как снег, как плод, упавший на землю, разлагается постепенно и рассасывается землей. Теперь я смерти не боялся, боялся ее, когда был далек от нее, теперь я точно знал, что не был счастлив до этого потому, что жил во мне страх, да, да, страх, страх смерти, теперь я чувствовал ее дыхание, это было не так страшно и даже притягательно. Я закрыл глаза и как будто заснул, хотя помнил, что пытался встать и идти…
Когда очнулся, была ночь. Как будто выли волки, хотя вряд ли здесь могли быть волки. Бродили лешие. Подмигивали черти. Потом наступила тишина, стало спокойно. Я увидел солнце из-за сосен и елей. Засверкали стволы берез. Снова забылся.
И явилась пустыня. Нить каравана вдали. Жаркие пери юга, дщери пустыни. Я лежал на циновке, высунувшись из глинобитной кибитки, на окраине города, взбирающегося на склон горы, у подола пустыни. И пустыня была моей женой, и я лежал у подола ее юбки. Я пил из глиняного кувшина воду, меня мучила жажда, я не мог напиться. Вода пролилась на песок, и у носа прекрасно пахло землей. Я нюхал и целовал землю и не мог насытиться. «Прекрати целовать подол моей юбки!» – говорила она. Я лежал на сквозняке. На стене, в ногах, чуть выше земляного пола, была пробита большая дыра, и оттуда дул суховей пустыни, охлаждаясь от побрызганной водой земли. На полу лежала полусгнившая циновка, а на циновке пиала с ломтем сухой лепешки.
В дыру, шипя, вползала большая белая змея. «Я – женщина, я ищу черную змею!» – сказала она. «Я не черная змея», – сказал я. В дыру вползала черная змея: «Я ищу белую змею». «Белая змея там!» – указал я. Они встретились, поднялись на полроста, потерлись друг о друга грудью, поиграли язычками, и, милуясь, забыли про меня. «Я не черная змея, – рассудил я. – Кто же тогда черная змея?»
Я лежал, обняв землю. Вся моя усталость, беды, уходили, как вода в песок. Солнце поднялось высоко и повисло над головой, как дамоклов меч, тени втянулись под стену и стали подниматься вверх. Лучи, пронзив макушку, варили мозги. Я увидел вдали белоснежную шапку гор, а внизу, на склоне холма, дрожащий в мареве город. Я повернулся на другой бок и увидел безбрежную коричневую ровную пустыню. И там на горизонте появился мираж. То, что виделось мне там, воздух сфотографировал в несуществующих странах и спроецировал здесь для меня на экране пустыни. Волшебные камеры сняли прошлое и будущее и показали мне.
Там маячило мое неузнанное, полностью не обретенное счастье, вся моя жизнь – вот мальчик, вот юноша, вот муж, вот старик, – моя другая жизнь, которой я не знал, и все мои осуществившиеся желания: вот я знаменитость, вот я мудрец, святой, вот я царь на троне, вот я земляной жук; вот я птица, преодолевшая земное тяготение, тяготы, свалившая с души камень небосвода, несвободы; вот я невидимка, умеющий проходить сквозь стены; я в другом городе, в другое время, и так далее, и тому подобное, всего не перечислить…
Я был всем, и все было мною.
Даже тогда, в лучший мой день, когда я стоял с ней на зеленом холме Ялты, а внизу плескалось южное море и белели теплоходы мечты, а гудки их были толсты и бодры, а мухи несли на лапках запах дафны к нашим носам, а пыльные перья кипарисов ничего не писали в книгу весны, а пестрая толпа на набережной выглядела размытой, как в картине Дега, а шампанское лилось под ярким солнцем на плетеные стулья, а хинкали пахли уксусом и горели перцем, а самовары сверкали и выпячивали пуза, чай сочил аромат, камни грелись, – я не испытывал ничего подобного.
Тут я испивал и насытился сполна. Чувство времени и пространства, чувство скорлупы, в которую я был замкнут, исчезло. В каждой желанной роли я побывал вечность.
Даже потом, когда я очнулся, весь потный, и вместе с потом вышла болезнь, улетучились видения, я встал и набрал снега, вскипятил чай, а потом оставил свою чудо-крышу, сказав: теперь я испытал, теперь можно вернуться домой и жить дальше, и никогда больше не делать подобных глупостей, а жить не ради собственного счастья, потому как это и есть самое настоящее несчастье, – и вернулся на электричке домой, к ней, обрадовавшейся, – и тогда то испытанное, увиденное не растворилось, как обычный сон, а врезалось в память сильнее, чем любой из прожитых мною дней.