Текст книги "Ярость"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

7

Весть о том, что Соланка оставил Элеанор, пала камнем, круги от которого долго расходились среди их знакомых. Каждый распадающийся брак ставит под сомнение те брачные союзы, что еще держатся. Малик Соланка сознавал, что запустил цепную реакцию высказанных и немых вопросов за утренним столом и в спальнях по всему городу, а также в других городах. А что у нас, всё еще в порядке? Совсем не о чем беспокоиться? Может быть, ты о чем-то умалчиваешь? Неужели мне суждено в один прекрасный день проснуться и услышать от тебя что-то такое, что заставит меня прозреть: все эти годы рядом со мной в постели был совершенно чужой человек? Как завтрашний день перепишет вчерашний, как следующая неделя перекроит последние пять, десять, пятнадцать лет? Тебе не скучно? Причина во мне? Неужели ты слабее, чем мне казалось? Это он? Это она? Причина в сексе? В детях? Ты дорожишь нашими отношениями? Есть ли в них что-то такое, чем можно дорожить? Ты меня любишь? Ты все еще меня любишь? Господи боже, а я-то, я-то люблю тебя до сих пор?

До Соланки даже доносились отголоски этой агонии, в которой друзья неизбежно винили его – до некоторой степени. Несмотря на строжайшее эмбарго, наложенное им на свой телефонный номер, Элеанор диктовала его каждому, кто попросит. Мужчины оказались более склонны перезванивать, чтобы укорить. Первым позвонил Морген Франц, тот самый отошедший от идеологии хиппи и ударившийся в буддизм издатель, вместо которого когда-то на звонок Соланки ответила случайно снявшая трубку Элеанор. Морген был родом из Калифорнии и маскировал этот факт тем, что жил в центре Лондона, в Блумсбери, но так и не избавился от манеры растягивать слова, типичной для сан-францисского Хайт-Ашбери, этого Гашишбери, этой обители хиппи.

– Для меня все это очень огорчительно, дружище, – пропел он, растягивая гласные сильнее обычного, чтобы подчеркнуть, как глубоко переживает. – Я тебе больше скажу, никто здесь не обрадовался, узнав о вашем разрыве. Я не могу взять в толк, зачем ты это сделал, старина, но поскольку ты не подонок и не ничтожество, значит, у тебя есть на то свои причины. Быть такого не может, чтобы ты это сделал просто так, без причин. Я даже не сомневаюсь, что они серьезные. Я просто хочу сказать тебе знаешь что? Я люблю вас обоих, и тебя, и Элеанор. Но должен признаться, что в данный момент я ужасно зол на тебя.

Соланка представил себе друга, его побагровевшее лицо, куцую бороденку и маленькие, глубоко посаженные, мечущие искры глазки. В их кругу ходили легенды о невозмутимости Франца (холоднее Морга не найдешь, шутили друзья), тем более неожиданной выглядела эта его горячность. Но даже она не вывела Соланку из равновесия. Он решил говорить начистоту – последовательно и откровенно.

– Лет шесть-семь назад Лин регулярно звонила Элеанор в слезах из-за того, что ты отказываешься сделать ей ребенка, – начал он, – и знаешь, у тебя были на то свои причины. Во-первых, тебя разочаровал весь род людской. Во-вторых, по поводу детей, как и по поводу Филадельфии, ты разделял позицию Филдса: и то, и другое лишь немногим лучше смерти. И поверь, Морген, я был ужасно зол на тебя в те дни. Я наблюдал, как Лин носится с кошками, будто с детьми, мне это не нравилось, но знаешь что? Я ни разу не позвонил тебе. Ни чтобы упрекнуть, ни чтобы чисто по-дружески поинтересоваться, в чем состоит истинно буддийское видение вашей проблемы. Просто я решил для себя: не мое собачье дело, что происходит между тобой и твоей женой. Это касалось лишь вас двоих. Учитывая то, что ты ее не избивал и калечил ей душу, а не тело. Так что будь так любезен, отвали. Это не твое дело и, вообще, никого, кроме меня, не касается.

Вот он, конец старой дружбы. Сколько рождественских праздников они встретили вместе, то у них, то у Францев? Восемь? Девять? Настольные игры для эрудитов, шарады, любовь. Лин Франц перезвонила ему следующим же утром, чтобы заявить, что он говорил непростительные вещи.

– Пожалуйста, знай, – прошелестела Лин на своем чересчур мягком, излишне правильном вьетнамско-американском английском, – твое позорное бегство от Элеанор только сблизило нас, меня и Моргена. Элеанор – сильная женщина, очень скоро она перестанет тосковать и наладит свою жизнь. Мы все проживем без тебя, Малик, отлично проживем, и ты еще сто раз пожалеешь, что нас в твоей жизни больше нет. Мне тебя жалко.

О ноже, занесенном над спящей женой и сыном, рассказать невозможно, объяснить это – тоже. Нож – орудие преступления куда более страшного, чем подмена орущего младенца пушистой киской. Соланка не знал, как и почему могло произойти с ним столь необъяснимое и столь ужасное. Откуда ты, кинжал, возникший в воздухе передо мною? Ты рукояткой обращен ко мне, чтоб легче было ухватить.[15]15
  Строки из трагедии «Макбет» У. Шекспира в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть] Но так оно и было. Вовсе не несчастный Макбет это был, а он сам, и никто другой, и он держал в руке не что-нибудь, а нож. Это нельзя ни забыть, ни исправить. То, что он все же не пронзил сердца спящих, не отменяет его вины. Он виновен просто потому, что был там и сжимал нож в руке. Виновен, виновен! Даже говоря старому другу безжалостные, непоправимые слова, Малик Соланка полностью сознавал собственное лицемерие, а потому оставил без ответа выпад Лин. Он утратил право на защиту в тот момент, когда в темноте провел большим пальцем по фирменному лезвию «Сабатье», проверяя, достаточно ли оно заточено. Теперь этот нож – его история, и он приехал в Америку, чтобы написать ее.

Нет! Не писать ее. Не быть, вместо того чтобы быть. Он прилетел в страну людей, которые делают себя сами, таких как Марк Скайуокер, джедай-копирайтер в красных подтяжках, в страну, вся парадигма новой литературы которой выстроена как история человека, который переделал себя – свое прошлое и настоящее, свою одежду и даже имя – ради любви. Как раз отсюда, из этого уголка земли, с историями которого он не имел почти ничего общего, он намеревался начать реструктуризацию, а точнее – он совершенно осознанно применял к себе те же механические образы, которые с таким бессердечием использовал в отношении погибших девушек, – полное уничтожение, стирание главной базы данных, всех старых программ. Нынешнее его программное обеспечение заражено вирусом, который может привести к непоправимым, смертельным последствиям. Единственный способ от него избавиться – безвозвратно лишить себя самости. Если пролечить компьютер, есть вероятность, что вирус будет уничтожен. После этого он, наверное, сможет выстроить себя заново. Соланка вполне отдавал себе отчет в том, насколько дерзок и фантастичен в действительности его замысел. Ведь буквально это он и собирался сделать – всерьез, не на словах. Именно это он имел в виду, как бы безумно оно ни звучало. А разве у него был выбор? Признание, страх, расставание, полицейские, психиатры, Бродмурская лечебница для душевнобольных преступников, позор, развод, тюрьма? Ступеням лестницы, ведущей в преисподнюю, нет конца. А за спиной он оставит, быть может, еще худший ад: занесенный нож вечно будет сверкать перед мысленным взором его подрастающего сына.

Он мгновенно проникся почти религиозной верой в могущество заокеанского перелета. Это будет спасением от него – и для других, и для него самого. Он прилетит туда, где его никто не знает, и окунется, как в купель, в эту безвестность. Запретные бомбейские воспоминания настойчиво требовали его внимания – память о том дне в 1955-м, когда мистер Венкат – крупный банкир, чей сын Чандра был лучшим другом десятилетнего Малика, – едва переступив рубеж шестидесятилетия, объявил, что решил отречься от мира, принять жизнь саньясина, странствующего в поисках истины отшельника, и навсегда оставил дом, в одной набедренной повязке, столь милой сердцу Ганди, с тяжелым деревянным посохом и чашей для подаяния в руках. Малику всегда нравился мистер Венкат, который поддразнивал его, предлагая произнести скороговоркой свое полное южноиндийское имя, Баласубраманьям Венкатарагхаван – настоящая полисиллабическая гимнастика. «Ну, малыш, давай быстрее! – поторапливал он Малика, когда детский язык спотыкался на слогах. – Разве тебе самому не хотелось бы иметь такое же звучное имя?»

В Бомбее Малик Соланка жил в просторной квартире на втором этаже дома, именуемого «Нурвилль», в квартале Метуолд-Истейт на Уорден-роуд. Другую квартиру на том же этаже занимала семья Венкат, счастливая по всем признакам, что служило для Малика предметом постоянной зависти. В тот день двери обеих квартир были распахнуты, и дети, опечаленные, с расширенными от удивления глазами, толкались между ошеломленными взрослыми, пока мистер Венкат навсегда оставлял свою прошлую жизнь. Из квартиры Венкатов доносились трескучие звуки грампластинки на семьдесят восемь оборотов; это была песня «Инк спотс», любимой группы мистера Венката. Безутешные рыдания миссис Венкат, уткнувшейся лицом в плечо его матери, произвели тягостное впечатление на маленького Малика Соланку. И когда банкир повернулся ко всем присутствующим спиной, чтобы навсегда уйти из их жизни. Малик неожиданно прокричал ему вслед: «Баласубраманьям Венкатарагхаван!» И продолжал повторять имя соседа все быстрее и громче, пока слова не слились в несмолкающую смесь бормотания и крика: «Баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубралтаньямвенкатарагхаван-БАЛАСУБРАМАНБЯМВЕНКАТАРАГХАВАН!»

Банкир в задумчивости остановился. Это был маленький, жилистый человек с добрым лицом и лучистыми глазами.

– Очень хорошо сказано, и скорость впечатляет, – дал он свой комментарий. – И поскольку ты повторил мое имя пять раз и ни разу не ошибся, я готов ответить на пять твоих вопросов. Спрашивай о чем хочешь.

– Куда вы идете?

– Я отправляюсь на поиски знаний и, если это возможно, покоя.

– Почему вы не надели свой офисный костюм?

– Потому что я оставил работу.

– Почему плачет миссис Венкат?

– Спроси у нее.

– Когда вы вернетесь?

– Такой шаг, Малик, человек делает один раз в жизни и навсегда.

– А как же Чандра?

– Когда-нибудь он поймет.

– Вы больше нас не любите?

– Это уже шестой вопрос. Ты исчерпал свой лимит. Будь хорошим мальчиком. И хорошим другом.

Малик Соланка помнил, как его мать – когда мистер Венкат уже спустился по склону холма – пыталась объяснить ему, в чем состоит философия саньясина – человека, который по доброй воле принял решение порвать со всеми земными привязанностями и отказаться от всех мирских владений, которые могли удерживать его в этой жизни, и посвятить остаток дней стремлению хоть немного приблизиться к божественному началу. Мистер Венкат оставил дела в полном порядке, его семья хорошо обеспечена. Однако он никогда не вернется. Тогда Малик не понял практически ничего из объяснений своей матери, но отлично понял Чандру, когда тот чуть позднее, ломая отцовские пластинки с записями «Инк спотс», кричал: «Я ненавижу знания! И покой ненавижу! Я очень-очень сильно ненавижу покой!»

Когда человек без веры пытается копировать поведение верующего, это выглядит вульгарно и ненатурально. Профессор Малик Соланка не стал облачаться в набедренную повязку и брать в руки чашу для подаяний. Вместо того чтобы уповать на уличную удачу и милосердие прохожих, он отбыл бизнес-классом в аэропорт Кеннеди. Ненадолго остановился в гостинице «Лоуэлл», позвонил агенту по недвижимости и – тут ему повезло – поселился в этой просторной квартире в Уэст-Сайде. Вместо того чтобы начать все с нуля где-нибудь в бразильском Манаосе, австралийском Элис-Спрингсе или российском Владивостоке, он приземлился в городе, в котором не был совершенным чужаком и который не был совершенно чужим для него; где он мог свободно объясняться, ориентироваться и – до определенной степени – освоиться с местными обычаями. Он действовал бессознательно и был пристегнут к креслу самолета раньше, чем все обдумал; а затем он попросту принял не самый лучший выбор, сделанный за него инстинктами, согласился следовать не самой подходящей дорогой, которой помимо воли вели его ноги. Саньясин в Нью-Йорке. Саньясин с двухуровневой квартирой и кредитной картой. Все это противопоказано саньясину по определению. Вот и хорошо. Он готов быть воплощенным противоречием и вопреки своей сочетающей несочетаемое природе достичь цели. В конце концов, он тоже ищет абсолютного покоя. В любом случае, его прежнее естество должно быть забыто, стерто навсегда. Нельзя допустить, чтобы однажды его призрак восстал из гроба и утащил его в склеп, где он похоронил свое прошлое. Если ему суждено проиграть, так тому и быть, но пока длится игра, нельзя думать о том, что его ждет в случае поражения. В конце концов, даже Джей Гэтсби, Великий Гэтсби, самый большой притворщик, не сумел избежать поражения в финале. При этом – до того, как был повержен, – он выжил и прожил блестящую, хрупкую и роскошную – типично американскую – жизнь.

Соланка проснулся в своей постели – вновь полностью одетый, с сильным запахом перегара – и снова не имел ни малейшего представления, как и когда оказался здесь. Вместе с сознанием к нему вернулся страх перед собой. Еще одна ночь, которой он не помнит. Еще одна бракованная видеокассета – ничего, кроме мельтешения белых точек, «снега». Хорошо хоть, что на одежде и руках, как и раньше, нет следов крови и при нем не оказалось никакого оружия, тем более такого громоздкого, как кусок бетона. Соланка чуть приподнялся, нащупал пульт и попал на окончание короткой новостной программы из Нью-Йорка. Ни слова о Бетонном Убийце, или Человеке-в-Панаме, или о еще одной убитой красавице богачке. Никаких поломанных живых кукол. Соланка откинулся на подушку, часто и глубоко задышал. Затем скинул уличные ботинки и натянул одеяло на свою готовую расколоться голову.

Он узнал это паническое движение. Много лет назад в кембриджском общежитии он вот так же не мог найти в себе силы встать, чтобы посмотреть в лицо своей новой, студенческой жизни. Тогда, как и сейчас, он чувствовал, что демоны паники обрушиваются на него со всех сторон. А он был беззащитен перед ними. Он слышал, как хлопают их крылья, крылья летучей мыши, чувствовал, как их гоблинские пальцы сжимаются на его лодыжках, чтобы одним рывком ввергнуть его в ад – в ад, в который он не верил, но который тем не менее существовал в его словах, в его чувствах, в той части его естества, контроль над которой он утратил; в живущем в нем диком начале, сдерживать свирепость которого его слабеющие руки уже не в состоянии… О, где ты, Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, куда запропал, когда ты мне так нужен? Давай же, Дабдаб, постучи скорей в мою дверь, я уже на самом краю, не дай мне свалиться в эту разверстую пропасть!.. Но Дабдаб не явился из небесных кущ и не постучал в его дверь.

Боже милостивый, этого еще не хватало! – лихорадочно подумал Соланка. Не для того он проделал весь этот путь, чтобы воспроизвести низкопробную мелодраму доктора Джекила и мистера Хайда. В архитектуре его жизни совершенно не просматривалось элементов готики, не было ни безумных ученых, ни лабораторий с булькающими ретортами, ни волшебного зелья, ни намека на дьявольские превращения. И все же его постоянно преследовал страх, самый настоящий ужас. Он еще глубже зарылся в одеяло. Он не мог вдыхать запах улицы, пропитавший его одежду. Нет никаких доказательств его причастности к преступлениям. Никто его не допрашивал. Панама? Но летом на Манхэттене найдется, наверное, несколько сотен человек, носящих панамские шляпы из соломки. Тогда почему и зачем он так себя изводит? Да потому, что если он взялся за нож, то мог схватить и кусок бетона. И потом, это странное совпадение: три выпавшие из памяти ночи и три трупа. О нем – как и о ноже во мраке – не должен узнать никто, но прятать это от самого себя он не в силах. К тому же поток брани, который он, сам того не ведая, исторг на посетителей в кафе «Моцарт». Маловато для обвинительного приговора в суде. Но Соланка сам был себе судьей, и присяжные на этом процессе отсутствовали.

Машинально он потянулся к телефону, набрал нужный номер, прослушал вступительную речь робота и вышел в голосовую почту. У вас – одно! – новое сообщение. Одно! – сообщение НЕ было прослушано. Первое сообщение. После этого зазвучал голос Элеанор, в который он когда-то влюбился: «Малик, ты говоришь, что хочешь забыть себя. Скажу тебе честно: ты уже себя не помнишь. Ты говоришь, что не хочешь, чтобы твоими поступками управляла ярость. На самом деле ты еще никогда так не зависел от своей ярости. Я тебя помню, хотя ты уже забыл меня. А еще я помню тебя таким, каким ты был, пока эта кукла не испоганила нам жизнь. Тебе все было интересно. И мне это ужасно нравилось. Я помню, какой ты был веселый, помню твое жуткое пение, твои пародии. Ты научил меня любить крикет, и теперь я хочу, чтобы Асман полюбил его тоже. Я помню твое стремление познать человеческую природу, постичь все лучшее, на что способен человек, и не стоить иллюзий насчет всего худшего, что в нем есть. Я помню, как ты любил жизнь, любил нашего сына, любил меня. Ты бросил нас, но мы не хотим бросать тебя. Милый, возвращайся домой! Пожалуйста, возвращайся». Честные, мужественные и трогательные слова. Но обнаружился еще один провал. Когда это он говорил с Элеанор о ярости и желании забыть себя? Может, вернулся домой пьяный и решил объясниться? Или оставил ей сообщение и теперь она отвечает ему? И, как обычно, услышала и поняла гораздо больше, чем было сказано? Одним словом, поняла, что ему страшно.

Соланка заставил себя вылезти из кровати, раздеться и принять душ. На кухне, готовя себе кофе, он понял, что, кроме него, в квартире никого нет. Хотя Вислава сегодня должна была прийти убирать. Так почему не пришла? Соланка набрал ее номер.

– Да? – Судя по голосу, с ней все нормально.

– Вислава, это вы? – на всякий случай уточнил он. – Это профессор Соланка. Скажите, разве сегодня вы не должны работать?

В трубке долго молчали.

– Профессор? – Вислава говорила тихо и смущенно. – А вы разве не помните?

Соланка похолодел:

– Не помню? Чего?

Теперь в голосе Виславы угадывались слезы:

– Вы уволили меня, профессор. За что? Просто так, без причины. Конечно, вы должны помнить. А слова! Никогда не думала, что услышу такое от образованного человека! И не просите! Даже после вашего звонка я к вам не вернусь.

Было слышно, что она не одна, Соланка различал голос другой женщины. Вислава взяла себя в руки и заговорила довольно решительно:

– Как бы то ни было, стоимость моих услуг включена в арендную плату. Поскольку вы уволили меня безосновательно, я буду по-прежнему получать причитающиеся мне деньги. Я уже разговаривала с хозяевами квартиры, и они с этим согласились. Думаю, они вам еще позвонят. Вы же знаете, я очень давно работаю у миссис Джей.

Малик Соланка повесил трубку.

Вы уволены. Прямо как в кино. Кардинал в красных одеждах сходит по желто-золотым ступеням, чтобы передать последнее папское «прощай». Водитель – женщина – ждет в маленькой машинке. Вот жестокий посланник наклоняется к окошку автомобиля. Да у него же лицо Соланки!

По городу распыляли пестицид «анвил». Несколько птиц, главным образом на заболоченном Стейтен-Айленде, умерло от лихорадки Западного Нила, и мэр не видел иного выхода. Была объявлена высокая степень москитной тревоги. Не выходите на улицу после наступления сумерек! Носите одежду с длинными рукавами! На время проведения пестицидной обработки закройте окна и убедитесь, что все кондиционеры выключены! Такое вот радикальное вмешательство, практически интервенция, хотя ни один человек не заразился этим вирусом с начала нового тысячелетия. (Позже все-таки зафиксировали несколько случаев, но ни одного летального исхода.) Трепетность американцев перед лицом чего-то неизученного, их неадекватная реакция всегда служили предметом насмешек для европейцев. «В Париже у кого-нибудь карбюратор „чихнет“, – говаривала Элеанор Соланка, даже она, менее всех склонная к язвительности, – а на следующий день миллионы американцев откажутся от автомобильных поездок в уик-энд».

Соланка совершенно забыл о распылении и часами бродил по улицам среди невидимой ядовитой взвеси. На минуту он даже уверовал, что провалы в его памяти объясняются воздействием пестицидов. Астматики страдают от удушья, омары, по слухам, умирают тысячами, защитники окружающей среды яростно протестуют, чем он лучше? Однако врожденная честность не позволила ему пойти этим путем. Проблемы его скорее экзистенциального, чем химического происхождения.

Раз вы это слышали, милая Вислава, значит, так оно и есть. Но, видите ли, я не знал, чтó говорю… Некоторые стороны его поведения ускользали из-под контроля. Если бы ему пришлось обратиться за помощью к врачу, без сомнения, у него диагностировали бы некий психический надлом, распад личности. (Будь он Брониславой Райнхарт, с радостью взял бы у врача справку с диагнозом и стал прикидывать, кого можно притянуть к суду за свой недуг.) Соланку неожиданно осенило, что он сам накликал на себя расщепление личности. Всеми этими серенадами Америке и своему желанию стать иным. И вот теперь некоторые хронологические сегменты его жизни никак не связываются с остальными, теперь он буквально дезинтегрирован во времени. Так почему его это так шокирует? Будь осторожен в своих желаниях, Малик. Разве ты забыл притчу У. У. Джейкобса о волшебной обезьяньей лапке, исполняющей желания?

Он прибыл в Нью-Йорк, как Землемер в Замок у Кафки, разрываемый изнутри противоречиями, крайностями, несбыточными надеждами. Приискав себе временное пристанище – куда как более комфортное, чем у бедного Землемера, – Соланка дни и ночи напролет рыскал по улицам в поисках потайного лаза, убеждая себя, что великий Город-Мир способен излечить его, дитя города, нужно лишь отыскать дверцу к его призрачному, волшебному, переменчивому сердцу. Совершенно естественно, что такой мистический настрой изменил окружающий континуум. Все вроде бы развивается логично, сообразуясь с законами психологического правдоподобия и глубинной внутренней связности жизни мегаполиса, но при этом покрыто тайной. Но, возможно, он не единственный, чья личность трещит по швам. За фасадом золотого века, времени изобилия, разрастается и набирает силу духовное обнищание западного человека вообще и разрушение личности американцев в частности. Быть может, этому вычурному, кичащемуся богатством и тщательно скрывающему свои руины городу суждено явить перед всеми свое уродство. Именно теперь, в эпоху внешнего гедонизма и тайных, глубоко запрятанных страхов.

Необходимо изменить курс. Подходящая к концу история уже не та, которую ты начал. Так тому и быть! Он наладит свою жизнь, свяжет воедино распавшиеся части личности. В его силах измениться и стать таким, как хочется. Хватит барахтаться в вонючем потоке, который несет его в никуда. С чего он взял, что его спасет само пребывание в этом помешанном на деньгах городе, в этом Готем-сити, где Джокеры и Пингвины затевают переворот и нет никакого Бэтмена (или на худой конец Робина), способного разрушить их коварные планы, в этой столице, выстроенной из инопланетного криптонита, куда не отважится сунуться никакой Супермен? Здесь материальное благополучие принимают за истинное богатство, а радость обладания – за счастье. Здесь люди проживают такие отполированные, искусственные жизни, что великая шершаво-грубая правда о естественном существовании стерлась и изгладилась. Здесь души так долго блуждают врозь, что уже и не способны соприкоснуться, а пресловутое электричество пропущено через заслоны, которые отделяют мужчин от мужчин и мужчин от женщин. Рим пал не потому, что его легионы непозволительно ослабли, а потому, что граждане его забыли, что это такое – быть римлянином. Возможно, новый Рим провинциальнее своих провинций? Может, эти новые римляне запамятовали, что и как надо ценить, или никогда этого и не знали? Все империи столь неприглядны или этой свойственна какая-то особая приземленность? Неужто во всей этой суетной маете, погоне за материальным изобилием никто больше не докапывается до глубин умом и сердцем? Америка, Страна Мечты… Неужели цивилизации суждено завершиться всем этим обжорством и стремлением к дешевому украшательству? Ресторанными сетями «Рой Роджерс» и «Планета Голливуд»? Газетой «Ю-Эс-Эй тудей» и онлайновым журналом «Е!», слухами и сплетнями из жизни знаменитостей? Неуемной алчностью стремящихся выиграть миллион в бесчисленных телевикторинах и вуайеризмом реалити-шоу? Исповедальным балаганом в гостях у Рики Лейк, Опры Уинфри или Джерри Спрингера, чьи гости готовы убить друг друга по окончании эфира? А может, бесчисленными комедиями из серии «тупой-и-еще-тупее», предназначенными для самого широкого круга молодых зрителей, только и умеющих, что с удовольствием наблюдать, как их собственное невежество криком кричит с экрана? Или недосягаемыми лукулловыми пирами от именитых шеф-поваров вроде Жан-Жоржа Фонгерихтена и Алена Дюкассе? Почему же никто не ищет ключей от двери, за которой спрятана чистая радость? Кто уничтожил Город-Стоящий-на-Верху-Горы из Нагорной проповеди, заменив его рядом электрических стульев, этими демократизаторами, уравнителями смерти, которые не делают различия между безвинным, виновным и безумным, позволяя им умереть бок о бок? Кто заасфальтировал рай под парковку? Почему Джордж Уокер Гуш такой скучный, а Эл Бор такой душный и всем на это наплевать? Кто выпустил из клетки президента Национальной стрелковой ассоциации, актера Чарлтона Хестона, а теперь удивляется, что детей отстреливают из ружья прямо в школах? Что стало, о Америка, с твоим священным Граалем? Где они, Янки Гклахады, Верзилы Ланселоты и Парсифали со скотного двора? Что стало с твоими рыцарями Круглого стола? Соланка чувствовал, как закипает его кровь, но не собирался более сдерживать себя. Да, Америка обольстила и его. Возбужденный ее блеском, ее неисчерпаемой потенцией, он дал себя соблазнить. Все, что он не приемлет в ней, он должен победить в себе самом. Америка вселила в него надежды, которые не собиралась оправдывать. Сегодня каждый может назвать себя американцем или на худой конец американизированным: индийцы, иранцы, узбеки, японцы, лилипуты – все. Америка в современном мире и игровое поле, и правила игры, и судья, и мяч. Даже антиамериканское движение оказывается по сути своей проамериканским, поскольку со всей возможной очевидностью демонстрирует, что Америка одна чего-то стоит в этом мире и лишь ею одной и стоит интересоваться. Вот по ее-то высоким коридорам нынче и скитался смиренно Малик Соланка, робким просителем пришел он на ее пир, но это вовсе не означало, что он не способен посмотреть в лицо правде. Король Артур пал, его волшебный меч Эскалибур канул в озеро, и на престол взошел темный Мордред. Он теперь восседает на троне Камелота, а рядом с ним – его королева, сестра Артура, фея Моргана.

Профессор Малик Соланка всегда гордился собственной практичностью. Его искусные руки умели держать иглу, он сам мог и пришить пуговицу, и залатать одежду, и выгладить рубашку. В Кембридже, увлекшись изготовлением кукол великих философов, Соланка стал подмастерьем у местного портного, учась кроить и шить одежду для своих маленьких мыслителей. Все ультрасовременные хиты уличной моды для Глупышки он также сшил сам. С Виславой или без, он был вполне способен содержать свое жилье в чистоте. Что ж, настало время использовать принципы, которыми он руководствовался при ведении хозяйства, чтобы навести порядок в своей внутренней жизни.

Соланка шел по Седьмой улице с фиолетовым пакетом из китайской прачечной на правом плече. Свернув на площадь Колумба, он невольно подслушал следующий монолог: «Ты же помнишь мою бывшую жену Эрин? Ну, маму Тесс. Да-да, актриса, сейчас, кстати, все больше занята в рекламных роликах. И что ты думаешь? Мы с ней снова встречаемся. Такой вот поворот судьбы, да. И это после двух лет вражды и пяти лет непростых отношений. Я предложил ей иногда заходить ко мне с Тесс. Честно говоря, Тесс нравится, когда мама рядом. Ну и однажды вечером… Да, как в том анекдоте, однажды вечером я зачем-то сел на диван возле нее, хотя обычно сижу на стуле на другом конце комнаты. Знаешь, я ведь никогда не переставал желать ее, просто это желание было заживо похоронено под грудами всякой дряни. Злость мешала, что тут говорить. И тут оно вдруг ка-а-к вырвалось наружу. Раз! Просто океанский вал. Представляешь, сколько его за семь-то лет накопилось, плюс еще злость, честно говоря, его усугубила. Короче, было в сто раз лучше, чем раньше. Ладно, дело не в этом. Сел я, в общем, на диван, потом случилось то, что и должно было случиться. А после она мне и говорит: „Знаешь, когда ты подсел ко мне, я никак не могла понять, что ты собираешься сделать – поцеловать меня или ударить“. Так вот я о чем: я и сам не знал, чтó сделаю, пока на диван не сел. Клянусь!»

Сначала Соланке показалось, что выгуливающий породистого пса сорокалетний мужчина, один в один рок-музыкант Арт Гарфанкел, долговязый и кудрявый, в полный голос рассказывает все это куда-то в воздух. Чуть позже профессор заметил между рыжими вихрами провод от гарнитуры мобильного телефона. Нынче мы все выглядим не то чудаками, но то сумасшедшими, когда вот так вот, прогуливаясь, всему свету доверяем свои секреты, подумал Соланка. Вот он, яркий пример преследующей его, разваливающейся на куски современной реальности. Гуляющий с собакой Арт, который пребывает сейчас в условном телефонном континууме и не подозревает, что в альтернативном континууме Седьмой улицы он раскрывает свои интимные тайны чужим людям. Именно это так сильно и привлекало профессора Соланку в Нью-Йорке – ощущение, что ты буквально окружен историями других людей; возможность призраком бродить по городу, то и дело попадая в гущу никоим образом с тобой не связанных, абсолютно чужих повестей. Что же до двойственных чувств, которые мужчина испытывал к своей жене, Соланка решил, что в его случае место женщины занимает сама Америка. А он сам, возможно, все идет и идет к дивану…

Дневные выпуски газет принесли ему неожиданное облегчение. Должно быть, он включил телевизор уже после того, как передали последние новости о ходе расследования убийств Скай, Рен и Бинди. Сейчас же он с нескрываемой радостью прочитал о том, что группа работающих по делу детективов – три округа объединили свои усилия – еще раз вызвала на допрос приятелей всех трех погибших девушек. После допроса их, естественно, отпустили, никаких обвинений против них не выдвинули, но детективы держались с ними сурово и предупредили молодых людей, чтобы те и не подумали неожиданно сорваться на Ривьеру или пляжи Юго-Восточной Азии. Близкие к следственным органам анонимные источники утверждали, что версия о Человеке-в-Панаме не нашла практически никаких подтверждений, заставляя предположить сговор между подозреваемыми молодыми людьми, которые могли просто придумать неизвестного преследователя. На газетных фото Заначка, Конь и Бита имели очень испуганный вид. Ничтоже сумняшеся, газетчики тут же усмотрели связь между нераскрытым тройным убийством, гибелью Николь Браун-Симпсон и смертью шестилетней королевы красоты Джонбенет Рэмси. Как было написано в одной передовице, «в подобных случаях самое разумное – приглядеться получше к родственникам и друзьям погибших».