Текст книги "Честное комсомольское"

Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Бесполезный разговор

Через несколько дней после этого разговора с Сашей, вечером, в те часы, когда ученики были заняты неотложными общественными делами, Александр Александрович пришел к Листковым. Он громко постучал в дверь и, не слыша ответа, открыл ее.

Людмила Николаевна приветливо встретила классного руководителя Стеши. Она пригласила учителя в комнату. У дверей он споткнулся о скатанный половик. Дальше путь преградил открытый чемодан, из которого в беспорядке свешивались на пол старые, видимо, давно не ношенные платья, какие-то дырявые занавески, облезлые меховые воротники, чулки. Александр Александрович обошел чемодан, приблизился к столу. На столе, засыпанном землей, лежали черепки цветочного горшка. На стульях висели платья.

«Должно быть, генеральная уборка. Не вовремя пришел», – подумал Александр Александрович.

Людмила Николаевна проворно сдернула платья, бросила их на подоконник, ладонью стерла пыль с сиденья и придвинула стул гостю. Сама она тоже села у стола.

– Насчет Стэвы? – с тревогой спросила она громким голосом.

– Да, – сказал Александр Александрович и осторожно положил на край стола белую фуражку.

– Вы уж извините, – указала хозяйка на стол. – Горшок от цветка разбила. – Другого беспорядка в комнате она, казалось, не замечала. – Так в чем же Стеша провинилась?

– Провинилась? – удивился Александр Александрович. – Ни в чем. Девушка серьезная, учится неплохо. Не за тем я к вам пришел. Разговор длинный. От дела не оторву?

– Нет, нет!

Людмила Николаевна поправила халат, волосы и, сложив на коленях маленькие, полные ручки, приготовилась слушать. Она любила поговорить с образованными людьми.

– Так вот, Людмила Николаевна, разговор будет о любви.

– О любви? – изумилась она, вспыхнула и хотела было прикрыть окно, выходящее на улицу.

Но Александр Александрович, усмехнувшись, пояснил ей:

– Разговор безобидный. Не бойтесь.

Он некоторое время молчал, собираясь с мыслями, и начал с главного:

– У Стеши с Сашей Коноваловым дружба с девятилетнего возраста.

– Не говорите! – с возмущением отрезала Людмила Николаевна. – И я ничего не могу поделать!

– Стаж большой, – не отвечая на ее слова или, может быть, не слыша их, продолжал Александр Александрович. – Вероятно, чувства серьезные.

– Пустяки! Легкомыслие одно! – пренебрежительно махнула ручкой Людмила Николаевна. – Я запретила Саше бывать у нас, и все пройдет.

– Вот по поводу этого запрещения я и хочу поговорить. Как педагогу, мне приходилось не раз наблюдать чувство дружбы у моих учеников. У некоторых это было действительно пустяком и легкомыслием. Но у некоторых чувство было серьезное, возвышенное. Такую дружбу я, признаться, не пытался останавливать. В дружбе Саши и Стеши нет ничего плохого, поверьте мне, Людмила Николаевна. Я достаточно знаю их отношения. Чувства эти искренние, чистые. Это очень красивое чувство, которое, может быть, на всю жизнь останется самым светлым воспоминанием…

Александр Александрович замолчал и вспомнил себя.

…В теплый зимний вечер он идет рядом с Катей. Им по пятнадцать лет. Нет за плечами у них прошлого, неясны еще мечты о будущем. Они живут только настоящим: тихим скрипом снега, ничего не значащим и таким значительным разговором, легким смущением оттого, что он, когда она поскользнется, осторожно придерживает ее за локоть.

– Прошло двадцать пять лет с тех пор, как с той девочкой я бродил вечерами по зимним улицам маленького города, – неожиданно продолжил вслух свои воспоминания Александр Александрович, – а помню, как вчера, и, когда вспоминаю, в душе всякий раз поднимается тоскливое смятение. А вы говорите…

– Я уверена, что они целуются, – заявила Людмила Николаевна.

– Да нет же! – отмахнулся Александр Александрович от этих слов, как отмахиваются от докучливой мухи. – Уверяю вас: чувства у них слишком чистые, сложные, возвышенные, и на грешную землю они еще не опустились. А вот если вы по-прежнему будете отдалять их друг от друга, дело примет другой оборот: начнутся обманы, встречи где-нибудь там, где их не увидят… Да поймите вы, Людмила Николаевна, что Стеша уже в том возрасте, когда дружба, увлечение неизбежны. Ну вспомните себя в семнадцать лет…

– Ничего подобного! – вспыхнув, сказала Людмила Николаевна. – В семнадцать лет я вышла замуж без всякой дружбы и без всякого увлечения.

– Тем хуже. Значит, вам и вспомнить нечего, – сухо сказал Александр Александрович.

Глядя на необычно короткое, точно срезанное снизу лицо Людмилы Николаевны, невыразительные черные, как пуговки, глаза в густых ресницах, растянутые в искусственной улыбке губы, он подумал: «Да способна ли ты вообще чувствовать? Кажется, ты просто привыкаешь к дому, любишь тепло и сытую жизнь». И еще подумал о том, что иные неумные родители могут принести молодым людям большое, подчас непоправимое зло. Внезапно в памяти всплыл разговор с Алевтиной Илларионовной. «И неумный учитель», – мысленно сказал он себе.

Александру Александровичу показалось, что убедить Людмилу Николаевну невозможно. Он взял со стола белую фуражку и встал:

– Простите, что отнял время. Но все же подумайте о нашем разговоре.

– Подумаю, – сказала Людмила Николаевна.

И они расстались.

Перед отъездом

Каждый вечер Нина Александровна засиживалась в школе дольше всех. Дел было так много, что переделать их за день она не успевала и оставляла на вечер ту работу, которая требовала тишины, сосредоточенности.

Она любила эти вечерние часы в школе, когда затихали беготня и говор учеников, задержавшихся на занятиях кружков или по каким-нибудь другим общественным делам. Вот донесся до ее слуха тихий, размеренный шаг уборщиц – они убирают коридоры, – шорох тряпок, всплески воды, грохот высыпаемого из ведер угля в ящики около печей. Она знала: когда гулко стукнет внизу парадная дверь, значит, уборщицы ушли и в школе осталась она одна.

Нина Александровна преподавала в школе географию. Но времени на подготовку к урокам было так мало, что приходилось захватывать ночь. Весь день, почти безраздельно, забирала школа – сложный, тонкий, своеобразный механизм, которым она руководила. Время отнимала и семья. Она была матерью трех девочек. Две учились в ее же школе, третья – в институте, в городе.

Нина Александровна привыкла дорожить каждой минутой. Тем более дорожила она временем сейчас, когда неожиданно получила известие, что облоно направляет в Чехословакию группу преподавателей Восточной Сибири, в том числе и ее, Кину Александровну.

Отъезд среди учебного года очень беспокоил. Она прекрасно понимала, что заведующая учебной частью школы слаба, и не раз мысленно обвиняла себя в том, что доверила Алевтине Илларионовне это большое дело. Но другой кандидатуры тогда не было, и с ее назначением пришлось согласиться. Услужливость Алевтины Илларионовны Нина Александровна вначале принимала за приветливость, за добрую черту характера, а потом почувствовала во всем этом нотки подхалимства. Безынициативность завуча на первых порах Нину Александровну не огорчала. Без директора та не решала ни одного вопроса, и, казалось, никаких неприятностей не могло возникнуть. Позже Нина Александровна поняла, что заведующая учебной частью – плохая помощница.

На время поездки в Чехословакию можно было оставить заместителем директора Алексея Петровича и уехать со спокойной душой, но Нина Александровна знала, каким бы это было ударом по самолюбию Алевтины Илларионовны, и она не решалась нанести этот удар.

Нина Александровна набросала памятку на завтра, пересмотрела настольный календарь – не забыла ли осуществить неотложные дела? – и собралась уходить. В этот момент по коридору раздались медленные, тяжелые шаги, сопровождаемые скрипом половиц. Она сразу же узнала Алевтину Илларионовну и обрадовалась. Можно было долго, обстоятельно, без свидетелей поговорить с ней.

По внешнему виду никогда нельзя было угадать истинные чувства Нины Александровны. Она холодно посмотрела на Алевтину Илларионовну и сказала:

– Так поздно?

– Иду мимо. Вижу, свет в вашем окошке. Дай-ка, думаю, загляну, – как всегда, многословно заговорила Алевтина Илларионовна, удобно устраиваясь на кожаном диване. – Ну как, известен уже день вашего отъезда?

– Уезжаем послезавтра, – ответила Нина Александровна и, помолчав, продолжала своим глухим, гортанным голосом: – Прошу вас, Алевтина Илларионовна, поторжественнее подвести итоги работы наших бригад. Затем, пожалуйста, отнеситесь посерьезнее к методической работе. Присмотритесь к новой вожатой. Мне она еще не показывала плана работы. И прошу вас с Бахметьевым быть поосторожнее. Все-таки он больной человек.

– Не пойму, Нина Александровна, что вы с ним возитесь? Госпиталь у нас, что ли?

– Ну-ну, Алевтина Илларионовна, вы говорите совершенно абсурдные вещи!

Алевтина Илларионовна поморщилась:

– Он сам отлично знает, что не может преподавать. И помяните мое слово, вот-вот уйдет!

– Не уйдет! – уверенно сказала Нина Александровна, вставая и распрямляя уставшие плечи. – Он слишком любит свое дело и нашу школу.

– Ему больше всего нравится, что ученики готовы его носить на руках.

– Стало быть, заслужил. Вот нас с вами они почему-то не понесут, – усмехнулась Нина Александровна.

Она села на диван рядом с Алевтиной Илларионовной и худой рукой с длинными пальцами дотронулась до бледно-сиреневого шарфика на шее завуча:

– Какой чудесный! Цвет раннего багульника, когда тот расцветает преждевременно. Где это вы взяли?

– В городе, в универмаге.

Задумчиво поглаживая шарфик, Нина Александровна добавила:

– Главное, Алевтина Илларионовна, больше хладнокровия. Сгоряча, пожалуйста, ничего не решайте.. У вас есть замечательный советчик, умный, выдержанный человек, – Алексей Петрович. Ну, и я не так уж долго проезжу. Вопросы не очень неотложные оставьте до меня.

Нина Александровна встала, перешла за стол, на свое место.

– А теперь, уж коли вы сюда пришли, давайте посмотрим эти планы. – И она пригласила Алевтину Илларионовну к своему столу.

Сенька-воин

Коля Ласкин – Пипин Короткий – был действительно коротким. Его кудрявая голова с круглым туповатым лицом покоилась на короткой, крепкой шее. К шее удивительно подходили короткие руки и ноги. Пальцы его рук были тоже короткие, с квадратными ногтями. Несмотря на некоторую уродливость, Пипин Короткий не производил неприятного впечатления. Он выглядел крепышом. Весь он дышал здоровьем и силой.

Коля был ровесником Миши, Стеши и Саши, но жизнь не казалась ему такой увлекательной, как им. Он видел слишком много зла, и это зло часто окрашивало для него мир в черные краски.

Он родился и вырос в Погорюе, на берегах Куды, и, кроме своего села, реки да окрестных полей и лесов, ничего не видел и не стремился видеть. Его интересы замыкались в небольшом, обнесенном высокими горами селе на берегу мелководной речки. Дальше села, речки, небольшого отрезка сибирского тракта да сотни километров тайги его воображение не уходило. Был он человеком без дальнего полета.

Из класса в класс он переходил кое-как. Собирался закончить свое образование еще в седьмом классе, но отцу – колхозному конюху Ивану Герасимовичу Ласкину, прославившемуся на всю страну выращенной им красавицей кобылицей Сармой, белоснежной, с черной гривой, – очень уж хотелось сделать из сына инженера. Будущий инженер, однако, был безнадежен в математике, физике и химии. За месяц учения в десятом классе он успел получить по этим предметам несколько двоек, и отца вызвали в школу для объяснения.

Пришел Иван Герасимович из школы мрачный, напустился на жену:

– Свобода у сына большая! Курит в школе! Зачем деньги даешь? – Он хлопал по столу рукой, такой же короткой и широкой, как и у сына, и нервно ходил по комнате взад-вперед, взад-вперед, тоже небольшой, какой-то укороченный, злобный.

– Да я что, бог с тобой, Герасимыч! – робко оправдывалась Пелагея Дмитриевна, запуганная, заплаканная, не видевшая в жизни счастья. Она робко глядела на мужа круглыми ласковыми глазами. – Он не емши в школу-то идет. Как же ему на голодный желудок науки слушать? Вот я ему и даю рублевку на завтрак.

– На завтрак! А он – на папиросы! – снова стучал ладонью по столу Иван Герасимович. – Ни копейки не давать больше! Понятно?

– Да как же дитя голодом-то? – робела, но защищала сына Пелагея Дмитриевна.

– Дитя! Это дитя хуже всех в школе. От людей совестно. Одни колы да двойки! Собственными руками задушу, душу вытрясу! – бушевал Иван Герасимович.

В это время в комнату вошел сын. Он остановился у порога и заискивающе глядел на отца.

– А! Пришел! – Отец взвизгнул и дрожащими руками стал снимать ремень.

Пелагея Дмитриевна заголосила.

– Дверь закрой! Закрой дверь, говорю, а то и тебя заодно! – приказал Иван Герасимович.

Пелагея Дмитриевна, дрожа от страха, закрыла дверь на крючок.

Отец вошел в раж. Он уже не помнил себя, исступленно, со страстью бил сына ремнем, а тот молча увертывался и прикрывался руками.

– Да что я, маленький?! – вдруг взвыл Коля. – Не смей!

Он неожиданно вырвал из рук оторопевшего отца ремень и, глядя ему в глаза, медленно пошел на него. Казалось, сейчас он так же исступленно начнет бить своего истязателя.

Отец растерялся. С малых лет он бил сына, и тот никогда не выходил из повиновения.

– Уйду! Ненавижу! – продолжал рычать сын, наступая на отца. – Посмей только!

Мать в ужасе всплеснула руками. Коля рывком свернул ремень, кинул его в угол и показал отцу крепкие кулаки.

– Вот, видел? Это над ребенком можно издеваться. А теперь – нет! – И он опять потряс кулаками, упиваясь растерянностью отца и своей неожиданной смелостью и удивляясь, почему он раньше терпел побои.

Он повернулся, откинул крючок, изо всей силы хлопнул тяжелой, обитой ватой и мешковиной дверью и выбежал на улицу.

Был уже вечер, холодный, сырой. Моросил мелкий осенний дождь. Коля огляделся, Вокруг пусто и тихо. Куда идти? Он не думал о том, вернется ли домой. Он не умел рассуждать. Но он чувствовал, что еще с детства ненавидит этот дом, этот покосившийся, почерневший забор, ровные гряды огорода на задах, которые отец заставлял вскапывать каждую весну, эту высокую поленницу дров, напиленную им и отцом из бревен, сваленных на улице у забора. Он чувствовал, что ненавидит отца и равнодушен к матери.

Опустив голову, Коля медленно побрел вдоль улицы, размешивая сапогами глинистую жижу и с каждым шагом все больше и больше ощущая голод.

В открытое окно его кто-то окликнул. Он поднял голову и увидел Сеньку-воина (так называли в селе инвалида Семена, который всем говорил, что потерял ногу на фронте, а на самом деле получил инвалидность из-за того, что в нетрезвом виде в 1941 году попал под поезд). Сенька-воин ходил на костылях, получал пенсию по инвалидности и бездельничал.

– Иду вот… – тяжело сказал Коля.

– Вижу, что идешь, – с усмешкой ответил Семен, прищуривая светлые нагловатые глаза. Веки у него были припухшие, покрасневшие, цвет лица нездоровый. И рука с дымящейся папиросой, лежащая на подоконнике, дрожала. – А я партнера подглядываю в картишки сразиться, – объяснил Сенька-воин и выругался. – Сыграешь?

– Не умею, – равнодушно ответил Коля.

– Научу.

– Денег нет.

– Дам взаймы.

Семен протянул Коле начатую папиросу. Коля жадно затянулся и пошел к Семену в дом.

К ночи в душной, накуренной комнате собрались друзья Семена из соседнего колхоза. Усталая, злая мать Семена выставила на стол две бутылки водки, хлеб и колбасу, кое-как нарезанную толстыми, неровными кружками. Так велико было ее презрение к сыну и его собутыльникам, что она нарушила здешний обычай: не вскипятила самовара и даже не положила на стол вилок. Ели руками, пили, до утра играли в карты.

Коля ел с жадностью, кусок за куском. От вина не отказывался. Пил он не в первый раз. Отец с малых лет наливал ему водки, когда в доме бывали гости. Но так много, как сегодня, он еще никогда не пил и быстро опьянел. Ему стало весело. Он смеялся громким, чужим смехом, вдруг полюбил Сеньку-воина и полез к нему целоваться. Потом его потянуло на откровенность. Слишком громко, точно вокруг были глухие, он сказал, что домой больше не вернется и в школу не пойдет.

– Это отцу нужно было, чтобы я учился. А сам я не хочу. Хватит, начну новую жизнь! – И он ударил рукой по столу, как это делал отец.

Потом свалился на ящик и лежал, ни о чем не думая, изредка прислушиваясь к пощелкиванию карт, пьяным выкрикам и хохоту. Затем заснул. Спал тревожно. Снилось ли ему или это были обрывки его пьяных мыслей, только видел он во сне отца, и мать, и дом, где вырос. Видел себя десятилетним мальчишкой, который врал и заискивал перед отцом только для того, чтобы тот его не бил. Мечтал о том, как отомстит отцу за страх и унижения, которыми было заполнено его детство. Перед ним стояла заплаканная мать. Он со злом думал и о ней: почему она не могла защитить его от побоев?

Утром Колю разбудил громкий разговор.

– Что я, человек без ноги? Кому нужен? – пьяно всхлипывал Сенька-воин.

– У Маресьева обеих не было, а самолетом управлял! – перебила его тетка Дарья, закручивая на затылке перед висящим на стене зеркалом свою толстую русую косу.

На Колю из зеркала глянуло немолодое, но красивое худощавое лицо матери Семена. Дарья торопилась на работу: она была колхозным бригадиром.

– Чего на деревяшке-то скачешь? Давно говорю: протез заказать надо.

– Ничего мне не надо. Калека я. Даже жена сбежала! – мрачно ныл Сенька-воин.

Он лежал на кровати, закинув руки за голову, отекший, грязный. На всю комнату от него разило водочным перегаром.

– Не оттого Глашка сбежала, что ты калека, – с презрением говорила мать, повязывая на голову платок, – а от твоего пьянства да от безделья.

– Я родину защищал. Калекой стал. А теперь кому нужен? Сунули пенсию. Купили! Дешево купили!

– Никто тебя не покупал. Хватит сказки рассказывать, мы-то знаем, как ты защищал. Слушать тошно!

Тетка Дарья взглянула сквозь окно на безнадежно серое небо, натянула резиновые сапоги и взяла под мышку плащ.

– Обед в печи, – сказала она и вышла из дому.

Она направилась было к правлению колхоза, но раздумала, повернула в переулок и быстро зашагала к дому Ласкиных.

Пелагея Дмитриевна Ласкина с корзиной в руке выходила из калитки.

– Здравствуй, Дмитриевна! Не к удаче мне навстречу с пустой корзиной, – усмехнулась Дарья Ивановна. – В сельпо идешь?

– В сельпо. Везде успеть надо, помощников нет, – мрачно ответила Пелагея Дмитриевна и, вспомнив сына, прослезилась, зашмыгала носом и стала сморкаться в пестрый передник, выглядывавший из-под телогрейки.

– Помощник твой у нас ночевал. Выпили вчера с Сенькой. Под пьяную лавочку грозился, что из дому совсем ушел и в школу не пойдет.

– Да как же так? – всплеснула руками Пелагея Дмитриевна, и по ее сухому, рано постаревшему лицу побежали слезы.

– Ты, Пелагея Дмитриевна, будь настороже. Сеньке он не товарищ. Сенька мой сам с пути сбился. Слышишь, что говорю? – И со словами: «На работу спешу» – Дарья Ивановна ушла.

Пелагея Дмитриевна некоторое время не двигалась с места, растерянная, подавленная горем. Потом обнадежила себя: «Придет, возвратится, не впервой убегает от отцовских побоев».

Но напрасно она себя успокаивала, не обратив внимания не предупреждение Дарьи. Дружба эта продолжалась. День за днем проводил Коля Ласкин у Сеньки-воина, ел, пил, спал у него, бегал за папиросами и за водкой, частенько наведывался в соседнее село, звал Сенькиных товарищей играть в карты.

Как-то раз, поздно вечером возвратившись с работы, Дарья Ивановна, строго взглянув на сына, сказала:

– Связался черт с младенцем! – И обратилась к Коле: – Домой тебе, парень, пора, да за учебу. У нас в селе праздно только один мой сын живет.

Коля опустил голову. Только сейчас до него дошло, что живет он в чужом доме, ест чужой хлеб.

– Не вмешивайся не в свое дело! – прикрикнул на мать Сенька-воин.

– Смотри, вояка, властей вмешаю! – пригрозила мать.

Коля выскользнул на улицу, взял ведра, натаскал из колодца воды в бочку. Потом взгляд его упал на разбросанные по земле чурки. Он достал топор и точными, сильными ударами расколол чурки на мелкие полешки.

– Да не об этом я говорила тебе! – сказала ему тетка Дарья. – Мне работы твоей не нужно. Чай, не батрак. Ты, парень, пока не поздно, с Сенькой моим разойдись. У тебя свой путь. Иди к родителям, учись, делом займись. А Сенька тебя до добра не доведет.

Коля опустил топор и, переминаясь с ноги на ногу, мрачно смотрел в землю.

– Уйду от вас, не бойтесь, – сказал он.

Тетка Дарья махнула рукой и пошла в стайку, где негромко, но призывно мычала рыжая комолая корова.

На крыльце, постукивая костылями, появился Сенька-воин.

– Снесешь на выселок Ильюхе. У него и поживешь. А то мать бучу затеет. – И он протянул Коле записку.

– Ладно, – сказал тот, повернулся и, не прощаясь, медленно пошел к воротам.