Текст книги "Чертова дюжина"
Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Друзья
Затеевы собирались на пасеку к дедушке. Иннокентий Осипович оставался в городе, потому что в его школе шел капитальный ремонт.
Екатерина Петровна с утра укладывала чемоданы, нервничала, сердилась. Маленький Юрик капризничал. Суматоха в доме ему не нравилась: на обычных местах не было игрушек, его забыли вовремя покормить, на него не обращали внимания, а еще хуже – требовали, чтобы он не вертелся под ногами и сидел где-нибудь в сторонке. Сидеть же в сторонке Юрик никак не мог. Ему необходимо было знать, что завертывала мама в бумагу, попробовать, не провалится ли крышка чемодана, если ее потоптать ногами, потрогать пальцем недавно испеченные ватрушки – горячие они или нет.
Раньше все это ему разрешалось, а сегодня его гнали, ругали и даже шлепали. Юрик сердился и капризничал.
Дина сначала помогала матери, но потом это ей наскучило, и она побежала прощаться с подругами. Ната Савельева жила рядом со школой. Дина направилась к ней через боковую калиточку школьного двора.
Во дворе на бревнах сидела Варя и еще несколько девочек, одноклассниц Дины. На заборе висел Мирошка. Про него в классе говорили: «Первый ученик с краю, никогда ничего не знаю». Дина подошла к девочкам. Увидев ее, Мирошка соскочил на землю и, низко кланяясь и кривляясь, почти пропел:
Караван наших дней быстрокрылый
Улетает и тает, как дым…
На бревнах послышался смех, Дина остановилась, щеки ее вспыхнули, на глаза навернулись слезы. Она взглянула на смеющихся девочек, повернулась и побежала прочь, а вслед ей неслись слова:
Знаю, в сердце, что есть и было —
Навсегда оставляет следы.
С пылающими щеками она вбежала во двор Наты. Ната в окно увидела подругу и вышла на крыльцо. Взглянув на Дину, она поняла, что у нее не спокойно на сердце, но промолчала, зная, что та расспросов не любит, а если сочтет нужным, сама расскажет обо всем. В самом деле, вскоре Дина заговорила о том, что ее огорчило.
– Знаешь, Ната, Мирошка становится просто невозможным, – сказала она. – Кривляется, как цирковой шут, а девчонки наши поддерживают его, смеются над его глупыми выходками, поощряют их. Вот сейчас он начал меня дразнить, а Варя, Зинка, Наташа и Верка с ним заодно.
Дина с Натой сели на ступеньки крыльца. Двор был грязный, засыпанный стружками, обломками кирпича, заваленный дровами и бревнами. Крыльцо было тоже грязное, затоптанное глиной. Ната, как всегда, не обратила внимания на это, но Дина отыскала в кармане тряпочку, вытерла ею ступеньку и тогда только села.
– Папа говорит, – неожиданно сказала она, – что в нашем возрасте всего понять нельзя не из-за недостатка ума, а потому, что нами пережито еще слишком мало. Я с ним всегда по этому поводу спорю.
Она поднялась, за руку потянула Нату к себе и, когда та встала, обтерла под ней ступеньку. Обе улыбнулись.
– А сейчас мне кажется, что во многом папа прав, – продолжала она. – Вот я, например, решительно не понимаю, почему девчата и ребята смеются, когда дружат девочка с мальчиком.
– Девчата с ребятами смеются, а взрослые – ты замечала, Дина? – сердятся и еще больше не понимают такой дружбы, – горячо отозвалась Ната. – Вот на тебя с Костей Зоя Николаевна косо смотрит. Замечала?
– Замечала, – уныло отозвалась Дина. – А чего же тут плохого?
– Не знаю. По-моему, ничего плохого нет.
Ната задумалась, а потом, не отрывая взгляда от красной железной крыши школы, виднеющейся из-за забора, сказала:
– А все-таки в этом есть что-то стыдное.
– Почему? – Дина быстро взглянула на подругу.
– Скажу почему, только, чур, не обижаться.
Дина молчала.
– Ну, вот ты моя подруга. Ты мне все говоришь. Все, верно ведь?
– Все, – несмело подтвердила Дина.
– А сегодня я стороной узнаю то, о чем вся школа уже знает, что вчера Костя тебе стихи подарил. Ты мне об этом не сказала… – Ната взглянула на Дину, но, заметив, что та покраснела, снова стала внимательно разглядывать крышу школы. – Тебе, наверное, было стыдно сказать мне об этом?
– Совсем не стыдно.
– А чего же ты краснеешь? Ну, а Иннокентию Осиповичу ты показала стихи? Ты же от него ничего не скрываешь?
– Н-н-ет!
– Значит, тоже стыдно, – тоном, не допускающим возражения, сказала Ната.
По двору, припадая на правую ногу, прошла высокая толстая старуха в очках. Она осторожно несла что-то в переднике.
Обе девочки приветливо поздоровались с ней.
Старуха на минуту задержалась, улыбнулась, и во рту ее блеснули белые, совсем молодые зубы.
– Сегодня уезжаете? – спросила она Дину низким, почти мужским голосом, сдвигая очки на кончик носа и посматривая исподлобья.
– Едем, Семеновна! – ответила Дина.
– С подружкой проститься пришла? А тебя давеча Костя Зарахович спрашивал.
«И она о Косте!» – с досадой подумала Дина и почувствовала, что у нее горят уши.
– Он, кажись, на школьном дворе, – продолжала Семеновна, внимательно приглядываясь к смущенному лицу девочки.
В это время из-за забора появилась кепка причудливой формы, затем она скрылась. Немного погодя показалась круглая, стриженая голова Мирошки. Должно быть, он на чем-то стоял за забором. Он нарочно громко откашлялся, помахал над головой балалайкой с порванной струной и, кривляясь, сказал:
– «К Дине». Романс Зарахович. Музыка – экспромт Мирона Подковыркина. Исполняет он же.
Мирошка запел нежным голосом:
Караван наших дней быстрокрылый
Улетает и тает, как дым…
Знаю, в сердце, что есть и было —
Навсегда оставляет следы.
Семеновна строго взглянула на Мирошку и, припадая на правую ногу, подошла к забору:
– Ну-ка, слазь, Мирон! Что у тебя, совести, что ли, нет – посмешищем всем служишь? Мне, старой, за тебя совестно!
Девочки ждали, что Мирошка нагрубит Семеновне, но неожиданно он натянул на глаза подобие кепи, что-то буркнул и исчез.
Семеновна сердито одернула платок на голове, передвинула очки с кончика носа на обычное место и пошла дальше.
Девочки молча смотрели ей вслед. Школьную сторожиху Семеновну любили и уважали не только дети, но и взрослые. Дети любили ее больше своих учителей, любили за то, что она жила интересами школьников.
Как-то Семеновна позволила себе вмешаться в дело 6-го «А» и встать на защиту самого шаловливого ученика. Это случилось незадолго до дня рождения Дины.
Плохая дисциплина и неуспеваемость в классе Мирошки Подковыркина вынудили пионерскую организацию поставить вопрос о нем на собрании отряда. Мирошка выступил и, ломаясь, сказал, что виною всему его нелепая фамилия. Ей он обязан своим поведением, и пока он носит ее – изменить свое поведение он не может, а галстука пионерского (если его исключат) все равно не снимет, так как он ему к лицу.
Выступлением Мирошки пионеры были возмущены и единогласно постановили Подковыркина из пионерской организации исключить.
Семеновна в это время кипятила титан в соседней комнате и слышала, что говорили на собрании отряда.
Прихрамывая, вошла она в комнату. Очки ее ютились на кончике носа, а глаза поверх них смотрели строго.
– Ну-ка, дайте старухе слово сказать, – попросила она вожатую Галю.
Галя молчала, соображая, допускается ли уставом выступление сторожихи на собрании отряда. Семеновна молчание председателя сочла за согласие и начала говорить:
– Вы, ребята, его не слушайте. Это он глупостями такими стыд свой прикрывает. Изломался парень и по-другому теперь не может, хочет, да не может. Вы его от себя не гоните, так хуже будет. Ему сейчас стыдно, а стыд да горе человека учат уму-разуму. Я, старуха, за него слово вам дам, авось седины мои срамить не станет.
Мирошка стоял, облокотившись на подоконник, водил пальцем по стеклу и делал вид, что не слушает слов Семеновны, но все видели, что он не только слушает, а даже волнуется, и это настраивало всех в пользу Мирошки.
Семеновна продолжала:
– Вы Мирошку не отпевайте, крест над ним не ставьте. Я жизнь прожила, знаю, что из таких вот ребят люди что надо получаются. Поломается, обхолонется и человеком будет. – Она помолчала и нерешительно добавила: – Людей жалеть, любить надо.
– Всех? – задорно спросила Ната.
– Всех, до самого последнего, – с убеждением ответила Семеновна.
– И врагов? – ехидно полюбопытствовала Варя.
– И врагов жалеть надо, – ответила Семеновна и поторопилась уйти. Она знала, что сейчас поднимется невероятный шум и спор. Так бывало не раз, когда она пыталась доказать, что главное в жизни любовь и всепрощение. Этот ее взгляд ребята решительно опровергали.
Вмешательство Семеновны подействовало. В протокол записали Мирошке строгий выговор с предупреждением, но в пионерской организации оставили.
После этого Мирошка притих, стал лучше учиться, но ломался по-прежнему, так и звали его все шутом гороховым.
Исполняя свой романс на заборе, Мирошка не рассчитывал на встречу с Семеновной.
Когда подруги остались одни, Дина возобновила прерванный разговор.
– Вот все и клонится к одному, – сказала она, – дружить с мальчиком стыдно. Если открыто дружить – взрослые сердятся, сверстники смеются. Скрывать – друзья обижаются, – она мимолетно взглянула на Нату, – да и все равно узнается. – Она встала и безнадежно махнула рукой. – Ну, я пошла. Через час ехать. Что-то не хочется, Ната.
– А к Косте не зайдешь?
– Не зайду… Ты ему скажи… Нет, лучше, я напишу, а ты отнеси. Хорошо?
Дина достала из кармана блокнот и написала:
Костя! Я уезжаю на все лето. Настроение очень плохое. Мы с тобой больше не должны встречаться. Дина.
P. S. Я еще не поблагодарила тебя за стихи. Спасибо, Костя. Мне они очень понравились, хотя из-за них мне было много неприятностей… Больше для меня не пиши.
Дина отдала записку Нате, поцеловала подругу в щеку и пошла домой.
* * *
Екатерина Петровна только что кончила сборы. Она сидела за столом усталая, но веселая, в сером халате с засученными рукавами. В полной белой руке она держала недокуренную папиросу, другой рукой гладила волосы сидевшего у нее на руках Юрика.
Большие синие глаза Юрика, в точности как у матери, покраснели от частых слез. Нос и пухлые розовые щеки были разрисованы грязными полосами. Белая рубашка на груди почернела, вымокла, утром одевался он сам, без помощи старших, и сандалию с правой ноги надел на левую, а с левой на правую.
– Ну, весь город обегала? – спросила Екатерина Петровна.
В голосе ее Дина уловила досаду и промолчала.
– Со всеми простилась?
– Нет, только с Натой.
– А с Костей?
– Костю не видела, – грустно сказала Дина.
Отец бы заметил печальный голос дочери. Но мать была менее внимательна. Она встала, подвела Юрика к умывальнику и начала мыть его.
Малыш снова расстроился и заревел на весь дом. Голос у него был сильный и звонкий, плакал он всегда так громко, что его было слышно через дорогу, в доме Дининой учительницы, Зои Николаевны. Семилетняя Танюша, дочь Зои Николаевны, часто в такие минуты перебегала дорогу, забиралась на забор затеевского сада и кричала насмешливо:
– Юрик, перемени пластинку!
Услышав ее голос, Юрик моментально стихал и громко говорил:
– А?
– Перемени пластинку! – со смехом кричала Танюша.
Юрик понимал, что его дразнят, и снова начинал реветь.
Теперь в самый разгар рева на террасе послышались легкие, бодрые шаги. Юрик замолчал из любопытства.
В комнату вошел отец и, заложив руки за спину, быстро зашагал взад и вперед. Иннокентий Осипович редко бывал не в духе, но когда это случалось, весь дом погружался в уныние. Дина старалась не попадаться отцу на глаза, Екатерина Петровна молчала, затихал и Юрик.
– Вот подлец, прохвост! – возмущенно ругал кого-то Иннокентий Осипович.
Дина мельком взглянула на отца и заметила, что он свежевыбрит и напудрен. Она ощутила резкий запах одеколона, распространившийся по комнате.
– В чем дело? – снова опускаясь в кресло и закуривая, спросила мужа Екатерина Петровна.
Иннокентий Осипович остановился около нее и раздраженно сказал, наклоняясь к ней:
– Я всегда удивляюсь, отчего ты никогда ничего не замечаешь!
Она удивленно развела руками и покачала головой. Юрик поднялся на цыпочки, вытянул шею и молча начал разглядывать отца.
Сбоку заглянула Дина и ахнула:
– Брови обрезал!
Иннокентий Осипович повернулся к дочери и, точно она одна могла сочувствовать ему, возмущенно сказал:
– Подумай, Дина, этот прохвост-парикмахер проделал все, не спросив меня.
Екатерина Петровна сначала улыбнулась, потом закрыла лицо рукой, и все ее большое полное тело затряслось от сдерживаемого смеха.
Дина взглянула на мать и звонко, заразительно рассмеялась на весь дом.
Иннокентий Осипович удивленно посмотрел на жену, на дочь и сердито вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Затеев был очень некрасив, но никто никогда не замечал этого, вероятно потому, что на лице его светились умные, живые глаза. Но, по мнению Затеева, самым оригинальным в его лице были брови. Они действительно были необычны – густые, с длинными волосами. По утрам он любовно разглаживал их перед зеркалом, поворачиваясь в профиль, шевелил ими, как таракан усами.
В такие моменты Юрик приходил в восторг, хлопал в ладоши и кричал: «Еще пошевели букашками-таракашками!» Тогда отец щекотал бровями нежную, тоненькую шейку сына. Юрик хохотал и цепкими пальчиками пытался поймать «букашек-таракашек».
Дерзкий поступок парикмахера, по мнению Иннокентия Осиповича, окончательно испортил его и без того непривлекательную внешность. Он чувствовал себя голым в обществе одетых и сердился на всех.
Но характер у Иннокентия Осиповича был мирный и веселый. Долго он сердиться не мог. Вскоре Затеевы пили чай на террасе, и громкий голос и смех Иннокентия Осиповича разносились по саду.
В два часа дня к воротам подали гнедую школьную лошадь, запряженную в тележку на рессорах, и Затеевы поехали на пасеку к дедушке Осипу Антоновичу.
* * *
Не раз собиралась Дина встать до рассвета и встретить восходящее солнце. Но под утро особенно сладко спится, и когда бабушка, по просьбе Дины, будила ее на рассвете, осторожно трясла за плечо, приговаривая: «Вставай, доченька, солнце вот-вот подымется», она отвечала сквозь сон:
– Сейчас, бабушка, только чуточку еще посплю… – и засыпала крепким, молодым сном.
Бабушка качала головой и, шаркая большими глубокими калошами, не спеша выходила во двор доить коров.
Всходило солнце. В свежем воздухе затихал рожок пастуха. Июньское солнце вставало над пасекой в полном блеске, щебетали под окнами веселые воробьи, взад-вперед над крышами носились ласточки-касатки, громко хрюкали и лезли в сени проголодавшиеся за ночь свиньи.
– Ти, ти, ти, ти! – ласково ворковала бабушка, разбрасывая курам крупу, и, внезапно с хворостиной в руках накидываясь на свиней, басом кричала на весь двор: – Усь, проклятые!
Первым, после бабушки, в доме просыпался Юрик. Его деревянная кроватка, сделанная дедушкой, стояла у окна, и солнце, появляясь над крышей стайки, будило малыша горячим прикосновением лучей. Юрик вставал на крепкие ножки и, поглядывая через окно на двор, плаксиво тянул:
– Гуля-я-ять!
Он будил мать и сестру. Дина быстро вскакивала, но, убедившись, что солнце уже взошло, снова ложилась на мягко застланный сундук, досадовала на себя.
Но однажды Дина все же проснулась до света. Она тихонько поднялась, надела на босые ноги туфли, набросила пальто и на цыпочках, стараясь никого не разбудить, вышла из горницы в кухню.
На самодельной деревянной кровати спала бабушка, высоко забравшись на подушки. Рядом с ней дедушка выводил носом затейливые трели.
Дина вышла в сени и открыла дверь на улицу. Во дворе было холодно и неприветливо. Небо, подернутое серой пеленой, казалось закрытым плотными тучами.
«Опять ненастье будет, – с грустью подумала Дина. – Видно, зря встала – не увижу восхода». Одно мгновение она постояла в нерешительности, раздумывая – не возвратиться ли в теплую, мягкую постель?
– Нет! – решительно сказала она вслух и пошла к воротам.
К приезду родных свой обширный двор дедушка вычистил, подмел, заботливо посыпал красным песком. Дина прошла мимо новой, недавно отстроенной стайки и высокого сеновала. На нее пахнуло острым ароматом донника и сухой, прошлогодней травы.
Она открыла скрипучую калитку и вышла за ворота. Дедушкин дом стоял на горе, в стороне от деревни Груздевки. За домом раскинулась обширная колхозная пасека. Там, в низком березнике, живописно пестрели маленькие домики-ульи, выкрашенные в желтый, синий и зеленый цвет.
Дина огляделась, выбирая место, где было бы удобнее наблюдать восход солнца. Вначале она решила примоститься на изгороди, но потом сообразила, что лучше залезть на крышу, и по лестнице забралась на чердак, а оттуда, в широкую щель между досками, без труда проникла на крышу. Здесь все было видно как на ладони.
От ворот дома под гору спускалась заброшенная, поросшая травой дорога, и по ней тянулась свежевытоптанная узкая тропа к реке. Под горой бежала неглубокая, быстрая речушка. Шаткий мосток был перекинут с одного берега на другой. От него шла дорога в деревню Груздевку.
С горы вправо были видны груздевские дома, амбары и огороды, а влево, до самого горизонта, уходили вдаль ровные черные и зеленые квадраты полей. Над полями горела яркая полоса зари, дальше от горизонта она бледнела и постепенно смешивалась с мутным, неопределенного цвета небом. Но вот она заалела, вспыхнула, и у горизонта показался ослепительный край солнца.
За несколько секунд вокруг все изменилось, из мрачного стало радостным. Небо, только что казавшееся серым от дождевых туч, засверкало свежей голубизной, на нем не было ни единого облачка, только на западе, у горизонта тянулись нежные, почти прозрачные полосы. Из кустов стремительно взвились вверх маленькие серые птички и, видимо наслаждаясь светом и солнцем, кружились в воздухе.
На широкой дороге в Груздевку, подожженные солнцем, как звезды, горели крошечные камешки и стекляшки. Они слепили глаза, но Дина все же не отрываясь смотрела вдаль. Маленькая черная точка двигалась по дороге. Вскоре стало видно, что это шагает человек. Он миновал Груздевку, обогнул амбары, огороды и направился к реке.
Человек шел к дедушке на пасеку, это было ясно. Дина поднялась, вытянула шею и замерла: ей вдруг показалась знакомой маленькая фигурка в белой рубашке.
Путник осторожно ступил на шаткий мостик через речку. Дина уже не сомневалась – это был Костя. Царапая руки, она почти скатилась с лестницы и понеслась вниз по тропинке.
Костя шел ей навстречу быстро, почти бегом, в белой расстегнутой на груди рубашке, с мешком за спиной. Через его плечо на ремне был перекинут плоский деревянный ящичек. От радости или от прохлады начинающегося утра яркий румянец заливал Костины смуглые щеки, его лицо сияло оживлением и радостью. Он шел без кепки, подставляя легкому ветру густые, черные как смоль волосы. Школьные девчата по-разному оценивали Костину внешность: одни считали его красивым, другие говорили, что он был удивительно некрасив собой. Но Дине он всегда казался красавцем.
Она протянула ему обе руки и, задыхаясь, со смехом воскликнула:
– Я знала, что это ты, еще у мостика знала!
– А ты писала, что встречаться не нужно! – с упреком и тревогой сказал он.
Но Дина уже не помнила о письме. Они поднимались в гору, и Дина без умолку рассказывала ему о том, как она по семь раз в день купается, ходит одна далеко в лес, ловит рыбу, наблюдает за пчелами.
– А Екатерина Петровна не рассердится, что я пришел? – спросил Костя.
– Что ты? Она рада будет! – с жаром воскликнула Дина и, помолчав, неуверенно сказала: – А ты зачем пришел?
– Видишь ли… – Костя замялся, потом указал на плоский деревянный ящичек, висевший через плечо: – Я рисовать пришел сюда этюды с натуры.
«Так далеко?» – хотелось спросить Дине, но она промолчала и потупила глаза, чтобы скрыть лукавую улыбку.
– Да, знаешь, Дина, новость! – вдруг горячо воскликнул Костя и остановился. – Даже две. Во-первых, подземный ход вовсе не недоделан, как сказал Игорь Андреевич, видимо, ему просто идти дальше не хотелось. Ход ведет на Белый ключ.
– Да что ты? – удивилась Дина. – Ну, а вторая новость?
– Во-вторых, в наш подземный ход кто-то ходит… Я обнаружил там две папиросы «Дукат».
– Ну, «Дукат» Игорь Андреевич курит, – живо отозвалась Дина. – Это он и бросил, наверное, тогда.
– В самом деле?! – разочарованно протянул Костя. – А я думал, тут кроется какая-то тайна.
Дина засмеялась веселым смехом. Они подошли к воротам дедушкиного дома. Костя остановился и неуверенно спросил:
– А может быть, неудобно?.. Екатерина Петровна рассердится…
– Что ты, она так любит тебя! – сказала Дина.
Но когда во дворе им навстречу попалась бабушка, хворостиной выгонявшая корову, уверенность покинула Дину, она смутилась, вспыхнула и сказала неестественно громко:
– Бабушка, вот Костя…
Все трое остановились около калитки.
Маленькая старушка в ватной телогрейке и в черном полушалке, повязанном под подбородком, внимательно с ног до головы осмотрела мальчика. Она заметила его запыленный костюм, усталое, неумытое лицо.
– Милости просим! – сказала она тонким, тихим голосом. – Видно, пешком из города?
– Пешком, бабушка, – ответил Костя.
Дина ахнула:
– Пешком сто километров! Когда же ты вышел, Костя?! – вскричала она, с восторгом взглянув на товарища.
– Три дня шел… – рассматривая носки сандалий, неохотно ответил он.
– А почему не на поезде? – не унималась Дина.
– Хотелось идти: закат смотреть, восход… Ну, вообще, как Горький… Я решил пешком обойти всю страну.
– Как босяк? Это замечательно, Костя! Я тоже сегодня хотела восход наблюдать, да ты помешал.
У бабушки от улыбки задрожал подбородок.
– Нашто же это пешком, сынок? Теперь поезда ходят. Это в наше время волей-неволей пешком ходили да на лошадях ездили, а теперь другое дело.
– Ну, что ты, бабушка! Пешком-то интереснее! – защищала Дина товарища.
Бабушка поняла, что возражать бесполезно.
– Ты, Дина, самовар поставь да творог сметаной залей к чаю. А в печи яичница да картофельница. Медок не забудь. Ну, да я подойду к чаю-то.
Бабушка вышла за ворота. На поляне, поджидая хозяйку, спокойно жевала траву пестрая корова-ведерница.
– Но, цыля! – басом крикнула бабушка, помахивая хворостиной.
Костя оглянулся и с удивлением взглянул на бабушку. Его поразило, что маленькая старушка, с добрым лицом, с тонким голосом, могла брать такие низкие, почти мужские ноты.
Бабушка торопливо спускалась по тропинке к реке. Впереди, отмахиваясь хвостом от гнуса, лениво брела корова. А за мостом, у березника, уже разливалась монотонная трель дудки пастуха Федота.
* * *
Дни бежали незаметно. Дина с Костей бродили по лесу, отыскивая птичьи гнезда. Боясь спугнуть, чуть дыша, с любопытством рассматривали в них птенчиков. Часами простаивали они над муравейниками, бросали на кучи тальниковые ветки, потом, сбросив с них муравьев, с удовольствием слизывали кислый муравьиный спирт.
Они собирали ягоды, цветы, коллекции трав и букашек; уходили на речку, с увлечением ловили рыбу, и купались, забывая о еде.
Им было хорошо вместе, и любой третий – будь то Юрик, дедушка или Екатерина Петровна – только мешал им.
В ясный полдень Затеевы собрались обедать в просторную горницу с неровным, покосившимся полом. Всевозможные открытки, прибитые веером, украшали недавно беленные стены. На окнах висели белоснежные шторы. В углу стоял маленький опрятный буфет дедушкиной работы, окрашенный черной краской. Середину комнаты занимал большой продолговатый стол, покрытый свежей палевой скатертью. Вокруг стола стояли новенькие венские стулья – подарок Иннокентия Осиповича.
На столе, на блестящем подносе, шумел старинный медный самовар.
Дина с Костей сидели рядом и, с аппетитом уплетая горячие блины со сметаной, оживленно обсуждали совместно прочитанную за эти дни книгу «Холоп-ополченец». Юрик, открыв рот, с увлечением слушал их.
Бабушка с дедушкой ели молча, но каждую минуту готовы были поссориться друг с другом. Они во всем были очень различны, и в спорах и в ссорах прожили вместе почти шестьдесят лет, хотя и любили друг друга крепко.
Бабушка была маленькая, кругленькая старушка, с желтоватым цветом лица. Движения ее рук были мягкие, круглые. Дедушка Осип Антонович на целую голову был выше бабушки. Грудь у него была богатырская, и клином на нее опускалась длинная седая борода в форме редьки. На бескровном лице выделялся длинный нос. Выцветшие голубые глаза смотрели внимательно и спокойно. Осип Антонович очень много курил и любил тертую редьку с молоком, а бабушка не переносила ни редечного, ни табачного запаха. Из-за этого они главным образом и враждовали всю жизнь. В этот день ссора стариков началась тоже из-за редьки.
– Опять за свою любезную! Вонь стоит, хошь святых выноси! – недовольно сказала бабушка.
Дедушка молча деревянной ложкой выгребал из тарелки тертую редьку и, не обращая внимания на бабушкины слова, прислушивался к разговору Дины и Кости.
Екатерина Петровна разливала чай. Она держала блюдце белыми красивыми пальцами с блестящими ногтями, часто позевывала и смотрела вдаль скучающим взглядом. Она всегда за столом молчала и думала о чем-то своем.
Екатерина Петровна не любила деревню, и лето привыкла проводить на южных курортах. Здесь жила она только ради детей и очень скучала.
– Да, за Болотниковым народ шел. Свой! Мужик! Герой-человек. Как они, собаки, его замучили! – отставляя пустую тарелку, в раздумье сказал дедушка.
– Наш пострел везде поспел! – сердито буркнула бабушка. Она не видела, когда Осип Антонович читал «Холопа-ополченца» и догадывалась, что это делалось тайно от нее.
– Ты бы вон крышу починил, а то скоро дождь в избу сеять будет, – не унималась она. – Нашто тебе книжки читать – одной ногой в гробу стоишь, а земля и умного, и дурака равно примет. Ему хоть огнем хата гори – он нос в книжку и не видит! – обратилась она к окружающим, но ее никто не поддержал.
Спокойно, будто не замечая бабушкиной колкости, дедушка продолжал:
– Минин тоже мужик башковитый был! Не просто собрать ополчение по всем городам!
– А как Болотников пошел на смерть! – горячо заговорил Костя. – Вот это самое главное – на смерть так пойти!..
– Мне больше всех Михалка нравится, – перебила его Дина, – как он от воли отказался. Ведь это здорово – раз, говорит, воли нет для всех, и мне не надо. Вот такие бы все люди были.
– А я еще про это не читал! – нетерпеливо заерзал на стуле дедушка и косо взглянул на бабку. – Что говорить, силен духом русский мужик!
После завтрака бабушка опять напомнила о крыше, но дедушка отговорился неотложными делами на пасеке и ушел.
Дина и Костя по бабушкиному поручению отправились в Груздевку. Обходя плетень пасеки, они увидели Осипа Антоновича. Он лежал в кустах, вблизи ульев, и с увлечением дочитывал «Холопа-ополченца».
– Дедушка! А крыша-то как же? – со смехом крикнула Дина.
Старик приподнялся на локте, взглянул через очки и с лукавой улыбкой погрозил внучке пальцем: дескать, помалкивай, а то попадет от бабки.
Дина и Костя спустились к реке, и долго еще Осип Антонович слышал их веселый, звонкий смех.
– Я так и знала, что он читает, – говорила Дина. – Увлечется и не увидит, как бабушка подойдет. Вот тогда достанется на орехи!
– Понравилась книжка, она в самом деле хорошая, – задумчиво сказал Костя. – Знаешь, Дина, я когда читаю книги вот о таких смелых, сильных людях, которые жизнь свою за народ отдают, мне тоже хочется совершить какой-нибудь подвиг. По-моему, и смерть за народ не страшна. Только надо, чтобы в минуту смерти кто-то из близких тут был. Вот, мне кажется, Остап в последнюю минуту поэтому и кричал: «Батько, где ты?» И наверное, когда Тарас Бульба отозвался: «Я здесь, сынку!» – ему было легче умирать…
– Конечно, так умирать легче, но я… – Дина не окончила фразы и, приложив палец к губам, остановилась. На дороге, поводя длинными ушами, сидел большой серый заяц.
Глаза Кости озорно загорелись. Он засунул пальцы в рот и свистнул что было мочи. Заяц в испуге вскочил и помчался по дороге, высоко вскидывая задние ноги. Дина побежала было за ним, но заяц быстро исчез.
В это время Костя заметил сломанную березу. Ее ствол переломился надвое, и вершина спустилась к земле. Костя обошел вокруг березы и решил нарисовать ее. Ящик с бумагой, красками и кистями был всегда при нем. Он удобно примостился на траве и начал рисовать, а Дина пошла в Груздевку выполнять бабушкино поручение. Ей нужно было купить у рыбака налимов для ухи да еще захватить в аптеке мазь – растирать дедушке перед ненастьем поясницу.
Дина торопилась. Без Кости каждый час казался ей долгим и скучным. Утром он сказал Дине, что для задуманных картин эскизы сделаны, и он намерен на днях отправиться домой. Дина встревожилась, но ничего не ответила на это. Возвращаясь из Груздевки с пустой корзинкой (рыбы она не купила), Дина вспомнила утренний разговор с Костей, и в ней поднялось чувство обиды. «Неужели не ради меня он пришел сюда? Он пришел бы рисовать эти гадкие сломанные березы и к Наде, и к Варе, и к каждой девчонке… Ну и пусть уходит домой!» – с горечью подумала она.
Костя все еще сидел на траве, склонившись над листом бумаги. Легкой тушью он нарисовал грустно склоненные к земле ветви березы, ее переломанный ствол. А у корня, в пучке травы, изобразил еще не совсем распустившийся ландыш. Такого цветка в действительности около березы не было.
Костя увидел Дину, поднял голову и спросил:
– Ну, а налимы где?
– Не поймали! – сердито ответила она.
– А лекарство?
– Аптека закрыта.
– Ну, а ты что из-за пустяка расстраиваешься, чудачка!
Дина отвернулась и замолчала.
– Или ухи очень захотелось? – пошутил Костя и увидел на глазах ее слезы.
Он вскочил на ноги и подошел к ней.
– Тебя обидел кто-нибудь? Скажи – кто? – Костя взял ее за руку.
– Ты! – неожиданно для себя сказала Дина и испугалась.
– Я? – Костя растерянно опустил руку.
– Тебе лишь бы рисовать… Тебе все равно… Зачем ты сюда пришел?
Костя еще больше растерялся. Он не понимал ее слов.
– А ты не хотела, чтобы я приходил сюда? – удивленно спросил он и, не дав ей ответить, продолжал: – Хорошо, я уйду. – Он наклонился, положил в ящик бумагу, взял его и быстро пошел на дорогу.
– Костя, ты не понял меня! – крикнула вдогонку ему Дина.
Но он не обернулся.
– Гордец! Ни за что не вернется! – с отчаянием прошептала она, легла ничком на траву и горько заплакала.
Из Груздевки она возвратилась ни с чем, одна, с заплаканными глазами. Костя не пришел ночевать. Утром Екатерина Петровна хотела начать поиски Кости, но Дина и Осип Антонович уговорили ее не делать этого. Оба были уверены, что он ушел в город.
