Текст книги "Вердикт двенадцати (сборник)"

Автор книги: Агата Кристи

Соавторы: Рональд Нокс,Реймонд Постгейт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОБВИНЕНИЕ

Токсикологи обнаружат в середине этой части ошибку. Я сознательно на нее пошел – и по самоочевидной причине: мне не хотелось бы рекламировать легкий способ избавиться от ненужных детей. Во всем остальном, как заверили меня разбирающиеся в таких вопросах знакомые, нарисованная мною картина отличается достоверностью.

I

– Средний Ваштар? – спросила миссис Розалия ван Бир, с подозрением глядя на своего одиннадцатилетнего племянника Филиппа. – Средний Ваштар? С чего это тебе пришло в голову так назвать кролика?

Мальчик наградил ее хитрым и отнюдь не любящим взглядом.

– А я совсем не о кролике думал, – только и ответил он.

Миссис ван Бир посмотрела на него злыми глазами и подумала, не напомнить ли ему еще раз, что больше всего не любит в детях скрытности и уверток. Если мальчику нечего скрывать, он всегда будет честен и прям. За откровенным признанием в проступке, как правило, следует прощение (обычно продолжала она, не подозревая, что Филипп каждый раз повторяет при этом про себя, что однажды уже попался на эту липу). Но увертки – дерзость и усугубляют вину. На сей раз, однако, она решила промолчать, ибо не знала, за что собственно отругать мальчишку. Ее просто раздражало это странное имя, как раздражало все непонятное. Книгу она брала в руки крайне редко и, кроме «Дейли мирор», «Санди пикториал» и других воскресных газет, почти ничего не читала.

Она решила пока что выбросить этот вопрос из головы и, стоя у высокого, до пола, окна, смотрела, как племянник играет на газоне с пятнистым кроликом, которого до сих пор, как она считала, звали Королем Зогу.[51] Кролика этого она в любом случае не жаловала – накануне он крепко ее укусил, когда она дразнила («играла», как она объяснила) сидевшего в клетке зверька. Она подумывала, не лучше ли вообще запретить в доме любых животных. Нужно посоветоваться с доктором Парксом, когда тот приедет с очередным врачебным визитом. Животные бывают разносчиками многих заболеваний; попугаи убивают людей какой-то своей особой заразой, а крысы распространяют чуму. От кролика, весьма вероятно, придется избавиться в интересах здоровья Филиппа. Миссис ван Бир повеселела. Всякий запрет – разумеется, для пользы мальчика – приводил ее в хорошее настроение, хотя сама она об этом не подозревала и страшно бы возмутилась, попытайся кто-нибудь открыть ей на это глаза.

Наблюдая за племянником, она размышляла над тем, что все ее заботы и неослабная доброта, похоже, пропадают впустую. На благодарность она не рассчитывала, ни-ни, она никогда не ждала никакой награды. Уж ей ли не знать человеческой натуры! (Мысли ее громыхали по накатанной колее, как товарный порожняк; приходящие ей в голову фразы она потом опробует на милейшем докторе Парксе.) Но достойно удивления, насколько жалкий образчик мальчика являл собой Филипп. Худющий, желтый, близорукий, слабый и раздражительный. Вечно на что-то жалуется, ничего не ест, да еще эти его глупые маленькие приступы бешенства. Даже своим сверстникам и то не годится в товарищи.

Миссис ван Бир как-то упускала из виду, что по ей же установленному правилу мальчик крайне редко выходил из дома («он так возбуждается»), а в тех немногочисленных случаях, когда к нему приходили другие дети, она не спускала с них глаз и лично распоряжалась играми.

– Смотри, чтобы кролик не убежал, – сказала она, повернулась спиной к саду и прошла в глубь дома. Экономку миссис Родд она застала за протиранием обеденного стола, и, хотя слугам полагалось знать свое место, желание поделиться с кем-то не дающей покоя загадкой все-таки пересилило.

– Вы знаете, – спросила миссис ван Бир, – как Филипп теперь называет кролика?

– Нет, мэм.

– Шред… нет, Средний Ваштар. Вы не догадываетесь, что бы это могло означать?

– Ей-Богу, нет, мэм.

Миссис ван Бир разочарованно на нее посмотрела и вышла. Миссис Родд пробормотала под нос что-то неодобрительное, но по адресу ли Филиппа или хозяйки – осталось неизвестным. Вероятно, все же не по адресу мальчика, ибо когда она в свою очередь подошла к двери в сад, то обратилась к ребенку вполне дружелюбно:

– Как поживает Король Зогу, Филлипп?

– Теперь его звать Средний Ваштар, – ответил мальчик.

– Вот как! Странное имечко.

Филипп поглядел на экономку, словно ожидал подвоха. Несколько секунд он молча смотрел на нее, а потом произнес:

– Можешь его подержать, если хочешь.

Он достал кролика из клетки и по-хозяйски прижал к груди. Для своего возраста мальчик выглядел недоразвитым, голос у него был визгливый. Ему можно было бы дать лет девять, никак не одиннадцать. Он глядел на своего любимца с таким неистовым обожанием, что проницательный наблюдатель мог бы задаться вопросом, не отстает ли ребенок в умственном развитии в той же мере, как и в физическом. Даже у миссис Родд, далеко не психолога, и то промелькнула мысль, что негоже мальчику так сильно привязываться к зверушке.

– А он меня не поцарапает? – спросила она с сомнением в голосе.

– Средний Ваштар свирепый и дикий, – сообщил ей Филипп, – но моих друзей не царапает.

Миссис Родд опасливо приняла кролика на руки. Вид у Среднего был отнюдь не дикий. Глаза у него были большие и кроткие, розовый нос все время подергивался, словно он беседовал с кем-то за чашкой чая на языке знаков. Зверек был упитанный, с лоснящимся мехом. Он повернул голову и благосклонно глянул на миссис Родд. Красивый кролик, и, судя по его виду, он сам это знал.

Но в голове у него теснились другие мысли. Кроличий инстинкт подсказал, что новое человеческое существо держит его некрепко и боязливо. С жуткой силой оттолкнувшись задними лапами, как то умеют кролики, он сбросил руку миссис Родд и взлетел в воздух. Приземлившись, зверек победно стукнул по дерну задней лапой, снова подпрыгнул, уже в воздухе резко повернул направо и порскнул к клумбе с хризантемами, где принялся объедать верхи у молодых стебельков.

– Ну, вот! – укоризненно воскликнула миссис Родд.

– Не нужно было его отпускать, – возразил Филипп.

Они бросились к кролику, который забрался в самую середину клумбы.

– Родд! – позвала миссис Родд, увидев мужа, садовника. Все трое начали медленно продвигаться вперед, беря кролика в окружение.

Миссис ван Бир наблюдала за этим из окна второго этажа. Она не на шутку рассердилась. Никакая тварь не может натворить в саду столько пакостей, сколько кролик. Средний с неожиданной быстротой носился по саду вдоль и поперек, в несколько секунд успевая оказаться на противоположном конце, пока человеческие существа, безнадежно отстав, гнались за ним по клумбам. Родд старался не топтать цветы, но Филипп об этом не думул. Поджидая их, Средний объедал маковки у ближних растений. Нижних листьев он не трогал – верхушки были куда сочнее. А понимал ли он, что тем самым безжалостно губит цветы, – об этом кролика бессмысленно спрашивать. Вид у него, во всяком случае, был равнодушный; в жизни редко встречается большая безмятежность, чем написанная на морде у кролика, обгрызающего головку призового цветка. Зверек подпускал охотников на три фута и взлетал, делая в воздухе свой классический поворот на девяносто градусов. Поймали его только через четверть часа. В результате клумбы были изрядно потоптаны, а цветы порядком обкусаны.

Родд тут же взялся за грабли, дабы устранить кое-какие из бросающихся в глаза разрушений. Это зрелище, однако, не утешило миссис ван Бир. За что она платит деньги садовнику – чтобы тот ухаживал за садом или приводил его в порядок после бесчинств, учиняемых кроликами? Она огляделась – к кому бы обратиться с этим вопросом? – и почувствовала, как она одинока.

II

Розалия ван Бир не могла признаться себе в том, что не любит племянника Филиппа. У него были дурные привычки, с которыми надлежало бороться, и слабое здоровье, из-за чего приходилось держать все его развлечения под строгим наблюдением и контролем. Для этого, как считала миссис ван Бир, она не жалеет ни сил, ни времени. Что давить на мальчика доставляет ей удовольствие – такое ни разу не приходило ей в голову. В крайнем случае она могла бы еще допустить, что слишком, пожалуй, часто называет его про себя абсолютно испорченным ребенком. Вместо самоанализа она предавалась постоянным размышлениям о том, какая скучная у нее жизнь, как ей не с кем и словом перемолвиться и как вообще несправедливо обошлась, с ней судьба.

Впрочем, у нее были кое-какие основания пенять на судьбу. Она и ее племянник Филипп Аркрайт остались последними в своем роду. У нее не было родственников, которых она была бы готова признать таковыми, а в том уголке Девона, где она, можно сказать, была проклята жить, они с племянником почти никого не знали.

У деда Филиппа сэра Генри Аркрайта (возведен в личное рыцарство, не передаваемое по наследству) было три сына, которым предстояло наследовать его немалое состояние. Все трое участвовали в войне 1914 года. Старшего, Майкла, убили с тысячами других у Пасхендиля. Арнольд, профессиональный военный, один из всех прошел войну без царапины; он служил на Востоке и после конца войны отбыл с молодой женой в Восточную Африку, назначенный на ответственный пост. Он не ходил у отца в любимцах, но тон писем к нему сэра Генри смягчился после гибели старшего брата. Роберта, самого младшего, мобилизовали в феврале 1918 года. Перед отправкой на фронт он женился на Розалии Брент, дочери хозяина табачной лавочки на Уилтон-роуд в Пимлико[52]. Военный брак, такие тогда заключались сотнями. Сэр Генри был в ярости, но с отцовской яростью мало считались в 1918 году. В любом случае Роберт не успел ни раскаяться, ни испытать родительский гнев: в июле 1918-го его объявили пропавшим без вести, и больше никто о нем ничего не слышал.

Сэр Генри положил военной вдове ежегодное содержание в 500 фунтов при условии, что она не станет о себе напоминать. Грубость сэра Генри обидела Розалию еще тогда, когда она сочеталась с его сыном; новое нарочитое оскорбление ее уже просто озлобило. Содержание регулярно выплачивалось ей и после того, как она вышла замуж за невзрачного капельмейстера танцевального оркестра по имени Генри ван Бир. Сэру Генри было в высшей степени безразлично, что с ней и как. Роберт погиб, он, как все молодые люди, свалял дурака и предоставил другим расхлебывать заваренную им кашу. Розалия была для сэра Генри этой кашей, о чем мистер Арчибальд Гендерсон (юридическая фирма «Симмс, Симмс, Гендерсон и Симмс») недвусмысленно дал понять Розалии, хотя и в других выражениях. Розалия поняла, что семейство ею решительно брезгует.

Когда она была для Роберта единственной девушкой на всем белом свете, а он был у нее единственным мальчиком, она отличалась заурядной хорошенькой внешностью и свежестью юности. Выйдя замуж за ван Бира, она утратила и то и другое. Твердые маленькие грудки превратились в большие отвислые сумки, которые она немилосердно затягивала в бюстгальтер, так что смахивала на внушительную герцогиню или зобастого голубя. Ягодицы и бедра раздались, вырос второй подбородок. Юный отлив волос уступил место краске, на лице появились морщины, нос стал крючковатым. Страшнее всего изменилось выражение лица. У единственной девушки на всем белом свете было веселенькое глупенькое личико с несколько наивными и трогательными следами косметики, неумело и скромно наложенной по моде тех лет. Главным образом оно выражало простую решимость наслаждаться жизнью. У вечно подозрительной супруги мистера ван Бира лицо было раздраженным и густо размалеванным. Поджатые губы и глубокие борозды от ноздрей к уголкам рта, казалось, заявляли о том, что она считает – на ней женились из-за денег, и это правда; что она считает – муж ей постоянно изменяет, и это правда; что она считает себя несимпатичной и непривлекательной и, скорее всего, больше не увидит в жизни радости – и это тоже правда.

В один сентябрьский вечер 1927 года на Брайтонском шоссе Гарри ван Бир врезался на своем маленьком автомобиле в фонарный столб и сломал себе шею. Он был пьян, и в машине с ним находилась отнюдь не Розалия. Вдова отказалась носить траур.

Со своими десятью фунтами в неделю и своим недовольством жизнью Розалия вернулась в Пимлико. Табачная лавочка давно закрылась. Папочка умер, а мамочка жила теперь в Далвиче у старшей замужней дочери. Когда Розалия вышла замуж, они с сестрой поругались и с тех пор не поддерживали отношений. Родня – это были простолюдины, тогда как Розалия принадлежала теперь к хорошей семье, пусть у нее и отняли права. Но в Пимлико было как-то уютно, и, если подумать, район почти не отличался от Белгрейвии.[53] Правда, Волчью улицу, где она сняла комнаты, трудно было назвать по-настоящему классной. Однако же местные лавочки оказались миленькими и недорогими, к тому же имелась очень хорошая пивная. Портвейн – весьма благородный дамский напиток. Розалия начала проводить в пивной много времени, заводя знакомства с такими же, как она, малосимпатичными женщинами, только постарше и всегда готовыми выпить за чужой счет.

От превращения в стареющую пьянчужку ее спасло появление в Англии Арнольда Аркрайта с женой и сыном в самом начале тридцатых гадов. Арнольд накопил несколько отпусков, как поступают умные служащие колониальной администрации, и приехал сразу на полгода, чтобы как следует отдохнуть на родине и определить сына в школу-интернат. Любопытство или добросердечие побудило миссис Аркрайт написать вдове Роберта. Розалия прекратила хождения по пивнушкам, прибралась в комнатах, обновила свой гардероб и все время, что Аркрайты пробыли в Лондоне, изображала из себя благородную даму, насколько ей это, понятно, удавалось. Она кудахтала над ребенком и занимала болтовней своих новоявленных свойственников, которые нашли ее особой довольно скучной и глупой, однако никоим образом не развратной хищницей, каковой она представлялась сэру Генри. Возможно, они отнеслись к ней слишком по-доброму, чтобы загладить его грубость. После того, как они уехали, Розалия не вернулась полностью к прежней жизни – она стала проводить больше времени в собственном обществе.

Свет сказал бы, что она обрела спасение, – и, вероятно, был бы неправ. Возможно, Розалии было бы лучше и впредь идти по пьяной дорожке – так она хоть понемногу утрачивала гордыню и подозрительность и приобретала крупицы доброты.

– Приветик, Рози, голубушка!

Тогда несколько дам неопределенного или, увы, слишком определенного промысла начали каждое утро здороваться с нею таким манером и предлагать в одиннадцать пропустить по маленькой. Жизнь казалась ей лучше, она даже училась находить разницу между самым приторным дешевым красным портвейном и марками посуше и постарше. Она начала обмениваться секретами и сама пару раз выслушала без упреков такое, из чего следовало, что ее собеседница отнюдь не примерная барышня. Портвейн действительно не идет на пользу здоровью, если его потребляют все время и в изрядных количествах, но у нее был крепкий организм. Долгие годы она вела здоровый образ жизни.

Теперь ее как подменили. Она делала вид, что не слышит, когда ее окликали с другой стороны улицы; она – неслыханное дело – отказывалась от угощения, не говоря уж о том, чтобы самой поставить знакомой выпивку. Ее называли воображалой, воображалой она и была; а возместить утраченных подружек ей было некем и нечем. Существует особый ад для снобов, которые не могут найти других снобов, чтобы предаваться снобизму в их обществе. Миссис ван Бир часами сидела в своих прибранных комнатах, исполненная аристократизма, презирающая вульгарных соседей, ненавидящая горделивых родственников и безутешная сердцем.

Она регулярно писала в Африку родителям Филиппа, которые давно уже раскаивались, что извлекли ее из небытия, и отвечали на ее письма с большими перерывами. Как-то раз она отправилась проведать Филиппа, который учился в школе-интернате. Но мальчик сильно ее невзлюбил, и в школе ее вежливо попросили больше не приезжать, разве что попросят сами родители.

Такой жизни наступил внезапный конец.

Арнольд Аркрайт должен был приехать с женой на родину в отпуск. Им хотелось провести как можно больше времени с ребенком и сэром Генри, поэтому они сообщили ему телеграммой, что полетят самолетом.

Сэр Генри отправился в Девон, где у него был маленький, но роскошный дом, который он сам построил и за которым присматривали Родд и его жена, находившиеся в услужении у сэра Генри с 1919 года. Дом проветрили, перестелили постели, любимый кларет Арнольда, «Шато Понте Кане» урожая 1920 года, с большими предосторожностями доставили из города. Сэр Генри лично обратился в школу с письмом, и по его настоятельной просьбе Филиппа освободили от занятий.

Вечером накануне прибытия сына с невесткой сэр Генри сидел в широком плетеном кресле на той самой лужайке, где позже резвился удравший домашний кролик. Сэр Генри был довольно массивный семидесятипятилетний старик и передвигался с трудом. Усевшись в кресло, он не любил, чтобы его заставляли вставать.

Родд принес телеграмму ему на лужайку. Солнце садилось, но еще можно было читать. Сэр Генри долго доставал очки, но наконец надел их и прочел телеграмму. Лицо у него вдруг так изменилось, что Родд отважился обратиться к нему без разрешения:

– Дурные известия, сэр?

Не решаясь заговорить, сэр Генри протянул ему телеграмму. Самолет потерпел катастрофу, компания с прискорбием извещала, что все пассажиры погибли.

Воцарилось гробовое молчание.

Казалось, прошли века, прежде чем Родд неуверенно произнес:

– А мастер Филипп, сэр? Может, я…

– Нет, – хрипло ответил сэр Генри. – Я должен сказать ему сам. – Он попытался встать, но не смог. – Оставьте меня пока что. Я позже приду.

Небо сделалось темно-синим, редкие облачка понемногу теряли розовую, как на глянцевитых открытках, подсветку. На деревьях, что тянулись цепочкой в дальнем конце сада, каркали и возились грачи, но и они наконец угомонились. На фоне последних оставшихся на небе горизонтальных оранжевых полос стволы казались совсем черными.

В саду стемнело, краски исчезли, только самые светлые цветы выделялись белыми пятнами. Но мужчина в кресле, превратившийся теперь в черный сгорбленный силуэт, не двигался. Наконец миссис Родд обратилась к мужу:

– Ему вредно сидеть там вечером на холоде, да еще с мрачными мыслями. Если ты не пойдешь, я сама пойду поговорю с ним.

Сэр Генри не ответил и не пошевельнулся, когда она до него дотронулась. Отныне ему не дано было ни разговаривать, ни шевелиться. Его сердце остановилось – незаметно и безболезненно. Приехавший по вызову врач сказал, что у сэра Генри давно было слабое сердце и дознания в данном случае не требуется.

Вот почему через несколько дней мистер Арчибальд Гендерсон вызвал Розалию ван Бир на оглашение завещания. Филипп, бледный, со слабыми бронхами (печать рожденного в Африке) мальчик, тоже присутствовал – в черном костюме и при эскорте в виде мистера и миссис Родд. Сэр Генри завещал свое состояние, которое оценивалось в семьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов, совместно Арнольду и Маргарет Аркрайтам, а в случае, если они скончаются раньше завещателя, – их сыну Филиппу. В обоих случаях от наследников требовалось сохранить за Джеймсом и Элизабет Родд их места, а если Родды захотят уволиться, то выплатить им по 500 фунтов каждому. Опекун для Филиппа не был указан, но фирма «Симмс, Симмс, Гендерсон и Симмс» была назначена его попечителем. Мисс ван Бир по-прежнему должно было выплачиваться содержание.

В случае смерти Филиппа до достижения им двадцати одного года Родды получали по две тысячи фунтов, кое-какие суммы выделялись на разные благотворительные цели, остальное отходило миссис ван Бир. Вероятно, сэр Генри не очень серьезно относился к такой возможности.

После оглашения завещания Розалия подошла к мистеру Гендерсону.

– Я единственная живая родственница бедного мальчика, – сказала она. – Я являюсь его естественным опекуном. Надеюсь, вы не станете спорить.

Мистер Гендерсон тоскливо на нее посмотрел. Но на всем свете не осталось никого, кто мог хотя бы претендовать на опекунство.

– Что ж, – ответил он. – Что ж… Видимо, так.

Розалия переехала в Девон, обосновалась в доме сэра Генри и забрала Филиппа из школы. Она заявила, что по состоянию здоровья он нуждается в домашнем учителе, и молодой человек, выбранный наугад из списка преподавательского агентства, ежедневно приезжал на велосипеде заниматься с Филиппом.

Она нанесла визиты некоторым знакомым сэра Генри, но один лишь викарий побывал у нее с ответным визитом. Через некоторое время он тоже перестал ее навещать и забывал приглашать к себе. Ее жертвования на церковные нужды не отличались особой щедростью; викарий позволил взять верх естественной антипатии к этой даме. В конце концов, и в церковь ходила-то она от случая к случаю.

И только пожилой доктор Паркс, для которого ее полностью надуманные недуги и отчасти придуманная ею же слабость Филиппа служили важным источником дохода, не оставлял ее своими заботами. Он часами выслушивал ее воспоминания, редко когда отказывался остаться на ленч и был готов приехать по вызову в любой час дня или ночи. Он полностью разделял ее мнение о слабости Филиппа и одобрял почти все ее запретительные меры. Прописанная им диета в точности отвечала ее представлению о здоровом детском питании (рис с черносливом и вдоволь жидкостей); самой себе она прописала по стакану доброго портвейна после каждого приема пищи и всякий раз, как на нее «нападает слабость».

Доктор был худой, седой и сутулящийся старик; в голосе его сквозила профессиональная вкрадчивость. Пациентов у него становилось все меньше, а счета, что он посылал миссис ван Бир, напротив, росли и оплачивались безоговорочно. Он не был ни бесчестным, ни в каком бы то ни было смысле бессовестным человеком. Последующие события привлекли к нему всеобщее внимание и выставили в неблагоприятном свете. Но он являл собой типичного усердного практикующего врача-терапевта; профессиональный его уровень был вполне приемлем для 1889 года (тогда он в последний раз попытался повысить квалификацию). У него слабели память и зрение, ему все труднее становилось сосредоточиться. Отсутствие других средств к существованию вынуждало его продолжать практику, тогда как ему давно пора было уйти на покой. Однако ему приходилось зарабатывать на жизнь, и по этой причине кому-то другому пришлось умереть.