Текст книги "Ледяной поход. Воспоминания 1918 г."

Автор книги: Африкан Богаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава VII
Переход из аула Шенджий в станицу Ново-Димитриевскую. «Ледяной поход». Бой за станицу. Остановка в ней

Переход 15 марта из аула Шенджий к станице Ново-Димитриевской и бой за нее оставил в памяти всех участников 1-го Кубанского похода неизгладимое впечатление. В этот день мы вели упорную борьбу за свое существование с враждебными нам силами и человека и природы, и трудно было сказать, что тяжелее. Ценой отчаянных усилий мы снова оказались победителями.

В этот день погода с необыкновенной быстротой совершенно менялась четыре раза: ясное солнечное утро ранней весны; проливной дождь; снег, ветер и мороз, перешедший в снежную ледяную вьюгу. Последняя впоследствии и дала нашему «Анабазису» название «Ледяной поход», закрепившееся больше, чем все другие названия: 1-й Кубанский, Корниловский, Добровольческий.

Из аула Шенджий мы выступили в тихое утро. Ночью шел дождь. Рассеялись тучи на небе и на душе; выглянуло солнце и еще более оживило мысль о том, что скоро мы соединимся с кубанцами, нас будет много и борьба вместе легче будет, а там, может быть, скоро и конец похода.

Прошли несколько верст по липкой грязи, и небо уже затянулось тучами. Снова пошел дождь, холодный, мелкий, который скоро перешел в снег. Крупные пушистые хлопья его быстро скрыли грязное черное поле под белым чистым покровом.

В этот день я шел в авангарде.

Подходя к речке у станицы Ново-Димитриевской, мои дозоры и походная застава вспугнули, по-видимому сторожевую, заставу красных в красивой небольшой усадьбе на берегу речки с огромными вековыми деревьями. Появление моих партизан было настолько неожиданно, что большевики едва успели удрать на другую сторону реки, бросив на костре большой котел только что приготовленного вкусного супа.

Голодные партизаны с удовольствием принялись за неожиданный обед, но мое прибытие заставило их с сожалением бросить котел и идти дальше. Когда я проехал к реке и супом занялись другие, с ее другой стороны прилетел неожиданно снаряд и с необыкновенной меткостью попал в костер с котлом, причем один человек был убит и несколько ранено. Большевики отомстили за свой потерянный обед.

Снега навалило чуть не на аршин. Маленькая речка, в обычное время – судя по мосту – «воробью по колено», вздулась в грязный поток, вода снесла настил моста и широко разлилась по берегам. В довершение всяких бед мороз становился все крепче и крепче, и несчастным добровольцам, до этого промокшим до нитки, в мокрых дырявых сапогах приходилось круто… Скоро одежда превратилась в ледяную кору; полы шинелей ломались, как тонкое дерево.

Столпились на берегу быстрого потока. Красные озлобленно расстреливали нас артиллерией… Положение отчаянное. Перейти реку нужно во что бы то ни стало, иначе ночь в открытом поле под ледяной вьюгой или отступление в уже далекие мертвые аулы, или бой там…

Генерал Марков перебрался на другой берег с небольшой частью своего полка, еще когда цел был мост. Решено было производить дальнейшую переправу на крупах лошадей. Последних было мало, да и каждая из них после пяти-шести рейсов в ледяной воде выше брюха с двумя всадниками на спине решительно отказывалась от работы. На моих глазах одна из них после бесплодных понуканий и ударов плетью просто легла в воду со своей ношей, и оба всадника, придавленные ею, едва не утонули у самого берега на глазах нескольких полузамерзших добровольцев, которые равнодушно смотрели на гибель своих товарищей… До такой степени безразличия дошли эти несчастные люди… Только мой резкий окрик вывел их из состояния какого-то оцепенения и заставил войти в воду и вытащить уже захлебывавшихся невольных купальщиков.

Моя попытка устроить с добровольцами новый мост из бревен и плетней усадьбы не удалась: было глубоко, и течение сносило все.

Все же кое-как под артиллерийским огнем противника переправа продолжалась. Перетащили даже пушку, но она уже на берегу перевернулась и застряла в невылазной грязи. Я, оставленный Корниловым наблюдать за переправой, разрывался на части, чтобы ускорить ее, но это было выше человеческих сил…

Между тем Марков, подтянув свой полк, уже ворвался в станицу и вступил в рукопашный бой с большевиками, которые, надеясь на погоду, совсем не ожидали нашего прихода и отчаянно защищались в каждом доме. Однако их все же выбили. Всю ночь подтягивались отставшие части, располагаясь где попало на ночлег.

Стоило огромного труда вытащить из грязи застрявшие орудия и повозки. Озлобленные большевики, лишенные ночлега, всю ночь обстреливали станицу, не давая нам покоя. Утром они даже атаковали ее, но были отбиты с большими потерями.

Уже поздно ночью по страшной грязи я со своим штабом добрался до отведенного квартирьером дома и заснул мертвым сном под непрекращавшуюся ружейную трескотню…

Глава VIII
В Ново-Димитриевской

В станице Ново-Димитриевской мы пробыли целую неделю, с 16 по 23 марта.

Едва успели кое-как разместиться и немного отдохнуть, как утром 18-го большевики атаковали ее с двух сторон. Мне с полком пришлось защищать ее с севера.

Несколько атак противника было отбито почти исключительно артиллерийским огнем батареи полковника Миончинского. Сидя вместе с ним на красной железной крыше одного из домов северной окраины станицы, где был его наблюдательный пункт, я с удовольствием следил за его удивительным управлением огнем своих двух пушек, стоявших где-то сзади на улице. Современный артиллерийский начальник мне всегда казался дирижером какого-то гигантского оркестра, однотонные могучие инструменты которого отвечают громом выстрелов и свистом снарядов на каждую команду по телефону – его дирижерскую палочку. Миончинский, высокий, стройный, еще молодой полковник, был именно таким дирижером, замечательным «стрелком» в артиллерийском смысле этого слова. Царство ему небесное. Он погиб в одном из боев под Ставрополем в декабре 1918 года.

Атака красных с запада была отбита корниловцами и краснянцами.

В первый же день пребывания в Ново-Димитриевской станице генерал Корнилов подписал договор с кубанской высшей властью относительно подчинения ему кубанских вооруженных сил. Под грохот разрывов снарядов красных батарей, осыпавших станицу, в доме командующего армией шел горячий спор по этому вопросу. Представителям кубанской власти – войсковому атаману, членам Рады и правительства – трудно было отказаться от своей недавней самостоятельности и всецело подчиниться Корнилову, зная к тому же его крутой нрав. Кубанская власть хотела сохранить автономию внутренней жизни и управления своего отряда, подчинив его командующему Добровольческой армии лишь в оперативном отношении. Последний во имя азбуки военного дела – единства командования – настаивал на своем. Все же договорились.

Договор, подписанный обеими сторонами, заключался в следующем:

«1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.

2. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.

3. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования кубанской армии».

Подписали: генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Эрдели, Романовский, полковник Филимонов, Быч, Рябовол, Султан-Шахим-Гирей.

В этом союзе не было взаимного доверия и искренности. Только суровая необходимость заставила обе стороны сойтись, и в то время, когда Корнилов с прямолинейностью солдата мало считался с представителями кубанской власти, держа их во время дальнейшего похода в черном теле, последние с трудом переносили такое отношение, видя в нем унижение не только своего достоинства, но и Кубани.

Через две недели Корнилова не стало. Но неискренние отношения между главным командованием Добровольческой армии и кубанской властью, постепенно ухудшаясь и приведя к ноябрьской драме 1919 года, закончились полным разрывом между ними перед новороссийской трагедией.

С постепенным прибытием в станицу Ново-Димитриевскую кубанских частей Добровольческая армия, увеличившись почти до 6000, была переформирована и получила следующую организацию:

1-я бригада – генерала Маркова. Офицерский полк.

1-й Кубанский стрелковый полк. 1-я инженерная рота. 1-я и 4-я батареи.

2-я бригада – генерала Богаевского.

Корниловский ударный полк.

Партизанский полк.

Пластунский батальон.

2-я инженерная рота.

2-я, 3-я и 5-я батареи. Конная бригада – генерала Эрдели.

1-й конный полк.

Кубанский полк (вначале – дивизион).

Черкесский полк.

Конная батарея.

Приняв бригаду, я сдал Партизанский полк генералу Казановичу, храброму офицеру с решительным, твердым характером. Сжившись за месяц почти непрерывных боев со своими партизанами, я хорошо знал их и умел ладить с ними. У генерала Казановича с места же вышел конфликт с есаулом Лазаревым, который позволил себе какую-то нетактичность по отношению к новому командиру, за что последний хотел предать его суду. Ценя боевые заслуги Лазарева, я не согласился на это, но вынужден был отчислить его от командования сотней, приказав ему состоять в моем конвое.

В своих воспоминаниях я еще не один раз буду говорить о Лазареве. Среднего роста, полный, коренастый, с светлыми, слегка навыкате, глазами, с кинжалом на поясе и башлыком по-кавказски за спиной, георгиевский кавалер, живой и энергичный, он невольно внушал симпатию своей смелой удалью в бою и веселье.

Под командой и надзором начальника, которого Р. Лазарев уважал или боялся, он вел себя сравнительно прилично, и его дебоши не выходили за пределы допустимого.

Атаман Краснов в одном из своих приказов по поводу одного из них обмолвился словом: «Беспутный, но милый моему сердцу Роман».

Но когда он становился почему-либо самостоятельным, то его выходки граничили уже часто с преступлением. Но о них речь впереди. Очень характерный отзыв дал о нем кто-то из тыловых начальников на Кубани в феврале 1920 года, жалуясь мне телеграммой на какую-то его проделку: «В бою незаменим, в тылу невыносим…»

Кончил Роман трагически – по суду был расстрелян в Крыму.

Я жил со штабом в хате какого-то иногороднего, по-видимому, большевика, бежавшего с семьей при нашем приходе в станицу. Мне предоставлено было почетное место – на широкой кровати в углу. Мои офицеры устроились вповалку на полу, один даже под моей кроватью. Вскоре пришлось перебраться на пол и мне, так как многочисленное и разнообразное «население» хозяйской кровати атаками, более жестокими, чем большевиков, заставило меня позорно бежать с поля битвы.

Отдыхали, высыпались за весь поход, приводили в порядок потрепанные вещи. Молодежь придумывала разное меню обедов из муки, картошки, молока и прочей деревенской снеди, которой в общем было достаточно, и от души хохотала, вспоминая какие-нибудь смешные эпизоды из только что пережитых боев. Зубоскалили и надо мной, хотя и сочувствовали, когда, проснувшись в одно непрекрасное утро, я оказался без сапог; с вечера поставил сушить их на печь, а утром кто-то растопил ее, не посмотрев, и они сгорели…

Пришлось «реквизировать» старые драные хозяйские сапоги, заплатив 100 рублей появившейся через день старухе-хозяйке.

В нашу боевую жизнь мы уже втянулись. Привыкли и к беспрерывному грохоту снарядов, разрывавшихся в разных местах взятых с боя станиц, и главным образом на церковной площади, где обычно в доме священника останавливался Корнилов. Не смущали уже нас и грязь, и вши, и даже качавшиеся иногда на площади трупы повешенных по приговору суда большевиков…

По-прежнему почти ежедневно хоронили своих павших соратников, и каждый из еще живых спокойно думал: «Сегодня ты, а завтра я…»

В человеческой душе есть предел нравственной упругости, после которого все переживания и волнения уже теряют свою остроту. И только вечером после тяжкого дня и тысячи пережитых в нем опасностей, погружаясь в крепкий сон, с тоской вспоминаешь об оставленных далеко родных, о минувшем, уже, может быть, невозвратимом счастье уюта семьи, мирной, любимой работы…

Погода всю неделю стояла отвратительная: дождь, невылазная грязь, холодный ветер, порою снег. Так не хотелось вылезать на воздух из теплой хаты…

А кругом во всех станицах были большевики, и из этого проклятого кольца, отрезавшего нас от всего мира, мы не в силах были выйти, несмотря на отчаянные усилия.

Но Екатеринодар по-прежнему оставался нашей заветной целью. Туда стремились все наши думы и надежды.

И Корнилов решил его взять.

Но предварительно нужно было обеспечить свой тыл, уничтожить большевиков южнее Екатеринодара, чтобы они не помешали нашей переправе через Кубань, а кстати захватить у них побольше снарядов и патронов, которых у нас уже оставалось немного. А бой за кубанскую столицу, несомненно, предстоял серьезный.

Через реку Кубань решено переправиться у станицы Елизаветинской, где была паромная переправа. Во исполнение этой задачи 22 марта я получил приказ: взять своей бригадой станицы Григорьевскую и Смоленскую.

Глава IX
Взятие станиц Григорьевской, Смоленской и Георгие-Афипской

Поздно вечером 22 марта я выступил с бригадой к станице Григорьевской, имея впереди Корниловский полк. До станицы было не более 10–12 верст, но дорога была ужасная: грязь по колено, с кусками льда, порой огромные лужи – целые болота.

Люди и лошади измучились, вытаскивая пушки, поминутно завязавшие в липкой грязи; жалкая дырявая обувь свободно пропускала ледяную воду. Темно, холодно, у всех отвратительное настроение духа, а тут еще слухи от местных жителей, что Григорьевская сильно занята красными и нам придется выдержать упорное сопротивление.

Перед рассветом корниловцы вступили в бой. С опушки станицы большевики встретили их ожесточенным ружейным огнем, а в особенности пулеметами. Только ночь спасла нас от громадных потерь, так как мы наступали по совершенно ровному тюлю без всяких укрытий, а рыть окопы в сплошном болоте, в какое обратилась почва, было немыслимо, да и шанцевого инструмента почти не было. Пули красных долетали в тыл и ранили людей и в резерве. На перевязочном пункте около моего штаба один раненый офицер был ранен вторично, а третьей пулей убит. Одна пуля попала в моего адъютанта Ж., лежавшего на бурке рядом со мной, но только контузила его.

Большевики дрались с необыкновенным упорством, но, сбитые с окраины станицы, где у них были окопы, быстро отошли к станице Смоленской. Доблестным корниловцам их победа досталась недешево: до 60 человек убитыми и ранеными выбыло из строя.

Ввиду крайней усталости войск – тяжким ночным переходом по ледяному болоту, бессонной ночью и кровопролитным боем – я не хотел с переутомленными войсками рисковать успехом атаки станицы Смоленской, расположенной на возвышенности за речкой, и дал им отдых до полудня. Послав Корнилову донесение о взятии станицы и отдав все распоряжения на случай контратаки большевиков, я зашел отдохнуть в дом священника, где уже расположился мой штаб.

Бедный молодой батюшка от пережитых ужасов хозяйничания красных в станице, только что кончившегося боя производил впечатление полупомешанного. Он без умолку говорил, суетился, все время спрашивал, не придут ли большевики опять, и умолял нас не уходить из станицы. Между прочим, он рассказал, что красные заставили его беспрерывно служить молебен о том, чтобы они победили «кадет», а когда он попытался уклониться от этого, они пригрозили ему расстрелом.

Впоследствии я слышал, что несчастный священник все же был убит ими через несколько дней после нашего ухода.

Немного отдохнув, мы снова перешли в наступление – на станицу Смоленскую. До нее было недалеко – всего около трех верст. Дорога шла болотистым лесом. Выглянуло солнце; настал хороший весенний день. После удачно исполненной задачи – победы у Григорьевской – у всех светлее стало на душе. Послав в боевую часть партизан с генералом Казановичем, я оставил корниловцев в резерве. Скоро приехал Корнилов и горячо благодарил свой полк за блестящую победу.

Между тем генерал Казанович наткнулся на упорное сопротивление. Красные, заняв возвышенную окраину станицы на другом берегу, укрепились и встретили моих партизан жестоким ружейным и пулеметным огнем.

Доблестный командир полка сам был в цепях, ободряя наступавших. Только с большими усилиями и потерями, наконец, к вечеру удалось взять станицу и выбить оттуда красных.

Переночевали в зажиточном доме у веселой старухи казачки, еще помнившей рассказы своего отца о том, как «Шамиля брали», и удивительно спокойно относившейся к гражданской войне, как к уличной драке.

Ночью я получил приказание выступить с рассветом и одновременно с генералом Марковым атаковать станицу Георгие-Афипскую, где, по сведениям, были сосредоточены значительные силы красных и находились их склады со снарядами и патронами.

Выступили с рассветом и, пройдя версты три, неожиданно попали под жестокий огонь с левого фланга. Оказалось, что колонна красных шла от станицы Северной к Смоленской и, увидя нас, перешла в наступление, приперев к реке, вдоль которой шла дорога. Пришлось пережить очень неприятный час под расстрелом: деваться было некуда. Однако меткий огонь моей батареи и переход в атаку партизан спустя некоторое время заставили красных быстро ретироваться. Мы продолжали путь, попали еще раз под меткий артиллерийский огонь противника. Мои передовые части в отдельной усадьбе захватили десяток матросов, по видимому сторожевую заставу, и немедленно их расстреляли. Из большевиков, кажется, никто не возбуждал такой ненависти в наших войсках, как матросы – «краса и гордость русской революции». Их зверские подвиги слишком хорошо были известны всем, и потому этим негодяям пощады не было. Матросы хорошо знали, что их ждет, если они попадут в плен, и поэтому всегда дрались с необыкновенным упорством, и – нужно отдать им справедливость – умирали мужественно, редко прося пощады.

По большей части это были здоровые, сильные молодцы, наиболее тронутые революцией.

Направив свою бригаду для атаки западного конца станицы в обход и в тыл большевикам, я остался при артиллерии, так как отсюда легче было держать связь с бригадой генерала Маркова. Она неожиданно остановилась перед восточной окраиной станицы ввиду того, что река Шелш, протекавшая вдоль этой стороны, с крутыми берегами, с одним мостом, вброд была непроходима, а противник встретил Маркова очень сильным огнем, который усилил еще появившийся бронепоезд. Только железнодорожная насыпь, за которой Марков быстро развернул бригаду, спасла ее от огромных потерь, а может быть, и от полного истребления на открытом поле.

Смелой атакой моя бригада взяла станицу Георгие-Афипскую после энергичного обстрела ее и, в особенности железнодорожной станции, нашей артиллерией; от одного из снарядов, попавших туда, загорелся вагон с пушечными снарядами, который добровольцы едва успели потушить. Все же несколько снарядов, лежавших на земле, взорвались, и этим взрывом почти на клочки был разорван подвернувшийся кубанец с лошадью.

Как только 2-я бригада захватила западную половину станицы и станцию, с востока ворвалась в нее и бригада Маркова, пользуясь тем, что растерявшиеся большевики стали метаться по станице и бросили оборону восточного моста, через который и вошла 1-я бригада.

Снова победа была на нашей стороне. Помимо полного разгрома крупных сил красных (1000 человек) мы захватили хорошую добычу, в числе которой находилось то, что для нас было дороже всего: до 700 артиллерийских снарядов.

Собрав после боя на площади у железнодорожной станции свою бригаду для встречи Корнилова, приехавшего благодарить ее, я с грустью видел, как уже мало осталось в строю старых добровольцев, вышедших из Ольгинской… Прошло немного больше месяца, а сколько храбрых выбыло из нее – одни навеки, другие, раненые, надолго. Их заменила новая молодежь – кубанские казаки, присоединившиеся к нам в попутных станицах. Переночевав в доме зажиточного иногороднего, который оказался одним из видных большевиков и в тот же вечер был арестован контрразведкой штаба Корнилова, я двинулся с бригадой в авангарде Добровольческой армии к переправе у станицы Елизаветинской, к которой еще раньше был послан генерал Эрдели с конницей.

Ввиду того, что много времени ушло на то, чтобы подтянуть наш громадный обоз из станицы Ново-Димитриевской, где он в тревоге оставался до конца боя за Георгие-Афипскую, станицу, мы выступили из нее только после полудня. Сначала шли вдоль полотна железной дороги, но потом пришлось свернуть в сторону, так как дальнейшему движению мешал своим огнем подошедший красный бронепоезд, с которым завязалась перестрелка. Двинулись дальше уже ночью, напрямик, без дорог. Какой это был ужасный путь! Широко разливаясь по плавням, река Кубань затопила на много верст свой левый берег, и нам пришлось почти все время идти по воде, сбиваясь с дороги, попадая в ямы и канавы. Кругом в нескольких местах горели брошенные хутора, подожженные черкесами, шедшими впереди нас, и это еще больше увеличивало ужас этой мрачной ночи, точно целиком взятой из Дантова «Ада»…