Текст книги "Ледяной поход. Воспоминания 1918 г."

Автор книги: Африкан Богаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Последний раз в жизни я видел его в конце июня на станции Тихорецкой, где в то время был штаб Добровольческой армии. Эту последнюю встречу, воспоминание о которой навсегда останется в моей душе, я опишу позднее. После нее у меня осталось впечатление заката ясного солнечного дня.

Лавра Георгиевича Корнилова я нашел в одном из небольших домов Новочеркасска на Комитетской улице. Часовой – офицер-доброволец подробно расспросил меня, кто я и зачем пришел и, наконец, пропустил в маленький кабинет Корнилова. Мы встретились с ним, как старые товарищи, хотя я не был близок с ним в академии.

Главнокомандующий Добровольческой армии был в штатском костюме и имел вид не особенно элегантный: криво повязанный галстук, потертый пиджак и высокие сапоги делали его похожим на мелкого приказчика. Ничто не напоминало в нем героя двух войн, кавалера двух степеней ордена Св. Георгия, человека исключительной храбрости и силы воли. Маленький, тощий, с лицом монгола, плохо одетый, он не представлял собой ничего величественного и воинственного.

Разговор, конечно, сразу перешел на настоящее положение. В противоположность М. В. Алексееву, Корнилов говорил ровно и спокойно. Он с надеждою смотрел на будущее и рассчитывал, что казачество примет деятельное участие в формировании Добровольческой армии, хотя бы в виде отдельных частей. О прошлом он говорил также спокойно, и только при имени Керенского мрачный огонь сверкнул в его глазах.

Уже тогда Корнилов высказал желание скорее закончить формирование Добровольческой армии и уйти на фронт. Пребывание в Новочеркасске, видимо, тяготило его необходимостью по всем вопросам обращаться к войсковой власти, хотя генерал Каледин во всем шел навстречу добровольцам.

Мы дружески расстались после этого свидания, точно предчувствуя, что судьбе будет угодно в скором времени связать нас стальными узами вместе пережитого кровавого похода в южных степях…

Но в оживленном разговоре, полном надежд и бодрости, со старым товарищем по академии я не думал, что через три месяца на крутом берегу многоводной Кубани сам вложу восковой крестик в его холодеющую руку – своего начальника, убитого русской гранатой.

Глава IV
Месяц в Ростове

Два фронта. Полковник Чернецов. Жизнь в Ростове. Кровавые столкновения с рабочими. Настроение казачества. Ухудшение положения на фронтах. Смерть атамана Каледина. Последняя моя встреча с братом Митрофаном Петровичем. Решение Добровольческой армии покинуть Ростов

Добровольческой армии пришлось вести борьбу уже с первых дней ее существования – с начала ноября 1917 года. С переходом ее штаба в Ростов борьба с красными приняла уже более планомерный характер.

Как-то сами собой определились на Дону два фронта: Ростовский – к западу и северу от Таганрога и Ростова и Донской – на линии железной дороги на Воронеж, к северу от Новочеркасска. Первый фронт защищали добровольцы, на втором боролись казаки, вернее – несколько мелких партизанских отрядов, составленных из кадет, гимназистов, реалистов, студентов и небольшого числа офицеров. Кроме того, в районе станций Миллерово и Глубокой стояла 8-я Донская конная дивизия и постепенно разлагалась: казаки митинговали и потихоньку разъезжались по домам. Впрочем, большевики с этой стороны и не наступали до двадцатых чисел января, когда при первом же их серьезном наступлении казаки бросили фронт и разъехались по домам, оставив на произвол судьбы орудия.

Был еще южный – Батайский фронт. Но там дело ограничивалось почти одной перестрелкой. Батайск был занят, частями 39-й пехотной дивизии, 1 февраля вытеснившими добровольцев, отошедших на правый берег Дона.

За неделю до смерти А. М. Каледина был убит (21 января) доблестный полковник Чернецов, зарубленный изменником Подтелковым.[1]1
  Это одна из любопытнейших фигур нашей Смуты. О нем я скажу несколько слов впоследствии. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть] С его смертью какая-то тяжелая безнадежность охватила то казачество, которое еще боролось с большевиками.

Я познакомился с Чернецовым еще в 1915 году, когда он был начальником одного из партизанских отрядов на германском фронте.

Эти отряды различного состава были сформированы из добровольцев-офицеров, казаков и солдат конных частей и находились в общем ведении штаба походного атамана. Число их доходило до пятидесяти. Толку от них было немного. Ввиду особых условий позиционной войны, когда почти вся многочисленная русская кавалерия долгими месяцами, а некоторые части и больше года, без всякого дела стояла в тылу, иногда занимая спешенными частями небольшой участок позиции, эти отряды давали возможность энергичной и отважной молодежи чем-нибудь проявить себя, производя набеги и разведки в расположении противника. Однако трудность прорыва небольшими конными частями почти сплошных укрепленных линий противника, неопытность молодых партизанских начальников, а главное, не сочувствие этой затее большинства старших кавалерийских начальников, опасавшихся неудач и потерь, – все это не дало развиться деятельности партизанских отрядов, и из полусотни их едва десять – пятнадцать кое-что сделали; остальные или бездействовали, или же нередко и безобразничали, обращая свою энергию и предприимчивость против мирных жителей. Благодаря этому многие отряды вскоре были расформированы. Из числа хороших отрядов выделялись партизаны Чернецова и Шкуро.

Мне пришлось видеть Чернецова единственный раз в штабе походного атамана. Маленький, худой, очень скромный на вид, в чине подъесаула он имел уже орден Св. Георгия. В то время трудно было предположить, что из этого молодого скромного офицера выйдет народный герой гражданской войны, человек, который в самые тяжелые дни существования Дона умел сплотить около себя и вести в бой против неизмеримо сильнейшего врага смелые отряды таких же отважных людей, как и он сам.

На «добровольческом» Ростовском фронте бои шли все время: сначала севернее Таганрога у Матвеева Кургана, а затем, после падения Таганрога, в районе вдоль линии железной дороги к западу от Ростова.

Положение становилось все более и более тяжелым. Кучка добровольцев, в общем не превышавшая трех тысяч человек, состояла, главным образом, из офицеров и интеллигентной молодежи. Она быстро таяла в боях от ран и болезней; пополнений поступало очень немного. Средства были ничтожны. Не хватало ни оружия, ни патронов, ни одежды… Денег было очень мало. Богатый Ростов смотрел на своих защитников, как на лишнюю обузу, может быть, и справедливо считая, что горсть героев все равно не спасет его от большевиков, а вместе с тем помешает как-нибудь договориться с ними. Рабочие же и всякий уличный сброд с ненавистью смотрели на добровольцев и только ждали прихода большевиков, чтобы расправиться с ненавистными «кадетами». Лазареты были завалены ранеными добровольцами.

Малопонятное озлобление против них со стороны рабочих было настолько велико, что иногда выливалось в ужасные, зверские формы. Ходить в темное время по улицам города, а в особенности в Темернике, было далеко не безопасно. Были случаи нападений и убийства. Как-то раз в Батайске рабочие сами позвали офицеров одной из стоявших здесь добровольческих частей к себе на политическое собеседование, причем гарантировали им своим честным словом полную безопасность. Несколько офицеров доверились обещанию и даже без оружия пошли на это собрание. Около ворот сарая, где оно должно было происходить, толпа окружила несчастных офицеров, завела с ними спор сначала в довольно спокойном тоне, а затем по чьему-то знаку рабочие бросились на них и буквально растерзали четырех офицеров… На другой день я был на отпевании двух из них в одной из ростовских церквей. Несмотря на чистую одежду, цветы и флёр, вид их был ужасен. Это были совсем юноши, дети местных ростовских жителей. Над одним из них в безутешном отчаянии плакала мать, судя по одежде, совсем простая женщина.

Другой раз был печальный случай, имевший характер настоящей провокации. В одной из железнодорожных мастерских Ростова происходил разрешенный властями митинг рабочих. Народу было очень много. Для поддержания порядка в мастерской присутствовал юнкерский караул. Во время речи одного из ораторов раздался ружейный выстрел, ранивший кого-то из рабочих, как выяснилось впоследствии, дробью. Толпа пришла в бешенство и бросилась на юнкеров, решив, что выстрел сделан ими. Вынужденные к самообороне, юнкера сделали несколько выстрелов и убили трех или четырех человек. Не ожидавшие такого решительного отпора, рабочие разбежались. Конечно, поднялся страшный скандал. Полетели телеграммы и гонцы к атаману, которому было донесено, что юнкера первые, без всякого повода, открыли огонь по безоружным рабочим. В городе, и в особенности в рабочих кварталах, было невероятное возбуждение. Только присутствие в городе небольших добровольческих частей еще могло сдерживать страсти. Посоветовавшись с Корниловым, ради предотвращения возможных эксцессов я объявил город на «военном положении» и донес об этом генералу Каледину. Спустя некоторое время он вызвал меня к телефону и, видимо, настроенный уже побывавшими у него представителями городской думы против этой меры, резко спросил меня, на каком основании я отдал такое исключительное распоряжение. Когда я подробно объяснил ему всю создавшуюся обстановку и крайнюю необходимость решительных мер, он сам через некоторое время усилил мою власть, объявив Ростов на «осадном положении».

Через день были похороны убитых рабочих. Руководители хотели сделать из них внушительную демонстрацию против «произвола и насилия». Были заготовлены красные «знамена» с разными страшными надписями. Гробы должны были нести на руках; предполагалось, что соберется огромная толпа негодующих рабочих; конечно, должны были петь «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и т. д.

Ничего, однако, из этого не вышло. По приказанию атамана я разрешил похороны со всеми приготовленными атрибутами. Депутация, которая требовала этого разрешения, даже, видимо, была удивлена, что так легко получила разрешение без всяких ограничений. Это вызвало у делегатов даже некоторое разочарование и скрытое подозрение, не затевается ли что-то неладное…

На всякий случай, из предосторожности, я просил генерала Корнилова по пути шествия поставить кое где, скрыто, во дворах, небольшие вооруженные части, что и было исполнено. Рабочие, видимо, узнали об этом, и на торжественные похороны их пришло очень немного, да к тому же и возбуждение за сутки значительно улеглось. Демонстрация вышла довольно жалкой: в сущности вся процессия состояла из несчастных покойников и знаменосцев, которые испуганно озирались и косились на каждые запертые ворота. Все прошло совершенно спокойно.

Приходилось принимать энергичные меры против разных агитаторов и шпионов. Тюрьма была переполнена ими. Их смело вылавливал энергичный комендант полковник Я., которому иногда приходилось вступать в настоящий бой с вооруженными негодяями. Во время одной из таких перестрелок он был довольно тяжело ранен.

Однако ввиду многочисленности арестованных подозрительных личностей судебное разбирательство о них сильно затянулось, и во время оставления нами Ростова многих из них пришлось просто выпустить на волю. Среди них оказался студент С., над которым висело большое подозрение, что он настоящий агент большевиков. Впоследствии это оказалось верным, и он сделал нам много зла. Меня не один раз потом упрекали, что я своевременно его не расстрелял. Да и я сам жалел об этом…

До сих пор еще ведется бесконечный спор между противниками и сторонниками смертной казни. Лучшие умы человечества глубоко возмущались фактом спокойного, обдуманного, с судебными формальностями убийства человека. Не один государь, начиная с Екатерины Великой, заявлял при вступлении на престол, что его рука не подпишет ни одного смертного приговора. Много говорилось всегда сентиментальных фраз о бесчеловечности и безнравственности смертной казни. В пылу милосердия все симпатии были часто на стороне «несчастного убийцы», а не погубленных им жертв…

Когда-то и я в молодости так же возмущался таким сознательным убийством, думая, что есть же другие наказания – ссылка, тюрьма…

Но один раз мне пришлось сильно задуматься над этим вопросом. На Дону был пойман почтенный старик, шестидесяти с лишком лет, который, как оказалось впоследствии, десять раз бежал из Сибири, куда ссылался исключительно за убийства. Он отправил в лучший мир 52 человека, причем иногда вырезывал целые семьи, не щадя даже грудных детей. Во всем этом он сам сознался. Его повесили. Не думаю, чтобы кто-нибудь пожалел об этом почтенном старце. Полагаю, однако, что расстрелять его следовало бы после первого же убийства: остались бы в живых полсотни человек…

Благодаря сентиментальности господ Керенских и K°, своевременно не расстрелявших Ленина и всю сволочь, которую немцы преподнесли нам в запечатанном вагоне, погибла Россия, пролилися реки крови и напрасно погибли десятки миллионов людей, замученных большевиками и погибших от голода. А ведь что стоило тому же Керенскому послать в свое время только одну роту надежных солдат к дворцу Кшесинской и тут же, на Троицкой площади, на том самом месте, где двести лет тому назад грозный Петр вешал изменников и казнокрадов, подвесить бы всю эту теплую компанию, которая совершенно безнаказанно, открыто призывала солдат к измене. Я был в то время на фронте и не знаю, верно ли мне рассказывали приезжавшие из Петрограда, что будто бы по мысли Керенского, как министра юстиции, предполагалось воздвигнуть на этой площади трибуну для ораторов, которые должны были в жаркой словесной битве разбивать и посрамлять Ленина и его сподвижников, засевших в доме Кшесинской.

Дела на обоих наших фронтах становились все хуже и хуже. Полковник Кутепов, доблестно дравшийся с большевиками под Матвеевым Курганом, под напором превосходных сил противника вынужден был постепенно отходить назад. Таганрог пришлось бросить. Крестный путь свершило, уходя из него. Киевское военное училище, расстреливаемое из окон и из-за угла озлобленными рабочими. При этом был тяжело ранен начальник училища полковник Мостенко. Когда юнкера хотели его вынести, он приказал бросить себя и, зная, какие муки ждут его в плену у большевиков, застрелился.

На Новочеркасском фронте остались только небольшие отряды партизан под начальством генерала Абрамова. В неравных боях они постепенно отходили к югу, цепляясь за каждую станцию и, наконец, подошли к Персияновке, в 12 верстах от Новочеркасска.

Все чаще приходил в мой штаб Корнилов и часами по прямому проводу (телефон постоянно прерывался) говорил с А. М. Калединым. Мрачнее тучи становился он после этих переговоров. Он просил помощи у донского атамана, указывая на то, что еще так недавно Дон выставлял во время Великой войны до шестидесяти отличных полков, указывал Каледину на то, что он не в силах защищать Ростов со своими ничтожными силами и что в случае его захвата большевиками будет отрезан путь отступления на Кубань, но все было напрасно: в ответ генерал Каледин должен был сам просить у Корнилова помочь ему прикрыть Новочеркасск и усилить те небольшие части добровольцев, которые вместе с партизанами боролись под Персияновкой.

Грозные, темные тучи покрыли Дон… Разбрелись казаки по своим станицам, и каждый эгоистически думал, что страшная красная опасность где-то далеко в стороне и его не коснется. Отравленные пропагандой на фронте, строевые казаки спокойно ждали Советской власти, искренно или нет считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство – атамана, генералов, офицеров да кстати и помещиков, так и черт с ними! Довольно побарствовали…

Вообще настроение всего казачества в массе мало чем отличалось от общего настроения российского крестьянства: казаки еще не испытали на своей шее всей прелести советского управления.

Однако были иногда попытки помочь и со стороны казаков. Но все это по большей части ограничивалось громкими словами, торжественными обещаниями и просьбой о помощи деньгами, оружием и снаряжением. Ко мне приходило несколько таких депутаций от ближайших к Ростову станиц. Депутаты сплошь и рядом были навеселе и в чрезвычайно воинственном настроении. Чуть не часами приходилось мне выслушивать всевозможные патриотические излияния, стратегические и тактические соображения. Но прежде чем дать им что-нибудь, я посылал офицера для проверки, и, к глубокому сожалению, в большинстве случаев оказывалось, что станичный сбор делал воинственное постановление, отправлял депутатов, и этим все дело и кончалось. Когда на другой день приезжал мой офицер, то оказывалось, что никого собрать нельзя, и сами депутаты беспомощно разводили руками и ругали сбор, который посылал их ко мне.

Как-то раз мне сообщили радостную весть, что поднялась вся А-ская станица и после станичного сбора, прошедшего с необыкновенным подъемом, постановила сформировать две пеших и одну конную сотню для решительной борьбы против большевиков. Было сказано, конечно, много патриотических речей, проклятий большевикам, посланы по начальству депутации. Сверх ожидания, сотни были действительно сформированы; оружия и одежды оказалось достаточно. Когда все было готово, станичников взяло раздумье: стоит ли посылать свои силы в Ростов или Новочеркасск, где и без того кроме них были вооруженные части? Помитинговали и решили, что не стоит: лучше послать их для защиты своего юрта с севера. И вот а-ское воинство отправилось воевать с красными на хуторах верстах в восьми к северу от станицы. Постояли там два-три дня без всякого дела, потом погалдели и по чьему-то совету решили послать к большевикам делегатов, чтобы узнать, что это за люди и зачем пришли на Дон. Делегаты вскоре вернулись и доложили, что большевики такие же люди, как и все, и пришли они на Дон, чтобы помочь братьям-казакам освободиться от дворян и помещиков и т. д. Доклад происходил на выгоне за хутором. Обсуждение его и речи ораторов затянулись до вечера. Стало холоднее, на землю пал туман. Станичники продолжали галдеть. Вдруг неожиданным порывом ветра рассеяло туман, и они, к величайшему своему ужасу, увидели недалеко от себя в полном боевом порядке с обнаженным оружием готовый к атаке конный полк. С неистовым воплем «большаки!» весь митинг моментально рассеялся кто куда попало. Многие бросились вплавь через речку вблизи хутора, покрытую тонким льдом, и разбежались по степи. Часть ускакала в станицу и сообщила туда страшную весть. Всю ночь станица была в тревоге, а наутро выяснилось, что так напугавший храбрых станичников отряд оказался 6-м Донским полком, который в полном порядке прибыл с фронта на Дон и двигался на Новочеркасск. Наткнувшись в тумане под вечер на большую шумевшую толпу, донцы приняли их за большевиков и на всякий случай приготовились к бою.

На другой день все а-цы вернулись домой. Некоторых, неожиданно получивших ледяную ванну, полузамерзших, их жены разыскали в степи и на санях привезли домой.

Так грустно окончился этот своего рода «Ледяной поход»…

Не знаю, все ли правда в этом рассказе, который мне впоследствии со смехом передавал один из участников этого «похода». Но на правду похоже. Особенно, говорят, возмущены были «храбростью» своих мужей во всей этой истории казачки. Они потом не давали проходу им своими насмешками.

Добровольцы терпели очень большой недостаток в артиллерии и снарядах. Да и вообще во всем у них была крайняя нужда. Не один раз генералы Корнилов и Алексеев просили помощи и у меня, но что я мог сделать? У меня самого ничего не было. Богатый Ростов особой щедрости не проявлял…

В Ростове стояла недавно пришедшая с фронта казачья батарея. Я произвел ей смотр и в горячей речи призывал казаков помочь добровольцам. Дружно ответили: «Рады стараться», и через полчаса, когда я уехал из батареи, бравый молодцеватый вахмистр смущенно доложил мне, помимо командира батареи, что половина казаков просит отпустить их в отпуск, добавив при этом, что с другой половиной можно вести бой. Зная, что все равно и без моего разрешения казаки уйдут, я предоставил решение этого вопроса командиру батареи. Когда через день в особенно тяжелую минуту для Кутепова я, по просьбе генерала Корнилова, приказал батарее выступить в его распоряжение, казаки передали мне, что они на фронт не пойдут, так как их мало для работы при орудиях, да и, кроме того, они не желают «проливать братскую кровь». Снаряды у добровольцев были на исходе. Мне дали понять, что при некотором моем содействии в батарее можно получить негласно не только снаряды, но, может быть, даже орудия. Я закрыл глаза и предоставил действовать добровольцам; вскоре одно или два годных орудия и весь запас снарядов был в их руках.

Довольно часто я заходил в штаб Добровольческой армии. Большой дом Парамонова кипел жизнью, как улей. С утра и до поздней ночи там шла нервная, лихорадочная работа, происходили совещания, приходила масса офицеров всяких чинов, сновали ординарцы с донесениями и приказаниями. Кроме генералов Алексеева и Корнилова я встречал там генералов Деникина, Лукомского и многих других. Печать тревоги и тяжелой грусти лежала на всех лицах: не слышно было шутки и смеха и громкого разговора… Наблюдая иногда эту суетливую, но чуждую беспорядка и растерянности жизнь, видя этих украшенных боевыми орденами недавних героев Великой войны, главкомов, командармов, комкоров без фронтов, армий и корпусов в роли начальников крошечных частей, в общей сложности едва равных трем батальонам боевого состава, я с глубокой печалью думал о родном Доне, заснувшем страшным, непонятным сном… И тяжкое предчувствие неотвратимой беды и неудачи холодной змеей заползало в душу… Но жребий был брошен. Шла беспощадная борьба. Другого выхода у нас не было…

Все больше и больше сжималось кольцо большевиков. Едва держались партизаны на Персияновке. С величайшими усилиями, отбивая атаки красных, цепляясь за каждую кочку, отходили добровольцы к Ростову. Не видя помощи со стороны атамана и опасаясь быть разбитыми у Ростова превосходными силами противника, генерал Корнилов приказал присоединиться к себе добровольческим частям, которые защищали Новочеркасск. Это решение вместе с упорными слухами со слов «очевидцев» о приближении большой конной массы красных к Новочеркасску, по-видимому, было последним толчком, двинувшим несчастного А. М. Каледина привести в исполнение свое ужасное решение – покончить самоубийством.

Около двух часов дня 29 января он пустил себе пулю в сердце.

Известие о трагической смерти донского атамана в тот же день стало известно в Ростове. Оно произвело на всех крайне тяжелое впечатление. Всем казалось, что настал конец всему и что дальнейшее сопротивление большевикам бесполезно…

За неделю до смерти генерала Каледина моя семья переехала в Ростов и устроилась в квартире французского консула, который в это время был в отъезде. Я проводил почти все время в штабе, приходя домой только обедать и ночевать. На другой день после кончины А. М. я вечером ушел в штаб. Едва подошел к письменному столу в кабинете и зажег электричество, как из-за ширмы, где стояла кровать (ввиду массы работы мне приходилось иногда ночевать в штабе), поднялась какая-то темная фигура и двинулась ко мне. Это было так неожиданно, что я сразу даже не узнал, кто это был. Оказалось, что в мое отсутствие приехал из Новочеркасска брат Митрофан Петрович и, не желая беспокоить меня на квартире, поджидал меня в штабе.

Брат сильно изменился: похудел и как-то осунулся. Настроение духа у него было крайне удрученное. Он рассказал мне некоторые подробности смерти Каледина. Она произвела на него такое потрясающее впечатление, что он не в силах был оставаться во дворце и в Новочеркасске и уехал с женой в Ростов. Бедный брат чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и положительно не находил себе места. В Новочеркасске ему делать уже было нечего. События развивались быстрым ходом. Вновь избранный атаман, генерал Назаров, уже не в силах был поднять упавший дух казаков и заставить их бороться против большевиков. Начиналась агония Дона: уже не за горами было полное водворение красной власти… Вскоре брат уехал с женой в Сальские степи, где у него было много друзей среди калмыков. Здесь он надеялся успокоиться и быть в безопасности, так как искренно верил, что калмыки его не выдадут, укроют.

Я не буду рассказывать здесь подробности дальнейшей судьбы бедного брата… О его последних днях уже есть подробные рассказы очевидцев – свидетелей его трагедии.

Мысль об уходе Добровольческой армии из Ростова ввиду больших потерь и слабой надежды удержаться в нем обсуждалась в ее штабе и раньше, вскоре после смерти атамана Каледина. Но пока кое-какая надежда на успех все еще теплилась, уходить не решались. Да и легко ли было сделать это? Оставить на муки и смерть своих многочисленных раненых, которых не было сил вывезти, бросить на грабеж и истязание несчастное население большого города, надеявшееся на защиту армии? Уходить зимой, полуодетыми, без запасов и перевозочных средств, куда-то в степи, без определенной цели и плана – все это было слишком тяжело для генералов Алексеева и Корнилова!..

Но железная необходимость заставила решиться. Выбора не было: или погибнуть всем в неравном, жестоком бою с разъяренными, озлобленными упорным сопротивлением большевиками, или попытаться спасти хоть горсть людей, сохранить великую идею. Решили уходить. Двигаться через Батайск, занятый большевиками, было невозможно. Оставался единственный путь – на Аксайскую станицу и далее на Ольгинскую, переправившись по льду через Дон.

Получив известие о намерении добровольцев покинуть Ростов, я со своим штабом решил присоединиться к ним. Другого выхода не было. К этому времени в моем распоряжении был только десяток офицеров штаба и несколько солдат. Оставаться в Ростове – значило сознательно и совершенно бесполезно идти на смерть.