Текст книги "Ледяной поход. Воспоминания 1918 г."

Автор книги: Африкан Богаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Часть вторая
Первый Кубанский поход
(«Ледяной поход»)

…Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы.

Из письма М. В. Алексеева

Глава I
Выступление из Ростова. Станица Аксайская. Переход в станицу Ольгинскую. Реорганизация Добровольческой армии. Отношение к ней казаков. Приезд в Ольгинскую походного атамана генерала Попова. Решение двигаться на зимовники. Общее настроение Донского казачества

Потеряв всякую надежду отстоять Ростов от большевиков, генерал Корнилов решил уйти из него с остатками Добровольческой армии.

Узнав об этом в день его выхода, я приказал своему штабу приготовиться к выступлению вместе с добровольцами.

Под вечер 9 февраля, уничтожив все канцелярские дела и погрузив кое-какие вещи на два штабных автомобиля, мы двинулись по Садовой улице к Нахичевани. Третий автомобиль оказался за час до выступления испорченным его шофером, скрывшимся в городе. Был тихий зимний вечер. Накануне выпал снег. Пустынны и мрачны были ростовские неосвещенные улицы. Вдали, на Темернике и в районе вокзала, слышны были редкие ружейные выстрелы.

Наскоро попрощавшись по пути с семьей, приютившейся на окраине Ростова, почти без надежды когда-нибудь увидеть ее, я снова сел в автомобиль и догнал колонну добровольцев у выхода из города по пути на станицу Аксайскую.

Здесь случилась первая неудача: мой автомобиль, попав в глубокий снег (дорога за городом еще не была накатана), остановился и, несмотря на отчаянные усилия шофера, дальше не пошел. Пришлось его бросить, испортив двигатель. Нагрузившись небольшим багажом и карабинами, мы пошли пешком. Я догнал Корнилова, шедшего во главе колонны, и пошел с ним рядом.

Невесело было на душе… Еще не улеглись тяжелые впечатления прощания с бедной, беззащитной семьей, которую я не мог взять с собой; полная неизвестность, что ждет нас впереди, кровавые неудачи недавних дней, тяжкие потери, гибель атамана Каледина, неясное для нас настроение донцов – все это тяжелым камнем лежало на сердце… Мрачно молчали мои спутники, погруженные в свои печальные думы.

Не доходя двух-трех верст до Аксайской станицы, колонна остановилась: от высланного вперед квартирьера получено было донесение, что аксайцы, по-видимому, опасаясь мести большевиков, не желают давать нам ночлега в своей станице. По приказанию генерала Корнилова туда поехали генералы Деникин и Романовский, которые после двухчасовых утомительных разговоров со станичным атаманом и сбором добились согласия казаков на ночлег, но с тем условием, чтобы добровольцы утром ушли дальше, не ведя боя у станицы в случае наступления большевиков.

Кое-как, вповалку, на холодном полу, провели мы тревожную первую ночь похода, ожидая возможности наступления красных, и рано утром двинулись дальше на станицу Ольгинскую.

Переправа через Дон прошла благополучно, хотя лед уже трещал. Перетащили и нашу артиллерию, две пушки поставили на всякий случай на позицию на другом берегу, пока не перешел весь отряд. К вечеру 10 февраля вся Добровольческая армия стянулась в станицу Ольгинскую, где и расположилась довольно широко на ночлег, оставив в тылу небольшие сторожевые части.

Там уже находился с своим отрядом генерал Марков, прибывший туда левым берегом Дона из Батайска. Большевики нас не преследовали.

В станице Ольгинской мы простояли четыре дня. За это время армия была реорганизована и приведена в полный порядок. Мелкие части сведены в более крупные, начальники подтянулись, присоединились отставшие партизаны, ушедшие из Новочеркасска, приведены в известность все средства и запасы. Как они были жалки…

В общем армия получила следующую организацию:

1. Офицерский полк (командир генерал Марков) – из 3 офицерских батальонов разного состава, Кавказского дивизиона и морской роты.

2. Корниловский ударный полк (командир полка полковник Неженцев) – части бывшего Георгиевского полка и партизанского отряда полковника Симановского.

3. Партизанский полк (командиром назначен я) – 3 пеших партизанских сотни, главным образом из донцов.

4. Юнкерский батальон (командир генерал Боровский) – из прежнего Юнкерского батальона и Ростовского студенческого полка.

5. Артиллерийский дивизион(командир дивизиона полковник Икишев) – из 4 батарей по два орудия.

6. Чехо-словацкий инженерный батальон (командир капитан Неметчик, управлял штатский инженер Кроль).

7. Кроме того, 3 конных отряда: полковника Глазенапа – из донских партизанских отрядов;полковника Гершельмана – из регулярных кавалеристов и полковника Корнилова – из бывших чернецовских партизан.

Все эти части имели разную численность, а часто и организацию. В общем в каждом полку было не более 500–700 штыков, а во всей армии едва 4000 человек, то есть обычная численность пехотного полка боевого состава.[2]2
  Но к этому числу нужно прибавить еще до 1000 человек не боевого элемента – раненых, женщин, стариков, подводчиков. Все это было в обозе.


[Закрыть] Еще большее разнообразие было по возрасту: в строю стояли седые боевые полковники рядом с кадетами 5-го класса; состав – почти исключительно интеллигенция; очень мало простых рядовых солдат и казаков. Но зато в списках армии числились два боевых верховных главнокомандующих, командующий фронтом и много других генералов, еще недавно занимавших высокие посты в русской армии.

Никаких канцелярий, конечно, не было: вся переписка велась в записной книжке адъютанта или на клочках бумаги.

Ружейных патронов было очень мало; снарядов едва 600–700 на всю армию. Насколько возможно, приведен был в порядок и обоз. Куплены по дорогой цене лошади для конницы.

Одежда была крайне разнообразна, у огромного большинства сильно потрепана.

С переходом через Дон настроение духа добровольцев стало бодрее, но все же перед нами стоял роковой вопрос: что же делать дальше? Куда идти?

Сам я лично думал тогда, что доберемся как-нибудь до Кавказа, и если нас не поддержат кубанцы и горцы, то придется рассеяться и ждать лучших дней в кавказских дебрях или за границей.

Дон еще не проснулся. Роковой выстрел Каледина еще не разбудил его. Только немногие смелые люди пошли с нами или в «Степной поход» с генералом Поповым. Масса простого казачества да и многие офицеры пока еще «держали нейтралитет…».

Ольгинские казаки не очень были рады нашему присутствию, но сдерживались. Была даже попытка, хотя довольно комического характера, усилить наши войска. Дело было так.

На второй день является к генералу Корнилову депутация от станицы, в составе пяти стариков, и торжественно заявляет ему, что казаки решили увеличить его силы своими добровольцами. Каждый старик держал длинную патриотическую речь; цифры пополнения в них достигали нескольких сот человек. Затем говорили все сразу и начали спорить между собой о величине помощи. Особенно энергично ратовал старый вахмистр-артиллерист. Корнилов сумрачно слушал ораторов. Изредка добродушная улыбка скользила по его губам. Наконец он прекратил споры и назначил меня председателем комиссии из этих стариков для точного определения числа казаков, которых может дать нам станица.

После долгих споров членов комиссии я установил эти цифры: 100 пеших и 50 конных. Для такой крупной станицы, как Ольгинская, это было ничтожное количество, но, хорошо зная по ростовскому опыту цену таких обещаний, я сам уменьшил до минимума величину этой помощи, мало веря в осуществление даже указанной величины.

Так и вышло. По окончании разговоров я приказал к двум часам дня через день собраться на площади перед своей квартирой новому ольгинскому воинству.

В назначенный день, около полудня, я увидел толпу человек в 20 подростков 14–15 лет, которые галдели на площади на указанном месте. Послал узнать, в чем дело. Ответили, что ждут «какого-сь генерала Бугаевского». Вышел к ним. Они быстро выстроились в две шеренги; на левом фланге стояли два мальчика, держа в поводу неоседланных мохнатых лошадок.

Никого из взрослых казаков с ними не было.

Поздоровался с казачатами. Ответили нескладно, но дружно. Хорошо одетые в папахи, полушубки и валенки, с розовыми щеками, они производили приятное впечатление своим здоровьем и свежестью юности.

– Зачем пришли сюда, молодцы? – спросил я их.

– Да вот тятька сказал, что вы смотр нам делать будете, – загалдели все сразу мои воины.

– А сказали вам тятьки, что вы со мной и «кадетами» в поход пойдете, с большевиками драться будете?

– Нет, на это мы не согласны, – так же все сразу завопили они, и от ужаса вытянулись их веселые рожицы.

– Ну, а вас, конных, кто сюда прислал?

Испуганные, торопясь и перебивая друг друга, казачата заявили, что они вели лошадей на водопой, их встретил дядька и приказал им идти на площадь, а зачем – они сами не знают…

С грустью посмотрел я на это воинство – казачью подмогу Добровольческой армии, и распустил их по домам.

Как веселая стайка воробьев, разлетелись казачата по станице, довольные, что страшный смотр кончился…

Никто из дедов, членов комиссии, ни к Корнилову, ни ко мне больше не появлялся.

В Ольгинской решен был вопрос о дальнейшем нашем движении – в задонские степи, на зимовники. Корнилов принял это решение без ведома генерала Алексеева. Последний, узнав об этом, настоял на том, чтобы был собран военный совет старших начальников для детального обсуждения этого вопроса.

Мнения на совете разделились. Большинство стояло за движение на Кубань, где предполагалось найти еще не тронутые большевизмом казачьи станицы, сочувственное настроение населения и достаточное количество запасов продовольствия. Екатеринодар был еще в руках кубанской власти, у которой, по слухам, было много добровольцев; соединение с ними должно было значительно усилить Добровольческую армию. Меньшинство, в том числе Корнилов и я, верили в то, что Дон скоро поднимется, испытав на себе всю прелесть советской власти, а потому не стоит идти так далеко, не зная еще точно, как нас встретят на Кубани. Опасения за то, что на богатых зимовниках мы не разместимся и будем голодать, казалось нам неосновательным, и надежда на соединение с походным атаманом генералом Поповым, который двигался туда с донцами, еще более укрепляли нас в мысли о целесообразности движения на зимовники.

Однако победило первое мнение: решено было идти на Кубань.

Вечером 13 февраля в Олыинскую прибыл походный атаман генерал П. X. Попов с своим начальником штаба полковником В. И. Сидориным.

Тому и другому судьбой суждено было сыграть крупную роль в дальнейшем ходе борьбы донского казачества. Но еще не настало время подвести итоги их деятельности. Немало нареканий, может быть, и не вполне справедливых, вызвала она: дело беспристрастной истории разобраться в этом и вынести свой приговор. Но в этот первоначальный период историческая заслуга походного атамана и его начальника штаба несомненна: генерал Попов, хотя и не имел никакого боевого опыта, будучи во время Великой войны начальником Новочеркасского военного училища, не отказался стать во главе тех донских офицеров и казаков, которые смело решились на открытую борьбу с большевиками; в лице полковника Сидорина, георгиевского кавалера, он нашел энергичного и храброго начальника штаба. В эти страшные дни растерянности и упадка духа «степняки» спасли честь донского казачества, как добровольцы – честь русской армии, доказав, что не все донцы «решили нейтралитет держать». Отряд генерала Попова не был велик (около 1500 бойцов, 5 орудий, 40 пулеметов); боевые действия его были незначительны, но в его лице сохранилось ядро, около которого впоследствии выросла Донская армия.

Если бы во главе верных долгу донцов стал бы сам донской атаман генерал Назаров, популярный среди казаков и имевший большой боевой опыт, то, вероятно, результаты действий «степняков» были бы более значительны. Но, к глубокому сожалению, хотя все было готово к его выступлению из Новочеркасска, атаман остался с Войсковым Кругом, чтобы разделить с ним его унижение изменником Голубовым и принять смерть. Царство ему небесное.

Рыцарский, но бесполезный для Дона подвиг…

Мужественно умер молодой атаман, сам скомандовав назначенным для его расстрела красноармейцам:

«Сволочь, пли…»

Но не лучше ли было бы, как это сделал в свое время старый сербский король Петр, уйти с верными казаками в степь и затем вернуться, когда наступит благоприятное время, и продолжать борьбу.

Приезд генерала Попова и его убеждения склонили генерала Корнилова двинуть добровольцев на зимовники. Наш конный авангард, стоявший в станице Кагальницкой, по его приказанию уже готов был двинуться на восток. Однако ввиду все же затруднительности размещения по квартирам обоих отрядов и снабжения их продовольствием было решено не соединяться, а идти параллельными дорогами, поддерживая между собой надежную связь.

Жестокими словами описывает генерал Деникин[3]3
  Очерки Русской Смуты. Т. II. С. 23.


[Закрыть] тогдашнее настроение донского казачества: «Не понимают совершенно ни большевизма, ни „корниловщины“. С нашими разъяснениями соглашаются, но как будто плохо верят. Сыты, богаты и, по-видимому, хотели бы извлечь пользу и из „белого“ и из „красного“ движения. Обе идеологии еще чужды казакам, и больше всего они боятся ввязываться в междоусобную распрю… пока большевизм не схватил их за горло…»

К глубокому сожалению, эти грустные слова добровольческого вождя справедливы. Иначе возможно ли было бы такое чудовищное явление, как то равнодушие, даже враждебность, какую видели тогда к себе добровольцы и «степняки» не только со стороны донского крестьянства, но и казаков. Среди огромного населения области, свыше 4 000 000 человек, подняли оружие только две ничтожных кучки, едва 5000 человек. Остальные «держали нейтралитет». Самоубийство дошедшего до полного отчаяния Каледина, гибель генерала Назарова, моего брата Митрофана Петровича и многих других, потоки крови и тысячи могил – результаты этого проклятого «нейтралитета», эгоистического «меня не тронут», «моя хата с краю»…

Так было в начале «Ледяного похода». Когда спустя два с половиной месяца мы вернулись на Дон, настроение было уже иное: большевики хорошо показали казакам, что представляет собой советская власть! Нейтралитету пришел конец.

Глава II
Уход из станицы Ольгинской. Первый переход. Ночлег в станице Хомутовской

Утром 14 февраля мы выступили из Ольгинской. Со своими хозяевами я расстался без особого сожаления. Сварливая хозяйка представила счет за наше пребывание, а хозяин, старый урядник, часто приставал ко мне с просьбой посоветовать, идти ли ему с нами или нет, оседлал коня, выехал за станицу, но – раздумал и вернулся.

Грустную картину представлял наш поход…

Впереди авангард – Офицерский полк под командой генерала Маркова; за ним главные силы с обозом – под начальством генерала Боровского; сзади арьергард – Партизанский полк под моей командой. Во время всего 2 1/2-месячного похода на протяжении около 1000 верст этот порядок почти не нарушался. Иногда только мы, три генерала, чередовались вместе с своими частями своими местами в походном порядке.

По широкой грязной улице привольно раскинувшейся станицы уныло шла колонна добровольцев. Бедно и разнообразно одетые, разного возраста, с котомкой за спиной и винтовкой на плече, они не имели вида настоящей подтянутой воинской части. Это впечатление переселяющегося цыганского табора еще более увеличивалось многочисленным и разнообразным обозом, с которым ехали раненые и еще какие-то люди.

При нашем проходе вся станица высыпала на улицу. Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов, почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3–4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас…

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейной группы, я не выдержал и громко сказал:

– Ну, что ж, станичники, не хотите нам помогать – готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

– На всех хватит, – ответил мне при общем смехе семьи отец ее, пожилой бородатый казак.

Нечаянно я оказался пророком: проезжая после «Ледяного похода» в начале мая из Мечетинской станицы в Новочеркасск на «Круг спасения Дона», я был остановлен у станицы Ольгинской заставой германского пехотного полка; на окраине станицы немцы рыли окопы и ставили пулеметы…

Кончились последние дома станицы, раскинулась безграничная, ровная, белая степь с черными пятнами оттаявшей земли. Широкой прямой полосой потянулся старинный «шлях», по которому, порой утопая в жидкой грязи, совершила свой крестный путь Добровольческая армия. Свинцовое небо с черными тучами низко нависло над грустной, молчаливой землей…

К вечеру подошли к станице Хомутовской. Широко разместились на ночлег, как будто наш поход совершался в совершенно мирной обстановке. Обоз остановился на северной окраине станицы: уставшие лошади едва тащили повозки по липкой глубокой грязи, и никому не хотелось гнать их дальше по станице, где грязь была особенно тяжела… Сторожевое охранение стояло почти рядом, в крайних домах окраины.

Не было еще втянутости в походно-боевую жизнь, да и противник не трогал еще нас.

Ночь прошла спокойно. Пробуждение, однако, было весьма неприятно – под грохот разрывов неприятельских снарядов и ружейную трескотню. Обоз наш первый попал под обстрел и в панике поднял суматоху по всей станице. Повозки с ранеными носились по станице. Возницы вопили от ужаса.

Однако скоро все пришло в порядок. Корнилов со штабом и начальники частей быстро успокоили людей; была выслана цепь против показавшейся на горизонте красной конной части с одной пушкой, стрелявшей по станице, и после нескольких выстрелов нашей батареи и движения во фланг большевикам конной сотни красные скрылись. В это время – обоз уже вытянулся по дороге из станицы – большевики послали несколько снарядов. Проходя с арьергардом по этой дороге, я потом увидел в одном месте лужу крови и воронку от снаряда.

Вся эта суматоха, однако, сослужила нам хорошую службу: нешуточная угроза повторения такой тревоги уже не вызывала никакого беспорядка.

Впоследствии стало известно, что потревожившая нас конная часть – несколько эскадронов 1-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. В начале 1914 года я командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии на Ломжинском фронте и хорошо знал ее. После революции все офицеры ушли из нее, в командование ею вступил один из уланских вахмистров, а его начальником штаба стал подполковник драгунского полка. К своему удовольствию, я узнал, что бывшие мои подчиненные – мариупольские гусары – в действиях против нас участия не принимали.

К вечеру 15 февраля подошли к станице Кагальницкой и, спокойно переночевавши в ней, на другой день к ночи прибыли в станицу Мечетинскую, где была сделана дневка. В общем, шли медленно, постепенно втягиваясь в походную жизнь.

За это время были получены более подробные сведения о районе зимовников, выяснившие бедность района средствами и жилыми помещениями, разбросанными на значительных расстояниях, что для нас было опасно в отношении связи. Это заставило Корнилова окончательно решиться на движение на Кубань, о чем им и было объявлено войскам в станице Мечетинской. Донские партизаны, имевшие возможность двинуться на присоединение к генералу Попову, решили идти дальше с Добровольческой армией.

По-видимому, атаману было послано предложение присоединиться к нам и идти дальше вместе. Генерал Попов не согласился на это, мотивируя свой отказ желанием донцов не уходить с Дона и дождаться на зимовниках его пробуждения. Этот отказ произвел на добровольцев тяжелое впечатление: отходил в сторону естественный союзник, положение становилось затруднительным, главным образом ввиду недостатка у нас конницы. Были мнения, что этому соединению помешало и честолюбие генерала Попова, который знал, что генерал Корнилов потребует, рано или поздно, подчинения себе «Степного отряда» во имя единства командования – азбуки военного дела. Как бы то ни было, оба отряда разошлись в разные стороны и впоследствии действовали совершенно самостоятельно, без всякой связи друг с другом.

За шесть дней нашего перехода от станицы Ольгинской до Егорлыцкой – 88 верст, я особенно хорошо помню станицу Мечетинскую: в ней, в доме священника, мне пришлось провести 17 и 18 февраля по пути на Кубань, и из нее же я через 2 1/2 месяца уехал в Новочеркасск, простившись с Добровольческой армией.

Как и в других южных станицах, мечетинские казаки встретили нас приветливо и внешне доброжелательно. Большевики пока еще ничем не проявили себя здесь; казаки просто еще не знали их и за свой прием нас у себя не ожидали мести с их стороны. Впоследствии страх их жестокой расправы заставлял местных жителей быть гораздо сдержаннее в выражении своих симпатий к нам. И мы не могли винить несчастных: боясь за свое существование, мы вынуждены были уходить все дальше и дальше и ничем не могли обеспечить безопасность тех, кто доброжелательно относился к нам.

Помимо гостеприимства станицы у меня осталось воспоминание о невероятной грязи в ней в распутицу и о философском отношении к ней жителей.

Посреди станицы протекала болотистая речка Мечетка; через нее был низкий «казенный» мост с деревянным настилом, давно прогнившим и покрытым на 1/2 аршина слоем жидкой грязи. На моих глазах в ней едва не захлебнулась обозная кляча, попавшая ногой в дыру настила. На берегу была сложена груда бревен для его починки. Но никто из станичников пальцем не шевельнул сделать это. «А нам ни к чему: мост казенный…» – говорили они, утопая в грязи речки, объезжая мост.

Около церкви была какая-то яма с незасыхавшей грязью (по-видимому, там был ключ). Прихожане из хуторов иногда попадали в нее и вымазывались в грязи. Измучившись, вытаскивая повозки, нередко возвращались домой, не побывав в церкви. Батюшка ездил в церковь через улицу иной раз на волах.

Впрочем, мало ли на Руси дебрей с такой классической грязью…

По пути от Ольгинской раз нам пришлось остановиться на привал в хуторе, приютившемся в степной балке. В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб.

Один из моих офицеров спросил его: «А что, дед, ты за кого – за нас, кадет, или за большевиков?» Старик хитро улыбнулся и сказал: «Чего ж вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем».

Дед, по-видимому, верно определил отношение к нам русского народа.

Все шли пешком. Старшие начальники, в том числе и Корнилов, редко садились верхом: как-то неловко было пользоваться таким удобством передвижения, когда рядом простыми рядовыми с винтовкой на плече шли израненные старые генералы и полковники…

Обычная группа впереди колонны главных сил: генерал Корнилов в полушубке с белым воротником и высокой папахе, с палкой в руке, с сумрачным спокойным лицом; рядом с ним генерал Романовский. Тут же генерал Деникин среди штабных офицеров в штатском пальто и черной шапке, с карабином через плечо. Плохо одетый, потеряв теплое пальто в Батайске, в дырявых сапогах, он сильно простудился и вынужден был скоро слечь в повозку. Генерал Алексеев ехал в экипаже. Несмотря на свое болезненное состояние, он принимал деятельное участие в жизни Добровольческой армии: высший руководитель нашей крошечной армии, министр иностранных дел, главный казначей наших жалких средств, он пользовался общим глубоким уважением, и мы, старшие, с грустью видели, что в штабе Корнилова к нему относятся не так, как он того заслуживал… Но, как всегда скромный, он ни на что не жаловался и везде уступал Корнилову первое место.

Часто к этой молчаливой группе присоединялся и я, если мой полк шел в колонне главных сил. Но разговор обычно не клеился: каждый был занят своими невеселыми думами…

Переночевали в станице Егорлыцкой и простились с Донской областью. Дальше – Ставропольская губерния. По слухам, здесь будет нам тяжело: местные жители-крестьяне уже охвачены большевизмом, и хотя он еще не принял определенного характера, но уже есть его преддверие – местные советы, тупая, бессмысленная ненависть к нам, «кадетам», которую раздувают части 39-й пехотной дивизии, недавно ушедшие с Кавказского фронта и расположившиеся в Ставропольской губернии, терроризируя население.

Первый более или менее серьезный бой с большевиками мы выдержали в пределах Ставропольской губернии, в Лежанке, 21 февраля.

Был тихий зимний день. Слегка подморозило. Ветра не было. Снег уже сошел, и широкие черные поля терпеливо ждали теплого дыхания недалекой весны. После грязи и усталости последних дней идти было легко, да и в поход мы уже достаточно втянулись.

Впереди, в авангарде, шел Офицерский полк с генералом Марковым. За ним – главные силы: юнкера и корниловцы, в арьергарде за обозом – я со своим Партизанским полком.

В трех-четырех верстах перед Лежанкой нужно было переходить через широкий плоский бугор. Как только авангард показался на нем, высоко над ним разорвалась шрапнель со стороны Лежанки, и бело-розовое облако тихо поплыло по бледно-синему небу. За первой шрапнелью – вторая, третья – так же высоко и безвредно.

Знакомое, несколько забытое чувство жуткой бодрости, подтянутости и жгучего любопытства охватило всех нас. Будет бой… Вот за этим спокойным голым бугром, может быть, ждет смерть. Рука крепко сжала винтовку, каждый мысленно пересчитал и запас своих патронов. Взоры всех невольно обращаются на начальника.

Этот момент – первый выстрел противника – я считаю, по своему боевому опыту, одним из важнейших в течение боя. В эти несколько секунд подчиненные делают решительную оценку своему начальнику, которого еще не видели в бою, и горе им и ему, если он не выдержит этого мгновенного экзамена: растеряется, засуетится, начнет волноваться, дрогнет его голос… Немедленно пропадет вера в него, явится недоверие и к своим силам, чувство подлой трусости холодной змеей заползает в душу каждого, и задолго еще до конца боя успех его поколеблен. Как справедливы исторические слова: «Побежденные войска разбиты уже до поля сражения…»

Конечно, в числе причин неудачи боя всегда есть и многие другие, но потеря веры в вождя и в свои силы, упадок духа войск являются главными.

Мне всегда казалось, что ни трусов, ни храбрых людей нет на свете: есть только умеющие держать себя в руках и теряющие голову в опасности. Чувство самосохранения настолько могущественно, что от него нет возможности отделаться, и я убежден, что самый отчаянный по виду храбрец испытывал не раз припадки такой трусости, что только силой воли заставлял себя не обратиться в зайца.

Все эти мысли, как теперь помню, пришли мне в голову, когда я заметил, как испытующе смотрят на меня мои партизаны после первой шрапнели… На душе у меня было жутко, как, вероятно, и у них, и так хотелось быть как можно дальше от этих бело-розовых пушистых комочков на светлом небе!

Но, взяв себя в руки, спокойно пошутил относительно слабой меткости большевиков, проехал вдоль колонны, смотря всем в лицо, – и экзамен выдержал: доверие было завоевано, и за весь «Ледяной поход» оно оставалось, к моей радости, неизменным.

Впереди начался бой. Я получил приказание подтянуть свой полк вперед и, обогнав обоз, который суетливо начал сворачиваться в вагенбург, выдвинулся на бугор.

С этой возвышенности, как на ладони, было видно все поле сражения.

Верстах в двух впереди, по долине речки Средний Егорлык, широко раскинулась слобода Лежанка; за ней возвышенность, на которой кое-где группы леса и кусты. Прямо на слободу наступал длинной стрелковой цепью Офицерский полк. Вправо, скрываясь по балкам, двинулись в обход левого фланга противника корниловцы и юнкера. К ним поехал и Корнилов со своей свитой. Я получил приказание атаковать левый фланг противника.

Марков уже ввязался в упорный бой. Большевики, занимая окопы по обе стороны речки, осыпали его жестоким ружейным и пулеметным огнем; пришлось залечь и ждать результатов обхода корниловцев.

Батарея красных, стоявшая у церкви, перенесла свой огонь на мой полк. Одним из первых снарядов был убит один из моих офицеров и казак. Это были первые и единственные наши жертвы за этот бой.

Развернув полк, я начал наступление влево, по вспаханному осенью полю. Не ложась, мои партизаны спокойно шли под неудачным артиллерийским огнем противника. Молодцы юнкера батареи подполковника Миончинского лихо работали под ружейным огнем противника на главной дороге. Под их меткими выстрелами все реже и реже стала стрелять красная батарея. Вот, изображая собой броневик, со страшным шумом помчался к марковцам наш автомобиль (шел на керосине, так как бензин вышел). Наступая уступом против красных под их редким огнем примерно в версте за Офицерским полком, я с удивлением и восторгом неожиданно увидел, как марковцы, которым, видимо, надоело открыто лежать на другой стороне речки под бестолковым, но все же горячим огнем врага, вдруг вскочили и бросились – кто через мост, а кто в воду – в атаку на окопы красных. Последние совсем не ожидали этого и, даже не сопротивляясь, бежали. Я отчетливо видел, как беглецы быстро движущимися черными точками усеяли всю возвышенность за слободой, за которой бешено скакали повозки с «товарищами» и батарея. Марковцы и корниловцы настойчиво преследовали бегущих. Конница Глазенапа охватила часть их обоза. Партизанам уже делать было нечего. Противник исчез. Я приказал свернуть полк и повел его в Лежанку.

Слобода точно вымерла. Жители разбежались или попрятались. По улицам валялось немало трупов большевиков.

Красные бежали в полном беспорядке, бросив запасы и частью и оружие. Мы спокойно расположились на ночлег. Появились и жители, всячески стараясь оказать внимание «победителям». Но по их невеселым смущенным лицам видно было, что они с ужасом думают о новом приходе большевиков после нашего ухода. Жалко было их, но что мы, кочующая армия, могли сделать?

Ночью еще долго слышались кое-где одиночные выстрелы: добровольцы «очищали» слободу от застрявших в ней большевиков.

Этот первый в походе правильный бой, окончившийся полной нашей победой, имел для Добровольческой армии огромное нравственное значение. Явилась твердая вера в Корнилова и других начальников, уверенность в своих силах и в том, что лучший способ разбить большевиков – решительное наступление, не останавливаясь перед естественными преградами, сильнейшим огнем и превосходными силами противника. Была сделана взаимная боевая оценка врагов – ив нашу пользу. На большевиков, видимо, неотразимое впечатление произвело спокойное, без всякой суеты, стройное, как на учении, развертывание армии, смелый переход ее в наступление и атаку и меткий огонь.