Текст книги "Тайна царя-отрока Петра II"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ДАВИД И ГОЛИАФ

Ночи стояли белые, а у Дарьи Михайловны Меншиковой на душе была чернота – её одолевали дурные предчувствия. Две дочери сидели за пяльцами и шили-вышивали, а молодой княжич, сын, подыгрывал им на скрипке. Голоса были полны печали, песня протяжная:

 
На той да на долине
Вырастала калина.
На той ли на калине
Кукушка вскуковала.
Ты о чём, моя кукушечка, кукуешь?
Ты о чём, моя горемычная, горюешь?
 

Пение смолкло, и Дарья Михайловна завела разговор о Петре Великом, как умел он наставить на ум своего фаворита, указать на его излишества-перелишества. А про себя думала: не знает её Алексаша ни в чём меры, вообразил себя королём-императором, принимает посланников, целый рой их по утрам жужжит, словно пчёлы, возле дома, и всех готов скрутить в бараний рог; между тем недруги, небось, расходы его изрядные подсчитывают, сколь домов в Москве, в Петербурге… Помолвка Марьи расстроена, государыня Екатерина скончалась – что станется с ними со всеми? А ну как юный Пётр станет подобен Давиду?

Дарья Михайловна пыталась урезонить мужа:

– Остановись, Данилыч! Постой! Зачем тебе власть безмерная, к чему стремиться наверх? Ближе к трону – ближе к смерти, Алексаша, миленький мой!

Но светлейший и впрямь возомнил о себе: грубил и тем ещё более злил своих недругов.

Кто-то (уж не Остерман ли, учитель?) сказывал, что Меншиков отказал царскому камердинеру. Какое право имел Данилыч отменить указание царя, зачем наказал его камердинера?

Дарья Михайловна непрестанно уговаривала любимого мужа:

– Что нас ждёт всех, а ну как молодой император рассердится…

Только не слушал её дорогой муженёк. Она плачет и рыдает, а он знай своё:

– Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз! – и вон из комнаты.

…Пётр I прорубил окно в Европу, можно сказать, даже двери. Но при открытых дверях возникают сквозняки не только в европейской части России, но и по ту сторону Урала. Демидовы, Строгановы, уральские заводчики, поучившись в Европе, понесли учёные новшества в Сибирь.

При открытых окнах иностранцы тоже валом повалили в загадочную Россию. Кто из любопытства, кто в погоне за длинным рублём. Одни – на время, другие – навсегда. Брали себе русскую фамилию, имя, женились на русских и… оставляли подробные эпистолярии об увиденном. К примеру, француз Вильбоа Франсуа де Гильмот в России стал Никитой Петровичем Вильбовым. Он, видимо, имел склонность к писательству, обожал вести записки по следам разных событий, коим был свидетелем или слышал рассказы очевидцев. Вот что он писал, в частности, о Меншикове:

«Первое, что сделал Меншиков как искусный политик, было уверение юного царя в важности услуги, ему оказанной, и внушение недоверчивости ко всем; так что царь не мог уже считать себя безопасным, не передавши Меншикову звания правителя государства и генералиссимуса армии… Другое дело Меншикова состояло в немедленном обручении царя со своей дочерью. Церемония совершилась без всякого явного спора со стороны сенаторов и других знатных людей, к ней приглашённых. Они присутствовали, не смея дать ни малейшего внешнего скрываемого ими неудовольствия. Для достижения сего успеха Меншиков удалил от дел и двора многих, не скрывавших отвращения своего от предложенной женитьбы и могших тому воспротивиться, иные были даже сосланы в Сибирь за выдуманные преступления. Или не знал Меншиков нерасположение к нему князей Долгоруких и графа Остермана, или не считал их опасными, но только он не предпринял ничего против них, повелевая ими как властитель, не знавший других законов, кроме своей воли. Неприлично обращался он и с самим царём, который был ещё весьма юн. Меншиков стеснял его в самых невинных удовольствиях… Словом, Меншиков правил вполне Россиею… Он занимался только приготовлениями к свадьбе своей дочери».

Мелкие обиды, недоразумения между Петром II и Меншиковым копились, копились – и разразилась гроза! О последних спорах написал генерал Манштейн:

«Не помню, по какому случаю, цех петербургских каменщиков поднёс императору в подарок девять тысяч червонцев. Государю вздумалось порадовать ими сестру, и он отправил к ней деньги с одним из придворных лиц. Случилось последнему повстречаться с Меншиковым, который спросил его, куда он несёт деньги. На ответ придворного Меншиков возразил: “Государь, по молодости лет, не знает, на что следует употреблять деньги, отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним”. Хорошо зная, как опасно противиться воле князя, придворный исполнил это приказание. На другое утро царевна Наталья, по обыкновению, пришла навестить брата. Только что она вошла к нему, как государь спросил её, разве не стоит благодарности его вчерашний подарок? Царевна отвечала, что не получала ничего. Это рассердило императора. Приказав призвать придворного, он спросил его, куда девались деньги? Придворный извинялся тем, что деньги отнял у него Меншиков. Это тем более раздражило государя. Он велел позвать князя и с гневом закричал на него, как смел он помешать придворному в исполнении его приказания? Не привыкший к такого рода обращению, князь был поражён как громом. Однако он отвечал, что, по известному недостатку в деньгах в государстве и истощению казны, он, князь, намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег, и прибавил: “А если вашему величеству угодно, то не только прикажу возвратить эти девять тысяч червонцев, но даже дам из собственной своей казны миллион рублей”. Государь не удовольствовался этим ответом. Топнув ногою, он сказал: “Я покажу тебе, что я император и что я требую повиновения”. Затем, отвернувшись, ушёл, Меншиков пошёл за ним и так упрашивал его, что он на этот раз смягчился, но мир продолжался недолго».

…Сентябрьским днём (в самом начале месяца) 1727 года «полудержавный властелин» почувствовал неладное. Он вошёл в свой богато обставленный кабинет, плотно прикрыл дверь, задвинул тяжёлую гардину и зажёг свечи в шандале – теперь он был прочно отгорожен от внешнего мира, так ему лучше думалось.

В длинном бархатном кафтане, в мягких сапогах скорым шагом пересёк кабинет, резко повернулся и – назад. Заложив руки за спину, хмуро глядя на роскошный восточный ковёр, прохаживался по кабинету.

Остановился перед зеркалом: лицо его ожесточилось, появились язвительная ухмылка и две глубокие морщины возле рта – не осталось и следа от весельчака, который покорил когда-то Петра Великого. Ямка на подбородке длинного лица углубилась, волосы топорщились, и всем своим обликом напоминал он старого льва.

Было о чём подумать всемогущему властелину! То возвращался мыслью он к Петру Великому – как тяжко тот умирал, как мучила его мысль о том, что все начинания его придут в забвение…

И, конечно, терзался собственной судьбой. Зашаталась под ногами у светлейшего земля… Он ли не воспитывал Петрова внука, он ли не держал его в строгости, как приказывал Пётр? Денег лишних – ни-ни, играми тешиться много не давал, об здоровье его заботился более, чем об собственном сыне, в ненастье на прогулку не выпускал.

Помня заветы Петра, хотел вести Россию по европейскому пути – наши-то ещё и без ножей-вилок за столом обходятся, а как упрямствуют!

Меншиков шагал по кабинету, заложив за спину сильные, цепкие руки. Хмурил брови, мягко вышагивая в татарских сапогах. Не было слышно шагов его за закрытой дверью, а походка напоминала поступь зверя, почуявшего опасность…

Вот он остановился возле шандала, загадал: ежели одним дыхом погасит все свечи – быть добру, выдаст дочь за императора, станет властелином ежели нет, то… Остановился поодаль, набрал воздуху, дунул, но… то ли слишком велико расстояние, то ли волнение овладело – погасли только две свечи.

Меншиков обернулся вкруг себя, словно ища виновника этакого казуса и стыдясь за себя. Затем рванул колокольчик, дёрнул штору, она неожиданно оборвалась, обрушилась – и вельможный князь выругался…

Пётр II и в самом деле становился нетерпимым – то горяч и вспыльчив, то ревнив и мрачен. Он понимал, что большинство знатных невзлюбили Меншикова, называют его выскочкой, что это злобит Долгоруких.

А тут случилось ещё одно непредвиденное событие, но весьма значительное… Как пишет генерал Манштейн, Меншиков допустил большую ошибку. Двор уже переехал в Петергоф, а он, воспользовавшись небольшой болезнью, остался в своём имении:

«…Он поехал в Ораниенбаум, загородный дворец свой, в восьми верстах от Петергофа. У него тут строилась церковь, которую он хотел освятить. На эту церемонию приглашены были император и весь двор. Но как врагам Меншикова недаром грозила месть его в случае примирения его с государем, то они научили последнего отказаться от приглашения под предлогом нездоровья, что он и сделал».

Как унижался светлейший, встретив царя! Как умолял его забыть про худое, вспомнить про великого деда, у которого Александр Данилович был фаворитом!

Но у Петра II ещё не остыла обида за те червонцы для сестры. Тут оказалось, что портреты своих родственников Меншиков велел занести в царский альбом. Когда же император, полный добрых порывов, заговорил о бабушке своей Лопухиной, что он желал бы пригласить её в Петербург, Меншиков возразил. Возможно, светлейший думал о заветах своего минхерца, об опасности возвращения к прежним российским порядкам… Тут Пётр II потребовал, чтобы обсудили сие на Верховном совете. Совет поддержал императора, и Меншиков принуждён был согласиться, но – было уже поздно!.. Карта князя была бита, крах, который предчувствовала Дарья, случился!

Наконец юный царь показал характер: он просто бежал из дворца светлейшего, а в Верховном совете сказал такую речь, которая разрывала все отношения с Меншиковым:

«Понеже Мы, Всемилостивейший император, намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной руки нашей и Верховного тайного совета… того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о коих бы делах отныне не были, которые от князя Меншикова… не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева… О сём публиковать всенародно во всём государстве и в войсках…»

Так повторилась ветхозаветная история о молодом Давиде и о Голиафе, великом силаче филистимлян. Давид положил в пращу камень и бросил в Голиафа, сразив великана ударом в лоб.

На другой день около полудня приехал генерал Салтыков с приказанием взять из дома Меншикова царскую мебель и перенести в Летний дворец…

…В сентябре 1727 года во дворце раздался грохот, словно явилась рота солдат. Дарья выбежала, всплеснула руками, говорит: мол, князь хворый, но фельдъегерь подаёт бумагу с печатью.

Данилыч слышит, однако не выходит из комнаты.

Через полчаса Дарья решается заглянуть, и ей предстаёт странная картина: Меншиков не лежит с хворями, а стоит возле шкафа и держит сундучок со своими орденами и медалями.

– Батюшки! Да что хоть с тобой?

Он невозмутимо:

– Складываю ордена и награды, которые мне великий Пётр дарил. Знаю, что скоро придут за мной и вышлют…

…И вот уже меншиковская кавалькада выезжает с Васильевского острова. Возглавляет её четверня белых коней и карета, в которой сидит светлейший. Он отправляется в изгнание, однако, горделиво поглядывая кругом и улыбаясь, кланяется всем… На нём дорогой кафтан, меховая шапка с красным околышем, парик…

Александр Данилович был уверен, что едет в своё рязанское имение Раненбург. Не зная ещё, что столь простой ссылкой не кончится задуманное против него дело… В толпе стояли и Наташа Шереметева и её подруга Варя Черкасская, они отыскивали глазами бедную Марью Меншикову.

– Не дай Бог никому такого, – шептала Наталья, и в сердце её кольнуло от дурного предзнаменования.

Неподалёку из окна наблюдала опальное шествие Катерина Долгорукая. Глядела она зорко, не без злорадства: был ты безродный, Данилыч, безродным и станешь, не знаешь, что место возле трона следует занимать старинным династиям, а ты…

Политика политикой, но амуры амурами, и Катерина крикнула служанке: «Одеваться! Быстро!»

Она спешила на свидание к Миллюзимо. Ах, какой это любезник, какой кавалер! Ухаживает, ручки целует, цветы подносит – не то что наши олухи стоеросовые!

Перед отъездом Марье Меншиковой принесли записку от любезного её сердцу человека. Чувствительная сердцем, она вздрогнула: случилось что-то неладное? Молодой император сам отказался от неё, уж не о том ли записка Фёдора Долгорукого?

Нет, князь верен ей, а писал лишь о том, что надо увидеться, что едет он далеко, по морскому делу. Как сие не ко времени! – ведь судьба семейства Меншиковых на тонкой нитке.

Принарядившись, Марья поглядела в зеркальце: головка как ромашка, личико бледное – понравится ли Фёдору? Влюблённые встретились, но не было у них времени ни для вопросов, ни для уверений. Руки крепкие, лицо загорелое, губы… И сладко, и совестно, и страшно – дух захватило. Он не выпускал её из рук. Времени было мало, оно ушло на поцелуи, а для слов остались только последние минуты: «Люба моя, светик мой! Марьюшка дорогая! Знаешь ли ты, что прощаемся мы с тобой надолго? Меня отправляют далеко-далеко». – «Я тоже еду, а куда – не знаю». – «Не тужи! Всё едино, я найду тебя, люба моя!»

Фёдор Долгорукий уезжал через три дня, а Меншиковы днём позже, так что Фёдор даже не мог помахать Марье рукой.

Зато на Невском, в доме Голицына, собрались князья. И у Долгоруких – тоже. Изгнание Меншикова! – никто не скрывал, что захвачен зрелищем, открывшимся на дороге.

Меншиков ехал, красуясь как на параде. Князь Алексей Григорьевич усмехался. Василий Лукич улыбался краешком губ. Иван Алексеевич охвачен был двойственным чувством, в котором смешались жалость к светлейшему и смятение перед бренностью власти. Не случится ли так, что завтра на смену Меншикову вот так же кто-то ещё покинет город?.. Он и осуждал властолюбца, и сожалел о том, что Верховный совет не внял его просьбе, – ведь князь истинно захворал, просил об отставке, хотел повиниться. И ещё смутное чувство собственной вины шевелилось в Иване Долгоруком: Василий Лукич и Остерман пугали государя чрезмерной властью Меншикова и его, фаворита, подбивали на то же…

Из состояния задумчивого смущения князя вывел Голицын, предложив ему бокал. Они чокнулись. Дмитрий Михайлович сказал:

– Неумеренная власть сгубила светлейшего, да ещё жадность к деньгам. Однако не отнимешь у него ума…

А в молодые годы – какая счастливая была у него физиономия!

– Зависть его чрезмерно велика… Ежели бы она обратилась в горячку, так мы все бы померли от неё, – засмеялся Василий Лукич.

Но всё же и он тайно омрачён был мыслью о собственной судьбе: кто близок к трону, тот ходит по канату… Неведомо ещё, чем кончится дело Меншикова: ссылкой ли в собственное имение? Или вышлют его в самый дальний край, в Сибирь?..

Да, дело меншиковское раскрутилось. Потеряв всех слуг, ценности и кавалерию в пути, будет он выслан в край вечной мерзлоты, городок Берёзов… Минует ещё три года, и князь Иван Долгорукий, Наташа Шереметева по иронии судьбы и истории тоже окажутся в Берёзове… Мало того: спустя несколько лет туда же попадёт Остерман, умный и деятельный вельможа. А князь Иван будет слушать рассказы берёзовских старожилов про Александра Даниловича и удивляться. Но до той поры ещё целых три года…

 
Суждены нам благие порывы…
 

Никто из петербургских обитателей не знал, не ведал, что из одного тёмного окна наблюдал меншиковскую кавалькаду Яков Брюс.

Дом был почти пуст – жену Маргариту и многую часть скарба два месяца назад отправил он в Москву; более в Санкт-Петербурге делать нечего, надо перебираться в подмосковную усадьбу Глинки. Остерман, вездесущий Андрей Иванович, дал ему совет купить у князя Алексея Долгорукого ту усадьбу: мол, бывал там, видел – усадьба понравится Якову Вилимовичу. Он быстро спроворился, съездил, оглядел всё – ландшафт, воды, положение относительно Полярной звезды, ну и недра, конечно, – и сделка состоялась.

А в тот сентябрьский день, как и все знатные люди новой столицы, Брюс засмотрелся, не зажигая свечей, сперва на горделивое шествие меншиковского семейства, на карту звёздного неба, а потом изучал положение светил и как будут определять они будущее Российской империи.

Да, эра светлейшего князя кончилась… Два года руководил он супругой Петра Великого и пять месяцев – внуком его, служил ему, однако – в чужую голову не вложишь умных мыслей. Да и воспитание, малая грамотность с чрезмерным тщеславием сгубили Данилыча. Как говорят в России, «суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано».

Что скажет умное звёздное небо? Чья власть возобладает над несчастным наследником? У Долгоруких – сила в Верховном тайном совете. Хитроумный Остерман вёл себя как друг Данилыча, однако вскоре понял, что сие против желания вельмож. Ох, Андрей Иванович (думал Брюс), долго ты продержишься возле трона, переживёшь ещё пять-шесть монархов и полу монархов! Мне такие штуки не по характеру, я человек прямой, а ты, друг мой, первым желаешь быть при власти.

Задумал женить Петрушу на его тётке Елизавете – пара хоть куда, оба красавцы, пусть она старше по годам, зато «племянничек» на голову выше, – и план Остермана втайне одобряли многие, вот только Церковь всё решила: запрет в Писании на такой брак! Вот и лопнула твоя затея, Остерманчик!

С Долгорукими он тоже в дружбе и согласии – как был, так и останется главным учителем наследника. Славно, конечно, да только неизвестно, в какую сторону у того нравственное развитие пойдёт.

Звёзды, звёзды, вы всемогущи! Весы – славный знак для правителя, да ведь в звёздах ошибаются астрологи. В XVI веке жил Нострадамус, нагадал королю Генриху смерть на турнире, а тот остался жив, и фармацевту-предсказателю чуть не сняли голову… А ведь был великий прорицатель и ясновидящий.

Что такое ясновидение? Брюс, кажется, приближается к сему, даже составил формулу: точное знание объекта (хотя бы на одну треть), плюс познание сердцем, плюс интуиция и – сильное напряжение всего существа. Брюс это делал и по старинным книгам, и по особым картам, разными способами…

Но что, однако, ждёт Россию впереди? Как повлиять на судьбу, да и возможно ли это?

Брюс и тут, кажется, вывел формулу: есть воля ума и логики – и есть воля судьбы и фатума, и нельзя препятствовать ни одному из них. Кто живёт только логикой и умственными планами – схоласт и сухарь. Кто следует только воле судьбы, не умеет к ней хотя бы чуть приспособиться – тот в проигрыше. Если бы к этой формуле прислушался (или дошёл до понимания её) Пётр-наследник!.. Ах, если бы…

Князь Алексей Долгорукий, похоже, нарисовал логический план действий. А Меншиков жил по второй схеме – творил, что желал его темперамент.

– Однако, – произнёс вслух Брюс, – похоже, что Долгорукий пойдёт тем же путём: попробует женить наследника на одной из своих дочерей… Ага! Но и его ждёт крах на том пути!..

А это чей образ выплывает из-за третьей фазы Луны? Что за старческая, бабья физиономия? И какое окружение! Золото, бриллианты, генеральские мундиры!.. Ба, да это же коронация! И добрый от природы царь-мальчик обнимает старушенцию?.. Да уж не Лопухина ли это Евдокия, первая жена Петра I? Значит, отрок отпустил её из монастыря, дал слуг, пенсион… Опять же вездесущий Остерман говорил Брюсу: мол, читал письма Лопухиной, диктовал ответы. Они полны выспренных слов: «Дражайший внук, державный император… желаю видеть Вас, по горячности крови моей, и сестру Вашу, внуку, любезную Наталию, прежде кончины моей». Внук под диктовку своего учителя отвечал в том же духе. Только, похоже, особых родственных чувств они не испытывают…

Что показывают звёзды об их будущем? О-о! Да никак старая ведьма переживёт и Петра и Наталию!.. Вот ещё беда! Может быть, звёзды всё же ошиблись?..

Уже было за полночь, когда Брюсу явилось видение, которое заставило его вздрогнуть, – на широком ложе лежала обнажённая красавица Елизавета и миловала царя-отрока! Неужто интрига Остермана сработала? Горе бедному вьюноше! Славная пара они с принцессой, дочерью Петра, да ведь поиграет и бросит его эта красотка, а у него навсегда заноза в сердце останется. Ой, не пришло бы ему в голову пуститься во все тяжкие… Или – потерять вообще охоту к жизни…

И тут новое видение: в опочивальню входит Иван Долгорукий, Петруша вскакивает в негодовании, чуть ли не бросается на своего фаворита…

Ох, беда, из благих намерений Остермана может выйти большая беда!

Яков Брюс схватился за голову двумя руками и закачал ею из стороны в сторону…