Текст книги "Второпях во тьму (СИ)"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Дни наших жизней

Тиканье  на втором этаже стало гораздо громче. Вскоре я услышал, как наверху расхаживает  Луи. Доски пола стонали, когда она неуклюже перемещалась там, где все тонуло во  мраке из-за штор, не открывавшихся уже неделю. Должно быть, она появилась у нас  в спальне и, шатаясь, проковыляла в коридор, по которому двигалась, перебирая  по стенам тощими руками. Я не видел ее шесть дней, но легко представлял себе ее  вид и настроение. Жилистая шея, свирепые серые глаза, рот с уже загнутыми книзу  уголками и губы, дрожащие от невзгод, возродившихся в тот самый миг, когда она  вернулась. Но еще мне было интересно, накрашены ли у нее глаза и ногти. У нее  были красивые ресницы. Я подошел к подножию лестницы и посмотрел вверх.

            Даже  на неосвещенных стенах лестничного пролета сновала длинная, колючая тень ее  кривляющейся фигуры. Самой Луи мне видно не было, зато воздух метался так же  неистово, как и сама тень. И я знал, что она уже бьет себя ладонями по щекам, а  затем вскидывает руки вверх над взъерошенной седой головой. Как и ожидалось,  пробудилась она в ярости.

            Раздалось  бормотание, слишком тихое, чтобы я мог расслышать все, что она говорит. Но  голос был резкий, слова вылетали со свистом, почти как плевки. Так что я мог  лишь предположить, что проснулась она с мыслями обо мне. "Я тебе говорила...  сколько раз! ... А ты не слушал... Бога ради... да что с тобой такое? ... зачем  нужно было быть таким упрямым? ... все время... тебе говорила... раз за разом..."

            Я  надеялся, что она будет в лучшем настроении. Прибирался в доме больше двух  дней, тщательно, но так, чтобы успеть к следующему ее появлению. Даже стены и  потолки помыл, всю мебель передвинул. Протирал, подметал и пылесосил. Не  приносил в дом никакой еды, кроме караваев дешевого белого хлеба, яиц, простых  галет и всяких ингредиентов для выпечки, которыми так и не воспользовался. Отпарил  и отмыл дом кипятком, лишил здание всех его развлечений, кроме телевизора,  который ее забавлял, и маленького керамического радио на кухне, которое с  1983-ого года не принимало ничего кроме канала "Радио Два". Наконец,  стер со снятого нами дома все внешние признаки радости, равно как и все, что ее  не интересовало, и то, что осталось от меня самого, и о чем я постепенно  забывал.

            Последнюю  стопку книг, представлявших для меня интерес – все красочное и порожденное  воображением, позволившее мне пережить этот огромный отрезок времени, то, что  жгло мне грудь и внутренности, будто мое тело прижималось к горячей батарее –  вчера я, наконец, убрал с полки и сдал в благотворительные лавки на побережье.  Теперь оставались лишь древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству,  редкие энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые социалистические  воззвания, полностью устаревшие версии имперской истории и подобное  неудобоваримое чтиво. Выцветшие корешки, плотная бумага, пахнущая непроветренными  комнатами. Покрытые лепрозными пятнами, вызывающие мигрень напоминания. О чем?  О ее времени? Хоть Луи никогда и не смотрела на них, я вполне уверен, что эти  книги никогда не имели никакого отношения ко мне.

            Уйдя  от лестницы, я подошел к окну в гостиной. Впервые за неделю распахнул шторы.  Без какого-либо интереса посмотрел на искусственный ирис в зеленой стеклянной  вазе, чтобы отвлечь внимание от небольшого, квадратного садика. С того момента,  как раздалось тиканье появились и другие, и мне не хотелось смотреть на них.  Одного взгляда во двор было достаточно, чтобы убедиться в присутствии  основательно прогнившей коричневатой змеи. А одна все еще извивалась,  поблескивая  своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две  деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В серванте рядом со мной  маленькие фигурки черных воинов, купленных нами в благотворительной лавке,  принялись колотить своими деревянными ручками по кожаным барабанчикам.

            На  террасе, внутри старой конуры, уже много лет не видевшей собаки, я мельком увидел  бледную спину молодой женщины. Я знал, что это та девушка, чье лицо в очках видел  на газетной полосе с броским заголовком над картинкой унылого мокрого поля  возле дороги. На прошлой неделе я обратил внимание на эту молодую женщину из  окна автобуса и быстро отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым  баннером, натянутым над входом в паб. Но было слишком поздно, поскольку Луи  сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Она сердито сорвала  обертку с цилиндрика ментоловых конфет, и я понял, что девушке на обочине  дороги грозит большая беда.

            "Я  все видела", – коротко сказала Луи, даже не повернув головы.

            Я  хотел, было, спросить: "Что именно?", только это ни к чему хорошему  не привело бы. Слова раскаяния застряли у меня в горле, будто я проглотил  большую картофелину. Но теперь я знал, что девушка была задушена ее же  собственными колготками цвета слоновой кости и засунута в собачью конуру у нас  в саду. Должно быть, этот случай и стал причиной расстройства Луи, а также  причиной того, что она ушла от меня на целую неделю.

            Только  сейчас Луи спускалась по лестнице, издавая звук, будто большая кошка откашливает  шерсть, поскольку ей не терпелось расквитаться со мной за все обиды,  накопившиеся со времени ее последнего визита.

            Тиканье  заполнило гостиную, проникнув мне в уши и вызвав запах линолеумного пола в  детском саду, куда я ходил в семидесятые. Я вспомнил, как регулировщица  уличного движения улыбалась, когда я переходил дорогу с кожаным ранцем,  хлопавшим меня по боку. Увидел лица четырех детей, о которых не думал  десятилетиями. На мгновение я вспомнил все их имена, и тут же снова забыл.

            В  оконном стекле отразился высокий, тонкий силуэт Луи со всклоченной головой,  качающейся из стороны в сторону, когда она вошла в гостиную. Увидев меня, Луи  замерла и, задыхаясь от отвращения, произнесла вымотанным голосом:  "Ты". Затем она стремительно вбежала, разразившись гневом у меня за  спиной.

            Я  вздрогнул.

            В  кафе на пирсе я разрезал маленькое песочное пирожное пополам – таким кусочком  не наелся бы даже ребенок. Осторожно положил половинку на блюдце перед Луи.  Одно из ее век дрогнуло, словно в знак признательности, но больше из-за  неудовольствия, будто я пытаюсь подмаслить ее и вызвать у нее чувство  благодарности. Я видел, что ее глаза по-прежнему выражали отчужденность, гнев и  болезненное отвращение. Чувствуя себя скованно и неуютно, я продолжал возиться  с чайной посудой.

            Мы  были единственными посетителями. Море за окнами было серым, ветер трепал флажки  и полиэтиленовые чехлы на простаивавших аттракционных электромобилях. В наших  чашках был налит жидкий несладкий чай. К своему я даже не притронулся.

            Тиканье  в ее виниловой розовой сумочке почти стихло, стало не таким назойливым. Но меня  отвлекло нечто большое и темное в воде, далеко внизу под пирсом, возможно, тень  от облака. Оно, казалось, плыло под водой, потом исчезло под пирсом, и на  мгновение я почувствовал запах соленого мокрого дерева и услышал плеск вязких  волн об опоры.

            Последовал  короткий приступ головокружения, и я вспомнил рождественскую елку на  красно-зеленом ковре, напоминавшем мне хамелеонов, кружевную скатерть на  кофейном столике с заостренными ножками, похожими на "плавники"  старых американских машин, деревянную чашу с орехами и изюмом, бокал шерри,  длинные голени приходящей няни в прозрачных темных колготках, влажно блестевших  в свете газового камина. Ноги, от которых я не мог оторвать глаз даже в том  возрасте, хотя было мне года четыре. Я попробовал сделать из блестящих ног няни  мост, под которым проезжали бы мои машинки, чтобы мог поближе придвинуться к  ним лицом. Под колготками бледная кожа няни была покрыта веснушками. Вблизи ее  ноги пахли ящиком комода с женским бельем, а материал, из которого были  изготовлены колготки, казался множеством маленьких квадратиков, которые  превращались в гладкую вторую кожу, стоило мне лишь снова отодвинуться. То  одно, то другое. Как же по-разному можно все видеть! То одна кожа, то другая.  От этого мне становилось даже неловко.

            Сидя  за столиком кафе, напротив меня, Луи улыбалась, а глаза ее блестели от  удовольствия. "Ты никогда не поумнеешь", – сказала она, и я понял,  что ей хочется крепко мне врезать. От сквозняка, залетавшего под дверь с  продуваемого ветром пирса, меня пробирала дрожь, а вены на моих стариковских  руках вздулись так, что те выглядели синеватыми на пластиковой поверхности  стола.

            Накрутив  легкий шарф вокруг головы, она дала понять, что собирается уходить. Когда  поднималась, на очки ей попал свет длинной флуоресцентной лампы – мерцающий  огонь поверх колючего льда.

            Ни  возле кафе, ни на пирсе, ни на травяной площадке за набережной никого не было,  и Луи со всей силы ударила мне по лицу кулаком. Ошеломленный, я прислонился к  закрытому киоску с мороженым. Рот у меня наполнился кровью.

            Минут  десять я тащился за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы стали бродить  взад-вперед по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов.  Купили несколько открыток к Рождеству и фунт картошки, которую позже сварили и  съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью.  В магазине "Все за  фунт" взяли коробочку шотландского песочного печенья. В одной благотворительной  лавке Луи приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две атласных блузки.  "Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное".

            Проходя  мимо магазина электротоваров, я увидел на двух телеэкранах лицо девушки. В  местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе,  которая больше недели назад так и не добралась до работы. Это была девушка из  собачьей конуры.

            "Так  вот что тебе нравится?" – прошипела сквозь зубы стоявшая рядом Луи.  "Так вот что у тебя на уме?"

            Ускорив  шаг и наклонив голову, она пошла впереди меня – и так до самой машины, в дороге  тоже не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину,  которую я не видел с семидесятых. Ее не могло быть в программе, и она вряд ли  хранилась у "АйТиВи" в записи, но Луи захотела ее посмотреть, поэтому  шоу и появилось на экране.

            Я  понимал, что мой вид для нее невыносим, и она не хотела, чтобы я смотрел викторину  вместе с ней. Поэтому разделся, ушел и лег в корзину под кухонным столом.  Попытался вспомнить, была ли у нас когда-нибудь собака или это мои зубы  оставили те следы на резиновой косточке.

            Час  спустя после того, как я улегся, свернувшись клубком, из гостиной донесся крик  Луи. Думаю, она взяла телефон и набрала номер, который помнила уже многие годы,  если не десятилетия. "Мистер Прайс на месте? Что значит, я набрала  неверный номер? Позовите его немедленно!" Бог знает, что подумали об этом  звонке на том конце линии. Я просто лежал, не шевелясь и плотно зажмурившись,  пока она не повесила трубку и не принялась рыдать.

На  кухне, среди смутных запахов лимонного дезинфектанта, собачьей подстилки и газа  из плиты, убаюкивающе раздавалось тиканье.

            Луи  собирала пазл из тысячи кусочков, тот, что с рисунком мельницы у пруда. Она  разложила пазл на карточном столике, протянув под ним ноги. Я сидел перед ней,  голый, и молчал. Пальцы ее ног находились всего в нескольких дюймах от моих  колен, и я не смел придвинутся ближе. На ней были черный бюстгальтер,  нейлоновая комбинация и очень тонкие колготки. Она то и дело суетливо потирала  ногой об ногу, ногти на пальцах были покрашены  красным лаком. Она сняла бигуди, и ее серебристые волосы  поблескивали в свете рождественской гирлянды. Для век она выбрала розовые тени,  которые придавали ее холодным, стального цвета глазам победоносную  привлекательность. Когда она пользовалась макияжем, то выглядела моложе. Тонкий  золотой браслет обвивал ее тонкое запястье, а часы на металлическом ремешке  тихо тикали. Циферблат был до того мал, что я не мог разглядеть, который час.  «Полночь уже минула», – подумал я.

            Пока  Луи собирала пазл, она заговорила со мной лишь раз, тихим, твердым голосом.  "Если тронешь, тебе кранты".

            Мои  вялые руки снова упали на пол. Все тело ныло от долгого неподвижного сидения.

            Она  же по большей части оставалась спокойной и безучастной все то время, что ушло у  нее на завершение пазла, так что в памяти у меня почти ничего не осталось.  Запоминаю я что-то лишь, когда она заводится, и забываю об этом, когда  успокаивается. Когда она в ярости, моя память переполняется.

            Луи  начала пить шерри из высокого бокала и отпускать нелестные замечания по поводу  наших отношений. Вроде таких: "Не знаю, о чем я тогда думала? А теперь  влипла. Ха! Посмотрите на меня, ха! Какой уж тут "Ритц"! Одни  обещания. С тем парнишкой-американцем мне было б куда лучше. С тем, с которым  ты дружил…"

            Заводясь  все сильнее, она принялась расхаживать по гостиной взад-вперед. Такая высокая,  худая, а внутренние поверхности бедер с мягким шелестом соприкасались при  ходьбе. Я чувствовал запах ее губной помады, духов и лака для волос, который  обычно возбуждал меня, особенно когда ее настроение становилось вздорным и  капризным. А почувствовав уксусный запах злобы, я начал вспоминать... По-моему...  это была посылка, которая прибыла в комнатушку, где я жил несколько лет назад.  Да, я вспоминал уже об этом раньше, и, по-моему, не раз.

            Толстый  конверт был адресован какому-то врачу, однако спереди кто-то написал: "ПО  ДАННОМУ АДРЕСУ ПОЛУЧАТЕЛЬ БОЛЬШЕ НЕ ПРОЖИВАЕТ", и ниже добавил мой адрес.  Только письмо не было адресовано мне или кому-то конкретно, вместо этого над  моим почтовым адресом было написано: "Вам", далее:  "Мужчине" и "Ему". Не было никаких данных отправителя,  поэтому я вскрыл пакет. А в нем оказались старые часы, женские наручные часики  на тонком поцарапанном браслете, пахнувшие духами, и так сильно, что когда я  взял часы в руку, мне сразу представились тонкие белые запястья. В вате  обнаружился рекламный листок-многотиражка, расписывавший прелести некой  "литературной прогулки", проводимой организацией под названием  "Движение".

            Я  отправился на эту прогулку, но, наверное, лишь для того, чтобы вернуть часики  отправителю. То была воскресная тематическая прогулка: нечто, связанное с тремя  жуткими картинами в крохотной церквушке. Триптих, представлял собой изображения  старого уродливого комода. Существовала некая связь между этим комодом и  местным поэтом, сошедшим с ума. По-моему, так. Я был уверен, что после  утомительной прогулки, в общественном центре участников ждали напитки. Я  расспросил членов группы, пытаясь выяснить, чьи это часики. Все отвечали:  "Спросите Луи. Похоже, у нее такие были". Или: "Поговорите с  Луи. Это ее". И даже так: "Луи, она ищет. Определенно".

            В  конце концов, я вычислил эту Луи и подошел к ней, поговорил, сделал ей  комплимент за потрясающий макияж век. Выглядела она настороженной, но похвалу  оценила с помощью кивка и натянутой улыбки, не коснувшейся ее глаз.

            "Вы",  – сказала она, – "из того дома, где живут бомжи? Я видела, как туда  заходил один парень, и сперва приняла вас за него". Затем она взяла у меня  часы и покорно вздохнула: "Ну да ладно", будто принимая приглашение.  "По крайней мере, вы их вернули. Только, боюсь, это будет не то, о чем вы  думаете". Помню, тогда я смутился.

            В  тот день я не мог удержаться от любования ее красивыми руками, и от  представления ее в одних лишь узких кожаных сапогах, которые были на ней во  время прогулки. Поэтому я был рад, что часы оказались связаны с этой женщиной  по имени Луи. Думаю, мои знаки внимания заставляли ее чувствовать себя особенной,  но при этом также раздражали, будто я был каким-то надоедалой. Я не знал,  сколько ей лет, но она явно старалась выглядеть старше в сером пальто, с шарфом  на голове и в трапециевидной твидовой юбке.

            С  первой же встречи она вызвала у меня неловкость, но также интерес и возбуждение. Я в то время был одинок и не мог выбросить эту холодную,  неприветливую женщину из головы, Поэтому я снова направился в общественный  центр, зная, что там ежемесячно собирается странная группа людей, называющаяся  "Движение".

            Это  неказистое, простое и гнетущее здание являлось штабом их организации, а его  стены были покрыты детскими рисунками. Когда я пришел туда во второй раз,  красные пластиковые стулья были расставлены рядами. Там был большой серебристый  кипятильник для чая, а на бумажной тарелке лежало разное печенье. Я нервничал,  поскольку никого не знал, а те, кто могли помнить меня по прогулке, казалось,  не были расположены к общению.

            На  сцене должно было что-то произойти, и я сидел в ряду позади Луи. На ней было  серое пальто, которое она не стала снимать в помещении. Голова ее вновь была  повязана шарфом, глаза скрывали очки с красноватыми стеклами, на ногах – те же  сапоги, а сама она не проявляла ко мне никакого интереса. Даже после того, как я  вернул часы, и она предложила заключить что-то вроде загадочного соглашения,  что мы и сделали. Я и вправду опасался, что она неуравновешенная, но тогда я  был доведен своим одиночеством  до отчаяния. Все это приводило меня в  замешательство, но моему недоумению было суждено лишь нарастать.

            Словно  воспроизводя образ с одной из тех жутких картин, которые я увидел на  литературной прогулке и которые довели местного поэта до сумасшествия, в стоявшем  на низкой сцене кресле неподвижно сидела пожилая женщина. Она была закутана в  черное, лицо скрывала вуаль. Одна ее нога была помещена в большой деревянный  сапог. Рядом с креслом стоял драпированный комод. Он был размером со шкаф для  одежды, только глубже. Такими еще пользовались недорогие фокусники. По другую  сторону от женщины стоял какой-то навигационный прибор, предположительно,  морской. Он был из меди и имел спереди нечто, похожее на циферблат. Изнутри  доносилось громкое тиканье.

            На  сцену вышла еще одна женщина, с вьющимися черными волосами, полная, и одетая,  как маленькая девочка. По-моему, на ней были красные туфли на очень высоком  каблуке. Когда женщина в красных туфлях стала читать из книжки стихи, мне стало  неловко, и я захотел уйти. Просто встать и быстро покинуть зал. Но из страха  привлечь к себе внимание, я все медлил, царапая по полу ножками стула, в то  время как все остальные зрители были в восторге от происходящего на сцене.

            После  декламации женщина, одетая, как маленькая девочка, удалилась со сцены, и зал  погрузился в темноту, остались гореть лишь два красных сценических светильника.

Внутри  стоявшего на сцене комода что-то заквакало. Звук вызвал у меня образ  лягушки-быка. Наверное, это была запись – так я тогда подумал. Тиканье из медного  прибора становилось все громче и громче. Некоторые люди повскакивали со своих  мест и принялись кричать на ящик. Я был в ужасе, мне стало стыдно за кричавших  и очень неловко. В конце концов, я запаниковал и направился к выходу.

            Луи  обернулась и сказала: "Сядьте на место!" Впервые за весь вечер она  обратила на меня внимание. Я вернулся,  хотя и не понимал, почему подчинился  ей. Другие, сидевшие рядом со мной в зале, выжидающе поглядывали на меня. Я  пожал плечами, откашлялся и спросил: "Что?"

            Луи  сказала: "Не "что", а "кто" и "когда".

            Я  ничего не понимал.

            Сидевшая  на сцене пожилая женщина с фальшивой ногой впервые заговорила.

            "Один  может идти", – произнесла она хрупким голосом, усиленным старыми  пластиковыми динамиками, установленными над сценой.

            Отбросив  стулья, некоторые из которых даже опрокинулись, к сцене бросились, неприлично  толкаясь, как минимум четыре зрительницы. Все они держали над головой карманные  часы. Первой до сцены добралась Луи. Судя по напряженной позе, она была  охвачена детским восторгом, и выжидающе смотрела на пожилую женщину.

            Закрытая  вуалью голова старухи кивнула, и Луи поднялась по ступеням на сцену. Встав на  четвереньки и опустив голову, она заползла в драпированный комод. Пока Луи  забиралась внутрь, сидящая в кресле старуха то ли хихикая, то ли хныча,  довольно безжалостно молотила ее своей клюкой по спине, ягодицам и ногам.

            Огни  на сцене погасли, или перегорели, и собравшиеся, оказавшись в темноте,  замолчали. Я слышал лишь громкое тиканье часов, а потом со сцены донесся  влажный хруст, похожий на звук раскалывающегося арбуза.

            "Время  вышло", – объявил усиленный динамиками голос старухи.

            Огни  зажглись, и люди в зале стали тихо переговариваться. Луи я не видел и гадал,  сидит ли она все еще в комоде. Но я уже достаточно насмотрелся бессмысленного и  неприятного обычая, или ритуала, связанного с теми картинами и каким-то более  глубоким, непонятным мне вероучением, и спешно ушел. Никто не пытался меня  остановить.

            По-моему...  все было именно так. А возможно, это был сон. Не знаю, могу ли я доверять тому,  что появляется в моей голове в виде воспоминаний. Но я уверен, что уже  представлял себе этот эпизод раньше, в другой вечер, похожий на этот, когда Луи  оплакивала наше совместное проживание. Возможно, мое воспоминание относится к  прошлому месяцу? Не знаю, но видение кажется мне очень знакомым.

            Луи  стала звонить мне после того вечера, когда залезала в комод на сцене  общественного центра. В разговорах по телефону она сыпала оскорблениями. Помню,  как я стоял у общего телефона в коридоре здания, где снимал комнату. Голос у  нее звучал так, будто ей приходилось орать через расстояние в несколько миль,  да еще преодолевать вой ветра. После этого я попросил других жильцов говорить  всем звонящим, что меня нет дома, и вскоре звонки прекратились.

            Сразу  после моего контакта с Луи и «Движением» я познакомился с одной… да, очень  милой рыжеволосой женщиной. Но общался я с ней недолго, потому что ее убили. Ее  задушили, а труп бросили в мусорный контейнер.

            Вскоре  после этого Луи заявилась ко мне лично.

            По-моему...

            Да,  вскоре состоялась короткая церемония в подсобке благотворительной лавки. Помню,  мой костюм был маловат для меня. От него пахло чужим потом. И я стоял на  коленях перед кучей старой одежды, которую нужно было разобрать, а Луи стояла  рядом, в деловом костюме и своих восхитительных сапогах, с потрясающим макияжем  на глазах, а ее серебристые волосы были завиты.

            Нас  поставили перед деревянным комодом, который я видел в общественном центре и на  странных картинах в часовне во время литературной прогулки. Из ящика  раздавались какие-то хрипы, будто там сидели астматики. Мы слышали их из-за  пурпурной драпировки.

            Один  мужчина – думаю, он работал в городе почтальоном – держал у меня под  подбородком портновские ножницы, чтобы я непременно произнес те слова, которые  меня просили. Только ножницы были не нужны, поскольку, каким бы коротким не был  период моего ухаживания, к тому моменту я настолько привязался к Луи, что был  вне себя от возбуждения всякий раз, когда видел ее. На свадебной церемонии в  благотворительной лавке, пока все мы декламировали стихи сошедшего с ума поэта,  Луи держала над головой дамские наручные часики, которые очень громко тикали и  которые когда-то были посланы по моему адресу, хотя и предназначались кому-то  другому.

            Мы  поженились.

            Луи  вручили аляповатый букет из искусственных цветов, а мне досталась длинная  деревянная линейка, сломанная об мои плечи. Боль понемногу стихала.

            Был  еще и свадебный завтрак, с "детским шампанским", сырными шариками,  лососевыми сэндвичами, кочанным латуком, и сосисками в тесте. А еще было много  секса в брачную ночь, какого я никогда не мог себе представить. По крайней  мере, я думаю, что это был секс, хотя помню лишь много криков в темноте вокруг  кровати, и еще кто-то кашлял и икал в перерывах между бычьим мычанием. Помню,  меня жестоко избили ремнем свидетели, которые тоже находились в номере отеля,  снятого по такому случая.

            Или  это было Рождество?

            Не  уверен, что с тех пор она позволяла мне прикасаться к ней. Хотя у себя наверху  не отказывала себе в удовольствиях с тем, что, как могу лишь предположить, находилось  внутри ящика, присутствовавшего в общественном центре и на нашей свадьбе.  Может, я ей и супруг, но думаю, браком она сочеталась с кем-то другим, чей  хриплый лай перемежался с ее криками удовольствия, мычанием и наконец,  рыданиями.

            Раньше  измены огорчали меня, и я плакал в собачьей корзине внизу, но со временем  привыкаешь к чему угодно.

            В  четверг Луи убила еще одну молодую женщину, на этот раз кирпичом, и я понял,  что нам снова придется переехать.

            Ссора  вылилась в ожесточенную потасовку за пляжными домиками. А все из-за того, что я  поздоровался с привлекательной женщиной, выгуливавшей собачек возле нашего  пикника на одеяле. Луи набросилась и на собачек, а мне пришлось отвернуться в  сторону моря, когда она догнала спаниеля.

            Когда  стемнело, я повел Луи домой, закутав ее в одеяло для пикника и держась тени  деревьев. Дрожащая, покрытая спереди пятнами, она всю дорогу разговаривала сама  с собой, а весь следующий день ей пришлось пролежать с маской на лице.  Случившееся вызревало не один день – Луи ненавидела молодых женщин.

            Пока  она поправлялась, я в одиночестве смотрел телетекст – понятия не имел, что этот  канал все еще существует на телевизоре – и думал о том, куда нам дальше  податься.

            Когда  два дня спустя Луи спустилась вниз, глаза у нее были густо накрашены, а ноги  обуты в блестящие сапоги. Со мной она была мила, но я сохранял сдержанность.  Никак не мог выбросить из головы визг испуганной собачки на пляже, а потом  влажный хруст, будто раскололся кокос.

            "Опять  придется переезжать. Уже две в одном месте", – устало произнес я.

            "Мне  этот дом никогда не нравился", – сказала она в ответ.

            Обеими  руками она успокаивающе закутала меня в толстое банное полотенце, поцеловала, а  затем плюнула мне в лицо.

            Три  последующие недели я ее не видел. К тому времени отыскал дом с террасой в  двухстах милях от того места, где Луи убила двух прелестных девушек. И на новом  месте начал надеяться, что она никогда больше не вернется ко мне. Знаю, что  ждать этого – дело напрасное и бесполезное, поскольку, прежде чем исчезнуть с  побережья, Луи так медленно и дразняще заводила свои золотые часики, глядя мне  прямо в глаза, что моим надеждам на расставание суждено было остаться мечтами.  Единственное, как можно было достичь разрыва с Луи – это склониться над  раковиной умывальника, подставив горло под ее портновские ножницы и мастурбируя  при этом. Именно так она избавилась от последних двух своих мужей: какого-то  художника из Сохо в шестидесятых и хирурга, с которым прожила много лет. Либо  быстрый развод с помощью ножниц над старой керамической раковиной, либо я буду  зарезан в благотворительной лавке во время одного из воскресных собраний. Ни  один из вариантов меня не устраивал.

            В  новом городе имеются признаки "Движения". Его члены входят в две  конкурирующие организации: В "Общество перелетных птиц", которое  собирается над магазином легальных наркотиков, работающим лишь по средам, и в  "Группу по изучению М. Л. Хаззарда", которая проводит встречи в старой  методистской церкви. Никто, будучи в здравом уме, не пожелал бы связываться ни  с одной из этих групп, и подозреваю, их будут сотрясать расколы, пока они вовсе  не исчезнут. Впрочем, состоялось несколько свадеб, и в городе уже слишком много  молодых людей числятся пропавшими без вести. Но я надеялся, что сближение  других людей с верованием Луи успокоит ее или отвлечет.

            В  конце концов, Луи появилась в гостевой спальне нового дома – голая, если не  считать золотых часиков, и пощипывающая свои тощие руки. Мне потребовалось  несколько часов, чтобы с помощью горячей ванны и множества чашек слабого чая  привести ее в чувство и сделать так, чтобы тиканье замедлилось и стало тише, а  от змей с собачьими мордами остались лишь грязные пятна на ковре. Я видел, как  она измучилась, пока была вдали от меня, и, появившись здесь, ей просто  хотелось сделать себе больно. Однако через несколько дней я вернул ей облик той  Луи, какой мы ее помнили. И она начала понемногу пользоваться губной помадой,  причесываться и носить нижнее белье под домашним халатом.

            В  конце концов, мы выбрались на прогулку. Сперва дошли лишь до конца дороги,  затем до местных магазинчиков, чтобы купить ей новую одежду. Потом добрались до  набережной, где съели по детской порции ванильного мороженого и посидели на  лавочках, вглядываясь в туманный серый горизонт. Не успели мы дойти до моря,  как какой-то пьяный бродяга сделал Луи грязное предложение, испугав ее. А потом  другой юноша в грязном спортивном костюме, ехал за нами полмили на велосипеде,  пытаясь схватить Луи сзади за волосы.

            Тогда  Луи сбежала от меня во второй раз, пока я скармливал двухпенсовые монетки  игровому автомату, чтобы выиграть коробок спичек и пачку сигарет, завернутую в  пятифунтовую банкноту. В поисках ее я обегал весь пирс и берег, а нашел лишь,  услышав звук из общественного туалета, будто кто-то прыгает в луже. А потом я  увидел возле туалета велосипед.

            Она  заманила парня, хватавшего ее за волосы на набережной, в женский туалет и  расправилась с ним в последней кабинке. Когда я зашел, чтобы вытащить ее  оттуда, от лица парня уже почти ничего не осталось, а кожа на макушке была  содрана, как корка пирога. Приведя Луи домой, я увидел, что все колготки у не  порваны, а ее лучшие сапоги мне пришлось выбросить в мусорный контейнер.

            После  этого случая нас пришли навестить два человека из "Движения". Они  просили меня не беспокоиться, поскольку подобное происшествие вряд ли будет  расследоваться, и к тому же полиция уже выдвинула обвинение двум мужчинам.  Очевидно, потерпевший постоянно якшался с обвиняемыми, и у них уже была  судимость за приставание к людям на улице. А еще визитеры из  "Движения" пригласили нас быть свидетелями на свадьбе. Это  приглашение я воспринял с ужасом, несмотря на ненасытное желание снова увидеть  Луи в роскошном наряде.