Текст книги "Фаустерон"

Автор книги: Адам Холланек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Холланек Адам
Фаустерон

Адам ХОЛЛАНЕК

Фаустерон

Пер. М. Пухова

Не знаю, зачем я понадобился доктору

Ежи Фаусту.

Человеку бывают нужны другие, когда ему плохо.

Сам он, кстати, появился действительно вовремя.

После трех книг, отвергнутых всеми издательствами, и ряда никуда не пошедших статей я ударился в пьянство. За счет коллег. Да – поначалу они за меня платили, потом стали все откровеннее уклоняться. Их матери и жены, не открывая двери, повторяли одно и то же: "Его нет дома, вышел неизвестно куда".

Но я их все равно находил. Знал, где они собирались, и бесцеремонно подсаживался к столику.

Я говорил; "Дай-ка посижу одну сдачу", – и это иногда проходило. Все боялись, что я начну скандалить по-крупному, а пренебрегать такими вещами, как служебное положение и общественное мнение, никто, кроме меня, не мог. Я же был в этом смысле свободен.

Не по своей вине, но свободен.

Мне всегда удавалось взять что-нибудь на покере.

Это во мне еще ценили, особенно когда имел при себе чуток случайно заработанных денег, которые, впрочем, тут же от меня уплывали. Пара рюмок, пара кругов – и я все спускал. Но в тот вечер мне везло. Как сейчас помню, подсел к нам этот молокосос, д-р Ежи Фауст. Знали о нем мало, да и то понаслышке. Учился вроде бы в Праге, там же начал карьеру. Руководил экспедициями в дебрях Амазонии. Потом приехал в наш университет проводить какие-то большие совместные исследования. Об этом вроде даже писали в газетах. Впрочем, не знаю. Возможно, я и заблуждаюсь по поводу этой его славы. Реальное причудливо перемешалось у меня в голове с прочитанным и придуманным. Кое-кто утверждал, будто вся научная карьера Фауста – это большая липа, а ребята из нашей компании говорили прямо, что он лезет всюду без толку, смысла и цели, поскольку обожаемая жена ему изменяет.

Я никогда особо не интересовался наукой. Да и он не очень-то походил на ученого. Я обратился к нему, когда он подсел к столику;

– Хватит болеть, профессор, садитесь, в карты научим. Это поинтереснее, чем всякие там E равно эм цэ квадрат и прочие пи раз в глаз.

Он, однако, играть не сел. Смотрел, капельку пил, молча слушал сплетни. Друзей у него не было. Его элегантность и изысканные манеры отталкивали. Он явно стремился выделиться. Раздражало и его по-юношески гладкое лицо. Он казался мне щенком, карьеристом. В конце концов, нынче в науке таких масса. Поднахватаются химии, математики или физики – не спорю, занятие это нудное, – и делают головокружительную карьеру. Да, этих спецов постоянно не хватает.

Ежи Фауст, хотя я и видел его раз или два в неделю, похоже, не обращал на меня ни малейшего внимания. Вернее, я неправильно выражаюсь. Я не замечал, чтобы он обращал на меня внимание. Может, это из-за алкоголя.

С этим я ничего поделать не мог: 250 с утра, 250 в полдень и по крайней мере 250 перед ужином или после. Когда пробую писать – а ведь это моя профессия, – руки мои дрожат, и все путается. Однако, судя по всему, он ко мне давно присматривался, чертов Фауст. На что рассчитывал? На мое полубессознательное одиночество. На него, да еще на мои крапленые карты.

– Дайте мне в долг, доктор, – сказал я в тот раз ему. Заискивающе, необычайно вежливо; – Одолжите, хочу повысить ставку. Вы же видите, что выиграю.

Он сделал вид, что не слышит. А я был под хмельком. Закричал. Вскочил, опрокинув стол. Ежи Фауст – я это помню – тихонько поднимал карты с пола и слишком пристально их разглядывал. На это, естественно, обратили внимание мои партнеры.

– Меченые, – бросил один из них. – Ты, грязная свинья...

В комнате клуба были только игроки и болельщики. Но в соседней могли находиться и посторонние.

– Тише, – добавил поэтому мой партнер, вполне спокойно, гораздо спокойнее, чем бросил это свое;

"Ты, грязная свинья".

Но я все еще кричал. Не помню точно, как все это получилось. Помню лишь, что меня все окружили, "Вот ты и попался", – мелькнула мысль.

– Убирайся отсюда, – сказал тот игрок. – Ну?

Я его оттолкнул. По-моему, совсем легонько. И ощутил под ладонями паркет. Вероятно, я вырывался, старался выложить все, что о них знаю и думаю. А это немало. Мне заткнули рот. Вынесли из клуба. Не жалели тумаков и даже пинков. Я был пьян, вечер был душный. Улица – абсолютно пуста.

Он помог мне встать. Да, д-р Ежи Фауст. И теперь я живу за его счет. Живу на его вилле. Хожу в его пижамах. Пью на его деньги. Иногда мне даже нравится с ним поболтать. А временами что-нибудь пописываю.

Помню первую нашу беседу.

Я тогда ни о чем не беспокоился. А ведь он мог сделать со мной все что хотел, в этой своей просторной вилле. Однако он ничего не хотел. Я постоянно размышляю, зачем я ему понадобился, зачем я ему нужен, У меня шумело в голове. Хотелось выпить.

Он провел меня по анфиладе больших комнат. "Заботятся у нас об этих ученых деятелях", – подумал я. Можно ведь было рассчитывать на современные, тесные помещения со скромной меблировкой. А тут целые залы. С потемневшими масляными холстами, с которых – так мне казалось – мне кивали какие-то лица. Со старинными креслами и комодами на гнутых, как у таксы, ножках. Ковры на полу, ковры на стенах. Достойная атмосфера профессорской резиденции, каких, впрочем, в нашем городе достаточно. Но откуда это у него?

Я, впрочем, не в первый раз, обратил внимание на его походку. Он тяжело отрывал ступни от пола, несколько волочил ноги. Мы вышли на холодную лестничную площадку, потом на другую, во флигеле. Я все больше трезвел, и все мелочи врезались мне в память. Вернее, только некоторые. Да, некоторые. Голые стены. Доспехи в углу. Отблески света на металле. Крутые ступени. Он стоял рядом со мной.

– Внимание, – сказал он. – Лестница очень крутая.

– Ты мог бы столкнуть меня вниз головой в подвал.

– Мог бы, – согласился он. – Внимание.

Внизу было темно. Он вышел вперед, повернул выключатель. Обстановка разительно изменилась. Пустой холл, в стенах – несколько белоснежных дверей. Как в приемном покое.

– Теперь самое интересное, – сказал он.

Он внимательно смотрел на меня. Он и потом смотрел так довольно часто. Почему? У меня есть несколько теорий на этот счет.

За деревянными дверями скрывались металлические. Словно дверцы громадного холодильника. Он вновь повернул что-то. Тесный тамбур ярко осветился, Было холодно. У меня зуб на зуб не попадал.

– Черт, забыл дать тебе одеться. Замерз?

– Замерз. – Зубы мои стучали.

– Мы скоро уйдем.

Возможно, я уже тогда что-то заподозрил. Он мне надоел, хотелось выпить. Чего-нибудь горячего. Обязательно горячего, например, грога. Почему нет? Я повернулся, толкнул его. Он меня придержал. Мне показалось, что он очень силен.

– Сошел с ума? Пусти!

Он открыл передо мной одну из своих морозилок.

Там было две, абсолютно одинаковые, так он отворил сначала только одну. Я посмотрел туда и попятился.

В стеклянной ванне лежала женщина. Обнаженное тело, не очень различимое в жидкости, в которой покоилось. Снаружи была лишь голова. Одетая в диадему из трубочек, блестевших в холодном свете, металлических трубочек. Наверное, у нее были и волосы, но они терялись в массе этих трубочек.

– Познакомься с моей женой, – сказал он торжественно и тут же открыл вторую морозилку. Там все было так же. Только над водой возвышалась мужская голова.

– А это ее любовник.

Он повернулся к первому холодильнику. Смотрел какое-то время на лицо женщины, белое, как его собственный всегда безупречный воротничок. Это плоское сравнение возникло скорее всего позже. Я молчал. Трудно вспомнить, испугался ли я, но хотелось поскорее рттуда уйти.

– Ну, теперь все.

Он захлопнул дверцы обоих "сезамов". Когда мы вернулись в жилые помещения, мне показалось, что его слегка покачивает. Да и я сам почувствовал усталость и головокружение, когда мы после холодильника оказались в теплой комнате.

Ни о чем не думая, я опустился в глубокое кресло рядом с письменным столом. Большим, темным столом.

За таким нельзя ни работать, ни даже просто сидеть. "Зачем и кому нужны такие столы?" – мелькнула дурацкая мысль. Голова кружилась. Старинные картины с фигурами в длинных одеждах плясали у меня в глазах.

– Ну как? – сказал он. – Выпьем?

На столе стоял хрустальный графин с водкой. Он уже наливал.

– Ты видел трех персонажей драмы. Завтра последний акт. Или послезавтра.

– Трех? – кажется, спросил я его. – Почему трех?

И, вероятно, подумал, что сам могу стать четвертым.

– Конечно, трех. Моя жена, ее любовник и я. Банальный треугольник, правда?

– Банальный, – кивнул я и опрокинул рюмку.

Часть этой гадости вылилась. Я пытался вытереть воротник. Вытирал и вытирал.

– Впрочем, не такой уж банальный. Не совсем. Видишь ли, братец, я ученый. Понимаешь? У-че-ный. Давай еще по одной. Представление начинается завтра.

– Но мы уже пьяны. Кто ты такой, скажи. Кто ты такой? – так, кажется, допытывался я.

– Дурак, – так, кажется, он отвечал. – Я Ежи Фауст. Доктор Фауст. Фауст. Фауст. Фауст, – кричал он мне прямо в ухо.

– Не придумывай, – по-моему, кричал я в ответ, и тоже в самое ухо. Не лги. Фаусту было бы тысяча лет. А ты? Ты мальчишка. Молокосос. Мальчик-на-побегушках. Щенок по сравнению со мной. На побегуууу-шках.

Так все началось.

Наутро он сам принес мне поднос с едой и рюмками. Мы пили не закусывая. Разве что чуть-чуть. Он рассказывал о своей Лизе и об этом типе. Он мне нравился. Наверное, влюбился бы в него, если бы был женщиной. Лицо волевое, интересное, умное. И молодое. Кто бы мог подумать, что ему далеко за шестьдесят. Он клялся, что это правда.

– Помнишь эту сцену с холодильниками?

– Не помню. – Я хотел, чтобы он налил мне еще. Попробовал сам, но он отвел мою руку.

– Ты одинок, один как перст, – сказал он.

– Ну и что?

– Я был тaким же. В свои пятьдесят с лишним выглядел старым и изнуренным.

– Врешь.

– Старым и немощным. Паршивый книжный червь. Без всякого опыта. Знаешь, когда я встретился с женщиной, которую можно полюбить?

– Встретился по-дурацки.

– Ты так думаешь? Она была девчонкой. Естественней было бы ухаживать за ее матерью. Собственно, с этого и началось. Я увидел их обеих в филармонии. Она ходила туда с матерью. Две женщины – одна еще вполне, другая – девчонка. Иногда рядом с ними был и пожилой господин с курносым носом. Отец. А у нее – прямой нос. Не знаю, как это получилось, откуда у нее такой взялся. Носы у них в роду у всех картошкой, как у матери и бабушки, либо курносые, как у отца и деда. Но бог с ним. Неважно, в кого она пошла.

– А ты любишь музыку? – поинтересовался я, вновь попытавшись наполнить рюмку. На этот раз он позволил.

– Нет, не понимаю этого бренчанья. Оно меня не интересует.

– Зачем же ты туда ходил?

– Чтобы знать, как это выглядит. Мне нравилось смотреть на людей, которые с благоговением бегут от собственных мыслей, глядя на типов с изогнутыми кусками металла и другими смехотворными предметами. Почему у них такая форма, а не другая? Почему они звучат именно так? Функционализм...

– А она тоже функциональна? – спросил я, вспомнив вдруг морозилку и женщину с металлическими трубочками на голове, – Скажи правду; кто у тебя там в морозилке?

– Она.

– Ты лжешь.

– Убери рюмку и слушай. – Он смотрел на меня так, будто думал: "Дурак ты, ничего не понимаешь, но должен же я перед кем-то выговориться". По сей день я не знаю, зачем он меня привел. Есть у меня некоторые теории, но о них потом. Попозже.

Он продолжал:

– На лице у меня были морщины, но внутри я был еще не так плох. Ну, не был испорчен. Настолько не развращен, что решил, будто она тоже в меня влюбилась. Хотя кто знает, может, она и любила. Вначале ревновала. Еще как ревновала. Но потом мне пришлось познакомиться и с обратной стороной этой ревности. Она таскала меня по всяким компаниям. И когда увидела, что я пользуюсь успехом у таких же, как она, девчонок, то вовсе не стала избегать развлечений. Стала избегать меня. У нее были друзья. Она встречалась с ними каждый день. Я не покушался на ее личное время. Мужчина моего возраста, который не столь уж многого достиг, не интересуется компаниями. Меня они занимали все меньше. Полное равнодушие к людям.

Ну, не то, чтобы не любил, нет. Но без увлеченности. Понимаешь? А ей было интересно. Сначала она рассказывала мне с подробностями о каждой встрече. Меня это даже развлекало. Я подшучивал над ней, иногда зло подшучивал. Но верил ей. Не допускал и в мыслях, чтобы она смогла... Давай выпьем еще.

– И ты заключил ее в холодильник?

У меня шумело в голове. Разговор вызывал во мне скорее равнодушие, чем интерес. Самочувствие было отличное. О холодильнике я вспомнил просто так. Этот холодильник с телом женщины и другой, с мужчиной, были только пьяным кошмаром.

– Завтра я их разбужу, – сказал он и поднялся.

Он был взбешен. У меня даже возникло ощущение, что он хочет меня ударить. Как на это среагировать? Только это меня интересовало: как среагировать. Покориться или дать сдачи. Но он не ударил. И то хорошо. Он встал и повторил:

– Завтра, в крайнем случае послезавтра. Тогда сам поговоришь с ней. Поговоришь. Увидишь, какая она.

– Выпьем еще, – прервал я его.

В голове у меня было только одно – мысль об алкоголе. Еще немножко. Еще чуть-чуть. Весело? Да? Все кружится, кружится, падает. Даже перестаешь ощущать, что существуешь. Великолепное чувство.

А назавтра этот мерзавец не дал мне ни капли.

И следил, чтобы я не сбежал. Хотя на такое не было у меня ни желания, ни сил. Какой клуб можно сравнить с тем, что я сейчас имею? Нет, не стоит сравнивать. Он не дает мне пить. Но еще даст.

Он во всех подробностях демонстрировал мне свое величайшее достижение. Тела тех двоих покоились в ваннах с физиологическим раствором, температура которого была значительно ниже нуля. Он заставил меня потрогать жидкость. Это был очень холодный лимонад желтоватого цвета. Обнаженное тело казалось в нем восковым, рыбьим. Ничего человеческого, клянусь. Статуя, Твердая – я проверил. Б-р-р-р.

Было в этом какое-то дикое извращение. Хотелось верить, что эта женщина, с такими стройными формами, еще жива, что можно к ней подойти и потрогать, а она когда-нибудь будет все ощущать, говорить. Но сейчас ее не было. Она была неживой, это факт.

Что происходит с человеком, если отнять у него естественную температуру тела? Он все объяснил обстоятельно, но под этим, по-моему, крылось безумие. Он объяснил, что человеческий организм как бы распадается на мельчайшие частички.

Уже при 29 градусах – да, при плюс двадцати девяти – сознание исчезает. Человек становится нечувствительным ко всем раздражителям. Манекеном, глыбой искусственно соединенных костей, мяса и нервов. Это так называемая холодная анестезия. Жизнь постепенно переходит в состояние, которое Клод Бернар назвал "неявной жизнью". Ее нет, вернее, она существует где-то под кожей, дремлет в глубине, как у рыб, вмороженных в льдину.

Сердце достигает своего полюса холода при девятнадцати, плюс девятнадцати либо даже плюс шестнадцати градусах. Оно прекращает работать, останавливается, замирает. По мере дальнейшего охлаждения прерываются все контакты между отдельными органами и даже клетками. Каждая частичка тела из последних сил старается сохранить хотя бы себя. Не нужна уже пища, не нужен воздух.

– Взгляни,

Он наложил стеклянный колпак на восковое лицо в ванне. Показал на манометр. Громадный манометр с длинной черной стрелкой.

– Я откачиваю воздух.

Стрелка двинулась. Остановилась вблизи нуля.

– Ни капли воздуха.

Я задыхался. Невольно следил за каждым своим вдохом. Казалось, каждый следующий дается труднее. Перестану дышать?

Затем он пояснил, что согласно закону, я помню это отлично, даже удивительно, что так здорово помню, закону Ван Гоффа-Аррениуса интенсивность химических реакций замедляется в два раза при понижении температуры на каждые 10 градусов. При охлаждении тела до плюс 30 градусов, то есть на ничтожные семь делений, потребление кислорода уменьшается наполовину. При двадцати градусах – на целых 85 процентов. Организм, пребывающий при 10 градусах тепла, потребляет лишь 5 процентов от количества кислорода при нормальной температуре. А что же она?

– Она находится вблизи нуля. Совсем не дышит. Понимаешь?

Он рассказал, как заманил их обоих к себе и что с ними сделал. Рассказал со всеми подробностями. Очевидно, сам не мог и не хотел упустить ни единой мелочи. Стремился к тому, чтобы воспоминания не тускнели, навсегда сохранились в памяти.

Но я его оборвал. Заявил, что если он и дальше будет запрещать мне пить, то я ему покажу.

– Ты? – засмеялся он. – Ты уверен?

Мне показалось, он меня провоцирует. Но нет. Он искоса на меня поглядывал и уже не смеялся. И разрешил выпить. Да и сам пил. Торопливо, одну за другой.

Он описывал все происшедшее чересчур хаотично.

Так мне показалось. Попались они банально. Он вернулся из поездки в Англию на день раньше. И застал парня с ней. Они, вероятно, очень друг другу подходили, идеально соответствовали как физически, так и психологически. Болтали о разных там глупостях, и это очень им нравилось. Посвящали друг друга в каждую мелочь своих дурацких чувств. А по. отношению к Ежи она повела себя просто ужасно. Сообщила, что он ей осточертел, что он стар, что делать с таким стариком ей нечего, сплошные мучения и тоска. Словом, сказала все. И наконец: надо расстаться. Прямо так. При том парне, который тоже был настроен по-боевому. "Не думайте, что я вас обманул. Никакой грязи. Что вы, в конце концов, о ней знаете? Вы же чужие люди. Какое вы имеете на нее право?"

И вот тут-то Ежи Фауста осенило. Решил воспользоваться своей наукой. "Заморожу ее, – решил он. Остановлю в том виде, в котором ее люблю, а сам воспользуюсь другим изобретением и омоложусь".

Все эти вещи он уже опробовал на животных. Почему бы не испытать их и на себе?

– Погляди на мою шею, – сказал он, расстегивая воротничок своей всегда белоснежной рубашки. На тыльной стороне шеи я увидел цепочки вертикальных шрамов. Маленьких, еле заметных, давно зарубцевавшихся. Когда-то здесь были раны.

–Эта парочка не пробыла в ваннах и десяти лет,– добавил он.

И тут же начал описывать жуткие процедуры, которым он их подвергал. Идя по стопам знаменитых открытий Филатова, установившего, что в тканях, которые находятся при низких температурах, возникают активные вещества, так называемые биогенные стимуляторы, Фауст сделал следующий шаг. Ему удалось выделить одно из таких веществ.

– Раньше никому это не удавалось, – говорил он по-прежнему запальчиво, но и с характерной для себя научной обстоятельностью. – Никому, ибо я первый сумел довести человека до нулевой температуры. И даже ниже. Вещество, защищающее от неминуемой смерти то, что осталось от организма, проявляет себя при этом особенно сильно. Его становится много, причем оно очень активно. Я назвал его фаустероном, поскольку оно близко к гормонам, понимаешь? Если бы удалось его синтезировать, это был бы настоящий эликсир молодости!

Он замолчал и перевел взгляд на фигуры в ваннах. Подошел к ним и, к моему изумлению, и отвращению, начал их поворачивать, показывая места, с которых брал кожу, содержащую созданный холодом природный фаустерон.

– Уверяю тебя, это была весьма неприятная процедура.

Он охладил этих двоих. Спустя несколько месяцев, или даже год, в их телах накапливалось много фаустерона, тогда он их отогревал – иногда почти приводил в сознание. Срезал лоскутки кожи, приживлял себе. Хотя их было не так много, они возвращали молодость его лицу и всему телу. Потом он снова замораживал людей на долгие месяцы. Вновь отогревал, опять брал кожу. Так проходили годы,

– Сколько всего? – спросил я нетерпеливо.

– Десять лет. Завтра исполняется ровно десять.

Теперь я уже понимал, откуда взялись слухи о его длительных экспедициях в дальние страны, куда-то на Амазонку.

– Уяснил? Десять лет. И она спустя эти годы выйдет отсюда такой же, какой была, когда я уложил ее в ванну. Девятнадцатилетней девчонкой. Самый лучший возраст. Как было не попробовать? Я думал: "Остановлю ее, заморожу в том виде, в каком люблю, а сам омоложусь". Правда, это потребовало времени. Все требует времени, но в противоположность тому, что обычно бывает, время работало на меня. Омоложусь, думал я, и тогда нам легче будет понять друг друга. Она увидит меня таким, каким никогда не видела. И тогда простит за этот эксперимент, за это свое охлаждение, которое ведь и ей продлило молодость. Да и всю жизнь. Простит, должна простить.

С другой стороны, как мог он так рассуждать? Вероятно, ему изменил здравый смысл. Как можно считать, что человек, которому ты своими руками прервал жизнь, прервал в самую важную минуту, простит тебе все?

Нет, я не понимаю Ежи, Хочу понять, но не понимаю. Не знаю, что в нем засело. Полное безумие. Но когда безумие столь последовательно и логично, столь безошибочно, то какое же это безумие? Боже мой, насколько же я трезв, если небезуспешно пытаюсь понять, чего в этом человеке больше. Желания сделать работу, какой никто до него не делал, стремления к славе, мечты о собственной молодости? А чувство к Лизе?

Когда он застал их вместе, решил охладить не только ее, но обоих, И разыграл все как по нотам. Очень его интересовало, чем эта игра завершится. Я же глубоко убежден, что выигрыш здесь невозможен. Она выбрала этого парня, ставшего затем жертвой ее выбора. Я спросил Ежи, вернется ли к ним обоим полное сознание после эксперимента (я все еще верил, что они выйдут из этого невредимыми).

– Естественно, – ответил он. И добавил: – Конечно, вернется. Без этого вся моя игра пощла бы насмарку. Свободная игра сил, в которую, – он усмехнулся, – втянут теперь и ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Увидишь.

Впрочем, мне было все равно. Несмотря на водку, меня пронизывало холодом от его отвратительного, обстоятельного рассказа. Когда он их застал и она заявила с ненавистью, что не будет с ним больше жить, а тот мальчишка держал себя вызывающе, – Фауст сохранил полное спокойствие.

Он уверял меня; "Мне это дорого обошлось, однако меня осенило, что можно сыграть ва-банк. Проверить единым– махом и свое открытие, и человеческую натуру. Другого способа вернуть ее не было. Понимаешь? Ни малейшего шанса".

Да, способа у него не было. Разве что убить. Но это была бы безвозвратная потеря. А он, этот мерзавец, не хотел никого терять. Привык к людям, которых выбрал и которыми себя окружил. И меня не хотел терять, как бы ни относился. Забавно, но я так и не знаю, зачем я ему.

Он успокоил молодых людей. Сказал, что с разводом устроит все сам без огласки и всяких формальностей. А пока пусть спокойно поживут здесь, под его боком. Места в вилле сколько угодно. Он оставит ее им, а сам уедет за границу. Они поверили. Собственно, она считала его старым, выжившим из ума ослом.

Никаких драматических черт, кроме легкой зловредности, в нем никогда не проявлялось.

Она даже попросила прощения за свою грубость. Объяснила, что это был единственный выход, единственный способ сказать правду. Она тоже побаивалась просьб и слез и хотела уладить как-нибудь ситуацию. Или мечтала стать героиней романтической истории?

По словам Ежи, она, казалось, была несколько разочарована его поведением. Вероятно, он все-таки был ей не совсем безразличен. Во всяком случае, и в таком толковании он остановился. А вечером подсыпал им в чай снотворного. И, когда удостоверился в успехе (они, разумеется, спали в отдельных комнатах), когда констатировал потерю сознания, то сделал уколы.

"Я раздел их, положил рядышком и с удовлетворением несколько раз вонзил в их тела шприц. Тела вздрагивали при каждом уколе. Я превратил их в деревянные колоды. Нет, не так. В мясные туши, ни на что уже не реагирующие, Я непрерывно замерял температуру и с удовольствием отмечал, как она постепенно снижается".

У него было заранее подготовлено несколько ванн-холодильников. Для подопытных животных, обезьян.

"Я наполнил ванны раствором, предварительно охлажденным до девяти градусов Цельсия. Собственноручно опустил каждого из них в ледяную купель. Но температуру мозга поддерживал более высокой. Видишь эти трубки и провода? Время от времени с помощью электрического тока я активировал их мозги, пробуждал их к остаточной деятельности. Чтобы совсем не погибли".

Уложив тела в ванны, он еще больше снизил температуру. Тела застывали, твердели. Температура упала до нуля. "Предварительно, еще до достижения нуля, я открыл им вены и забрал всю кровь. Посмотри, показал он, – вот бутылки с их кровью, законсервированной и живой. Они получат ее перед самым оживлением, на последней стадии процесса. У меня сколько угодно крови, вполне подходящей для начальных перелизаний. Они получали ее и тогда, когда я брал у них кожу для омоложения. – Он показал на еще одну шеренгу бутылок, наполненных красной жидкостью. – А потом забирал кровь обратно. Их сердца не бились. Тела оставались мертвыми".

Внезапно он прервал эту болтовню. Побледнел, Я понял: ему стало плохо. Теперь надо было ударить его, оглушить, бежать и известить власти.

Эта мысль снова и снова возникала в моем пьяном, вернее, полупьяном сознании. А вдруг эксперимент не удался? Вдруг он не сумеет их оживить? Или даже сумеет, но они поведут себя иначе, чем он предполагает? Меня ужаснула мысль о моей собственной неизвестной роли в этой странной, маниакальной игре. О роли, которую он отвел для меня. Для чего я ему нужен? .

Вероятно, он понял мое состояние, так как подсовывал теперь рюмку за рюмкой. И вновь его рассказ тонет в забытьи. Мне было весело. Пусть все идет к черту. Жигнь моя пошла крахом. Что мне его исследования? Женщина в ванне уже не была женщиной, юноша перестал быть юношей: мертвые, обледеневшие куски материи. Неважно,

– Достаточно ли я молодо выгляжу? – спросил он вдруг. Да, кажется, именно так и спросил.

– Ну, неплохо.

– Я нравлюсь женщинам.

– По-моему, ты их избегаешь.

– Я нравлюсь женщинам, – повторил он настойчиво, – И я сильный. Хочешь, померяемся? Я гораздо сильнее тебя.

Ага, так вот зачем я ему понадобился.

– Дурак, я не буду с тобой драться. Давай лучше выпьем.

– Защищайся, не то умрешь! – закричал он.

Я, кажется, заставил себя рассмеяться. Он ударил меня в живот. Я едва не упал. Столкнул какую-то вазу с одного из этих его античных столиков. У меня потемнело в глазах. И я тут же увидел кровь: кровь и насилие во всей его круглосуточной болтовне.

Я выпрямился, схватил тяжелое пресс-папье. Всей рукой ощутил холодное, отрезвляющее оружие. Увидел совсем рядом его сузившиеся глаза. Вскинул руку, чтобы тут же ударить. Сконцентрировал в ней все свои силы. Почувствовал страх, что никогда отсюда не выйду, и решимость выйти любой ценой. Ведь раньше я занимался спортом, когда-то неплохо боксировал, изучал дзюдо. Лишь потом все это утонуло в алкоголе.

Однако я задержал руку.

Я понял, что могу его убить, и задержал руку. Зато левая тут же нашла его подбородок. Бац. Голова с прищуренными глазами отлетела назад. Он перевалился через кресло. Потом поднялся, вытер губы. Не понимаю, почему я тут же не бросился к двери. Все еще ослепленный яростью, я шел на него с пресс-папье в правой рука. Левая была готова отразить удар – и нанести удар.

– Неплохо, – сказал он, вновь вытирая губы. – Совсем неплохо. Ты еще не умер. Пока еще жив.

Он кошачьим движением рванулся ко мне, увернувшись от обрушивающегося ему на голову пресс-папье. Снова нанес удар, и я упал. Мгновенно свернулся, как червяк, и ждал нового нападения. Подняться боялся, думал, он снова меня ударит.

Он действовал без спешки, но безошибочно. Выждал несколько секунд, пока я не остыл. Пресс-папье в руке у меня уже не было. Он приблизился, я попытался пнуть его, однако он увернулся. Я вскочил и провел крюк в челюсть. Голова его дернулась от удара.

Я добавил левой, он отскочил назад. И вдруг я почувствовал кровь, много крови в носу и на губах. Миг боли. И ничего больше.

Нет, была не только боль. Именно в тот момент я подумал: "Зачем ты, болван, защищаешься? Ведь нет у тебя никого, никогошеньки. В твоей памяти нет ни одного родного лица. Для кого ты живешь?" И это меня потрясло.

И я ощутил благодарность к Ежи Фаусту за эти удары, за эту встряску. Понял, что он – единственный человек, который интересуется мною всерьез. И его лицо – единственное в моей памяти.

Я проснулся c тяжелой головой. Шторы на окнах опущены. В просторном помещении со старинной мебелью было тепло. Я чувствовал себя прекрасно, несмотря на тяжелую голову. Кто и когда так обо мне беспокоился – я потянулся к стоящей рядом бутылке. На ощупь налил себе рюмку. Шторы на окнах были опущены, но меня мало интересовало, утро сейчас или вечер. Выпил еще одну. И еще. Тяжесть в голове исчезла. Правая сторона подбородка была заклеена пластырем, щека тоже. Вот и все. Я их потрогал. Забавно ощущать на лице эти чужие предметы. Да и все остальное в этот день, вечер, быть может, ночь меня забавляло. В любой момент я могу уйти. Навсегда. Одеться и уйти. Я открывал шкаф, закрывал. Ощупывал висящие в нем костюмы. Если захочу, могу обменять один из них на свою пижаму. Вернее, пижаму Ежи Фауста. Так мне по крайней мере казалось. Он за мной уже не следит. Видимо, очень занят. Еще бы – сейчас конец эксперимента. Конец жутким холодильникам в подвальной лаборатории.

Именно. Но разве меня это касается? Пускай себе воскрешает своих покойников. Пускай даже снова их замораживает. Пусть бьет меня каждый день по лицу, лишь бы было так хорошо, как сейчас. Я даже запел. Замурлыкал что-то себе под нос. Может быть, слишком громко? Черт знает что. Неважно. И в этот самый момент отворились большие двери, словно в актовом зале университета.

Женщина была в коротком халатике, в туфельках, волосы вроде слегка слипшиеся. И накрашена словно кукла, только что снятая с витрины. Я видел это отлично, несмотря на полумрак. Не знаю почему, но меня смутило, что я тоже в халате и босиком, и в таком состоянии, вдобавок держу в руке рюмку. Но это мое смущение тут же прошло. На всякий случай я встал за большой черный стол, так что лишь верхняя половина оказалась на виду. И вот какой забавный разговор произошел между нами; .

– О-о-о, кто вы? Я ничего о вас не слышала.

– А вы ищете Юрека? Он внизу, выпускает каких-то животных из холодильника.

– Меня он уже выпустил.

Естественно – в таком халатике она не могла прийти с улицы. Вероятно, выражение лица у меня было дурацкое, так как она рассмеялась. Засмеялся и я, хотя и ощутил замешательство.

– Вас? Ну да, это же вы! И как вы себя чувствуете?

– Чудесно. Но почему ты сидишь за этими дурацкими шторами?

Она подбежала к окну, встала на цыпочки. Я поворачивался за ней, как подсолнечник за солнцем. Так мне вспоминается. В окно брызнул свет. И она, со спины, на фоне этого света была воплощением женственности.