Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

Уезжающие по договору на лесозаготовки колхозники «Красногвардейца» начали собираться в дорогу. Немало ездивший на своём веку Гарафи, помня, что в пути пьётся много чаю, поспешил отдать колхозному кузнецу свой дырявый жестяной чайник – пусть запаяет. Зарезал жирную овцу, уже второй год ходившую яловой. Предусмотрел он и то, что вдали от дома не будет рядом с ним жены, и заставил её перештопать всё своё бельё, пришить пуговицы. Сам же перепилил и переколол на зиму дрова, какие были в запасе, и сложил их в поленницу; убрал двор, сараи. Чтобы иметь в руках немного денег, попросил у председателя лошадь и съездил в Бугульму, на базар. За делами незаметно пролетела неделя. Наконец Гарафи снял свой фартук, с которым не расставался с утра до позднего вечера, и, передав его жене, вышел за ворота и присел на скамейку, возле своего садика.

На пустынной в этот час улице вприпрыжку, наскакивая друг на друга, резвились два козлёнка с чёрными серёжками. Сначала они играли по ту сторону оврага. Не прошло и минуты, как они, всё так же вприскочку, сбежали в овраг, а в следующее мгновение уже носились по улице. Всё это не привлекло особого внимания Гарафи – игривый нрав козлят ему не в диковинку. Но эти проклятущие создания не ограничились длинной колодой у колодца, из которой поили лошадей. Нет, они вспрыгнули на колодезный сруб и там, воинственно столкнувшись лбами, принялись бодаться.

Как же тут сохранить спокойствие!

– Эй вы, дурни! В колодец ведь упадёте! – всполошился Гарафи.

Но тут козлят спугнула промчавшаяся мимо легковая машина. «Никак, секретаря райкома, – подумал Гарафи, проводив её глазами. – Наверное, за Гали пришла. После чая надо зайти к нему, попрощаться».

Поблизости послышались мужские голоса. Гарафи повернул голову и увидел предколхоза, а рядом с ним Гали-абзы. Они шли вдоль улицы, прячась в тени садов, и громко переговаривались. «Ай, лёгок на помине, значит, долгая жизнь предстоит ему», – порадовался за своего друга юности Гарафи и, поднявшись со скамейки, стал поджидать их.

– Как дела, Гарафи? Что, решил посидеть перед дорожкой, посмотреть на колхозную улицу? – улыбаясь, спросил председатель.

– Вот именно, – закивал головой Гарафи, – чтобы дать душе успокоиться.

– А что, всё-таки неспокойно на душе? – спросил Гали-абзы.

– Да, есть немного. Вроде как бы облачком заволокло.

Ханафи попросил Гарафи зайти попозже к нему в правление и тут же ушёл. Он торопился. А Гали-абзы с Гарафи присели на скамеечку.

– Облачком, говоришь, заволокло? А всё же снова потянуло тебя в дальние края?

Гарафи тихонько усмехнулся.

– Решил, съезжу в последний раз, пока ещё не совсем сбросили со счетов. А то, глядишь, скоро по старости и на работу перестанут звать. Теперь ведь стариков берегут.

Гали-абзы снял фуражку, вытер платком бритую голову.

– Рано ещё нам стариться, Гарафи.

По лицу Гарафи с рыжими короткими усиками промелькнула лёгкая тень.

– Это, конечно, так, Гали, да годы идут… Как бы ни хотелось, а не вернёшь те молодые годы, когда мы с тобой отправились записываться в Красную гвардию.

– Не забываешь те времена? – улыбнулся Гали-абзы. – А помнишь деньки, когда мы сбрасывали Врангеля в Чёрное море?

– Разве такое можно забыть, Гали!

В молодые годы Гали и Гарафи были друзьями. Правда, росли они не вместе. Родители Гали, лишь только поженились, уехали из деревни в Сибирь, на заработки. Они переезжали с шахты на шахту, с прииска на прииск. Их единственный сын Гали родился на одном из сибирских рудников. В бараках, среди шахтёров, и прошло детство и отрочество Гали. С малых лет собственными глазами видел он, что такое борьба рабочих с хозяевами. События 4 апреля 1912 года оставили в его душе след на всю жизнь и определили его дальнейшую судьбу. Среди шести тысяч шахтёров, выступивших против страшного гнёта владельцев Ленских приисков, английских капиталистов, был и отец Гали – Галиулла-абзы. За ним увязался на демонстрацию и Гали. Рабочие шли без оружия. Мальчишки то убегали вперёд, то снова возвращались к своим родителям. Они-то и сообщили, что у конторы выстроился отряд жандармов. Но отцов не остановило это, они шли и шли, только лица у них всё больше темнели. И вдруг раздались ружейные выстрелы. Гали не сразу сообразил, что произошло. Он видел, как отец, схватившись за грудь, покачнулся и упал лицом в снег, видел, что народ побежал. Перепуганный Гали тряс отца за плечо.

– Папа, вставай, скорей… стреляют! – кричал он.

Но отец почему-то не вставал.

И вот мёртвое тело отца несут домой.

Ночью тринадцатилетний Гали исчез из барака. Набив карманы камнями, он долго кружил возле дома, где жило начальство шахты. Улучив момент, он незаметно проскользнул мимо сторожей. Раздался звон разбитого стекла…

Вскоре после этого и очутился Гали в Сугышлы, – потрясённая потерей мужа, мать Гали решила вернуться в родные места.

А Гарафи – тот родился в Сугышлы. Здесь же, в этой тихой деревне, прошли его детские и отроческие годы. Родители его были не то чтобы богатые, но и не очень бедны. Была у них одноглазая лошадь, коровёнка и крытый соломой домишко. В этом-то доме и растили родители своего единственного сына Гарафи, в окружении многочисленных младших и старших сестёр, думая, что он посвятит всё своё будущее приумножению родного дома.

Но волны революционного движения, с новой силой поднявшегося после Ленского расстрела и завершившегося Октябрьской революцией, докатились и до далёкой деревни Сугышлы.

Когда среди крестьян Сугышлы распространилась весть, что в Бугульме формируются отряды Красной гвардии, Гали тут же решил идти в Бугульму. Вслед за другом после долгих колебаний поднялся и Гарафи. Но сомнения беспрестанно точили его сердце, как мышь точит дерево. Идёт Гарафи, идёт, да вдруг и скажет:

– Всё у меня перед глазами отец и старуха мать. Болит у меня за них душа.

А Гали, усмехаясь, отвечает:

– Что же, может, вернёшься, если так?

Молчит Гарафи, шагает, опустив голову. Потом снова за своё:

– Кто им теперь вспашет землю?

Гали снова с шуткой:

– Говорю, возвращайся назад. Так уж и быть, буду бить буржуев и за тебя, и за себя.

Их приняли в отряд. Но Гарафи вскоре заболел, попал в лазарет, а оттуда в деревню. Гали же остался в Бугульме. Нелегко ему там досталось. Во время кулацкого мятежа его, избитого до полусмерти, волокли привязанным к хвосту необъезженной лошади. Но всё же друзья снова встретились в армии, хотя и после продолжительного перерыва. Вместе гнали они белых до самого Томска, потом громили Врангеля, сбросили его в Чёрное море. Гали уже был командиром. Тут Гарафи был ранен. Расставались они под высокими крымскими чинарами.

– Смотри, не хлопай ушами, когда вернёшься в деревню, друг Гарафи, не жалей сил для нашей советской власти. Возможно, кулаки, измывавшиеся тогда надо мной, и сейчас ещё там, притаились, сменили обличье. Если придётся встретить, расправься с ними, как полагается бойцу Красной Армии, – напутствовал друга Гали. И тут же тяжело вздохнул. – Нет, ты не сможешь. Уж очень ты тихий человек, Гарафи. Если тебя тянуть, ты не отстанешь, идёшь и неплохо идёшь. А оставь тебя один на один с самим собой, встанешь и будешь стоять, как слепой баран.

Верно сказал тогда Гали. Вернувшись в деревню, Гарафи снова уцепился за свою одноглазую лошадёнку да за соху. Прошли годы. Гарафи не раз уезжал из деревни, пробовал пытать счастья на стороне. Многие из выехавших вместе с ним парней устроились и прочно осели: кто на шахте, кто на золотом прииске, кто на заводе. А Гарафи снова и снова возвращался в деревню. Как-то однажды, расспрашивая приехавшего из Казани уполномоченного, он услышал фамилию Гали. Гали, оказывается, стал большим человеком, работает в Казани, но здоровье его из-за фронтовых ранений подорвано. Где только, на каких курортах не лечили его – толку было мало. Врачи рекомендуют ему вернуться в деревню, жить и работать в более спокойной обстановке.

А вскоре после этого в стране началась коллективизация, и Гали сам попросился в Сугышлы. И тотчас же по приезде – разве настоящий коммунист думает о покое? – начал разговор об организации колхоза. Об этом же он часами говорил и с Гарафи, и тот опять, как нитка за иголкой, потянулся за Гали.

– Ладно, отдаю тебе поводья, Гали. Не могу я тебе не поверить, – говорил он.

В «Красногвардейце» Гарафи-абзы работал старательно, жизнь его заметно улучшилась. Он поставил дом-пятистенку, надворные постройки, понакупил обнов семье, кое-какой мебели. Дети его стали ходить в школу. Изменился Гарафи и внутренне. Исчезли бесконечные заботы, которые одолевали его, когда он вёл единоличное хозяйство. Покончено было с осточертевшими ему самому вечными сомнениями да раздумьями, с постоянно грызшей его по ночам неуверенностью в завтрашнем дне. Даже в движениях чувствовалась какая-то небывалая лёгкость, словно ему скостили десяток лет. Среди односельчан росло уважение к нему, на собраниях прислушивались к его советам.

Конечно, годы не прошли бесследно. Гарафи стал заметно солиднее. На голове появилась плешь, засеребрились виски. Он приобрёл степенную привычку ходить, заложив руки за спину. Но сдаваться ещё не собирался. И когда услышал, что пришла бумага с просьбой выделить из колхоза рабочих, сам пошёл к председателю и попросил включить его в список…

Таков был жизненный путь этих двух людей, дружно беседовавших, сидя рядышком на скамейке.

– Понимаешь, Гали, – Гарафи старался подавить вызванное воспоминаниями душевное волнение, – вот поговорил с тобой перед дальней дорогой – и на душе словно бы стало просторнее. Давай зайдём ко мне, выпьем по чашке чаю. Хотел позвать тебя с женой – не удалось… Ну, да ты не осудишь.

В горнице было светло и чисто, будто в комнате девушки. Никелированная кровать, вся уложенная большими и маленькими подушками, заполненный посудой шкаф со стеклянными дверцами, большое зеркало. Плетёная этажерка заставлена книгами. На подоконниках цветы в горшках.

Жена Гарафи, Бибигайша-джинги, в платье с замысловатым крупным рисунком, позванивая вплетёнными в косы монетами, принялась накрывать на стол. Распущенный по спине платок завязан у неё, как у молодой невестки, на затылке. Она не утерпела, чтобы не пожурить мужа: должен бы заранее предупредить, что приведёт такого почётного гостя.

– Не сердись на Гарафи, Гайша, – весело прервал её Гали-абзы. – Это я сам. Оладьи у вас очень хороши, захотелось отведать.

– На оладьи приходят вдвоём, Гали-абзы, – сказала Бибигайша-джинги, уставляя стол разной снедью, одна другой вкуснее. Расторопная хозяйка никогда не растеряется, у такой найдётся угощение и для нежданного гостя.

– Милости просим, Гали-абзы, попробуйте моей стряпни, – пригласила она.

Гали-абзы, похваливая, с аппетитом принялся за вкусные оладьи.

– Можно бы уже и не так щедро расхваливать, Гали-абзы, – слегка покраснев, сказала Бибигайша-джинги, наливая гостю чай.

Поблагодарив, он взял из её рук стакан крепкого чая и шутя пожаловался на друга:

– Вот Гарафи всё говорит мне, будто старится, Гайша, а сам, как перелётная птица, собирается лететь в неведомые края.

– Нам не привыкать к его непостоянному нраву, Гали-абзы. Пусть немножко проветрится. Если лучше нас не найдёт, опять домой вернётся, – метнула сердитый взгляд в сторону мужа Бибигайша-джинги.

По всей видимости, намерение Гарафи уехать из дому не прошло в семье гладко. Гали-абзы мысленно ругнул себя, что пошутил так некстати.

– Вот привезу городских гостинцев, посмотрю, что тогда скажешь, – попытался успокоить жену Гарафи и принялся потчевать гостя.

– Была такая кукушка, закуковала раньше срока, да голова у неё, говорят, разболелась. Погодил бы пока выхваляться, – не выдержала и рассмеялась Бибигайша-джинги. – Известно, мужчина всегда поставит на своём. Пусть едет, Гали-абзы.

После короткой семейной перепалки беседа снова приняла весёлый оборот. Наговорив Бибигайше кучу благодарностей за угощение и посоветовав не очень огорчаться отъездом мужа, Гали-абзы ушёл.

Загнав пришедшую с поля скотину, Гарафи снова уселся на скамейку.

И с чего это у него сегодня на душе неспокойно?

По улице протянулись длинные тени. Со стороны фермы доносился шум, смех, весёлые выкрики.

На той стороне оврага показался Газинур в белой с открытым воротом рубашке, подпоясанный ремнём, в кожаных сапогах. Гарафи-абзы, привыкший видеть его в старом бешмете да рабочем фартуке, обутым в резиновые калоши, не мог удержаться, чтобы не подозвать его и не подтрунить.

– Ты, Газинур, к примеру, не свадьбу ли справляешь? Что-то уж очень вырядился!

Газинур повёл чёрной бровью.

– И рад бы сыграть свадьбу, Гарафи-абзы, да время щипать гусей не подоспело[14]14
  Татарские свадьбы обычно приурочивались к периоду коллективного резанья гусей – поздней осени.


[Закрыть]. Сегодня в клубе доклад нашей гостьи, слышал небось? Нельзя же идти на доклад в том же, в чём разгуливаешь по конюшне. К тому же после доклада игры. А если от меня будет нести конским потом, пожалуй, все девушки разбегутся.

Гарафи-абзы покачал головой.

– От тебя ответа долго ждать не приходится. Ну, как, к примеру, в дорогу-то готов?

– Уже пять лет, как готов, – не замедлил с ответом Газинур. – Остаётся взвалить мешок на плечи, сказать отцу с матерью «до свидания» – и даёшь Урал!

Гарафи-абзы долго всматривался в весёлое, дышащее здоровьем лицо Газинура. Видно, только что из бани. Щёки – словно яблоки. Посмотришь – вроде подвыпил, а он совершенно трезв. И откуда такая жизнерадостность в этом парне? Рос сиротой, материнской ласки не видел, с семи-восьми лет уже пас скот с отцом, до самой коллективизации гнул спину на кулаков. Одних побоев да оскорблений сколько перетерпел… Откуда в нём эта решительность, уверенность в своих силах? Взять хотя бы его самого, Гарафи, – места же себе не может найти из-за этого отъезда. А ведь он всё-таки человек бывалый, повидал на своём веку и Урал, и Сибирь, и Крым. И всё же перед дальней дорогой скребёт что-то на сердце. А Газинур из колхоза дальше чем на тридцать-сорок километров не выезжал – и хоть бы чуточку волновался. Бывают же такие счастливые люди!

– Легко, вижу я, смотришь ты на жизнь, Газинур, ой, легко! Ни думушки, к примеру, ни тоски в тебе нет.

– Думы да тоска, Гарафи-абзы, – весело ответил Газинур, – от безделья одолевают. А у меня – вплоть до сегодняшнего – не было дня без работы. Да и зачем она мне сдалась, эта тоска?

 
Не тоскуй, душа моя, вовек:
От тоски хиреет человек, —
 

пропел он задорно.

Гарафи невольно рассмеялся.

– Море тебе, к примеру, по колено, Газинур. Любуюсь я на тебя – весело живёшь, красиво живёшь, не боишься жизни.

Газинур вдруг сделался очень серьёзным.

– А чего мне бояться нашей, советской жизни, Гарафи-абзы? В старое время я, быть может, и боялся бы. А сейчас, куда ни пойди, нам везде одно солнце светит.

– Так, так, – протянул Гарафи-абзы, а сам, будто впервые увидев, внимательно оглядел Газинура.

«Семена, посеянные Гали, дали в твоей душе хорошие всходы, парень», – с невольным уважением подумал он.

Газинур вынул коробку хороших папирос и, проделав руками замысловатый фокус, протянул её Гарафи.

– Прошу. Подарок казанских девушек, – сказал он.

Гарафи-абзы покрутил, разминая папиросу, прочёл отливавшую золотом надпись на мундштуке и, скосив набок голову в войлочной шляпе, уставился на Газинура. Не замечая его насмешливого взгляда, Газинур разглядывал подаренную ему Гюлляр папиросную коробку. Одна выше другой громоздятся ледяные горы. Какой-то человек с развевающимися по ветру концами башлыка мчит во весь дух на коне. Эта гористая местность и есть Кавказ. Газинур знает о Кавказе только по нескончаемым воспоминаниям о старом солдатском житье-бытье своего отца, Гафиатуллы-бабая. Но слышать – одно, а видеть собственными глазами – совсем другое. Эх, поглядеть бы на эти горные хребты вблизи! Отец говорит, что на самых вершинах гор лежит вечный снег, а у подножия растёт виноград, апельсины. Диво!

– Смотри, Газинур, – пошутил Гарафи-абзы, затягиваясь ароматным дымком, – как бы не подцепила тебя, к примеру, казанская девушка на эту папиросную коробку с красивой картинкой. Бывает такое в молодости.

С другого конца улицы раздался звонкий, ещё не окрепший голос Халика:

– Газину-ур!

И все окрестности «Красногвардейца» повторили весёлым эхом: «…нур…»

– Зовут есть пельмени, – пояснил Газинур и поднялся с места.

Гарафи-абзы тоже встал.

– Значит, договорились, Газинур, – сказал Гарафи-абзы, – завтра с рассветом тронемся. Если увидишь в клубе Хашима и Газзана, передай им – пусть долго не спят.

– Будь спокоен, всё будет в порядке, Гарафи-абзы.

У калитки Газинура встретил младший брат Халик.

– Абы, – шепнул он тихонько, словно делясь важной тайной, – идём скорей! Тёти-гостьи сбивают масло, а оно не сбивается. Мама смеётся, они тоже хохочут. Потеха!

Зная, что брат любит посмеяться, Халик, оказывается, затем только и позвал его, чтобы он посмотрел на эту картину. А пельмени ещё не поспели. Их и в котёл-то ещё не опускали.

Газинур приоткрыл дверь. Гюлляр старательно сбивала масло. Короткие светлые волосы её рассыпались и падали на лоб… Она то и дело отбрасывала их тыльной стороной ладони и снова бралась за пахтальник. Фатыма, забыв о книжке, которую держала в руках, глядя на напрасные усилия подруги, заливалась весёлым хохотом.

Увидев Газинура, Гюлляр остановилась.

– Ох… устала… – улыбаясь, проговорила она и опустилась на край нар. – Адский труд!

– Тебе на дорогу готовят ведь масло, Газинур, – сказала стоявшая у печки и занятая подвешиваньем котла мать. – Сколько уже мучаются, бедняжки! Я говорю: «Давайте лучше я сама», – не дают.

– Мы надеялись, – может, Газинур хоть разок вспомнит о нас, когда будет есть масло в дороге, – сказала Гюлляр и смешливо взглянула на Фатыму. – А то уедет и позабудет.

– В таком случае, чтобы помнить о вас подольше, я всю дорогу не притронусь к этому маслу, – в тон девушке ответил Газинур и взялся за пахтальник.

– Ну-ка, посмотрим, почему оно упрямится.

Девушки с интересом наблюдали за движениями Газинура. Казалось, он работал, не прилагая никаких усилий. Между тем ещё не успели свариться пельмени, как масло уже было сбито. Девушки удивлённо заглядывали внутрь маслобойки.

– Как ты это сделал, Газинур?

– Вот так… Зная секрет и молитву, – улыбнулся Газинур, подавая матери маслобойку.

Они ели пельмени, когда в дверь влетел куда-то исчезавший Халик. Он крикнул так, что задребезжали стёкла:

– Гали-абзы уже в клуб пошёл!

– Пожар, что ли?.. Чего ты так кричишь? – рассердилась мать.

Девушки торопливо доели пельмени и тоже стали собираться в клуб.

– Не спешите, я сейчас чай соберу, – сказала Шамсинур. – Наш народ не из торопливых.

– Это только ты, мама, не торопишься, – пробурчал Халик, набивая рот пельменями. – В клубе уже и сесть негде. Даже Сабир-бабай с дедом Галяком уже там.

– Подавишься, куда так спешишь! – оборвала его мать. – Деда Галяка только там и недоставало, того и гляди рассыплется, старый.

Халик не нашёл нужным что-либо отвечать на столь бессмысленное замечание. Откуда матери знать, сколько радостных хлопот у него сегодня! Во-первых он, как велел ему Гали-абзы, написал объявление и приклеил его к дверям правления. Во-вторых, ходил с товарищами из дома в дом, приглашал колхозников на собрание. В-третьих, Гюлляр просила его перед тем, как она начнёт доклад, установить на сцене небольшой макет электростанции и развесить чертежи и схемы. От последнего поручения Халик земли под собой не чуял.

Зал действительно был битком набит. Но девушкам дали дорогу, и они прошли вперёд, а за ними проскользнул вперёд и Газинур, хотя его то и дело дёргали за полы.

– Ждём, ждём, – сказал Гали-абзы, жестом приглашая девушек на сцену, за покрытый красной материей стол. На груди у него блестел сегодня орден Красного Знамени.

Гюлляр с Гали-абзы и Ханафи направилась к лесенке, что вела на сцену. Фатыма села на место, освободившееся после Гали-абзы, Газинур поспешил занять место Ханафи.

Халик вертелся на сцене возле Гюлляр. Вот он что-то пошептал ей на ухо, быстро скользнул за сцену, тут же появился снова и принялся развешивать на заранее вбитые гвозди чертежи и схемы, сделанные Гюлляр. Поставил на маленький столик какую-то таинственную вещь, покрытую белой материей. Тёмное от загара лицо его приняло в этот момент столь торжественное выражение, столько счастья было в его глазах, что можно было подумать: самый главный человек на сегодняшнем вечере – это он, и все сидящие в зале собрались, чтобы послушать именно его.

«Смотрите-ка, раньше брата в капкан лезет, блоха этакая», – подумал Газинур и, обернувшись назад, поискал глазами Миннури. Давеча, едва он вошёл, её пёстрый платок бросился ему в глаза, а сейчас её что-то нигде не видно. Куда она запропастилась?

– Товарищи, – сказал Гали-абзы, и шум сразу стих, – сегодня перед нами выступят приехавшие из Казани девушки – гостьи Гафиатуллы-бабая. – Он поискал глазами старика, который сидел в одном из первых рядов. – Гюлляр, – кивнул он в сторону своей соседки справа, – расскажет нам о колхозной электростанции, а Фатыма – вон та, что сидит в первом ряду, между дедом Галяком и Газинуром, – прочтёт стихи нашего любимого поэта Хади Такташа. Прошу соблюдать тишину.

Гюлляр подошла к самому краю сцены. Руками она судорожно сжимала за концы гибкий прутик. Стройная, как тростинка, с такой тонкой талией, что думалось, вот-вот переломится, со светлыми волнистыми волосами, спадавшими до плеч, она невольно привлекала к себе взоры; особенно, конечно, заглядывались на неё парни.

– Товарищи! – проговорила она приятным и каким-то очень ясным голосом.

Для сидящих в зале привычное обращение это прозвучало естественно и спокойно. На самом же деле Гюлляр страшно волновалась. Она рассчитывала немножко подзаняться в деревне своей дипломной работой и никак не ожидала, что ей придётся выступать перед колхозниками, да ещё на таком большом собрании. И когда она дала согласие на это, у неё вдруг пропал сон. Ведь она всего только студентка, правда, студентка-дипломница, но всё же образование-то у неё не закончено. Да и опыта маловато. А для колхозников лекция о гидроэлектростанции не просто интересная, отвлечённая новость науки, – для них это вопрос их завтрашнего дня. Поэтому-то сегодня и переполнен клубный зал. Даже столетний дед Галяк не усидел на печке и сейчас, приложив к уху правую ладонь, жадно ловит каждое слово.

Гюлляр коротко рассказала о том внимании, которое уделяет партия и правительство электрификации деревни, и перешла к самой трудной части доклада: надо было в доступной форме изложить, как строится колхозная электростанция. Слушали её, не перебивая ни словом. Но Гюлляр казалось, что она говорит очень плохо, а в зале тишина лишь потому, что мысли её не доходят до слушателей. «Эта девушка рассказывает такие чудеса – сразу и не разобраться», – как бы говорили их взгляды. Она с волнением сняла покрывало и показала макет гидростанции. И только когда весь зал вдруг подался вперёд, Гюлляр облегчённо вздохнула и пустилась в объяснения, сколько материалов, времени и денег нужно для строительства вот такой, но только настоящей, электростанции. Когда же она повела речь о возможностях постройки подобной электростанции для «Красногвардейца», кто-то крикнул из зала:

– Но ведь вы говорите – чтобы получить электричество, нужна вода? А наш ручей по горло воробью, по колено вороне!

И вдруг мёртвая тишина сменилась невообразимым шумом.

Гюлляр подождала, пока шум утихнет, и, слегка улыбаясь, сказала:

– Вода есть, товарищи, воду нашёл Газинур.

Головы слушателей дружно повернулись в ту сторону, где сидел Гафиатуллин. А жавшийся до сих пор в тёмном углу Морты Курица ехидно бросил:

– Вот это называется – открыл город Казань!..

На весь зал грохнул смех.

Гали-абзы с трудом успокоил расшумевшихся людей:

– Я серьёзно говорю, товарищи, – спокойно продолжала Гюлляр. – Хотя на территории «Красногвардейца» воды и нет, зато по соседству, в колхозе «Прогресс», воды хватит на две электростанции.

– В Яфановке, товарищ докладчик, есть река Зай, в Андреевке – река Дымка. В соседнем районе – Ик, в ней воды ещё больше, – снова раздался ехидный голос Морты Курицы. – Может, оттуда возьмём воду? По щучьему велению, по Газинурову прошению, а?

Но на этот раз его слова не вызвали смеха. Наоборот, все принялись одёргивать Морты. А дед Галяк поднялся, опираясь на палку, и, обращаясь к Гюлляр, сказал:

– Не прерывай своего слова, дочка. И не взыщи, что среди нас нашёлся такой пустой человек, который оказался под помелом, когда людям раздавали ум. Да и прозвище у него Курица. Вот он и квохчет.

Деду Галяку хлопал весь зал. Гюлляр, удивлённая злым остроумием этого седенького, с виду добродушного деда, продолжала свои объяснения, после такой убийственной отповеди спорить ещё и ей с человеком по прозвищу Курица не было никакой надобности.

– Если мимо ферм «Прогресса» прорыть от реки канал длиной метров в триста-четыреста, – сказала она, – так и на вашей территории можно будет строить настоящую электростанцию.

– А ведь неплохие данные добыли наши разведчики, – склонился Ханафи к уху Гали-абзы. – Не мешало бы нам серьёзно обмозговать это предложение.

– Подумать, конечно, следует. Но только, мне кажется, не о канале, как говорит девушка, а о том, чтобы построить одну общую электростанцию – нам и колхозу «Прогресс». Было бы и легче, и дешевле, Ханафи.

Посыпались бесконечные вопросы. А дед Галяк, кряхтя, взобрался на сцену и попросил:

– А ну, покажи-ка мне твой электрический дом, дочка.

– Получше смотрите, дед Галяк: выстроим электростанцию – поставим тебя главным инженером! – весело крикнули старику из зала.

Был уже двенадцатый час, когда Гали-абзы, пожалев Гюлляр, прекратил вопросы.

– Это не последняя наша встреча с Гюлляр, товарищи. Она проживёт у нас всё лето, – сказал он.

Только после этого народ успокоился.

Пришла очередь Фатымы. Она вышла на сцену, сосредоточенно опустила глаза, пережидая, пока стихнет шум, потом, чуть откинув голову назад, произнесла первые строки стихотворения Такташа, ноту поэта «Гордым лордам Англии». По мере того, как она читала, голос её всё более крепнул и суровел:

 
Без титулов и величаний пишу
Я ответную ноту мою,
Пишу, как крестьянин,
И гнева в душе
На английский народ не таю:
С пылающим сердцем лорду пишу
Я ответную ноту мою.
 

Стихотворение это всегда зажигало Фатыму.

 
Миллионы тебе неизвестных людей
В фонд «ответа» свои сбереженья внесли.
В эскадрильи больших алюминиевых птиц
Превращаются эти рубли.
Но с людьми, что вносили лепту свою,
Ты встретиться можешь ещё:
Если ты нападёшь,
Выйдут в битву они —
Миллионы, к плечу плечо.
Пусть отважны полки твои…
Но никогда
Нас в боях они не победят,
Пусть остры твои пики,
Но их против нас
Солдаты не обратят!
 

Последние строки прозвучали у Фатымы с особенной силой. Когда она их произносила, в зал вошёл бригадир трактористов Исхак Забиров. Никто не обратил на это особого внимания. Забиров был частым гостем в клубе «Красногвардейца». Прислонившись к косяку, Забиров не спускал глаз с девушки. Когда она кончила, он, нагнувшись к соседу, прошептал:

– Кто это?

– Студентка из Казани…

Фатыма читала ещё и ещё. Её не уставали слушать и каждый раз засыпали аплодисментами. Газинур даже на сцену взбежал и, пожимая девушке обе руки, со всей своей непосредственностью сказал:

– Спасибо тебе, Фатыма… Спасибо Такташу!

Старики начали расходиться. Молодёжь быстро подготовила зал к танцам. Парни вынесли скамейки. Девушки брызгали водой и мели пол. Посредине зала поставили два стула, их тотчас же заняли два гармониста, и зазвучала лихая плясовая.

– Айт шуны![15]15
  А ну, давай!


[Закрыть] – вдруг выкрикнул Газинур, одним прыжком выскочил на середину зала и, прищёлкивая пальцами, ринулся в пляс.

Плясал он мастерски: закидывая за голову то одну, то другую руку, он поворачивал своё смеющееся лицо то вправо, то влево. Ноги его едва касались пола.

Остановившись перед Гюлляр, подзадориваемый со всех сторон молодёжью, он вызывал её особенно долго. И Гюлляр, хотя и очень утомлённая докладом, не устояла перед таким искренним плясовым вызовом. Широко раскинув руки, она проплыла полный круг и только тогда вышла на середину. Казалось, Гюлляр не плясала вовсе, а порхала, будто белая голубка, что резвится в пронизанном солнцем бескрайнем синем небе. Газинур, да и все вокруг не сводили с неё восхищённых глаз.

Девушка остановилась перед Хашимом, который сидел, положив руку на плечо Газинура. Когда он встал, она села на его место.

– Гюлляр, – не дав ей даже отдышаться, спросил Газинур, глядя в её блестящие глаза, – неужели и вправду можно в нашем колхозе построить электростанцию? Эх, если бы так!.. Я собственными руками, кажется, вырыл бы канаву в триста метров, о которой ты говорила. Вот клянусь богом!

– Да ведь ты уезжаешь, – сияя улыбкой, сказала ещё не остывшая от пляски девушка.

– Я уж теперь думаю: может, не ехать? Ведь Ханафи-абы насильно меня не пошлёт. Возьму да не поеду.

Гюлляр нагнулась к нему и сказала вполголоса:

– Нет, Газинур, не отказывайся от своего решения, а постарайся там выучиться на электромонтёра.

Пляски сменялись песнями, песни плясками. Среди молодёжи были девушки из Исакова, из соседней чувашской деревни Наратлы. Русские, татары, чуваши часто встречались по вечерам в своих клубах, вместе заводили игры, плясали.

Пильщики Пашка и Степан тоже были здесь. У Степана в руках гармонь. Девушки из «Красногвардейца» посматривали на него особенно ласково.

Вот вышли на круг парень из «Красногвардейца» и девушка чувашка. Русоволосая, с васильковыми глазами чувашка запела по-татарски:

 
Шейка голубя бывает
Розовой и голубой…
 

Парень присоединился к ней:

 
Будь отчизны храбрым сыном,
Будь готов помчаться в бой!
 

У дверей, в группе молодёжи, не принимавшей участия в общих развлечениях, Газинур увидел Салима. Он что-то рассказывал, явно стараясь привлечь к себе внимание. Одна из девушек схватила его за руку, чтобы втянуть в круг пляшущих. Но Салим, прижимая к груди свободную руку, отказывался.

«Вот ломака!» – подумал наблюдавший эту сцену Газинур.

Принёс ли тогда Салим справку от доктора, нет ли, об этом Газинур не допытывался. Однако в списках отъезжающих Салим значился.

На круг вызвали Фатыму. Она остановилась в середине, заплетая распустившуюся косу. Увидев её, Исхак Забиров выхватил у Степана тальянку, одним движением растянул до отказа мехи, задержался на секунду, раздумывая, что сыграть, – и забегал пальцами по ладам. Это была новая плясовая мелодия одного татарского композитора. Удивлённая Фатыма подняла голову, и глаза её встретились с открытым взглядом высокого, широкоплечего парня с шапкой русых кудрей на голове. И, точно не желая, чтобы другие заметили этот взгляд, она отвела глаза и поплыла по кругу.