Текст книги "Скаредное дело"
Автор книги: А. Зарина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не уважают, икон не чтят, – сказал губной староста.
– Тьфу! Еретики! – отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: – У тебя новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, и просил, – и он поклонился воеводе и старосте. Те ответили ему поклоном тоже.
– Что же за новости, боярин? – спросил староста.
– А уж не знаю и сказать как, – начал Терехов. – Слышь, получил я сегодня грамоту от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина.
Староста и воевода кивнули.
– И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали...
Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего лицо его налилось кровью.
– А в том и мне горе и супруге моей, – печально продолжал Терехов, а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.
Воевода оправился и смело заговорил:
– А тебе что с того печалиться? Коли жених пропал, для твоей дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!...
Терехов тихо покачал головой.
– Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [пяченая невеста: от которой жених отказался; такая девушка считалась опороченной и ей одна оставалась дорога – в монастырь] у меня, что ли? Ульщать вздумал... последнее дело от слова отректись! А еще вот, пишет он, заговорил боярин снова, – что сыск делает. Так просит и меня ему пособить. Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь.
Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукой касался пола, сказал:
– Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, Иван Андреевич!
– Что ты, что ты, боярин! – в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил:
– Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..
– Буду милостив! – сказал боярин.
Староста кивнул головой.
– Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И староста взялся за шапку.
Вскоре ушли и воевода с Андреевым.
Воевода, лишь только вернулся к себе домой, как тотчас послал за дьяком, Егоркой Балагуровым.
Егорка, а по городу – особливо промеж мещан и посадских – Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими дерзостен. В переводе на наше время и понятия воеводский дьяк был в роде правителя дел канцелярии губернатора, с несравненно большими полномочиями, потому что соединял в себе власть и исполнительную, а за безграмотностью воеводы был не ограничен в своем произволе.
Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.
– Слышь, заговорил воевода, – через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?
Дьяк откашлялся.
– Так, от смерда, скоморошника!
– Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот тут и смекни!
– И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало, – чай они еще там бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..
– Дело! Так поспешай. Егорка!
– Твой раб, боярин! – ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез за дверью.
Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.
Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны в молельной, когда воевода окликнул ее; она обернулась.
Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа лицом, с злыми глазами и тонкими губами.
– Что еще? – спросила она грубо.
Воевода вздохнул.
– Ох, Матрена, сказал он, – скаредное дело с тобою мы учинили! Беда нам будет.
– Говори толком, Бога для! – нетерпеливо крикнула Матрена. – Что еще неладно? Али купцы...
– Купцы пишто... Что купцы?.. Князь Теряев-то нашему боярину грамотку прислал...
– Ну? – Лицо Матрены приняло сосредоточенное выражение.
Пишет, что евойного сына скрали. Сыск просит сделать...
– Эх! – вздохнув успокоилась Матрена. – А ты что ж думал, что князь этакое дело да так и оставит? Эх голова, голова!
– Не то, Матрена, а как здесь эти самые скоморохи и их Сипунов возьмет...
– А ты дьяка напередки пошли...
– Я и то! Егорка-то уже побег...
– Матрена опять вздохнула с облегчением.
– Так о чем ты гнусишь-то?
– А о том, что занапрасно все это: я боярину-то закинул, так оно так-то повернул мне слово! – воевода сокрушенно махнул рукой. – Не отдаст он своей Ольги за нашего Ванюшу, ни в жисть!
– Дурак! – гневно сказала Матрена. – Ей-то еще четыре годика. О чем говорить загодя? Иди спать лучше!
Она гневно покачала головой и прибавила:
– Лишь бы у князя сыновей не было, а то мое уже дело...
– Мальчонка-то жаль... – вздохнул воевода.
Жена его презрительно усмехнулась.
– Эх, горе-воевода! Тебе бы в мамки идти, а не на воеводстве быть, сказала она.
Воевода снова вздохнул и стал креститься на образа.
14
Опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он вошел запыхавшись в кружало, там еще все гости были в великом смущенье.
– Слышь, заговорил пыхтя дьяк, – скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?
Целовальник низко ему поклонился и ответил:
– Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
– Кто, куда? – Дьяк выпучил глаза и грузно упал на скамейку.
– Надо-быть, по какому татебному делу, – ответил кланяясь целовальник: – приходили стрельцы и отвели по приказу судебного старосты. В яму полагать надо!
– В яму, в яму! – передразнил его дьяк.
– Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил перед ним целую ендову меда, а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.
– В яму! – ворчал недовольно дьяк. – Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгом! А теперь перед воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди! Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!
Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.
– За что гнев твой? – заголосил он жалобно. – Сам знаешь, что и я, и животишки мои, все в твоей руке. Я ли скуп для тебя? А ты не за что грозишь мне!
– Погоди вот ужо! – бурлил и грозил дьяк, притягивая мед и в тоже время думая, как бы ему обелиться перед воеводою.
А с задержанием скоморохов поспешил Андреев, радея о друзьях своих. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов, как тотчас послал в кружало стрельцов, чтобы схватить их.
– Их было трое из тех, что посетили двор князя Теряева, хотя ни один из них не знал про кражу княжеского сына. Их тот-час привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
– Они сели на грязный, вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
– На другое утро, ни свет, ни заря, губной староста Сипунов оповестил боярина, что скоморошные люди забраны, и коли будет его желание, пусть придет в губную избу, чтобы вместе допрос чинить этим ворам.
Терехов велел поднести посланцу ковшик пенника, сказал что будет, и сейчас же после заутрени, наскоро отдав приказание управителю, оделся в темный будний кафтан и важно опираясь на палку, пошел в губную избу, – она же служила, так сказать, и местным разбойным приказом.
Там уже ждал его губной староста.
– Здраву быть! – сказал кланяясь Терехов.
– И тебе, боярин! – ответил Сапунов. – Там их и допрашивать станем!
– Ин быть по-твоему! – согласился Терехов.
В это время в избу вошел воеводский дьяк, Егорка Балагуров, и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
– Прости, милостивец, заговорил он униженно, – поскольку боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так и заказал мне, непотребному рабу, Егорке, на сыске стоять.
– Что же, – согласился Сипунов, – воевода в своем праве. Пойдем, боярин!
Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники, вместе с несчастными неплательщиками, во дворе, по трое и десятками, смотря по помещенью.
Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота дверью. Это и был застенок. На земле перед дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
Сипунов открыл дверь, которая заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка, с земляным полом, как бы делился на две части. На лево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки, недалеко от стола стоял аналой, с крестом на нем; направо же валялись доски, стоял небольшой помост, на котором на боку спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горящими углями, дымилась жаровня и в полутьме виднелись страшные орудия пыток: палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
Два заплечных мастера встретили пришедших низкими поклонами.
– Приведите-ка, молодцы, скоморохов, коих вчера забрали: сыск малый сделаем, – распорядился Сипунов и стал залезать на скамью, позади стола.
– Садись, боярин, пока что, – пригласил он Терехова, который с трудом уселся на конец скамьи.
Дьяк покашливая сел на табурет, у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха.
Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
– Смилуйтесь, бояре, во имя Христа! Ни в чем не повинны! Ни татьбою, ни убийством не занимались! Отпустите, Бога ради! Ходим мы нищи и ноги: с того, что дадут, только и живы!
– Ну, вы! – закричал на них дьяк, – волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину!
И при этом они хитро подмигнули ближайшему к нему скомороху. Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
– Сказывайте имена ваши, – сказал Сипунов. – Пиши Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
– Ну, вы! – окрикнул их снова дьяк и ткнул пальцем на первого. – Тебя как?
– Иван, а прозвищем Наливайко!
– А тебя?
Красивый, лет девятнадцать, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
– Антошка Гусляр!
– Тебя?
Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
– Емелька Беспутный!
– Чем занимаетесь и откуда пришли? – повторил дьяк вопрос и прибавил: – В Москву идете, што ли?
Иван Наливайко ответил за всех.
– Скоромошьим делом, милостивец! Скоромошьим, да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
Дьяк довольно крякнул, и по губам его скользнула улыбка.
Сипунов взглянул на Терехова, а Терехов только печально вздохнул и потряс бородой.
– Чего ж их спрашивать? Вестимо, ничего не ведают, – тихо сказал он.
– Оставить сыск? – спросил Сипунов. Терехов кивнул. Добродушный Сипунов словно ожил; ему было тяжело пытать людей занапрасно и он, приняв грозный вид, сказал:
– Ну, на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, будете с них клепы! А наперед, чтобы в нашем городе не чинили буянств. Слышь, вчера до полуночи бражничали.
Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
– Слышь, – обратился Терехов к дьяку, – не откажись сегодня ко мне зайти! Хочу другу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то у меня старый еле видит. Писать и некому.
– Рад, боярин, за тебя живот положить, – кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
Угрюмый вернулся Терехов домой и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная, с испуганным лицом.
– Ай, что стряслось, Петр Васильевич? – спросила она, едва переводя дух. И ушел ты сегодня не во время, а теперь меня позвал?
– Садись, жена, – ответил боярин. – Действительно стряслось. Помнмишь, мы за княжего сына свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
– Помню, батюшка! Как не помнить! – ответила жена Терехова, – еще на Москве то было. А что? Али полаялись?
– Пустяки, говоришь: дружбы нашей мечом не рассеч! Дело в том, что княжего сына ономедни скоморохи с вотчины скрали!
– Ахти мне! – воскликнула боярыня и даже изменилась в лице.
– Петр Васильевич, – сказала она помолчав, – что ж теперь нам-то делать?
Терехов нахмурился.
– Что делать, про то я знаю. А сказал тебе на тот случай, чтоб про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев и едва поздоровался с Тереховым, как сказал ему:
– Зачем скоморохов отпустил?
– Коли они из-под Тулы...
– Брешут! Сейчас доподлинно услыхал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего – не возьму в толк. И окромя того, кажись и княжой сын объявился.
– Шутишь? – откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
– Что за шутки! Ты слушай! Немец-то мой...
– Какой немец?..
– Ах, ты! Да вчерась-то я говорил, что мне из Москвы немца для стрельцов прислали.
– Ну, ну, запамятовал! – успокоил его Терехов. – Дальше-то что?
– Ну, вот и слушай! Сегодня это поучил он нас всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что. На дворе клеть есть, там он и живет...
– Ну?
– Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит, есть в Москве корчма. Ее какой-то Федька Беспалый держит...
– Федька Беспалый? – повторил Терехов. – Ну, так что ж, что в Москве корчма есть?
– Да постой, дай, кончу! – остановил его Андреев. – Так слышь, к этому Федьке-то скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец все это видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то много таких ребят для нищих держал, сарай полный, что мыши...
– Ну?
– Ну, немец-то скрал его, да к другим немцам отвел. Он теперь у них там, на Кукуе.
– Обасурманили мальчика.
– Зачем? Я к тому, что может это княжой сын и есть.
– Княжой? Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, пошлем до князя нарочного.
– Беспременно. К чему я и пришел к тебе. А только ты мне скажи: зачем ты скоморохов отпустил и к чему дьяк им мирволил?
– Ну, тоже, Сеня, откуда ты знаешь это?
– Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели это у нас под садом, один и баит: "Спасибо дьяку, надоумил. Ляпнули бы, что из Москвы, повисели бы на дыбе". Другой ответил: "Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами". Ишь куды завернул! Обмерекать надо, боярин. Может здесь и измена какая есть. Лях-то не дремет.
Терехов задумался.
– А что? Пожалуй, кто и мутит. Ну, а как же с князем-то? А? вспомнил он.
– Послать беспременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядем и без отписки всякой?
– А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему да и спосылай! Только послание все же напишем, потому князь горячий и неравно его с первого слова на дыбу потянет.
– И то, – согласился Андреев.
– А дьяка этого велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься. Как-нибудь сам наскребу.
– Так я пойду, снаряжу его.
– Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, – и Терехов набожно перекрестился. – Ежели да сразу на след напали, прямо чудо Божие.
– Воистину! – ответил Андреев. – Ну, так я пойду, а ты готовь грамотку!
– Ладно.
Андреев ушел. Боярин прошел в свою рабочую горницу, достал перо, бумагу и кряхтя стал составлять послание своему другу.
В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной и грамотой, ехал назад из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину князя.
15
Князя Теряева узнать было трудно, так он изменился со времени пропажи своего сына. Смуглое лицо его точно почернело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Как слуга его Антон, он в знак своей печали отпустил бы волосы, но постоянная служба при царе не допускала этого, и он кручинился еще более.
В то время как жена его у себя, на усадьбе, могла и плакать, и молиться, и горько сетовать, – он все время должен быть ходить с веселым, светлым лицом, тем более, что царские приспешники, братья Салтыковы всегда готовы были истолковать его печаль в дурную сторону.
А нельзя было не печалиться.
Почитай, два месяца прошло, а о сыне ни слуху, ни духу. Сколько за это время боярин Колтовский по приказу боярина Нашокина скоморохов перепытал, – никто ничего не сказал, даже следа не подал.
И Терехов-Багрев безмолствует.
Каждый раз, как наезжал князь к себе в вотчину, княгиня торопливо спрашивала его:
– Ну, что?
И каждый раз, он должен был, потупив голову, только вздыхать в ответ, после чего княгиня начинала горько плакать.
Верно, с силой и властью не все можно сделать.
Князь в суеверном малодушии звал к себе ворожею Ермилиху, сыпал ей деньги и говорил:
– Найди мне сына!
Но и она не могла помочь ему. Хитрая баба брала деньги, смотрела на воду, бормотала о злых людях, о недругах, но не могла указать ни воров, ни на место, где укрыт княжеский первенец.
– Эх, князь, – говорил ему Шереметьев, – положись на милость Божию! Не убивайся так! Бог поможет, – сыщется твой сын.
– Сыщется! – с горечью говорил князь, а каким? Может его ослепили злодеи, может, ног и рук лишили. Ах, кабы знать, где мои враги.
И он злобно грозил сжатым кулаком.
А тем временем капитан Эхе уже приближался к его вотчине с радостной вестью, и однажды, когда князь приехав из Москвы, сидел задумавшись в своей горнице, к нему вошел Антон и, низко поклонясь, сказал:
– Слышь, княже, немчин какой-то с Рязани приехал: от боярина Петра Васильевича грамотка.
Князь выпрямился словно от удара и воскликнул:
– Где? Давай!
Антон подал ему свиток с восковой печатью на тесемке.
Князь дрожащей рукой сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону:
– Гонца в избу сведи! Напой, накорми!
Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга.
"И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон зем..."
Князь не дочитал до конца послание и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
– Эй! Кто есть!
На зов к нему подбежал отрок.
– Беги в избу! Вели Антону немчина сюда привести. Живо!
Давно никто не видал такого оживления в лице и в движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
– Что знаешь про сына?
Эхе смутился и почесал правой рукой за ухом.
– О каком сыне?
– О моем, моем! – закричал нетерпеливо князь.
Эхе покачал головой.
– Про мальшик говорил. А мой не знайт, ваш сын, не ваш сын, – ответил он.
– Про какого мальчика? Ох, да говори же!
– Дозволяй мне пить! Горло сохло. Жарко.
Князь захлопал в ладоши.
– Меду ковш!
Мед появился тотчас. Эхе выпил с половину ковша и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
Князь жадно его слушал, не прерывая до самого конца.
Эхе кончил и замолчал. Князь сидел, опустив голову, что-то соображая, и вдруг вскочил на ноги.
– Антон, зови слуг! – приказал он и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон торопливо согнал дворню.
– Был рыжий скоморох с теми? – спросил князь у слуг.
– Был, князь-батюшка! Поводырем был, – ответило несколько голосов.
– А с ними щуплый такой, был?
– Был, был! И мальченка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! раздались снова голоса.
Лицо Теряева просветлело.
– Коней, Антон! – закричал князь. – И ты, немчин, со мной! Едем к твоему приятелю! Ну, живо!
И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
Эхе и Антон не могли на своих конях поспеть за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь не гнушаясь посадил с собой за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немчина.
– Расскажи мне, какой он из себя?
И эхе опять описывал мальчика, описывал сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и, наконец, про доброго немца-цирюльника и его сестру.
– Не приметил ли ты складня на нем? Цепка из золота, кольчужками?
– Нет! – покачал головой немец. – Голая шея, ничего не было.
– Не он! – упавшим голосом сказал князь. – У того складень, наше благословение.
– Эх, князь! – вмешался Антон. – Да нешто вор этот, Федька, оставит у него золото?
– И то! – оживился князь. – Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому, – лицо князя потемнело, и он стукнул кулаком по столу, – Федьке, вору и разбойнику, будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там... – Он не окончил, но Эхе, взглянув на него без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
Князь забылся: его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
– Но кому нужен был мой Михалка? Может, они просто крадут и ждут выкупа... Не слышал я про такие дела... Крадут для нищенства да для скоморошьего дела, так больше от посадских да торговых людей... Ну, да уж доберусь я до правды: огнем и водою, дыбой и плетью, всем, что в застенке есть! А пока, – вдруг очнувшись, резко сказал он, – поедим да соснем малость!
И, сразу оборвав речь, он подвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались в Москву. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это страшное преступление, и и горел местью и ненавистью к неизвестному вору.
Антон, как верный слуга, зная опасности большого путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и заблудыжный посадский, зорко осматривал в ночной полутьме и прислушивался к тишине; а Эхе, – видавший за свои походы и кровь, и резню, и разбой, и преступления, – с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажешь ей... Нет, он ничего ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от полного сердца: вот так!
При этом Эхе вздыхал с такой силой, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
– Прямо в слободу веди, немчин! – отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
– Гут! – ответил Эхе, ударяя коленями лошадь.
Наступило уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбой, убоиной и всякими овощами; в рядах открывались лари; к убогой церкви плелся поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москвы-реки въехали в слободу.
– Узнаешь дом-то? – спросил князь.
Эхе только усмехнулся.
Ему ли не узнать? С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.
– Тппру!..
Но что это?... Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время когда все вокруг живут уже дневной жизнью...
Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку.
Молчание.
Он стал бить по очереди в закрытые ставни.
То же молчание.
– Ты что же это? На смех? – закричал нетерпеливо князь.
Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
В это время их успела окружить толпа, привлеченная криком и стуком.
– Эй, вы, басурмане! – крикнул князь. – Этот ли дом немчина-брадобрея?
– Так тошно, боярин" – ответил один из немцев, толстый булочник, снимая перед князем колпак.
– Где же он, собака?
– В приказе! – закричали со всех сторон. – Приходил народ, бил и вон... Бедный Штрассе!
Эхе, молчавший все время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе с немецкой речью. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.
Аргамак князя пугливо шарахнулся в сторону, но князь нетерпеливо осадил его. Он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.
– Ну, что там? – закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.
– Его взял в разбойний приказ на питки, на смерть!
– А мой сын? – не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.
– А его спасал Каролина. Они убежал и спрятались...
– Где?...
– Надо сперва достать гер Штрассе! Они в тайнике.
Князь с силою махнул в воздухе плетью.
– Разве не знают тайника эти люди? Скажи, что я все сделаю, я выручу его! Покажи мне сына!
Эхе торопливо заговорил с немцами.
– Яа! Яа! – послышалось со всех сторон, и несколько человек, отдалившись из толпы, приветливо закивали князю.
– Они покажут нам, – сказал Эхе, – только надо спасти гер Штрассе. Они говорят, клянись!
– Яа, Яа! – закричали немцы.
Князь быстро снял шлем.
– Клянусь! Хотя и не зная вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно.
– Яа, гут! – сказал булочник. – Еще не поздно. Мой его видел...
– Идем! – сказал Эхе.
Булочник пошел вперед, рядом с Эхе, который вел в поводу своего коня; князь с Антоном ехали сзади.
Булочник провел из в переулок, ввел в свой дом, перешел чистый дворик и остановился подле бани.
– Здесь! – сказал он князю. – Сичас!
Князь быстро соскочил с коня и двинулся за булочником.
Тот крепко постучал в дверь и что-то крикнул по-немецки. В ответ ему раздался женский голос, показавшийся князю райской музыкой.
– Что же? – нетерпеливо крикнул он.
– Сичас! – ответил булочник, и дверь в это время медленно отворилась; из-за нее выглянуло бледное, встревоженное лицо Каролины.
– Каролина!... – воскликнул Эхе, бросаясь к ней.
– Эхе!.. – взволнованно ответила Каролина и распахнула дверь.
В это мгновение князь нетерпеливо оттолкнул ее и вбежал в баню.
Посреди бани стоял его маленький Миша и с недоумением и страхом глядел перед собой.
– Миша! Сын мой! – закричал князь, бросаясь к сыну.
– Тятя! – радостно откликнулся Миша.
Князь схватил его, поднял и, сжимая в своих объятиях, осыпал поцелуями. По его суровому лицу струились слезы. В баню вошли Антон, Эхе, Каролина, булочник и еще несколько немцев и все с умилением смотрели на эту сцену.
– Довел Бог! – шептал Антон, утирая рукавом слезы. – Через басурманов показал свою милость.
– Он, он! – радостно повторял князь, смотря на сына и страстно целуя его.
Через несколько минут он успокоился и сел на лавку, посадив на колени Мишу.
– Почему же вы сразу искать среди бояр не стали? – спросил он. – Про мою беду все знали.
– Эдди хотел, – ответила Каролина, – хотя и не он нашел, а капитан, она показала на Эхе, – но в это время с ним случилось несчастье.
– Несчастье? Какое? – князь теперь только вспомнил по арест какого-то немца.
– О, ужасное! – воскликнула Каролина, заливаясь слезами, и начала свой рассказ.
Держа на коленях своего найденного сына, сияя радостью, слушал князь тяжелую историю ареста бедного Штрассе из уст Каролины.
Она окончила и упала перед князем на колени, протянув к нему с мольбой руки.
– О, спасите моего брата за вашего сына! – молила она князя.
– Помоги им, тятя! – со слезами сказал и Миша, прижимаясь к отцу. Они добрые! Они жалели меня: все к мамке отвести хотели.
– Никакой награды мне не надо, спаи его! – прибавил и Эхе, опускаясь перед князем на колени.
– Ин быть по-вашему, коли тут нет колдовства! – сказал князь вставая. – Не забывали Теряевы чужой ласки да помощи и мой Михайла не забудет ее. Ну, Антон, на коня!
Он вышел неся на руках сына, и вскочив на коня, поскакал во двор Шереметева.
Федор Иванович еще не выехал из дома.
– Радуйся, боярин! – закричал князь, подымая на руках своего сына: вызволил!
– Радуюсь, князь! Господь с тобой!
– И с тобой!
Они поцеловались.
– Чай, изморился князенок-то? – ласково сказал Шереметев.
– Нет! Он у немчинов жил: они его добро кормили. Разве вот оскоромили, ну да младенец.
– У немчинов? Ин они детей крадут?
– Не то! Слышь, какая притча-то! – И князь рассказал, как был скраден Миша и как спас его Эхе.
– Того Федьку беспременно буду просить в приказ взять, потому тут козни чьи-то.
– Не без того, – согласился с ним Шереметев.
– Так и смекаю. Да вот еще: я им за свою радость клятву дал. Помоги советом! – И князь рассказал про немца и его горе.
Шереметев покачал головой.
– Трудное дело, князь! – сказал он. – Тут-то без тебя за пять дней у нас всего понаделалось. Царь женится надумал.
– Ну?
– Верно! Сегодня уже и грамоты разосланы, чтобы смотрины готовить. Царь-то не в себе все время, а тут этот немчин подвернулся. Царю и страх: нет ли колдовства, чтобы ему навредить, как тогда с Хлоповой [Мария Хлопова – первая царская невеста; родственники ее не понравились Салтыковым, и они оговорили, что Холопова порчена; на беду, она объелась сладкого; все Хлоповы вместе с бедной Марией были сосланы; Царь сильно тосковал о ней и долго не хотел жениться].
– А все-таки я слово дал! – ответил князь.
– Слово дал, держись! Только не иначе, как самому челом бить надо.
– Ну и ударю! Разве мало у меня заслуг перед царем? – сказал князь вставая. – Допреж всего к боярину Колтовскому поеду, чтобы он с дыбой-то повременил; а там и к царю.
– Ну, ин быть по-твоему! – ответил Шереметев. – А мальчонка в вотчину пошлешь?
Хотел бы мать порадовать, да боюсь одного пускать опять на бабий дозор. Нет, пущай пока что, со мной погостит.
– И то ладно! Ну, я со двора.
– Да и я тоже!
Князь ласково простился с сыном и, поручив его Антону, поехал исполнять свое княжеское слово, данное честным немчинам.
В грязном углу Китай-города, на Варварском кресте, под горой, обнесенные высоким тыном, стояли тюрьма и подле нее разбойный приказ со всеми нужными пристройками: караульной избой, жилищем заплечных мастеров и страшным застенком. В народе звали это страшное место почему-то Зачатьевским монастырем.
Сюда-то и приехал князь в первую голову.
Соскочив с коня у ворот, он отдал повод часовому стрельцу и быстро вошел в калитку.
Большой грязный двор с лужами не то грязи, не то крови, с тяжким смрадом гнилых ям, где томились узники, горелого мяса и разлагающейся крови, – производил тяжкое впечатление страха и мерзости. Кругом валялись орудия казней и пыток; из дыр, закрытых решетками, слышался лязг цепей, а из огромного сарая – стоны и крики пытаемых.
У князя замутилось в глазах. В это время через двор к тюрьме пошел заплечный мастер, молодой парень, с добрым лицом, покрытым рябинами. Он был в пестрядиных штанах, босоног, с сыромятным ремешком вокруг головы.
– Эй! – крикнул ему князь, – проведи меня до боярина, Якова Васильевича!
– Он в застенке! – ответил остановившись парень.
– Зови его сюда, – закричал ему князь. – Скажи, князь Теряев кличет! Ну, или шкуры своей не жалеешь.
– Кликнуть можно, отчего не кликнуть! – отозвался парень и лениво вернулся в страшный сарай.
Князь остался среди двора. Распахнулась низкая тюремная дверь, и оттуда вывели старика, по рукам и ногам спутанного цепями. Что-то страшное было в его лице. Князь вгляделся и увидел, что рот у него был разорван и оба уха отрезаны.
