Текст книги "Скаредное дело"

Автор книги: А. Зарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Это был Федька, по прозванию Беспалый, бывший тягловый мужик боярина Сабурова.

Если другим тяжелые дни смутного времени принесли горе и разорение, то ему они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и торопливо набивал свою мошну.

Он раньше был в вотчине боярина под самой Калугой, в то время, когда там жил Калужский вор с Маринкой, с паном Сапегой, с князем Трубецким, с Заруцким и несметными войсками. Вотчина боярина должна была доставлять часть довольства вору, и Федьке поручено было возить в Калугу боярское добро. В то время Федька не мало поживился от поляков, служа им шпионом. Немного спустя, когда поляки, обиженные боярином Сабуровым, убили его и разорили его усадьбу. Федька вместе с ворами залез в боярские хоромы и во время пожара и битвы натаскал там всякого добра, да кроме того успел подглядеть, куда верный боярский холоп упрятал боярскую казну. Поздно ночью забрался он в заветное место и открыл боярскую кубышку.

Вскоре вора убили, и в Калуге началась такая суматоха, что брат убивал брата. Федька, не долго думая, захватил свою казну и пробрался в Нижний, где занялся тотчас корчемством. Он буквально не терял мгновения и даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорукий тронул все сердца на успех родного дела, подле его трибуны вдруг стала расти куча денег и сокровищ, – Федька сумел из этой груды уворовать немало ради своей пользы. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и пивом, держа у себя скоморохов, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь, он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу Москвы-реки крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные корчмы, притоны пьянства, игры и всякого бесчинства. Пьяница, распутный ярыга и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник находили здесь все и во всякое время: вино, игру, табак и даже деньги, если у нуждающегося была какая-нибудь рухлядь.

Как паук сидел Федька в норе и ткал свою паутину...

Теперь кашляя он зорко осмотрел пришедшего и уже успел сообразить, за каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил, коверкая слова:

– Я будить капитэн, Иоганн Эхе, а посилял мине к тебе мой камрад Эдвард Шварцкопфен...

Федька затряс головой и вздохнул.

– Помню, помню! Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был воин! Сколько он мне добра приносил! Теперь уж нет того. Ляхи, будь они прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали; теперь и кубок, и стойку, и братину без торга взяли бы, а их то и нет!

Федька развел руками.

– Ню, ню! – улыбаясь сказал Иоганн Эхе, – я тебе буду услужайть. Смотри, вот это я тебе принес. Возьми пожалуйста!

С этими словами он откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную торбу. Федька торопливо вскочил с сундука, и глаза его хищно сверкнули, но он поспешил сдержать свой порыв.

– Сем-ка, я огонь засвечу, – сказал он и нагнулся к подпечью, откуда достал каганец со светильней, воткнутой в остывшее сало, и горшочек с углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил об них тонкую лучину и зажег светец. Светильня затрещала, и огонек, тускло мигая и коптя, слабо осветил часть горницы. Федор поставил светец на пол, подошел к двери, заложил ее на щеколду, заволочил оконце и тогда только, подойдя к столу, развязал дрожащими руками торбу. Эхе, опершись локтями на стол, с ожиданием смотрел на него.

Федька вынул наперстольный крест, смятую серебряную чашу, кубок, два ковша и целую горсть самоцветных камней. Раскосые глаза его засветились, жадность озарила его лицо, но осторожная скупость торговца победила его волнение, и он, притворно вздохнув, сказал:

– Ох, хорошие штуки, да где мне, убогому, взять их! – и он отодвинулся от стола, с удовольствием видя, как изменилось вдруг лицо Эхе.

– Возьми, пожалуйста! – заговорил тот просительным тоном. – Я здесь совсем чужой, никого не знаю. В Стокгольм хотел бывать, здесь остался; в Стокгольм ехать – ничего нет; здесь служить – коня надо, кушать надо, искать надо, до царя идти. Возьми, пожалуйста!

– Хорошего коня я тогда твоему латинцу достал! Ой хорошего! Тогда другие дела были: тогда деньги везде были, в грязи деньги валялись, а теперь... – он развел руками и окончил решительным тоном: – Нет, пойти к другому!

– Я никого не знай тут, – ответил жалобно Эхе.

Сильный, молодой швед смотрел с мольбою на плюгавого Федьку, которого в другое время, может, раздавил бы как гадину.

И тогда, и теперь, и во все времена нужда одинаково унижала достойного перед недостойным.

Федька опять вздохнул.

– И то, сказал он сочувственно, – пойдешь на базар продавать, сейчас какой-нибудь дьяк или приказный привяжется: откуда? Краденое! Тут тебя сейчас в разбойный приказ и руку отрубят, и вещи отберут.

Эхе побледнел и судорожно схватился за рукоять ножа.

– Откуда у тебя это все? – спросил Федька, – награбил?

Эхе вдруг вспыхнул и так хлопнул по столу широкой ладонью, что Федька мигом отскочил в сторону.

– Мой не вор – запальчиво ответил швед, – мой воин! С генерал Понтусом Делагарди мой ваших врагов биль, в Тушино биль, в Москва биль; с генералом Горном ходиль тоже! Да! Мой не вор! Ви вор! Когда нам субсидиум не даваль, ми на Псков ходиль, потом с генералом Понтусом и Горном Новгород брали! Много наших убили, ну, и ми! Ми все брали, жгли, резали! Все наше! Ми кровью взяли, с оружьем! Я для этого верно половин гросс резал! Вот!

Он пришел в одушевление, махал ножом, и шрам его горел словно раскаленный железный прут.

– А ты говоришь: краль! Мой не вор! – Он тяжело перевел дух и вдруг кротко улыбнулся и смиренно повторил: – Купи, пожалуйста!

Федька, дрожавший и читавший уже отходную, снова почувствовал свою силу и вылез из-за печки, куда забрался от страха.

– Ишь ты какой! – сказал он. – То "пожалуйста", то ругаешься. Ну, да ин быть по-твоему! Сколько тебе денег надо?

Лицо Эхе сразу ожило.

– Дай два сорок талеров и хорошо будет!

Федька подпрыгнул на месте, услыхав такую сумму, и хлопнул даже руками по бедрам.

– Али ты не в уме? – воскликнул он! – Два сорок! Да у кого есть теперь столько денег? У казны, разве! Я бедный смерд, Федька убогий, и два сорок! Полсорока хочешь, а то бери себе! – окончил он грубо и отодвинул от себя торбу.

Глаза Эхе вдруг потухли, лицо побледнело; он уныло опустил голову, но здравый смысл подсказал ему, что все равно, выхода ему нет, и он покорно ответил:

– Карашо! Ты меня грабил, а не я. Только я буду два, три яхонты брать себе.

Федька так обрадовался своей сделкой, что не стал спорить. Эхе со смутным пониманием отобрал четыре лучших камня и тщательно спрятал их за пояс.

– Постой за дверьми, пока я управлюсь! Я скоро, – сказал ему Федька, не желая при нем лезть в сундук за деньгами.

Эхе послушно вышел и остановился в сенях, слушая как Федька отпирает свой сундук и звенит деньгами. В эту минуту со двора к сеням подошли люди и невольно привлекли на себя внимание Эхе. Он стоял в темных сенях и с недоумением смотрел на них. Рыжий, кривой поводырь, бросив на двор медведя, тянул за руку хорошенького мальчика, который заливался слезами; маленький раскосый мужичонка шел рядом и держал мальчика за другую руку.

Они вошли в сени и, наткнувшись на рейтара, видимо, смутились, но раскосый быстро оправился и спокойным голосом спросил Эхе:

– Федька-то в каморе, што ли?

Эхе был поражен виденным и невольно произнес вместо ответа:

– Зачем у вас мальчик этот? И чего он плачет? Мальчик! – нагнулся он к ребенку, – ти кто?

Но рыжий быстро и грубо рванул мальчика за руку и заслонил его собою.

– Ты, мил человек, сказал он резко, – за своим присматривай добром, а другому в кошель не запускай лапу!

– Я! Я вот хочу знайть!.. – вспыхнул Эхе, но в эту минуту Федька раскрыл дверь, увидел, в чем дело, и поспешно позвал к себе воина.

– На тебе деньги, считай! – сказал он, махая рукой рыжему, который ввел ребенка. Эхе успел их заметить, считая деньги и укладывая их за пояс. Уложив деньги, он почувствовал что голоден и устал, и сказал хозяину:

– Я у тебя заночевайть буду. Мой хотел на Кукуй, но не знай пути.

Федька ласково кивнул ему.

– Исполать! Иди! Иди! Там все найдешь: и табак, и карты, и зернь, и вино. Прямо через сенцы иди! Вона дверь! – ответил он, толкая его из горницы.

Эхе пошел, но едва дверь за Федькой закрылась, он вернулся к ней и стал слушать. Гудел рыжий, пищал раскосый, шепелявил Федька, плакал жалобно мальчик, и Эхе, с трудом прислушиваясь к быстрой речи, понял, что мальчик приведен по приказу Федьки за десять рублей и что мальчик боярский сын. Послышался звон денег, и Эхе едва успел войти в общую горницу, как сзади его послышались голоса рыжего и Федьки.

4

Когда вошел капитан Эхе в большую горницу он не узнал ее сразу, такое буйное веселье царило в ней вместо прежней тишины. В большой печи ярко горел огонь, не смотря на душный, летний вечер; в трех углах в высоких поставцах горели пучки лучин, наполняя густым, едким дымом горницу и застилая им низкий потолок. За двумя длинными столами, что стояли по сторонам горницы, в различных позах сидел всякий народ с разгоряченными лицами. Одни играли в косточки, другие в кости, третьи, собравшись кучкой, просто пили водку и пиво. Среди нарядов мужчин виднелась и дерюга, и поскона, и суконный кафтан, и воинский убор У конца стола сидел почти раздетый пьяный арыга и, стуча оловянной чаркою, кричал:

– Лей в мою голову! – остались еще алтыны от материнского благословения!

Подле него расположилось несколько стрельцов, дальше знакомые нам скоморохи, какой-то купчик из рядов, все с пьяными лицами, то задорными, то добродушными.

По горнице, услуживая гостям, юрко сновали два подростка в синих дерюжных рубашках без опоясок, грязные, босоногие. В углу горницы, подле печи, стояла бочка с водкой и два бочонка с пивом, и подле них сидел тот самый парень, который отворил капитану калитку.

Эхе вошел, огляделся и сразу узнал давно знакомую ему картину. Он почувствовал за своим поясом тяжелые талеры, вспомнил, как в своих походах он купил и веселился, и тотчас же махнул рукой одному из подростков. Тот мигом понял его знак и торопливо поднес ему оловянную кружку с водкой.

– Пей во здравие! – сказал он, кланяясь гостю. Эхе кивнул ему, встряхнул головою, поднял кружку и залпом осушил ее, прищелкнув языком от удовольствия.

Близ сидящие заметили рейтара и с любопытством следили за ним.

В то время уменье выпивать считалось одною из доблестей, и всем понравилась молодецкая ухватка Эхе.

– Вот это по нашему: хлоп и нету! – закричал ярыжка, взмахивая руками как крыльями.

– Иди к нам, ратный человек! – позвали его к себе стрельцы.

Эхе сел подле них.

– Тащи, малец, братину! – крикнул один из стрельцов. – Немчины славно рубятся, да и пить не дураки тоже!

– Дело говоришь, Михеич! – весело отозвался другой стрелец помоложе.

Мальчишка поставил на стол муравленный горшок, наполненный водкой, и небольшой ковшик. Михеич разлил им водку по кружкам.

– Откуда рубец у тебя, немчин? – спросил он.

– Этот? – сказал Эхе. – Ваш русский бил, в Москве когда были.

– Эге-ге! – усмехнулся Михеич, – может, и мой бердыш. Я тогда с князем Пожарским у Никитских ворот с немцами бился.

– Жарко бил! – сказал Эхе. – Кругом горит. Все кричат, тут русский воин, там русский: с города: и меч, и смола, и камни.

– А ты что же думал, немчин, что мы матушку Москву вам, псам, отдадим? – подходя пьяной походкой, спросил ярыжка.

– Мой ничего не думал. Мой служил у генерала Понтуса Делагарди, а он у генерала Гонсевского служил!

– Ну, вот и намяли бока! – захохотали кругом.

Эхе покраснел.

– Потому, что поляк глюпий, – сказал он.

Не ходи, кума, на лед,

Там провалишься!

Раздалась веселая песнь скоморохов, и они пустились в пляс. Один из мальчишек, изображая женщину, затоптался на месте, махая платком.

– Люблю! Отхватывай, Алешка! – закричал молодой стрелец.

В это время Эхе заметил кривого рыжего и его товарища. Они пили и о чем-то спорили. Эхе перешел на другое место и сел подле них, думая услышать имя хорошенького мальчика.

– Волчья сыпь! Пять рублей кожею дал, – говорил рыжий.

– Себе и бери их, а нам отдай серебро! – ответил раскосый.

– Тоже! Все пополам. Кожаные пропьем, а эти разделим. Эй, Алешка! закричал рыжий.

К нему подбежал плясавший мальчишка.

– Пить будем! Тащи красулю!

– Важно, ой, важно! – вскрикивал купчик, глядя на пляшущих скоморохов, и, вдруг, взвизгнув, сам пустился притоптывать.

Я в кусточки пошла,

Добра молодца нашла!!

Стены затряслись от топота ног.

– Вот как у нас, немчин! – кричал купчик отплясывая.

– Умеешь так? Уф! – и он упал на лавку, вытирая грязной рукою вспотевший лоб.

– Будет плясать! – сказал он, – пить станем. Всех пою! Молчаливый до времени, он стал теперь угощать всех водкой и заговаривал с каждым.

– Пирование у нас теперь будет. Эх! На три дня!

– Закурим! – отозвался угрюмый подъячий.

– Чай, и вы затем сюда пришли? – спросил Михеич у скоморохов.

– Вестимо, за тем же, – ответил раскосый, товарищ рыжего. – Теперь говорят, на площадь-то и мед и пиво выкатят: на три дня гулянка!

– Слышишь, из тюрем выпустят!

– Всем ярыжкам награда будет!

– Ну?!

– Кому плетью, кому просто тычком! – все засмеялись.

– Что же будить завтра? – спросил захмелевший Эхе.

– Ах ты, немчин, немчин! – с укором сказал купчик. – Завтра наш царь батюшка своего батюшку сустретить. Из полона вызволил его, сердешного, от ляхов поганых!

– Нас то завтра по всей дороге вытянут: стой! – гордо заявил молодой стрелец.

– А вы, чай, к Федьке за ребятишками? – спрашивал временем рябой подьячий у рыжего.

– Вестимо, не без этого, – ответил он. – Калечных надоть да плясунишку.

– Есть у него, есть! – сказал тот. – Намеднись он их штук шесть купил. Жмох!

– Уж это как быть должно!

Компания хмелела. У Эхе уже слипались глаза.

– Где у вас спать-то можно? – спросил он у старшего парня, что разливал водку.

– Клети есть для того, – ответил он, – идти хочешь? Эхе только промычал в ответ.

– Алешка, крикнул парень, – веди немчина в клеть на ночевку!

– Идем! – сказал шустрый Алешка и ухватил Эхе за епанчу и провел капитана в клеть, что стояла особняком в глубине двора; но Эхе не мог заснуть, не смотря на выпитое. Он снял тяжелые сапоги и латы, отвязал меч, но из осторожности не снимал кушака и камзола и ему было невыносимо душно в тесной клети; он вышел на двор, обошел избу и вошел в сад, который тянулся позади нее. Бродя по саду он наткнулся на большой деревянный сарай с маленькими оконцами.

Чем-то таинственным, мрачным веяло от этого здания, запрятанного в чаще, особенно теперь, среди ночной тишины и мрака. Эхе, положа руку на нож, осторожно обошел вокруг сарая и уже хотел уйти, как вдруг в стороне послышались шаги. Он спрятался за дерево и увидел Федьку Беспалого. Он вел за руку мальчика и говорил ему:

– Ну, ну, не хнычь! Здесь много таких мальчишек и девчонки есть. Тебе весело будет!

– Мамка моя! Мамка моя! Не хочу тут быть! – говорил мальчик, задыхаясь от слез.

– И мамка сюда придет! Ну, иди, что ли! – И, отворив дверь сарая, толкнул туда мальчика и снова запер дверь висячим замком.

Эхе вышел из засады, когда Федька удалился, и неохотно побрел в свою клеть. В своей походной жизни он видел всякие виды и приучился не вмешиваться в чужие дела; но этот мальчик и его участь как-то интересовали его помимо воли. Он вошел в клеть, но спать уже не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Наконец, встал, надел латы, взял шлем, опоясался мечом и вышел на двор, а потом на пустынную улицу.

5

Князь Теряев-Распояхин, во время пребывания своего в Москве, гостил всегда у Федора Ивановича Шереметьева, начальника вновь основанного аптекарского приказа, с которым сдружился после неудачного похода под Новгород против Делагарди, когда был ранен и лечился через него у врача Дия.

Федор Иванович души в князе не чаял и отвел ему на все времена две горницы в своем доме, который считался одним из самых богатых домов во всем Китай-Городе.

Сейчас после разорения построил ему эти хоромы немец из слободы.

Они были выстроены с теремами, с башенками, с клетями и холодушками, с расписными печами внутри и затейливыми балясинами снаружи. На обширном дворе раскинулся еще добрый десяток изб да бани, да сараи, потому что Федор Иванович держал у себя до 500 человек челяди, как подобало знатному в то время человеку.

Князь Теряев не чувствовал у него ни малейшего стеснения и, случалось, даже не видел своего хозяина несколько дней; но теперь они все время были неразлучны.

Царь Михаил отличал их перед прочими, и они в совете помогали составить порядок встреч возвращавшегося Филарета Никитича. Царь поручил князю Теряеву стеречь приближение Филарета к Москве и тотчас известить его об этом, чтобы самому во-время поспеть для встречи.

С раннего утра уезжали и Шереметьев и князь из дома, один в приказ и боярскую думу, как единственный государственный человек, другой к царю для беседы и, сходясь дома за обедом, они говорили между собою о делах государских.

Оба они одинаково радовались возвращению твердого, решительного и смелого умом Филарета.

– Конец царевым приспешникам, – говорили они, – будет! Не все потехи, теперь и дело будет!

И эту радость с ними смутно делили все русские...

Еще чуть брезжило утро, когда Влас скорее свалился, чем сошел с коня перед домом Шереметева и стукнул кольцом в калитку.

– Кто стучит? – спросил его сторож.

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Влас, смерд князя Теряева!

– Аминь! – послышался голос, и калитка медленно отворилась.

– Куда коня поставить? В доме ли князь-батюшка? – спросил Влас, снимая свой колпак.

– Коня-то во двор, – там коновязь есть, – ответил сторож, отворяя ворота, – а что до князя, то оба – два только обедню отстояли и тотчас на Верх поехали.

Влас видимо ожил.

– А стремянные его, Антон?

– Тот здеся. Вон, четвертая изба под ваших людишек отведена. Там и коновязь.

– Прости, Христа-ради! – сказал Влас и, держа в одной руке свой шлык, а в другой коня за повод, пошел по указанному направлению.

– С Богом! – ответил сторож, затворяя тяжелые ворота.

Влас дошел до большой, просторной избы и, привязав коня, стукнул в дверь.

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

– Аминь! – ответили изнутри. Влас отворил дверь и вошел Охрана Теряева, большею частью бывшие шиши в смутное время, сидела за столом и хлебала любимое толокно [похлебка из овсяной муки] из большой мисы. Увидев Власа, все радостно загалдели:

– Влас! Али в гонцах?

– Здорово! Садись с нами!

– Какие вести? С чем радостным?

Все ли здоровы?

Влас истово помолился в правый угол и потом отвесил всем общий поклон.

– Хлеб да соль! – сказал он.

– Садись к мисе ближе, – ответил ему за всех Антон, – речи после будет. Чай умаялся?

Влас присел, взял ложку, перекрестился и жадно принялся за еду. Только тогда, когда очищена была вся миса и Влас положил ложку, Антон спросил:

– Ну, с какими вестями? До князя?

Влас вздохнул.

– До князя! – ответил он, – а как сказать и в ум не возьму. Гневлив он и лют во гневе-то.

– А что за вести? – снова спросил Антон, – али худые?

– Вести-то... такие вести. Одно слово: кнут вести!

– Да не томи нас-то! – крикнул Антон. – Али на глаз князю?

– Не для-ча на глаз. И так можно. Сорому нет, а только...

– Эх, лисий хвост, будешь говорить, что ли!

– Что говорить-то! В два слова вести-то: князюшку нашего скоморохи скрали, и матушка-княгиня вне себя в бане лежит, воет!..

Антон вскочил, но тотчас опустился на лавку и словно окаменел.

– Что ж, погоню-то нарядили?

– А когда стрянулись?

– Как выкрали-то? – послышались вопросы, на которые Влас только отмахивался. Антон залпом выпил целый ковш квасу и оправился.

– Ох ты, Господи, беда акая! – сказал он сокрушенно.

Влас сумрачно зачесал в затылке.

– Теперь и рассуди, каково мне ему эту весть принести.

– Убьет, как есть, убьет!

– Ну, вставай с лавки, – сказал Антон, – ложись спать и не думай! Я сам князю про горе расскажу, а ты опосля придешь, позову!

Влас вскочил и поклонился Антону, коснувшись руками до полу.

– По гроб жизни тебе спасибо, Антон Дементьевич! – сказал он с чувством.

Все полегли отдохнуть, только один Антон не мог заснуть после полученной вести и сумрачный ходил по заднему двору, поджидая своего любимого господина и думая, как осторожно передать ему страшную весть; но размышлять долго не пришлось, потому что вскоре к нему подбежал шустрый отрок и сказал:

– Князи наверх зовет!

Антон побледнел и вздрогнул.

– Да рази он вернулся?

– Сейчас вернулся.

Антон перекрестился и с видом решимости пошел в княжеские покои.

Князь уже сбросил с себя кафтан и доспехи и теперь ходил по горнице в легкой синей ферязи поверх желтой рубахи.

При входе Антона он ласково кивнул ему и спросил:

– Что людишки наши?

– Живем твоей милостью, батюшка-князь, – ответил Антон и переминаясь прибавил: – Влас с вотчины твоей приехал.

– Влас? – встрепенулся князь. – Зови его! С какими такими вестями? Али худо? – он тревожно взглянул на Антона, и тревога его усилилась. Знаешь? Говори! – сказал он, подходя к Антону. Антон упал ему в ноги.

– Ох, батюшка-князь, дурные, черные вести! Не доглядели твои слуги верные......

Князь тяжело перевел дух.

– Что случилось? – тихо спросил он.

– Сына твоего скрали скоморохи! Княгинюшка...

– Сына? Скоморохи?! – не своим голосом вскрикнул Теряев.

Антон взглянул на него и испугался: так от гнева перекосилось его лицо.

– На коня! В погоню! Зови Власа! – снова закричал князь, быстро схватывая шлем и меч.

– Куда заспешил, Терентий Петрович? – послышался дружески веселый вопрос, и Шереметьев вошел в горницу.

– Домой, в вотчину, ответил князь.

Шереметьев развел руками.

– С чего? Али беда какая, упаси Боже?

– Беда и есть, – ответил князь. – Сына скрали! Наследника мово, сердце! – Он сжал руки так, что они хрустнули.

Лицо Шереметева сразу изменилось.

– Ах, горе какое! Ах, беда какая! Как же так? Кто?

– Скоморохи!

– А завтра тебе в ночь на встречу ехать!

– О, эта встреча! – воскликнул князь. – Ну как мне радоваться с ними, когда такая тоска в сердце? А? Что же ты, смерд? – крикнул он вдруг на молча стоявшего Антона.

Антон кубарем вылетел из горницы и, ворвавшись в избу, заорал благим матом:

– Вставайте, что ли, черти! На коней все, живо! Князь на вотчину едет!

6

Словно спасаясь от врагов, мчался князь на своем аргомаке, и за ним едва поспевала его малая дружина. Бурей пролетели они через деревни, что изредка встречались на их пути, вздымая облака пыли, и мужики, бросив свои работы, пугливо шептались:

– Видно, опять воры или ляхи на нас идут: ишь, как князь Терентий Петрович промчал!

– Борони Боже! Може на его вотчину наехали!..

На пятой версте, Антон, задыхаясь, сказал князю:

– Князь-батюшка, дадим коням передохнуть: неравно зарежем таким угоном!.. самим хуже будет!..

Князь словно очнулся и взглянул на своего коня. Кровавая пена летела с него клочьями, бока судорожно вздымались и, когда князь сдержал его бег, видно было, как дрожали его ноги.

– Твоя правда, – ответил с досадою князь. – Передохнем часа с два времени. Коней отводить, потом вытереть досуха и напоить! Ишь замаялись! А ко мне Власа зови!

Князь сошел с коня у дороги и, войдя на опушку леса, стал ходить взад и вперед. Антон принял его коня. Дружинники, друг за другом подъезжали к месту стоянки на измученных конях и облегченной вздыхали, с трепетом косясь на сумрачного князя.

Антон осторожно подошел к князю и положил на землю высокое седло. Князь в изнеможении опустился на него.

– Иди до князя! – сказал Антон Власу, когда тот подъехал.

Влас взглянул в строну князя и обомлел.

– Забьет! – прошептал он.

– Иди, чтобы хуже не было, – повторил Антон.

Влас сделал несколько шагов и, не доходя до князя, упал на колени и пополз к нему, воя и причитая:

– Будь милостив, государь! – неповинен я, подлый смерд твой, в беде твоей! Послали меня, раба твоего недостойного, умишком скудного, до твоей милости, чтобы всю правду тебе сказать, как перед Богом!

Он медленно подползал, ежась от страха, и все жалобно выл, надрывая душу. Князь поднялся с седла, взглянул на него, и у Власа на миг онемел язык, так грозен показался ему его владыка.

Высокий, плечистый, с сухим, острым лицом, обрамленным черными, как смоль, волосами, с горящим взглядом, князь в своем золоченом шлеме со стрелкою, в сверкающих латах, с мечом у бока, олицетворял, действительно, в эту минуту властную силу, не знающую преград в своем гневе.

– Говори все, как было! Откуда скоморохи взялись?

– На Москву шли, государь, по пути зашли к нам, по пути.

– Кто позвал?

– Княгиня-матушка зазвала. Скуки ради, потешить чтобы ее, государыню, и князюшку.

– Днем?

– Днем, государь, сейчас, почитай, после обеда.

– А потом ушли и увели?

Влас задрожал при его вопросе.

– Не так государь, – пробормотал он, – опосля они у нас заночевали, а в утро...

– Ночью бражничали?

– Не смею утаить! Было!..

– Ну, ну!..

– Под утро. Ушли это они и все. А потом князюшка с сенными девками в сад убег, в прятки, слышь играли. Он и сгинул. Пошли искать, а из тына целая тычина вынута, а подле той тычины государыня опоясок нашла и обмерла.

Князь вскочил, как ужаленный.

– И княгиня больна, государь! Меня девка Наталья к тебе погнала, а Ерему за бабкой, а Акима в погоню. Может, и нагнал злодеев-то!

Князь схватил руками за голову. И жена больна! Может умирает!

– Что с княгиней? – спросил он мрачно.

Влас снова стукнулся лбом в землю.

– Ушибиха, государь! – слезливо ответил он. – Бьет ее сердешную, карежит, и кричит она криком.

Князь опустился на седло и снова вскочил. Может, она умирает, а он ждать здесь будет – и, не в силах сдержать своего нетерпения, он приказал снова седлать едва передохнувших коней.

Садясь на коня, он вдруг словно вспомнил.

– А ты бражничал тоже? – спросил он Власа.

Тот упал ему в ноги.

– Согрешил окаянный, как и все.

– Двадцать батогов! – сказал он Антону и вскочил в седло. И снова началась бешеная скачка.

Мрачные мысли заполнили голову князя. Скрасть его наследника, его гордость! Не иначе тут, как чей-то злой умысел. Слов нет, крадут детей скоморохи, но еще слышно не было, чтобы из княжьей усадьбы увести осмелились. Может, и дома где-нибудь гнездится измена.

– Я покажу им! – почти вслух произнес князь, и в глазах его словно сверкнули молнии.

Наконец показалась усадьба. Князь вынесся вперед, оставив всех далеко за собою, и, подлетев к воротам, быстро соскочил с коня. С наворотной башенки его заметили еще издали и, едва он подъехал, как ворота распахнулись настежь. Мрачнее тучи вступил князь на свой широкий двор и почти не взглянул на челядь, которая стояла на коленях позади Степаныча, растянувшегося плашмя.

– Где княгиня? – спросил он, ни на кого не глядя.

– В бане, государь-батюшка! – ответило несколько робких голосов.

Князь тут же на дворе снял свой меч, шлем и латы, отдал их Антону и в одном шелковом кафтане пошел прямо в баню, что стояла на заднем дворе, невдалеке от сада.

– И будет вам ужо! – сказал Антон перепуганной дворне.

Князь вошел на крыльцо бани и несколько мгновений простоял, собираясь с силой; потом разом толкнул дверь и вошел в первую горенку. Там сидела высокая, сухая, с желтым, сморщенным лицом старуха и несколько сенных девушек. Увидев князя, они взвизгнули и, как дворовая челядь, повалились князю в ноги. Одна старуха не стала на колени и смотрела на князя живыми черными глазами.

Князь пытливо посмотрел на нее и спросил:

– Ты и будешь бабка-повитуха, что из Коломны?

Старуха отрывисто поклонилась князю в пояс и ответила:

– Истину, батюшка, молвил: я и есть!

– А звать тебя?

– Звать, батюшка-князь, Ермиловной от Сорочьих.

– Ты и княгиню пользуешь? Что с ней?

– С испугу лихая болезнь, батюшка. Опять и гнева твоего боится. Как подумает о тебе, так ее и бьет. Ты уж не будь к ней немилостив! – бойко проговорила она, снова отрывисто кланяясь.

Князь сверкнул на нее взором, но она не опустила своих глаз.

– Ведь и ей не радость. Сынок-то, что свет в окошке, – продолжала она. – Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, корчи снова зачнутся и не заговорить мне. Помрет!

Князь вздрогнул и отступил.

– Помилуй Боже! – сказал он смирясь. – А заглянуть можно?

– В щелочку! Подь сюда!

Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину, привороты всякие знает!..

– Посмотри, пойди! – говорила тем временем старуха, – а я подготовлю ее, болезную, а опосля до нее придешь.

– Ладно, старая, – ответил князь и осторожно заглянул в щелку. В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе.

– Умрет – не видать тебе Коломны!.. – сказал он.

– Зачем умирать? Жить будет, – ответила старуха. – Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.

Князь осторожно вышел и прошел в дом. Там он вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени перед иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил громко и внятно:

– Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного! Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги найти сына, а я за то воздвигну храм имени твоего.

Он встал, приложился к образам и успокоенный вышел на крыльцо и позвал Антона.

– Зови Степаныча – сказал он, садясь на верхнюю ступеньку.

Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.

– Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, – начал с суровой усмешкой князь, – как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?

– Смилуйся, государь! – стукаясь лбом, заголосил, ключник. – С приказу княгинюшки брагой и пивом поил.

– Что ж это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!

– Смилуйся – повторил Степаныч.

Князь встал.

– А сведи меня к месту, где татьба сделана!

Степаныч поднялся и дрожащими шагами пошел впереди князя.

– Туда, батюшка, указал он на место, где из тына был вытащен тяжелый столб.

Князь заглянул в яму.

– Ишь, локтя два земли выкопано, сказал он, – одному и не управиться. А кто дозорным ходил в ту ночь?

– Яшка-пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!

– Позвать!

Антон бросился к службами. Три здоровенных парня подошли к князю и упали перед ним на колени.