Текст книги "Швед"

Автор книги: А. Витин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Вот внизу затрещали кусты. Кто-то продирался, ломая мелкую поросль.

Омелько взвёл курок пистолета.

– Здоров, козаче! – раздался сиплый бас и неясная человеческая фигура показалась между кустами.

– Здоров, дядьку, – это я – Омелько Кислань...

– Вижу, что ты...

– Я привёз шведа...

– Давай зарежу! Чего ж ты с ним возишься?

– Э, дядьку Бовкуне, не годится...

– Почему...

– Козацкое дело... Побратим просил, да и крест святой целовал – шведа беречь!

– Ну, если так – то так! А тютюн* есть?!

– Есть.

– Давай закурим...

Присев на корточки, козаки закурили трубки и повели разговор о текущих событиях.

Очнувшись через несколько дней, Ирих никак не мог понять, где он очутился. Он лежав на груде травы, брошенной прямо на полу не то землянки, не то пещеры, сложенной из дикого камня.

На голых стенах не было никакого украшения, кроме конской сбруи, развешанной на колышках.

– Где я? – напрягал сознание швед.

Полтавский бой, переправа через Днепр, бегство по степям и гибель тысяч офицеров, солдат, генералов, сразу вспомнились ему.

Кое-как поднявшись – Ирих вышел в полуоткрытую дверь. Он увидел себя на дне какого-то провалья. Плотным сводом нависли отовсюду зелёёные ветви дубняка и липняка, в непроницаемую стену сплелись кусты бузины; орешника и дикой вишни. В густой траве сидели два человека и разбирали по частям мушкет.

– Овва*, – воскликнул один, вскакивая на ноги, – вот и Юрко поборол свою хворобу!

Ирих не понял его слова, но, глядя на весёлое, улыбающееся лицо козака, и сам улыбнулся.

Он припомнил и узнал своего проводника и спасителя Омелька Кисланя.

За то на другого – на Бовкуна, тоже поднявшегося с земли, Ирих смотрел не без внутреннего содрогания.

– Что смотришь, Юрко? – говорил Кислань, заметя выражение, с каким Ирих поглядел на Бовкуна, – зверолюдный козарлюга, а тебя выходил...

Бовкун молча дружелюбно похлопал шведа по плечу.

– Козак? – спросил Ирих, указывая на Бовкуна.

– Эге!

Таких козаков Ирих ещё не видал, хотя много насмотрелся всякого люду в своих походах.

Перед ним стоял высокий «как дуб», необычайно плотного сложения, сильно загорелый и обветренный человек. Могучую совершенно голую грудь и широкие плечи еле прикрывала «вильчура» – косматая бурка, наброшенная прямо на голое тело. Рубашки не было и в помине – холщёвые штаны, пропитанные рыбьим жиром и провяленные на солнце и болтавшиеся на ногах свиные «постолы» – опорки, довершали костюм Бовкуна. Не особенно длинная сабля, в деревянных, обшитых кожей, «пихвах» или ножнах была подвязана узеньким ремнём посредством двух колец к левому боку. Высокая острая шапка с сивым смушковым околышем более четверти шириной заменяла Бовкуну кисет и он из-за околыша спокойно вытаскивал люльку, кресало и тютюн.

– Покурим, швед, чтобы дома не журились, – сказал он и на чёрном от загара лице как у негра сверкнули белизной ряд крепких зубов и белки глаз.

***

Дни текли за днями – Ирих быстро поправлялся и здоровел. Молодые силы, надломленные чрезвычайным напряжением суровой войны, возвращались к больному шведу. Благодатный степной воздух и полный покой делали своё дело и скоро Ирих совершенно не чувствовал никакой слабости.

Но если физически Ирих возвращался и становился похожим ‘на прежнего молодца-солдата, за то в душе его произошёёл большой перелом.

Сам Ирих с удивлением замечал, что душевно он стал уже не тот.

Войско, война и сам король редко приходили ему на ум и он вспоминал о всём этом совершенно безучастно.

На дне байрака так было мирно, спокойно и безмятежно, что казалось никакая военная буря не в состоянии нарушить беспечную жизнь этих трёх человек.

Наконец настала пора отправляться.

– Ну, Юрко, к туркам я не пойду, – говорил Кислань, снаряжая коней, – а едем к Днепру, а там проберёмся и в Украйну.

Швед молча кивал головой – на все соглашаясь.

Горячая дружба мало-помалу связала эти два простые сердца и они находили, что самое лучшее им не расставаться.

Опять два всадника стали пробираться от байрака до байрака, направляясь к Днепру.

Ехали только ночью – дни проводили, забившись в глубь балок и яров среди непроходимых кустов тальника, терновника и боярышника. Иногда попадались им бурдюги, и, если хозяина не было дома, то на столе оставался хлеб, нож, соль и ещё какая-нибудь провизия. Путники отдыхали и на прощанье Омелько клал на стол крест из палочек, как благодарность отсутствующему хозяину.

После долгих скитаний им удалось. благополучно достигнуть Днепра. Здесь в плавнях Омелько усмотрел небольшую рыболовную ватагу. Это оказались козаки полтавского полка, выехавшие на рыбный промысел. Полтавцы отнеслись сочувственно к беглецам и взялись переправить их на левый берег Днепра. Правда были отданы строгие приказы не пропускать запорожцев, но Полтавский полк всегда жил дружно с Запорожьем, многие полтавцы были сами сечевиками и вообще были добрыми соседями, поэтому ни пикеты, ни караулы не помешали нашим друзьям проникнуть в Украйну.

«Полтавский полк с Сечью – как муж с женой» – говорилось тогда, и полтавцы запорожцев не выдавали.

***

В городе Богодухове происходила обычная осенняя ярмарка. Множество народу стекалось из ближайших и дальних селений: Писаревки, Мерчика, Павловки, Вертеевки, Купьевахи. На большом зелёном лугу вдоль реки Мерло по обоим берегам тянулись ряды возов, гурты рогатого скота, отары, овец, ятки торговцев с красным товаром. В самом городе, раскинутом по отлогому холмистому склону, было тесно, потому что все площади и улицы были обведены и перерезаны рядами огромных окопов. Это всю зиму и весну старался фельдмаршал Шереметев на случай движения шведов из Гадяча к Харькову.

Среди гудевшей – как пчёлы на пасеке – толпы, медленно прохаживался старый хуторянин Гнат Трепилец, заложив за спину руку с батогом и прицениваясь попутно к разным ярмарочным товарам. Его сопровождала, робко держась за рукав отцовской свитки, пятнадцатилетняя дочка Ивга.

Вся расцвеченная лентами, позвякивая дукатами и монистами в несколько рядов охватывавших её шею, сероокая Ивга боязливо сторонилась от городских хлопцев, не отвечая на их «жарты» и «зачипания»*, а сама между тем с любопытством рассматривала всё вокруг.

Так прошли они из конца в конец всю ярмарку и уже добрались до самых крайних чумацких возов, как вдруг Трепилец порывисто шагнул и затем неподвижно остановился, уставившись куда-то глазами.

– Тату*! а тату! – дёргала его за рукав Ивга, которую мало интересовали чумацкие возы, – идёмте дальше на ярморок! Туды, где крамари с ятками*!

Трепилец будто и не слышал дочери.

– Тату, а тату, чего вы стоите, – продолжала Ивга дёргать отца за рукав.

– Знаешь доню, – отозвался к ней старик, – а ведь это Омелько! Накажи меня Бог, Омелько!

– Какой Омелько?!

– Да наш Омелько, дурная дивчина! Вон видишь – половых* волов погнал в Мерло поить! Ей Богу, Омелько!

Ивга таращила глаза, но никого не видела, кроме чумаков*, гнавших на водопой волов. Да и откуда ей было знать Омелька, когда тот как ушёл на Запорожье, так и не появлялся дома. А между тем Трепилец уже обнимался и целовался с каким-то молодым чумаком.

– Тату! родный тату!

– Омелько! Сынку мой!

– Идёмте ж, тату, до моего воза!

– Что ж ты, сынку, чумакуеш?!

– Не сам, тату, с товарищем!..

– Ну, веди, сынку, до своего воза!

Омелько Кислань – это был он – ведя за собой круторогих волов, подвёл так неожиданно встреченного отца к своему возу. На возу сидел в серой мужицкой свитке и больших смазных сапогах Ирих, с спокойствием заправского чумака покуривавший люльку.

– Вот мой воз, а это и товарищ Юрко Безродный – вдвоём сбились грошами да и чумакуем.

– Так, так, сынку, – кивал головой Трепилец, разглядывая крупную соль – бузу, которой был нагружен воз, – тай добрая соль.

– Где ж ты, сынку, бывал...

– Э, тату, бывал в бывальцах, видал видальцы, – уклончиво отвечал Кислань.

– Так, так, сынку, – повторял старик, понявши, что Омелько не хочет отвечать на его вопросы.

– А это тоже козак? – толкнул Трепилец сына, указывая на шведа, продолжавшего окружать себя едкими струйками забористого тютюну.

– Не тот козак, тату, что поборет, а тот, кто вывернется...

– Так, так, сынку!

– Ну и кумедные* эти запорожцы, – думал старик, – слова просто не скажет, а всё с вывертом! Вот, поди, и поговори с ним.

***

К вечеру, распродав соль и выпив кварту* доброй горилки, а другую захватив про запас, наши чумаки уселись втроём, с Трепильцем на своём возу и медленно потянулись на хутор к старику.

Сзади Ивга правила своим возом и сквозь облака пыли слышался её звонкий девичий голос – «цобе», понукавший волов.

Была выпита взятая про запас кварта, стояли на шляху возле корчмы добрый час – пока не распили ещё кварты, и уже сильно охмелевшие приехали на хутор Трепильца.

Как ни допытывался старик, ничего не мог толком добиться от сына – как он стал чумаком и откуда он подобрал себе товарища.

– Бог с ними, – решил наконец старый хуторянин, – дело чудное, однако гроши привезли... Будет время – сами расскажут. Видно, что не розбишаки какие, не гультяи* – при мне деньги честно заработали. Бог простит, если что и было.

Придя к такому заключению, Гнат Трепилец перестал беспокоиться и уже не задавал сыну никаких вопросов. В сущности старик был очень доволен. Жил он вдовцом, всегда скучал, а теперь появилась горилка, пошли попойки. Омелько тренькал на бандуре, а Юрко оказался таким мастером играть на скрипице, что под его гопаки и трепаки ноги стараго Гната сами собой начинали выкидывать разные выкрутасы.

Одно смущало сперва старика – речь белобрысого Юрка – не похожая ни на польскую, ни на русскую.

– Не наш этот Юрко, ей Богу не наш, – однако крестится и святым иконам молится – а язык будто урезанный.

Пробовал было Гнат спросить сына, что за человек Юрко, да только пришлось закрутить головой, услышавши – «человек Божий, обшит кожей».

Впрочем особенно старик об этом не задумывался. После Полтавской битвы вся Украйна была полна пришлым людом самого разнообразного происхождения. Отсталые от полков, раненые, больные, беглецы тысячами наполняли сёла, города и хутора Слободской Украйны*.

Всё это говорило на чуждом Украйне наречии, и простодушные хохлы по своему решали, кто наш и кто не наш: крестится на церковь, держит посты – это «наш», «жрёт» в пятницу молоко, не крестится набожно на второй, после первого «чертогона», призывный колокольный звон – это «не наше».

Юрко в этом случае был безукоризнен.

– Смотри, брат Юрко, сразу из хаты выгонят, если зайдёт в шапке – Богу не молясь, – наставлял его Омелько.

И швед старательно крестился и бил поклоны наравне с прочими православными людьми.

Трудно было ему различать постные дни, но кое-как он усвоил и это.

Тоскливо и скучно было всё-таки на душе у бедного шведа и часто он, захватив скрипицу, уходил подальше от всех под осыпавшиеся тополи. Пела и плакала в его руках скрипица, и легче становилось на сердце.

– Ну и Юрко, – так жалобно играет, так жалобно играет, – говорил Трепилец, прислушиваясь к долетавшим до хаты томительным звукам.

А Ивга бросала всякую работу и большим обходом, через тыны и перелазы, прячась в густом пожелтевшем бурьяне поближе подбиралась к тополям.

Сердце билось у ней в груди, было томительно сладко, как зачарованно слушала Ивга странные тоскующие мелодии и на серых глазах сами собой выступали крупные слёзы.

Иной раз Ирих, услыхав шорох, круто обрывал игру, оглядывался кругом, а Ивга, как вспугнутая куропатка, стремглав неслась домой, и долго потом встречаясь с Юрком, загоралась густым румянцем.

Иногда Омелько с Юрком снаряжали воз и отправлялись по ярмаркам с разным «крамом»*. Ездили они и в Сумы, и в Ахтырку и в Лебедин.

Изворотливый запорожец действовал на все руки – распродав 2крам», закупал коней, гнал их на другую ярмарку, оттуда возвращался на третью с гуртом скота – то он раскидывал ятку с красным товаром, то устраивал походную кузницу – ковал коней, натягивал шины на панские рыдваны, наваривал шкворни на мужицкие возы.

Во время их отсутствия Ивга ходила молчаливой, бледнела и спадала с лица, да и сам Гнат скучал, и, сплёвывая табачную слюну, говорил – «где это наши хлопцы? пора бы им и домой».

Приезжая, и Омелько и Юрко всегда являлись не с пустыми руками. Гнат получал или сивую шапку или папушу* табаку или какой другой гостинец, а Ивге доставало или нарядное монисто, или кусок штофной узорчатой материи, а иногда и просто вызолоченный дукат – смотря по тому, как прошла ярмарка.

Ивга благодарила со вспыхнувшим лицом, прятала гостинцы в «скрыню»*, а Трепилец, похлопывая рукой подарок, приговаривал:

– Добрая штука – да только сухая,

– Размочим, тату, – весело озывался Омелько,

– У нас ещё есть кухоль горилки.

– Вот спасибо, что не забыли, а то на ярмарке, сынку, вам верно добрые были могорычи.

– Известно, тату. Люди ж говорят – баба не купит бича без могорыча, а козаки и подавно.

Так прошла и зима.

Дохнуло весенним теплом. По ярам зажурчали ручьи, балки наполнились снеговой водой. Река Мерло сломала лёд, вздулась, вышла из берегов и затопила поля, луга и низины,

– Хоть Днепру: в пору, – говорил Омелько, глядя, как мутные волны реки плескали и пенились грязно-бурой пеной.

На заводах тучами осели чайки, гуси, лебеди, утки.

В глубине бездонной синевы неба звонко перекликались журавли, мелькали чуть видные цапли, доносился соколиный клекот. Мерно шагал среди пашен задумчивый аист, стонали болота от лягушачьего «куми куми», посвистывали на полях овражки.

– Ну, го́ди*, – сказал Омелько, пряча люльку, пошептался с Юрком и оба исчезли, не. сказав ни слова Гнату. Через день однако явились в компании с какими-то черномазыми людьми.

– Не то цыгане – не то волохи, – рассматривал Гнат гостей.

На хуторе стало шумно. Пили за что-то могорычи, хлопали по рукам, о чём-то договаривались.

После весёлой попойки были снаряжены возы и Омелько с Юрком – помолясь перед образами и простившись со стариком – тронулись в путь.

Долго не являлись они, но наконец пришли.

Явились они не с простыми руками – за каждым возом шло привязанных несколько коней.

– Ну тату, – рассказывал Омелько, – ходили далеко за Дон – за то и коней на диво достали.

– Куда ж ты, Омелько, с коньми?

– В Харьков на ярмарок. Там войско, слышно, на турка собирают, может Бог и даст заработать.

– Так, так, сынку, кони добрые.

И все, выпив по чарке горилки, выходили смотреть на горбоносых, тонконогих жеребцов, сердито прядавших ушами.

Хотя до Харькова было и не так далеко, но Омелько и Юрко ехали довольно долго с большими роздыхами, чтобы не заморить продажных коней. Для помощи себе в присмотр за горячими, плохо выезженными жеребцами они наняли двух хлопцев – Юхима и Панаса – из соседнего хутора.

Не доезжая пятнадцати вёрст до Харькова, Омелько сделал привал возле Куряжского монастыря*.

– Тут, Юрко, добрый выпас и добрая вода, – сказал он, – помолимся Божьей Матери; что бы дала удачу и прибыль, а кони пока отдохнут.

– Хорошо, – отвечал Юрко, – чем кони будут свежей – тем лучше.

День был праздничный и возле монастыря было много и возов, и рыдванов, и простого люду, и важных панов в городском одеянии.

Одевшись в чистенькие сине «каптаны», Юрко и Омелько выслушали службу, приложились к святой иконе Озерянской Божьей Матери, напились святой воды из колодца, находившегося в церкви под горой и – от нечего делать – принялись рассматривать картины на стенах колокольни, изображения, как черти гонят дубинками грешников в пекло.

– Ну, пора к табору, Юрко, пустим хлопцев, чтобы напились святой воды и помолились Божьей Матери.

– Идём, Омелько, – отвечал швед, не переставая разглядывать лохматых чертенят, – пусть и наши наймиты погуляют.

Не успели они дойти до возов, как в народе поднялся страшный шум.

– Царь! Царь едет! – послышались крики.

Толпы пришли в движение. И паны, и козаки, и простое поспольство – всё бежало вперёд, оглашая воздух радостными приветственными криками. На колокольне загремел радостный ликующий перебой всех колоколов.

Испуганные шумом, вздыбились и рванулись кони наших друзей. Опрокинули воз и поволокли его.

– Ой, Юрко, лихо будет – закричал Омелько. видя, как кони и повозка общим клубком выкатились наперерез царскому поезду.

Но Юрко не слышал его.

Мигом бросившись в середину дыбившихся и лягавшихся лошадей, швед одним взмахом ножа перерубил недоуздки, привязывавшие их к задку телеги, – Омелько следом за ним уцепился ‘за конские гривы и успокаивал коней.

Рыдваны остановились и сбились вместе.

Пётр Великий порывисто выскочил из рыдвана и – увидев причину задержки – обратился к собравшейся: возле него свите.

– Гетман* жалуется на недостаток людей для сердюцких полков, однако я вижу в здешних местностях много преизрядных людей, для войска годных – хотя бы этих молодцев.

И Государь указал на Юрка и Омелька, быстро и ловко справившихся с взбесившимися конями.

– Ваше царское величество, – отвечал старик с умным худощавым лицом, гетман Скоропадский, – я говорил это в рассуждении запорожцев, просящих службы у вашего пресветлого величества, как людей зело искусных в воинском деле, каковых у меня действительно мало, да и эти молодцы не без того, чтобы не из войска.

Царь нахмурился.

– Запорожцы народ своевольный и легкомысленный. Для пользы государства я разрешаю селить их по слободам для умножения населения, а в войско отнюдь не принимать, а если и придёт великая нужда, то употреблять их только на работы, кроме особливо верных и достойных...

– А что ты, гетман, говоришь про этих, – Пётр кивнул головою на Юрка и Омелька, – то мы сами убедимся, какого полёту сии птицы.

По мановению царской руки Омелько и Юрко были подведены к царю.

Бледный как смерть, опустился Ирих на колени, судорожно комкая шапку.

Рядом с.ним преклонил колени и Омелько.

– Ты кто такой?

– Омелько Кислань, козак Менского куреня!

– Гетман прав, – сердито двинул бровями Пётр Великий, – ну, а ты?

– Юрко Безродный.

Чуткое ухо царя уловило акцент отвечавшего.

– А родом?

– Швед.

– Час от часу не легче, – сурово проговорил Пётр Великий, – что ж, господин швед, из плену бежал?

– Нет, ваше царское величество, в плену я не был, а от своего войска больной отстал и с тех пор торгую с товарищем.

– Ваше царское величество, – бил между тем поклоны Омелько, – за нами нету никакой вины и живём мы только, что царским полкам коней приводим. Вот и сейчас ведём коней на продажу для войска.

Гнев царя улёгся. Государь видел, что перед ним два простые человека, занимающиеся мирным и полезным промыслом. Правда, царь был беспощаден к запорожцам, но это касалось только тех, кто составлял опору Орлика, Гордиенка* и Мазепы, а преследовать и теснить мирный элемент было не в его духе.

Поговорив немного с продолжавшими стоять на коленях Юрком и Омельком, Царь подозвал к себе гетмана и весёлым тоном сказал ему.

– Хотя от бывших запорожцев верной службы нам уповать и впредь нечего, но опасаться великого худа, этих двух – склонясь на твои докуки, гетман, непрестанные о неимении сердюков, разрешаем – яко добро. пристойными людей – записать на службу, дав им немалые на прокормление уряды. Приведи их к крепкой присяге, а господина Шведова, ежели изъявит охоту, то и окрести.

Народ зашумел, заволновался. Царь укатил далее, а Омелько и Юрко продолжали стоять – как одурманенные – на коленях.

Долго не мог дождаться Гнат Трепилец Омелька.

– Что они так задержались, – рассуждал старик, – Харьков не за горами – пора бы и вернуться.

Ивга тоже томилась. Бедная девушка похудала, осунулась и часто ходила с красными от слёз глазами.

Но пришёл конец и их ожиданию.

Сперва Трепилец никак не мог узнать своих в виде двух бравых гетманцев, подъехавших к его хутору.

– Тату! Боже мой! Та это ж наши! Юрко! – крикнула во весь голос Ивга, схватившись за грудь.

От волнения у неё захватило дыхание.

– Эге! Наши! И Омелько! – распознал наконец старик приехавших.

– Ну, тату, уехали крамари, – весело кричал Омелько, – а вернулись ясновельможного гетмана сердюки – Кислань да Шведов.

– Какой Шведов?

– А тот, что был Юрком Безродным... Нет уже Безродного, а по царскому слову Юрко Шведов.

Весь день подробно рассказывалось и повторялось на хуторе всё случившееся в Куряже.

Как был сперва грозен царь и как стал милостив. Как крестили Юрка в Куряже и какие вельможные паны были восприемниками.

А затем на хутор пришли два почтенные соседа, завели речь про «лисицу и охотника да про красную девицу», а Ивга на окрик Трепильца «а ну, доню, неси рушники» – перевязала их полотенцами, и через неделю из Ивги Трепильцевой стала Ивгой Шведовой.

Юрко Шведов долго и честно служил своему новому государю пока раны не заставили его выйти из полка и поселиться на хуторе тестя.

Поколение его долгое время занимало видное положение среди слободского мещанства – сохраняя из рода в род – память о происхождении предка, и только в конце прошлого столетия угас последний представитель этой фамилии.

_______________________________