Текст книги "Швед"

Автор книги: А. Витин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

А. Витин

ШВЕД

(семейное слободское предание)

Исторический этюд начала VIII века

Из жизни старой Харьковщины

ХАРЬКОВ

Типография Б. Бенгис. Сумская 38

1914

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

Основою этого рассказа послужили отголоски предания, слышанные автором в юности. Может быть, дело и не так происходило – как представляли себе простодушные хуторяне – а может быть, и напротив – память людская, не хуже писаного манускрипта – сохранили все подробности.

Во всяком случае, автор постарался не затемнить все те крупицы истины, которые сквозь мглу веков, в изустных преданиях от поколения до поколения, освещают давно минувшую эпоху.

Автор.

В зимовнике*[1]1
  Примечания к словам, помеченным в тексте звёздочками (*) помещены в конце книги. (Редактор данной интернетной публикации).


[Закрыть] старого Шульги было тихо и сонно.

Тёплая ночь сменила жаркий июльский день и, изморенные дневным зноем, отдыхали и люди и животные.

Серп луны, по временам заслоняемый бегущими облаками, бросал мягкие лучи и на сумрачную степь и на зимовник, приютившийся между балками.

Сторожевым эту ночь – на «варте»* – стоял Омелько Кисла́нь. Приладив у заваленных камнями ворот зимовника два заряженных мушкета и прочно укрепив медную затинную пищаль*, Омелько прислонился к каменной загороде и спокойно, почти неподвижно, наблюдал за окрестностями.

Глаза его были полузакрыты, но чуткое ухо сторожко ловило всякий звук.

Вдруг он встрепенулся.

В степовой тишине настороженному уху почудился какой-то шум.

Ничего не слышно,

Но вот, где-то далеко, далеко снова раздался неясный звук.

Омелько впился глазами в тёмную даль.

За дальней балкой еле слышный плач – стон волков.

Неумолчно трещат дергачи*. Уныло свистнул раз другой – «ночная птица» – вивчарик*.

Бесшумно махая крыльями, мелькнула летучая мышь.

Где-то высоко комар выводит тонкую трубную ноту.

С жужжанием налетел хрущ. Омелько досадливо отмахнулся рукой, «иди к нечистой...»

Жук ударился о ладонь и мигом смолк.

По-прежнему тихо в степи – тихо и на зимовнике.

Посреди убитого конскими копытами двора чуть-чуть тлеют угольки костра, на котором варилась «вечеря», да возле костра глухо ворчали псы, оспаривая друг у друга остатки козацкой еды.

Кислань тихо свистнул. Псы насторожились и прервали грызню.

«Разбужу старого», – решил Омелько и в сопровождении псов, вилявших хвостами, подошёл к хате.

Здесь он слегка постучал в «кватырочку» – маленькое оконце, прорезанное в ставне, на высоте человеческого роста.

Дверь хаты скрипнула, и на порог появился сам «господарь»* Шульга, казавшийся совершенно белым при лунном освещении – благодаря седой голове и белой холщёвой одежде.

– Чего ты, Омельку?

Омелько предостерегающе поднял руку – он опять уловил подозрительный шум, но только ясней, чем прежние разы.

Шульга его понял, и белая фигура старика – опустившись к низу – приникла седою головою до земли.

Омелько тоже приткнулся ухом к плотной сухой почве.

– Так и есть, конь скачет, – через минуту сказал Омелько, поднимаясь с колен.

– Да, одним конём бежит кто-то на зимовник, – подтвердил старик.

Из-под возу вылезла и присоединилась к говорившим третья низкая широкоплечая фигура, спавшего там козака Луца.

– Коня чуть*?

– Эге!

– Волки гонят, – полувопросительно полуутвердительно высказал своё мнение Луц, – в Терновой балке, не иначе, захватили... там, чабаны говорили, целый выводок держится диких коней...

– Нет, это не то, – задумчиво проговорил Шульга, – конь сам по себе, а волки как будто только по следу вдогонку гонятся...

В это время тяжёлый ритмический топот был слышен вполне ясно. Вот донеслось до козаков отдалённое ржание. Ржание повторилось звонче и сильней.

Могучие удары сильных конских ног гулко разносятся в ночной тишине.

Вот видно, как по склону балки легко несётся какая-то масса. Мгновение, и на площадку перед зимовником лёгким галопом выбежал конь без седока.

– Косю! Косю! – звал его Шульга.

Конь круто присел на задние ноги, пронзительно заржал и, давши широкий круг, метнулся прочь от зимовника. Слышно было, как затрещали кусты тёрнов и тальника* под напором конского тела.

Зимовник сразу ожил.

С бешеным лаем метались псы вдоль ограды, звонко ржали и били землю ногами жеребцы, выводимые из «стоень»*. Торопливо перекликались полусонные люди.

Молодики*, хлопцы, мальцы, бегали то в «стойни», выводя оттуда козацких коней, то в «лёхи»* за боевыми припасами, то тащили из комор* сёдла и оружие.

Все помогали козакам снарядиться в погоню за ускакавшим конём.

Одни отваливали камни от ворот, другие держали храпевших и дыбившихся жеребцов, поспешно накидывая сёдла и затягивая подпруги.

– Гей, хлопьята*, не отставай, – крикнул Омелько и во весь скок понёсся туда, откуда ещё продолжало слышаться ржание.

Луц и ещё два-три козака один за одним рассыпались по балке.

А ржание раздавалось уже за балкой.

– Не уйдет, – говорил Шульга оставшимся молодикам и мальцам, – конь по всему видно наморен. А вы, хлопцы, пока час да время, готовьте мушкеты, всё может случиться – даром кони по степу не бегают.

Действительно, обстоятельства переживаемого времени оправдывали тревожное состояние зимовничан.

Был 1709 год – решающий год борьбы Петра Великого с Карлом XII. Запорожье, увлечённое полякующей малороссийской старшиной и своим недальновидным кошевым Костей Гордиенком, нежданно-негаданно для самого себя очутилось в рядах шведских войск.

Гнев Петра обрушился на запорожское войско.

Славная Чертомлыцкая сечь была истреблена соединённым русским и украинским отрядом.

Запорожские города – Келеберда, Перевологно, Старый и Новый Кодак, зимовники по Днепру, Самаре и Орели были стёрты с лица земли полковником Яковлевым* и компанейским полковником Галаганом*.

Нестроевые запорожцы – «сидни» или «гнездюки» – жившие по зимовникам, выселялись русскими властями на север Украйны, подальше от шведов.

Вот почему, притаившиеся по глухим уголкам Дикого Поля в балках, байраках, плавнях, урочищах, остатки земледельческого и рыболовного населения Запорожья наблюдали крайнюю осторожность, ежеминутно ожидая гибели.

***

Прошло часа два после отправления козаков в погоню за конём.

– Что-то долго нет, – толкуются молодики.

– Может, сами попались в засаду?

– Э, Омелько не такой...

– Едут, едут, – закричал один из мальцев, черноглазый Стецко Кавуне́ц.

– И коня на аркане ведут...

– Ну и козаки-ж...

– Кто словил?

– Та Омелько, – отвечает Луц, рассёдлывая потного от упорной погони коня.

– Та-й гонялись за ним...

– Ну и конь – настоящий бахмат*.

– Куды там! Птица, а не конь!

– Кислань, веди до огня, – распоряжается Шульга, – молодцы, подкиньте в костёр сушняку да сена, чтобы светлей стало!

Пламя, пробежавшее золотистыми струйками по веткам, вдруг ярко вспыхнуло и осветило великолепного чёрного коня, дико косившегося налитыми кровью глазами и вздрагивавшего, затянутыми от долгой скачки, боками.

Все молча рассматривали пойманную добычу.

– Седло не наше, козацкое.

– И не татарское...

– И не польское...

– Может, турецкое?

– Овва, чего турецкому коню тут быть, – возразил Шульга, – да опять же у турок не такие сёдла.

– А ну, раздвиньтесь, хлопьята, – и к коню подошёл один из козаков. – Таран – э... э... да это и седло, и убранство, и тавро – всё шведское... Я уж насмотрелся на них.

– Что за чудасия*, – удивился Луц, – по просту шведский конь не зайдёт в Дикое Поле!

– От войска ушёл!

– Конь в бою не был, а верно из рук ушёл и узда волочилась...

– Не возьму я в толк, – рассуждал Шульга, разводя руками, – чего шведам быть на Ингульце, когда всё их войско за Днепром на левой стороне.

– Ну, старый, – перебил Кислань его размышления, – хоть по обычаю всех забеглых коней надо отправлять до коша*, а этого коня беру себе. Ведь и коша чёрт-ма, да и кошевой Гордиенко, Бог его знает где.

Шульга нерешительно покачал головою.

– Скажи гоп – козаче – как перепрыгнешь. Ещё, может, хозяева за конём явятся.

– Всё одно – без выкупу не отдам, – задорно отвечал Кислань.

– Завтра будет видно, а теперь спать...

Мало-помалу все стали расходиться по местам продолжать прерванный сон.

Кое-где ещё под возами, в коморах слышны были отрывочные разговоры, но скоро всё угомонилось.

Сторожить – «вартовым» – стал сам «господарь».

Шульга, взял с собою «мальца» Стецка.

Неспокойно было у старого козака на сердце, он взялся сам оберегать свою «госпо́ду»* до утра, отпустив Омелька на отдых.

Сердце не обмануло старика.

Едва только забрезжила ранняя розовая зорька – на зимовнике опять поднялась тревога.

Припав с мушкетами в руках к загороде, козаки, поёживаясь от предрассветного холодка, наблюдали за вереницей всадников, медленно направлявшихся к зимовнику.

Вот они остановились. Передний всаднике немного отделился от прочих.

Вдоль ограды зимовника послышалось сухое щёлкание взводимых мушкетных курков.

В это время передний всадник подъехал ещё ближе и протяжно крикнул;

– Пугу!.. пугу!.. пугу!..*

Омелько приложил руки ладонями к губам и также громко и протяжно ответил:

– Пугу!.. пугу!..

Наступило минутное молчание.

– А кто такой? – закричали из-за ограды.

– Козак с лугу!

– А с какого лугу – с Великого или с малого?

– С Великого!

– Если с Великого лугу*, так иди, козаче, до кругу!

Пока шёл этот обмен условных приветствий – по строго соблюдаемому в Диком поле обычаю – всадник не трогался с места – зная, что при первой же попытке приблизиться к зимовнику – он будет встречен мушкетной пулей, теперь же, опустив конские поводья, он вольным шагом подъезжал к воротам.

– Отворять? – спросил один из молодиков.

– Подожди...

– Что вы за козаки? – высунув голову, осматривал Шульга пришельца. Недоверчивый старик не хотел впускать незваных гостей, не убедившись с кем имеет дело.

– Менского куреня* знатный товарищ Максим Перековец, – с достоинством отвечал всадник, – с козаками того ж менского куреня.

– Боже мой, – закричал весело Шульга – мы тож менские козаки! Гей! Мальцы, хлопцы, ну же швыдко! Хутко! Геть* все камни! Впускайте! Я ж и Перековца знаю!

– И я его знаю, когда-то побратались, – говорил Кислань, помогая отваливать плотно заваленные ворота.

Новоприбывшие, спешились и, ведя коней в поводу, вступили во двор зимовника.

– Вяжите коней до ясел, да идём до «госпо́ды», – просил Шульга.

Но прибывшие козаки не торопились привязывать коней, а, сняв шапки, кланялись, приговаривая по правилам запорожской вежливости.

– Отаманы товариство – ваши головы, – т.е. гости этим приветствием отдавали себя в полное подчинение хозяевам, говоря, что наши головы уже не нам принадлежат, а вам.

На это хозяева с низкими поклонами отвечали тоже: – «ваши головы! ваши головы!».

Ни та, ни другая сторона не хотела высказать себя незнающей «звычаев-обычаев запорожских» и тем уронить свое козацкое достоинство.

Приехавшие имели очень изнурённый вид.

Видно было по всему, что они сделали длинный и трудный путь. Красные «каптаны» были запылены и обтрёпаны, широкие суконные киреи* были изорваны, сине китайчатые шаровары у многих были в клочьях. У всех были заметны следы какой-то отчаянной схватки. Пятиаршинные копья, окрашенные спирально красной и чёрной краской, были поломаны, ронды – конские уборы были в беспорядке, запачканы, иссечены, смяты и на скорую руку связаны верёвочками. Загнанные кони едва держались, и кровь сочилась по избитым бокам.

Отдельной кучкой среди козаков сбилось несколько человек, одетых в синие мундиры.

– Шведы, – сказал Таран, разглядев их, – ну, брат Омелько, готовь коня!

– Увидим, – недовольно пробурчал тот.

– Га! Омелько Кислан! – вдруг расставил руки Перековец – плотный, мускулистый козак с бесшабашным выражением лица.

– Я и есть! – отвечал Кислань, обнимаясь и целуясь с Перековцом.

– Чего ж ты, Омелько, не в войске? Я и не гадал тебя увидеть – слух был, что ты, побратимо, пропал совсем...

– Было и дал дуба, да спасибо старо́му, – указал Кислань на Шульгу, – отходил меня. Всю зиму отлёживался в зимовнике.

– Ну, хлопцы, – обратился Перековец к своим, – пускай. коней на роздых... Трое суток, диду, обернулся он к Шульге, – на взаводы* гнали, что было духу!

– За какой бедой?

– Не своей волей – москаль гнал.

– Москаль? – удивлённо пронеслось среди столпившихся зимовничан, – москаль в Диком поле?! Козаков да москаль гнал? А где же войско?

– Войско тю-тю, – свистнул Перековец.

– Как?!

– Нету ни войска, ни гетмана, ни короля... Всё пошло к чёртовому батьку!

– Овва!

– Где же оно делось?!

– Побил под Полтавой москаль... У пень порубил и шведское войско и кошевое... Сам король, живой-неживой, бежит теперь степовыми шляхами до турка... И гетмана в рыдване* степом потягли... А за ними наша старшина и товариство чуть-чуть.

– Что ж, москаля сила была? – спросил Шульга среди всеобщего молчания.

– Если б сила! Бились, диду, в ровнях, да их верх оказался! Сначала пошло разгордиящем* – полк на полк, а там царь как двинет лавою* с москалями – сразу начался галас* и шведы и москали. перемешались... Царь как крикнет – тур по степу так не кричит – «порадейте, товарищи», а москали заревут, как скаженные бугаи*, да на шведов, а за ними компанейцы*, а к ним и из сечевого товарищества кой-кто пристал... Шведы то туды – то сюды... Куды там... Москали как двинут, как двинут – не дают и на небо взглянуть. Раскололи шведское войско пополам, загнали в лес, сбили и пеших и конницу... Короля и не видно и не слышно... Кричат отаманы – гони, хлопцы, в Дикое поле – пропали козацкие головы...

– Занапастили* – панове – вы Запорожье, – сказал Шульга, печально помотав головою.

– Да, не горазд* сделали, – угрюмо заметил Таран, подёргивая седой ус, – и чёрт втаскал наш кош за этим ляшским подпанком Мазепой – никогда от этой польской души добра кошу запорожскому не было...

– Что верно – то верно, – поддержал его один из прибывших козаков, – добра от Мазепы никогда низовому войску не было, и как это товарищество доверилось ему...

– Так то оно так, – отозвался Перековец на эти слова, – да ты Мандро́*, забыл, что за человек наш гетман... Недаром в Сечи говорилось – от Богдана до Ивана* – не было гетмана. – Иван Мазепа не абы какой гетман был!

– Вольному кошу гетман не указ, – возражать Мандро, – а что у нас молодята большую волю взяли, так это правда. Им всё одно – хоть до шведа, хоть в пекло – абы шум был, а войско пропало...

– А когда старики за Москву тянули, – ворчливо перебил его Таран, – так молодята грозили песку за пазуху насыпать, да в Чертомлык* посадить раков кормить...

– Эх горазд, не горазд, – прервал все споры Перековец, беспечно махнув рукой, – славному кошу и под турком будет добро жить... Давайте, братцы, поснедаем, а то аж душа болит – есть хочется...

***

Целый день отдыхали и собирались с силами беглецы. Шульга ничего не жалел для нежданных гостей: – «всё одно – не вам – так москалям достанется», – проговорил он и по его приказу молодики резали без счёту баранов и бросали мясо в котлы с варившейся пищей.

– Как вы утрапились на зимовник, – расспрашивал Омелько.

– Да просто бежали без дороги и набежали.

Водил Омелько побратима – показывал пойманного ночью коня.

– Вот так конь, – хвалили козаки.

– Одно слово огер!

Ходили и шведы смотреть – но никто, ни шведы, ни запорожцы не признали коня за своего.

– Кто его знает, – толковали сечевики, – теперь по Дикому полю и людей и коней много растеряно...

Подкрепившись едой и сном сечевики оживились – посыпались шутки, остроты. Шведы же держали себя мрачно и сосредоточенно.

Одни возились всё время около одного своего сотоварища, беспомощно полулежавшего, облокотясь на седло.

Сам Перековец тоже принимал большое участие в этом шведе.

– Добрый швед, – рассказывал он, – если б не он, то может быть мы и не вырвались из лап москалей.

Омелько подошёл взглянуть на «доброго» шведа, которому товарищи клали примочку ко лбу.

– Ирих! Ирих! – слышалось среди них.

– Занедужил бедняга, – пояснял Перековец Кисланю, – а завзятый рубака, козаку не уступит...

Омелько с сочувствием смотрел на бледное лицо шведа, которое ему понравилось чисто детским наивным выражением.

Солнце повернуло на запад, и Перековец уже велел готовить коней к .дальнейшему бегству, как на зимовник наскакали два козака – одвуконь каждый.

– Беда, братцы, – кричали они ещё издали, – погоня! Москаль по сей бок Ингульца гоны гонит.

Усталые кони храпели, поводили мокрыми потными боками – не стали и отдыхать.

– Некогда, пановы, москаль головы рубит, – и оба, наполнив сушёные тыквы и деревянные баклажки водой, понеслись дальше.

– На конь! На конь! До зброи!* – раздалось в зимовнике, и более торопливые уже выводили коней на дорогу. А там скакала уже новая ватага – те уже не кричали, не останавливались, а только, оборотившись назад, грозили и показывали нагайками – «смотри, мол, берегись».

А вот ещё один подскакал. Шапка потеряна, окровавленная голова обвязана грязной тряпицей. Серый, разгорячённый ездой; конь рвёт и кидается вперёд. Уздечка в крови и клочья белой пены падают на землю.

– Гей, паны-братья, прямуйте на Ингул... За теми байраками драгунские подъезды... Словили шведского офицера... Сам не знаю, как ушёл... – и, прокричав это одним духом, козак стегнул нагайкой коня и помчался, не разбирая дороги, через терны, вспугивая жаворонков, перепелов, куликов и всякую другую мелкую птицу.

В зимовнике начался страшный переполох.

– Выезжайте! Выезжайте! – кричал Перековец.

– Кто воды не набрал – без воды... Поделимся!

– А ты, старый? А ты, Омельку? Скорей с нами!

– Я не еду, – спокойно ответил Шульга, – не поклонюсь басурману на старости лет!

– А ты, побратиме?

– Я тоже, Максиме, до турка не пойду...

– Остаюсь и я, – прибавил Таран, – а врага христианской веры шановать* не стану...

– Ой, хлопцы, лихо вам будет! Москаль не помилует...

– Мы по байракам* перебудем – теперь не холодно!

Молодики и мальцы большей частью решили не уходить – «по тернам попрячемся», – говорили они, – «пока до турка добежишь – очи вылезут». Но часть их – во главе с Луцем – захватили коней и примкнули до козацкой ватаги.

Шульга не отговаривал: «Пусть их. Кому как лучше – так и делай. Дело смертное».

Уже во дворе остались только Перековец да шведы – о чём-то толковавшиеся.

Высокий швед важного вида в мундире, расшитом подзументами, подозвав Перековца, убедительно начал что-то говорить ему, мешая польские, немецкие и украинские слова,

Кислань, прислушивавшийся к этому разговору, с трудом понял, что речь шла о больном шведе – Ирихе.

– Побратиме! сказал Перековец, обернувшись к Кисланю, – вот швед – это их полковник – просит поберечь этого больного... Слушай, Омелько*, я тоже прошу принять его от москалей... Мы бы взяли с собой – да на коне он не усидит.

– Добре, для тебя, Максиме, сделаю – яров и байраков много – есть где спрятаться!

Перековец снова начал толковаться со шведским офицером – указывая на Кисланя.

– Ну, Омелько, швед даёт двадцать золотых за твою услугу – но хочет, чтобы ты целовал крест, что будешь беречь этого Ириха.

– Скажи ему, что козацкое слово свято, а если хочет – то вот...

Вынув из-за пазухи медный крест, Омелько набожно перекрестился и поцеловал его.

Минута и – Перековец и шведы уже догоняли свою ушедшую вперёд ватагу.

***

Час спустя Омелько и Таран, захватив с собой Кавунца, выехали на разведки.

В степи им удалось заметить ещё несколько ватаг и одиночных всадников, спасавшихся бегством по разным направлениям,

Оставив коней под наблюдением Кавунца, Омелько и Таран – ползком в густой траве – взобрались на высокую могилу.

– Смотри, Омелько!

– Вижу!

– На балке Маловодяной стали...

– Ну, если на Маловодяной – то долго не простоят... водопоев нет...

– Та й сила его москаля!

Действительно вдали видны были массы конницы.

Дымились костры. Взад и вперёд шныряли отдельные разъезды. Насколько глаз хватало, вдоль балок видны были табуны стреноженных коней, повозки, людские толпы.

Да, это был «москаль» – забравшийся вглубь безысходного, наглядного Дикого Поля.

Это были страшные гончие – князь Григорий Степанович Волконский* и бригадир Кропотов*, – посланные царём вдогонку за Мазепой и Карлом XII. Пётр Великий знал, кого посылал. Волконский не раз командовал козацкими войсками, проходил с ними из края в край Польшу, а Кропотов уже не раз имел дёло с козаками и выдерживал жестокие бои с запорожцами, приставшими к Булавину*.

Обоим им – и князю Волконскому и Кропотову – хорошо были известны все военные хитрости и увёртки запорожцев.

Петровские гончие неутомимо гнались по следу за красным зверем, но разобраться в беспредельной степи было трудно. Сплошь и рядом попадались ложные следы, прошмыгивали конные ватаги, ничего не имевшие общего с шведским королём, а представлявшие остатки запорожской конницы, уходившей куда глаза глядят. Наконец попался след тяжелого рыдвана. «Король!», – обрадовался Волконский и приказал «гнать коней нещадно!». Заморив людей и лошадей, отбившись от водопойных мест, Волконский нагнал небольшой отряд, сопровождавший рыдван с больным шведским офицером. Взбешённый своей неудачей и потерей времени, Волконский круто повернул в сторону и безводными, непроходимыми урочищами двинул свой отряд к Ингулу, стараясь наверстать упущенное время.

Такое неожиданное появление в самых глухих местах запорожских вольностей сильного русского отряда навело панику на сечевые ватаги, и было причиной переполоха в зимовнике Шульги. «Москаль, Москаль идёт!» – раздавался отчаянный крик, и всё спешило туда за Ингул, к Бугу* «до турка».

***

– Надо уходить, диду, – говорил Кислань, возвратившись с разведки, – москали в Маловодяной воды не достанут на всё войско, сразу снимутся с места!

Усадив кое-как в седло больного Ириха, взяв запас вяленой баранины – «пастремы», Кислань покинул зимовник. Таран скрылся ещё раньше, и Шульга остался сам с несколькими мальцами и молодиками. Впрочем, и Шульга не терял даром времени. Стада волов, отары овец, конские табуны были загнаны и запрятаны по далёким байракам и балкам.

– На войне, что свой, что чужой, всё одинаково, – пояснял опытный старик молодикам, – каждый готов пограбить.

Часть скота Шульга приказал всё-таки оставить при зимовнике, чтобы было чем «отвесть глаза и заткнуть глотку» ожидаемым москалям.

Москали не заставили себя долго ждать.

Нагрянувший разъезд драгун и гетманцев* кинулся грабить зимовник. Драгуны начали было колоть скот, а гетманцы заглядывать в коморы и лёхи, как командовавший разъездом поручик с грубой бранью приказал солдатам очистить зимовник.

Приближался сам Волконский, шедший следом за разъездами с драгунским полком, и своевольничать передовому разъезду было некогда.

Гневно и сердито допрашивал генерал Шульгу, который спокойно и бесстрастно смотрел ему в глаза.

– Не вели шкодить драгунам, ясновельможный пан, – я человек старый и много послужил его царскому величеству...

– Все вы, запорожцы, служили царскому величеству, а потом все до короля перебежали, – строго обрывал князь Шульгу.

– Так то войско, – оправдывался Шульга, – а я за собой такой вины не ведаю. Я уже в войске не служу и уже сколько лет не приходилось являться в кош для взятия на козацтво войсковых приказов, да и сам кош ни разу ни одного гонца – машталира не присылал с универсалом, абы с другим каким войсковым делом...

– Толкуй там... Все вы одним духом дышите...

Волконский был мрачен и суров, но Шульга не терялся...

– Опять же, ведомо вашей ясновельможности, я под Азовом царской пресветлой милости удостоился и награждения пятнадцатью червонцами, как старшина, лично пожалованными, а за ранами, тогда полученными под Азовом, войско оставил, сидеть на коне – не усижу... Хлеборобствую себе – по милости Божий – насколько сил есть, в том моё и пропитание.

– Ну, а проходили какие-нибудь конные или пешие люди – запорожские или шведские?

– Не знаю, ясновельможный пане, ватаги разные ходят по Дикому Полю – им шляхи не заложены, и чумацкие валки, и татарские загоны, и войсковые команды, и разные самосбройды – однако каждый норовит до воды добраться, и если ваша милость хочет послушать моего старого совета – так надо по Ингулу идти – там и водопой, там и шляхи.

– Осмелюсь сказать, ваше сиятельство, – подъехал к Волконскому бригадир Кропотов, – мы тут время теряем. Разъезды наши никаких следов не нашли. Старик, – Кропотов кивнул головой в сторону Шульги, – кажется, не врёт. Пусть даст проводника до ближайшей воды, и будем ловить короля за Ингулом.

– Можно, можно, – заторопился Шульга, – у меня хлопцы проведут до Дубровиной балки, а там и речка – Боковенька – по нашему, запорожскому имя – воды хоть на всю орду хватит... Гей, Стецко, а Стецко, швыдко бери сивую коняку да поедешь с войском! Не бойся, москали добрые!

Помогая проворному Стецку Кавунцу оседлать «сивую коняку», сам Шульга шёпотом наставлял хлопца: «Не веди на тот край, куда козаки поехали, ни туда, где наши отары, а веди через Толстую могилу на Глиняную балку. Слышишь?»

– Добре, диду! – отвечал Стецко, вскакивая на лошадь.

Безостановочно, ряд за рядом прошли драгунские полки, растянулись по балкам, ярам, проскрипели походные телеги, и скоро всё скрылось в безбрежной степи.

На зимовнике настала прежняя тишина, и по-прежнему стало безлюдно в окружавших его балках.

***

Как ни была несложна и нетребовательна сечевая «ре́гула» – воинский устав запорожцев – а всё же находились люди, для которых и тогдашние порядки казались тягостными и стеснительными.

Это были люди своевольные, нелюдимые, порвавшие все связи с родными местами, не признававшие ничего, кроме Дикого Поля.

В постоянных схватках теряя друзей и товарищей – они огрубевали душой, ожесточались и начинали тяготиться сечевой жизнью и обществом сечевиков.

Кому не нравился или надоедал сечевой уклад жизни, те уходили в зимовники и становились «гнездюками», но жизнь «гнездюка» или «сидня» слишком спокойна, а «козаку воевать, что соловью петь», говорилось тогда, – и вот запорожец забирался в глухой байрак, мастерил себе незатейливую землянку – «бурдюг»*, жил – чем Бог на душу пошлёт, и в постоянном уединении совершенно дичал.

Такие одичавшие обитатели балок и байраков носили у козаков название «лугарей».

Лугари скрытно и потаённо жили по Днепровым плавням, лесным урочищам, по рекам Самар, Орели, Бугу, Ингулу.

Недосягаемые ни для какой власти, часто никому неизвестные, выносливые и физически закалённые, знавшие степь, как свои пять пальцев, лугари были истинными хозяевами Дикого Поля.

Многие из них считались «характерниками» – знакомыми с колдовством, – другие были знаменитыми предводителями – «ватажками», иные были просто разбойниками – «харцызами», «драпижниками».

Существовали лугари тем, что «ходили в добычу на рыбу, соль, зверя», но обычным их занятием была война, низведённая на степень мелких грабительских набегов.

Ни друзей, ни врагов, ни мира, ни союзов они не признавали – шли сегодня на тех, кого вчера защищали.

Стоило только пронестись слуху, что где-нибудь на Муравском, или Чёрном, или Саксанском шляху «перемешкивает» ватага, собираясь «унадиться» до турка или «под ляха», как из разных Терноваток, Лозоваток, Камышеваток, Волчьих, Конских, Сухих и Водяных балок выползали звероподобные люди, примыкали в громадном количестве к ватагам и пускали «пал» по всем «усюдам» – турецким, польским и татарским.

У одного из таких лугарей – Бовкуна – и решил Омелько спрятать больного шведа, да и самому переждать у него, пока что.

Бовкуна хорошо знали в зимовнике Шульги да и в самой сечи имя его не безызвестно между козаками.

Когда-то славный козак и заслуженный войсковой полковник – Бовкун с честью предводительствовал, был выбираем на многие войсковые должности, но потом от всего отказался и бросил сечь, отдав своему родному Платнировскому куреню своё полковничье знамя на вечное хранение при куренном образе и на добрую славу о себе.

Омелько хорошо помнил его громадное зелёного шёлку знамя, расшитое золотом и серебром, гордо выносимое Платнировцами на Крещение Господне, когда всё низовое войско выстроилось по куреням, каждый со своими куренными знамёнами и знамёнами прежних полковников, воздавая мелким мушкетным огнём и арматной пальбой хвалу празднику.

Никогда уже Бовкун не появлялся на сечи, а по зимовникам его имя стало упоминаться в числе имён лугарей, «блукавших» по Дикому Полю.

Среди ватаг, грабивших Приднестровье и Побужье, Бовкун считался «харатерником», умевшим отводить глаза врагам, залечивавшим самые тяжёлые раны и заговаривавшим неприятельское оружие так, что оно не вредило козаку.

***

Ещё отблески зари горели на небе, когда, пробродив двое суток по степи, Омелько остановился у байрака, где находился бурдюг Бовкуна.

Швед был плох. Ещё в начал пути он обменивался иногда несколькими замечаниями с Омельком, коверкая русские, польские и украинские слова, нахватанные за долгие походы, но потом уже почти не мог объясняться.

Ирих стал часто впадать в забытьё, по временам бредил и шёпотом толковался с какими-то видными только его воображению собеседниками.

– Плох, брат Юрко, – качал головой Омелько, переиначив по своему Ириха в Юрка, – только на Бовкуна и надежда... Если найдем Бовкуна – сразу вылечим... Он «характерник» хоть куды!

Уложив шведа на бурку и тщательно сбатовавши* и стреноживши коней, Омелько оглушительно свистнул.

Ответа не было.

Тих и неподвижен был «чагарнык» – мелкий лес по краю балки, неподвижно и безмолвно чернели массивные дубы и бересты на дне оврага.

– Неужели нет! – с тоской подумал Омелько.

Он свистнул опять и уныло застонал сычом «пугу! пугу!»

В глубине байрака – как неясное эхо – послышался слабый отголосок.

– Эге! – сказал сам себе Кислань, – Бовкун тут, – и, склонившись над обрывом балки, вновь долго и протяжно закричал: – пугу!.. пугу!.. пугу!..

Вдруг из тёмной глубины послышался волчий вой, настолько зловещий, что даже привычного Омелька передёрнуло, а лошади начали храпеть и топтаться.

– Что это!? – задал себ вопрос козак и торопливо вынул пистолеты из кобуры, привешенный к шароварам.

Вой всё усиливался, расширялся и, то приближаясь, то удаляясь, казалось, наполнял собою весь байрак.

– Ох, лихо! – к своему ужасу Омелько ясно услышал ответный вой дальних волчьих стай.

В далёких и ближних балках, у степных озёр, в болотистых урочищах были слышны волчьи завывания и новые, и новые хищники откликались на призывный вой.

– Проклятый ведьмак, – ругал Кислань, – это ж он волков вызывает. Недаром про него говорим, что днём человек – а ночью зверюка.

Омелько был храбрый козак, но нечистой силы трусил.

– Всё одно, – торопливо крестил он пистолет, – проломлю голову, будь хоть волк, хоть ведьмак!

Кони храпели, дыбились. Ирих опять бредил, выкрикивая хриплым голосом командные, слова.

– Эх, хоть бы Юрко не нёс своей нисенетницы*, – прислушивался Омелько к диким бессвязным выкрикам больного, – всё было бы легче...