Текст книги "1001 Смерть"

Автор книги: А. Лаврин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Еще один мемуарист описывает сцену смерти так: удар табакеркой был "сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Гарданов и Скарятин яростно бросились на него Оставшуюся часть ночи лейб-медик Вилие обрабатывал изуродованный труп Павла, чтобы наутро его можно было показать войскам в доказательство его естественной смерти. Но, несмотря на все старания и тщательный грим, на лице императора были видны синие и черные пятна. Когда он лежал в гробу, его треугольная шляпа была надвинута на лоб так, чтобы скрыть, насколько возможно, левый глаз и зашибленный висок.

ПАГАНИНИ НИККОЛО (1782-1840) – итальянский скрипач и композитор. В 1837 г. Паганини еще давал концерты в Турине, но в следующем году его здоровье резко ухудшилось. Чахотка, бич XIX века. В 1839 г. по предписанию врачей Паганини поселился в Марселе. К страданиям от болезни прибавились проблемы, связанные с судебной тяжбой, в результате которой скрипач должен был выплатить 50 тысяч франков – весьма значительную по тем временам сумму. Последние месяцы жизни Паганини провел в Ницце. В письмах к друзьям он жаловался: "Грудной кашель, который мучает меня, очень огорчает, но я держусь больше, чем могу, и хорошо ем то, что мне готовит "великолепный повар".., "Я разваливаюсь на куски, и мне бесконечно жаль, что я не могу снова увидеться с нашим добрым другом Джордано..." Именно к Джордано обращено последнее письмо Паганини от 12 мая: "Мой дорогой друг, и все же возможно не отвечать на сердечные письма друга. Обвини в этом упрямые и бесконечные болезни... Причина всему этому судьба, которой угодно, чтобы я был несчастлив... Доктор Бине считается в Ницце самым лучшим врачом, и только он лечит меня сейчас. Он говорит, что, если мне удастся на треть уменьшить катар, я смогу еще немного протянуть; а если удастся на две трети, то я смогу питаться, но от лекарств, которые я начал принимать четыре дня тому назад, нет никакой пользы." И все же прежде, чем умереть, он еще раз играл на скрипке... Однажды вечером, на закате, он сидел у окна в своей спальне. Заходящее солнце озарило облака золотыми и пурпурными отблесками; легкий нежный ветерок доносил опьяняющие ароматы цветов; множество птиц щебетало на деревьях. Нарядные молодые люди и женщины прогуливались по бульвару. Понаблюдав некоторое время за оживленной публикой, Паганини перевел взгляд на прекрасный портрет лорда Байрона, висевший у его кровати. Он воспламенился и, думая о великом поэте, его гениальности, славе и несчастьях, стал сочинять самую прекрасную музыкальную поэму, какая когда-либо была создана его воображением. "Он как бы проследил за всеми событиями бурной жизни Байрона. Сначала это были сомнения, ирония, отчаяние – они видны на каждой странице "Манфреда", "Лары", "Гяуры", затем великий поэт бросил клич свободы, призывая Грецию сбросить оковы, и наконец смерть поэта среди эллинов". Музыкант едва закончил последнюю мелодическую фразу этой удивительной драмы, как вдруг смычок внезапно замер в его леденеющих пальцах... Этот последний всплеск вдохновения уничтожил его мозг... Трудно сказать, насколько достоверно это свидетельство, но остался также рассказ графа Чессоле, который утверждает, что байроновская импровизация Паганини на пороге смерти была поразительна. Пророчество поэта, к сожалению, оправдалось: Паганини, как и Байрон, познал всю глубину страдания, и перед концом жизнь предстала перед ним во всей своей жестокой реальности. Слава, богатство, любовь – все это у него было, и всем этим он был пресыщен до отвращения. Теперь душа его была совершенно опустошена, в ней остались лишь бесконечное одиночество и великая усталость. Успех оставил ему лишь горечь. И его умирающее тело конвульсивно вздрагивало, прежде чем застыло в ледяной неподвижности смерти. Неописуемые мучения пережил Паганини в последние дни жизни – с 15 по 27 мая. Долгими часами он упрямо пытался проглотить хоть крохотнейшие кусочки пищи, и, уже совершенно потеряв голос, он не мог объясниться даже с сыном и писал свои просьбы на листках бумаги... Юлиус Капп в своей книге дал факсимильное воспроизведение последнего листка, на котором Паганини написал: "Красные розы... Красные розы... Они темно-красные и кажутся Дамаском... 18, понедельник". Начиная с этого дня он уже не брал больше в руки пера. О последнем часе великого музыканта написано немало фантастического. Один поэтический рассказ рисует такую картину: Паганини умирает в лунную ночь, протянув руку к своей скрипке. На самом деле все было не так поэтично. Один из друзей скрипача, не покидавший его в последние дни, Тито Рубаудо, рассказывал, что ни он сам, ни кто-либо другой из тех, кто бывал в эти дни рядом, не думали, "что так близок его конец, как вдруг Паганини, согласившийся пообедать, начал мучительно кашлять. Этот приступ и оборвал мгновенно его жизнь. Это подтверждает и другой очевидец – Эскюдье. По его свидетельству, когда Паганини садился за обеденный стол, у него внезапно начался сильный приступ кашля. Он захаркал кровью и тотчас захлебнулся ею. Произошло это 27 мая 1840 г., в 5 часов дня. В завещании Паганини было написано: "Запрещаю какие бы то ни было пышные похороны. Не желаю, чтобы артисты исполняли реквием по мне. Пусть будет исполнено сто месс. Дарю мою скрипку Генуе, чтобы она вечно хранилась там. Отдаю мою душу великой милости моего творца".

ПАЛЬМЕ Улоф (1927-1986) – премьер-министр Швеции в 1969-1976 гг. и в 1982-1986 гг., председатель Социал-демократической рабочей партии. До 28 февраля 1986 г. Швеция почти 200 лет не знала покушений на национальных политических деятелей. Последнее убийство такого рода произошло в 1792 году; тогда офицер Анкарстрем убил короля Густава III. Единственное громкое покушение, которое могли вспомнить шведы до убийства Пальме, – это смерть югославского посла в Швеции, которого застрелили хорватские эмигранты в 70-х гг. Вот почему Улоф Паль'ме, как, впрочем, и другие руководители страны, никогда не пользовался охраной, хотя получал немало писем с угрозами в свой адрес. Но он с традиционным северным хладнокровием игнорировал их, то ли считая эти письма пустым бахвальством, плодом сумасшедшего разума, то ли действительно не боясь смерти. Мало того, что премьер не имел охраны – он частенько ездил на общественном транспорте, доступный не только любому террористу-профессионалу, но и сопливому юнцу, закомплексованному сумасшедшему, пьяному хулигану и тому подобной публике. В эту несчастливую пятницу 28 февраля 1986 года Улоф Пальме вместе с женой Лисбет отправился в кинотеатр "Гранд", расположенный на центральной улице Стокгольма Свеавэген. Посмотрев фильм, супруги вышли из кинотеатра, обмениваясь впечатлениями, пересекли улицу и направились к метро. Судя по всему, убийца следил за ними еще до того, как они приехали сюда и ждал их выхода из кинотеатра. Он шел поотдаль за ними, сжимая в кармане крупнокалиберный револьвер "Смит-Вессон". Вечерело. Прохожих на улице было уже мало. Зрители, вышедшие из кинотеатра вместе с четой Пальме, разошлись по сторонам. Убийца выждал, пока супруги дойдут до места, где Свеавэген пересекает Туннельгатан, ускорил шаг и, приблизившись почти вплотную, выхватил револьвер. Один за другим прозвучали несколько выстрелов, направленные в спину премьеру. Одна из пуль пробила аорту, и Пальме рухнул. Кровь хлынула из ран. Потрясенная Лисбет наклонилась над мужем, а убийца бросился бежать по Туннельгатан к крутой лестнице. Там ждала его спасительная тьма лабиринта верхних кварталов. За пять лет следственные органы так и не смогли установить убийцу. Арестованный по обвинению в убийстве премьер-министра 43-летний Кристофер Петтерссон, за спиной которого длинный список преступлений, был осужден судом первой инстанции, но в следующем суде оправдан – за недостатком улик. Козырем обвинения было опознание Петтерссона вдовой премьера. Однако этой карты оказалось недостаточно. В феврале 1991 г. корреспондент газеты "Известия" М.Зубко взял интервью у руководителя следственной группы по делу об убийстве Улофа Пальме полицейского комиссара Ханса Эльвебру. Вот несколько вопросов и ответов из этой беседы. – Вы возглавляете группу с марта 1988 года, то есть уже три года. Какое впечатление у вас лично складывается – это заговор каких-то темных сил или действия маньяка? – Мне не хотелось бы связывать себя с какой-либо одной версией, пока не разработаны до конца многие другие. Продолжаем трудиться над всеми. – А не возникали ли в последнее время новые "горячие следы"? – Мы стараемся избегать термина "горячий след", потому что он подразумевает, что разгадка рядом, а это, к сожалению, пока не так. Если же говорить о том, получили ли мы новые интересные факты, то тут я могу сказать, что да, получили. И мы над ними работаем. – В разное время печать Швеции и других государств сообщала как о сенсациях новости о возникновении версий, связанных с зарубежными организациями, например, с охранкой Пиночета, спецслужбами ЮАР, курдскими объединениями, итальянской масонской ложей "П-2"... – Я мог бы добавить к этому перечню ЦРУ, КГБ и еще кое-кого. Все эти организации фигурировали, но до сих пор нам не удалось найти ни одного человека, которого можно было бы связать с ними. Это касается всех перечисленных организаций. – Следователи группы много сил потратили на то, чтобы найти револьвер "Смит-Вессон", из которого был застрелен Улоф Пальме. Удалось ли вам его обнаружить? – Нет, не удалось, хотя мы исследовали десятки вариантов. Подобный ход следствия привел к тому, что большинство шведов склоняется к мысли о том, что самое громкое политическое убийство XX века в их стране так и останется не раскрытым.

ПАСКАЛЬ Блез (1623-1662) – французский философ, писатель, математик и физик. Паскаль, столь много размышлявший о смерти, почувствовал ее приближение в феврале 1659 г., когда здоровье его сильно ухудшилось. Но Бог, в которого он так страстно верил, отпустил ему еще три года жизни. В это время он продолжает свои философские занятия, пытаясь понять место человека во вселенной, тоскуя о трагичности и хрупкости человеческого бытия: "Я не знаю, кто меня послал в мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, чувства, душа, что такое та часть моего "я", которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не больше, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте, почему то короткое время, в которое дано мне жить, назначено именно в этой, а не в другой точке целой вечности, предшествовавшей мне и следующей за мной. Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом; я как тень, продолжающаяся только мгновение и никогда не возвращающаяся. Все, что я сознаю, это только то, что я должен скоро умереть; но чего я больше всего не знаю, это смерть, которой не умею избежать (выделено мной. – А.Л.). Как я не знаю, откуда пришел, так же точно не знаю, куда уйду... Вот мое положение: оно полно ничтожности, слабости, мрака". Физические недомогания довольно скоро подтвердили правоту Паскаля. В последний год жизни его страшно мучали головные боли и желудочные колики. К этому прибавилась бессоница, усталость... В августе 1662 г. Паскаль окончательно слег в постель. Периодически он посылал за местным священником Берье и исповедывался ему, готовясь к смерти. Позднее Берье вспоминал: "Я восхищался терпением, скромностью, милосердием и великим самоотречением, которые замечал у месье Паскаля всякий раз при его посещении в последние шесть недель его болезни и жизни..." Понимая, что смерть все ближе и ближе подбирается к его постели, Паскаль составил завещание, начинавшееся так: "Составлено в лице Блеза Паскаля, дворянина, обычно живущего в Париже близ ворот Сент-Мишель, приход Сен-Косм, в настоящее время больного телом и лежащего в постели, в комнате на втором этаже дома, находящегося в Париже на рвах между воротами Сен-Марсель и Сен-Виктор, приход Сен-тьен-дю-Мон..., однако в здравом уме, твердой памяти и разуме, как нашли подписавшие нотариусы по его словам, жестам и поведению, и считая, что нет ничего более верного, чем смерть, и более неверного, чем день и час ее, и не желая быть застигнутым ею без завещания, по этим и другим причинам умирающий сделал, продиктовал и назвал подписавшим нотариусам свое завещание и изъявление своей воли следующим образом: Прежде всего, как добрый христианин... он препоручил и препоручает свою душу Богу, моля Бога смилостивиться и... простить ему его грехи и приобщить его душу к числу блаженных, когда он покинет сей мир... Далее хочет и приказывает, чтобы его долги были уплачены, а ущербы, им нанесенные, если таковые имеются, возмещены и исправлены его душеприказчиком..." . Ожидая скорой смерти, Паскаль, по христианскому обычаю, пожелал причаститься, но поскольку причащение положено только умирающему, то врачи, еще верившие в благополучный исход болезни, воспротивились. Между тем, колики в животе продолжались, равно как и сильные головные боли, приводившие иногда к обмороку. Паскаль в последние дни жизни много размышлял о нравственном долге христианина, о милосердии. Широко известно его высказывание о том, что "все тела, небесная твердь, звезды, земля и ее царства не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего. Но все тела, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия..." В соответствии со своими убеждения Паскаль призывает к себе сестру Жильберту. – Прошу тебя, – говорит он, – найди какого-нибудь бедного больного, которому нужны такие же врачебные услуги, как и мне. Мне стыдно оттого, что за мной ухаживают лучшие врачи, а тысячи больных, которым много хуже, чем мне, лишены малейшего участия. Я бы хотел, чтобы рядом со мной был хотя бы один из этих несчастных. Сестра передает эту просьбу кюре Берье, но тот сообщает, что все больные в приходе в таком состоянии, что об их переносе не может быть и речи. – Тогда отвези меня в больницу, чтобы я мог умереть среди бедных. – Но тебя тоже нельзя сейчас перевозить. Когда тебе станет лучше, я выполню твою просьбу. Головные боли усиливаются, их невозможно вытерпеть. 17 августа Паскаль просит Жильберту позвать врачей для консилиума. Доктора с ученым видом отменяют предписанные ранее минеральные воды и назначают больному пить молочную сыворотку. Все это напоминало бы фарс, если б речь не шла о жизни и смерти. Паскаль с сомнением воспринимает очередной рецепт. Он боится того, что может умереть в любую минуту. Нужно, чтобы рядом с ним находился священник – ведь нельзя же умереть без причащения! Кюре Берье в отлучке, Жилберта приглашает другого священника, а пока готовит все необходимое для этого таинства. Поздней ночью Паскалю становится совсем плохо. Он не в силах сдержать крики и стоны, все тело сотрясают дикие конвульсии. Обессилев, он застывает на кровати столь неподвижно, что родные и домочадцы принимают его за умершего. Жильберта с болью смотрит на неподвижное лицо брата. Бедняга, он так и не причастился Святых Тайн. Но что это? Паскаль открывает глаза, он в ясном сознании! Очевидно, Бог решил вознаградить его. И в эту минуту, словно в театральной пьесе, появляется кюре Берье. Он протягивает умирающему причастие. – Вот Тот, к кому вы так стремились. Паскаль находит в себе силы приподняться и принять святые / дары. На вопросы священника о таинствах веры он с глубоким .благоговением отвечает: – Да, месье, я верю всему этому всем своим сердцем. Перед тем, как снова начались конвульсии, Паскаль успевает сказать: – Да не покинет меня Бог никогда!

После этого он окончательно теряет сознание. Агония длится еще сутки. В ночь с 18 на 19 августа 1662 г. мучения Паскаля прекращаются навсегда.

ПЕСТЕЛЬ Павел Иванович (1793-1826) – декабрист, полковник, командовал Вятским пехотным полком. О его смерти см. статью "БЕСТУЖЕВ-РЮМИН".

ПЕТР I (1672-1725) – российский император. Бурная жизнь реформатора достаточно рано подточила здоровье Петра I. Более всего его донимала уремия. В последний год жизни он ездил лечиться на минеральные воды, но и во время лечения занимался порой тяжелой физической работой. Так, в июне 1724 г. на Угодских заводах Меллеров он собственноручно отковал несколько полос железа, в августе присутствовал при спуске фрегата, затем отправился в долгое и утомительное путешествие по маршруту: Шлиссельбург – Олонецк Новгород – Старая Русса – Ладожский канал. Вернувшись домой, Петр, согласно распространенной версии, получил свидетельства адюльтера между своей женой императрицей Екатериной и 30-летним Вилли Монсом, братом бывшей фаворитки Петра Анны Монс. Монса обвинили во взятках и хищениях и по приговору суда отрубили ему голову. Когда Екатерина заикнулась было о помиловании, Петр в гневе разбил зеркало тонкой работы, в дорогой раме. "Вот прекраснейшее украшение моего дворца. Хочу -и уничтожу его!" Екатерина поняла, что гневные слова супруга содержат намек на ее собственную судьбу, но сдержанно спросила: "Разве от этого твой дворец стал лучше?" Петр все же подверг супругу тяжелому испытанию – он повез ее смотреть отрубленную голову Монса... Болезнь обострилась, и большую часть последних трех месяцев жизни Петр проводил в постели. В дни облегчения он вставал и выходил из помещения. В конце октября он участвовал в тушении пожара на Васильев-ском острове, а 5 ноября заглянул на свадьбу немецкого булочника, где провел несколько часов, наблюдая за танцами и иностранными свадебными обрядами. В том же ноябре царь участвует в обручении своей дочери Анны и герцога Голштинского. Празднества по этому случаю продолжались две недели, иногда на них бывал и Петр. В декабре он тоже присутствовал на двух торжествах: 18-го отмечался день рождения младшей дочери Елизаветы, а два дня спустя он участвовал в избрании нового "князь-папы" вместо умершего Бутурлина. Пересиливая боль, царь бодрился, составлял и редактировал указы и инструкции. В связи с делом Монса он 13 ноября издал указ, запрещавший обращаться к дворцовым служителям со всякого рода просьбами и выдавать им посулы. Указ грозил служителям, принимавшим челобитные, смертной казнью. За три недели до смерти Петр занимался составлением инструкции руководителю Камчатской экспедиции Витусу Берингу. Нартов, наблюдавший царя за этим занятием, рассказывает, что он, царь, спешил сочинить наставление такого важного предприятия и, будто предвидя скорую кончину свою, был весьма доволен тем, что завершил работу. После этого он вызвал адмирала Апраксина и сказал ему: "Худое здоровье заставило меня сидеть дома. Я вспомнил на сих днях то, о чем мыслил давно, и что другие дела предпринять мешали, то есть, о дороге через Ледовитое море в Китай и Индию. В середине января 1725 года приступы уремии участились, а затем стали просто ужасными. Нарушение функций почек привело к накоплению в крови азотистых шлаков, к закупорке мочевыводя-щих путей. По свидетельству современников, несколько дней Петр кричал так громко, что было слышно далеко вокруг. Затем боль стала столь сильной, что царь только глухо стонал, кусая подушку. Скончался Петр 28 января 1725 года в страшных мучениях. Тело его оставалось непогребенным сорок дней. И все это время Екатерина, провозглашенная императрицей, дважды в день плакала над телом мужа.

ПЕТРАРКА Франческо (1304-1374) – итальянский поэт. Незадолго до кончины Петрарка получил в подарок от Бокаччо "Декамерон" и загорелся идеей перевести на латынь историю Гризельды. Когда перевод был готов, Петрарка отдал его переписчикам, чтобы его красиво переписали и затем отослал во Флоренцию вместе с письмом. "Я солгал бы, – писал он, – если б сказал тебе, что прочитал всю твою книгу, потому что она рчень большая, да и предназначена для народа – написана по-итальянски, работы же у меня много, а времени мало". Это было последнее его письмо, он решил больше уже никому не писать. Valete amici, valete epistolae!* Его ждала "Одиссея". С пером в руке он продирался сквозь текст несчастного Леонтия ища "аромата и вкуса" великой поэзии. В открытое окно глядела усыпанная звездами июльская ночь. Кваканье лягушек сливалось с гомоном веча на Итаке. Как раз начинал свою речь Лейокритос, сын Эвенора, когда перо выпало из рук Петрарки и тоненькой полоской начертило на белом листе бумаги свой последний путь. Так нашли Петрарку на следующий лень, 19 июля 1374 года, в канун его семидесятилетия, – голова поэта, лежала на раскрытой книге. Это было мечтой всей его жизни – умереть над книгою с пером в руке. Vivendi scribendique unus finis**. Некоторых не устраивала такая тихая смерть в одиночестве. ; Рассказывали, что Петрарка умер в окружении семьи и друзей, держа обеими руками руку верного Ломбарде де Серико. В тот момент, когда он закрыл глаза, присутствующие заметили, как из-под балдахина ложа вылетело прозрачное облачко, выскользнуло из комнаты, село на крышу дома, снова поднялось и наконец исчезло. * Прощайте, друзья, прощайте, письма (лат.) ** Кончить писать и жить в один миг (лат.)

ПИЛСУДСКИЙ Юзеф (1867-1935) – польский политический и военный деятель, маршал. Пилсудский был фактическим руководителем Польши с 1926 по 1935 г., хотя формально занимал пост военного министра и с 1928 по 1930 г. пост премьер-министра. Адъютант Пилсудского Мечислав -Лепецкий вел подробный дневник, благодаря чему сохранились свидетельства о последних днях маршала. Приведу отрывки из этого дневника (начиная с 4 мая 1935 г.) "Маршал уже самостоятельно не вставал с постели – совершенно утратил силы. С трудом даже удерживал в руках ложку. Сегодня, как ни закрываю глаза, вижу немой укор во взгляде Маршала, брошенный как-то мне в момент, когда из его дрожащей руки выпал стакан. Он сказал тогда: "Ну, видите сами... Нет Зкжа*". А я в ответ: "Такое с каждым может случиться, пан Маршал". Но думал иначе... Думал я и о том, святая Мария, что Маршал Пилсудский и на этот раз не ошибается, что уже слышны шаги приближающейся Перемены. Хорошо помню ту ночь. Сквозь окно в комнату несмело просочился свет пробуждающегося дня... Я сидел у ночного столика у кровати Маршала и раскладывал пасьянс. Маршал уже даже не смотрел, но старая привычка делала для него этот факт приятным. Молчал и только временами ойкал. В какой-то момент поднял руку и показал на висящую над кроватью фотографию своей матери. "Панна Билевич, сказал он. Это была девичья фотография пани Марии Пилсудской. – Любимая мамочка, очевидно, уже ждет своего-Зючка. И тетя Зуля ждет и Бронись ждет... И столько моих солдат готовится к параду..." До сих пор я всегда старался плохие мысли Маршала перевести на шутку. То смеялся, то говорил что-то, из чего вытекало, что мне они казались совершенно вздорными. Но сейчас абсолютно не нашел нужных слов... В это время Маршал начал что-то бормотать и по привычке разводить руками. Это проодолжалось долго. Наконец он повернул голову и сказал, обращав чо мне: "Хочу умереть в Бельведере"** Ведь я досконально знал обычаи и привычки Маршала, знал, что всегда, когда он чувствовал себя нездоровым, он сразу же старался убежать из Бельведера, чтобы, как он сам говорил, не привлекать в свой дом атмосферу болезни. Желание возвратиться к порогу этого дома во время такой тяжелой болезни не могло быть не чем иным, как уверенностью, что последний час приближается... В вечерних сумерках к черному входу подъехала санитарная карета... Я зашел к Маршалу и сообщил, что через минуту мы переезжаем в Бельведер. Маршал молча кивнул головой, но даже не поинтересовался, как это будет выглядеть. А я не в состоянии был сказать, что его повезут на носилках в санитарной карете... Боялся, что Маршал будет возражать, захочет одеться и поехать обычным автомобилем. Но он, казалось, совершенно не интересовался тем, что происходит. Неподвижно лежал на постели и блуждал взглядом по комнате, время от времени что-то нашептывая... Мы принесли носилки – обычные солдатские носилки. Я очень боялся смотреть на Маршала. Ведь носилки, это зримое свидетельство его физического истощения, должны были плохо подействовать на больного. Думал, что он, возможно, разгневается и выгонит нас всех с этими носилками. Знал, что мы ушли бы без слов. Но Маршал не рассердился, не выгнал нас, а наоборот, повел бровями и улыбнулся. При этом указал движением головы на носилки: – Хорошо, хорошо, только выкурю папиросу. Я подал ему "Маршалковскую", которую готовили специально для него. Он курил спокойно, молча. Если бы не чрезвычайно исхудавшее лицо, бледность и потухший взгляд, я мог бы обольститься, что Маршал остается таким, как пару месяцев назад, – здоровым. Однако лишь один взгляд на носилки в спальне развеивал иллюзии... Мы, адъютанты и доктора, подняли с постели почти неподвижного Маршала и положили его на носилки. Старательно укрыли его меховым пледом. Маршал все время молчал и сохранял как бы удивленное выражение лица. Только один раз тихонько ойкнул, но и тогда не опустил поднятых ко лбу бровей. Каждый из нас все еще старался держать в тайне болезнь маршала Пилсудского, как об этом нам было приказано ранее, – раз и навсегда. Поэтому мы не останавливались перед фронтоном Дворца, где всегда вертелись слуги, жандармы и много гражданских лиц, а через боковые ворота, которыми ранее не пользовались, подъехали к тыльной стороне Дворца, со стороны парка, под самые двери Угловой комнаты. Туда мы внесли Маршала и положили его на кровать, предварительно подготовленную супругой. Как раз на ту, на которой несколько дней спустя он закончил свою жизнь... Состояние Маршала оставалось тяжелым, и лишь дважды наблюдалось некоторое улучшение. Однако это были только иллюзии. Большой боли Маршал не ощущал, и это было нашим единственным утешением в бездне грусти, подавленности и самых горьких предчувствий, которые превратились позже в неумолимую уверенность. Когда в высших кругах убедились в том, что болезнь опасно прогрессирует, было решено опубликовать коммюнике, чтобы подготовить общественное мнение к удару, который вскорости должен был постичь польский народ. Коммюнике должно было появиться в понедельник, 13 мая, либо во вторник... Вместо него, к сожалению, появилось уже другое коммюнике... Наступило 10 мая. Маршал начал впадать в полуобморочное состояние, то кому-то грозил, то на кого-то кричал, гневался, то его снова охватывала жалость. "Бедный Зюк, Зючек...", – повторял он. Мы стояли бессильные и ненужные. Сестра утешала нас: "Такое состояние для больного самое хорошее, он не страдает". Но мы знали, что для него не смерть была страшной, а состояние бессилия. Но мы не говорили этого: пусть ей кажется так, как кажется. Протекали часы, а из Угловой комнаты все еще доносился голос Маршала. Пани Александра*** почти не отходила от постели, все еще была преисполнена верой и лучшими надеждами. Я восхищался ее непоколебимой уверенностью в том, что "Зюк и не такое выдержит". Никто уже не отбирал у нее этой веры, этого чахлого ростка надежды. Когда вечером я начал вслушиваться в уже бессвязную путаницу слов Маршала, я заметил, что в их хаосе все время выделялись слова: Лаваль, я должен, Россия. – Я должен, должен... – повторял он с твердостью и раздражением. Я догадывался, что Маршал имеет в Виду несостоявшуюся встречу с министром иностранных дел поехать в Москву... Ночь с 10 на 11 мая была тяжелой. Успокоительный сон не появлялся. Маршал постоянно просыпался, бредил, говорил повышенным тоном, то звал адъютантов, то снова выгонял их, хотел пить, а получив напиток, не хотел его даже пригубить; то просил усадить его в больничную коляску, то снова уложить в постель, жаловался на неудобные подушки и снова начинал страшно сердиться на что-то, о чем мы не могли догадаться... Адъютанты, хотя у нас и были смены дежурств, сидели вместе. Пани Пилсудская прислала нам черный кофе и вино. Постоянно присутствовал один из врачей... Пани держала дочерей в своей комнате; Маршал очень часто звал то одну, то другую, то сразу обеих. Бедные девочки! Бледные, подурневшие, почти онемевшие, с болью и, наверное, с тяжелым сердцем смотрели они на отца. День родился и наконец появился в полном свете, а 8 Угловой бледная тень Маршала все металась бессильно в постели. 11 мая. Уже раньше к пани обращался генерал Венява-Длугошовский, хотел чем-либо быть полезным, что-то сделать для Коменданта. Знал, что Маршал не выносил чужих лиц. "Посижу, – говорил он, -порассказываю анекдоты, – может быть, он хотя бы на минутку и забудет о болезни". Встретив меня пару дней назад, также повторил это. Сегодня я позвонил ему и попросил: "Пан генерал, приходите". Когда он пришел, я пригласил его в комнату княгини Лович, а сам пошел в Угловую комнату. Маршал лежал на тележке. Был гораздо спокойнее, чем ночью и утром. Только днем он выглядел еще более осунувшимся, и это угнетало. – Пан Маршал, пришел Венява, может ли он войти? Маршал смотрел на меня невидящим взглядом и ничего не отвечал. Я снова спросил. В глазах Маршала вспыхнула какая-то искорка, а на губах появилась бледная, слабая улыбка. – Венява... – прошептал он. Мне показалось этого достаточно, чтобы привести Веняву. Вид изменившегося лица Маршала, по-видимому, произвел на генерала Веняву потрясающее впечатление, поскольку вместо того, чтобы рассказывать веселые истории, он молча застыл на месте, поглядывая с ужасом на тень своего Коменданта. Я, ежедневно наблдюдая прогрессирующую болезнь, менее ощущал изменения, но человек, который не видел Маршала почти два месяца, должен был быть потрясен. Никогда не забуду выражения отчаяния в глазах бедного генерала. Какую-то минуту Маршал смотрел на него, как на чужого. Я думал, что, может быть, он его уже не узнает. Но нет... Скоро его лицо прояснилось. – Венява... Генерал уже опомнился. Щелкнули каблуки. Оживилось лицо. – Слушаю, Комендант. Тем временем неожиданно Маршал задумался. Я знал, что в последнее время путалось в его мыслях, поэтому без труда догадался, что он имеет в виду. – Пан Маршал все еще думает о Лавале и французах. – Да, именно. Венява, казалось, уже полностью восстановил равновесие. – Комендант, не надо ни о чем беспокоиться. Юзеф – Да, докладывал. Ведь это его обязанность. Генерал Венява начал что-то рассказывать. Маршал лежал неподвижно и только время от времени улыбался. В какой-то момент его голова съехала в сторону, поднял подушку, поправил на ней голову. Маршал посмотрел на меня и сказал: – Дорогое дитя... Это были последние слова, с которыми обратился ко мне Маршал Пилсудский. * Зюк – уменьшительное от Юзефа; так Пилсудский называл себя. ** В этот период Пилсудский жил в здании Генерального инспектората Вооруженных сил. *** Жена Пилсудского.