Текст книги "Маргарита Ангулемская и ее время"
Автор книги: А. Петрункевич
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава 5
Реформация
Общественное движение, охватившее всю Германию в 20-х годах XVI столетия, не могло пройти незамеченным во Франции, тем более что почва здесь была во многих отношениях уже подготовлена к принятию Реформации. Поводом для начала реформационного движения во Франции, как и в Германии, послужили многочисленные злоупотребления, чинимые католической церковью. Распущенность французского духовенства достигла при Франциске I колоссальных размеров. Папа римский Лев X отдал в распоряжение короля многочисленные епископства и аббатства.[40]40
В 1516 году в Болонье Лев X и Франциск I заключили конкордат (соглашение), что на долгие годы определило во Франции отношения между церковью и государством. Ватикану были возвращены отмененные в 1438 году аннаты (единовременные сборы в пользу папской казны с тех, кто получал бенефиций, церковную доходную должность), а за это папа уступил королю право назначения на все высшие церковные должности.
[Закрыть] Духовные места раздавались королем в силу Болонского конкордата совершенно произвольно. На них смотрели исключительно как на статью королевского бюджета, позволившую щедро вознаграждать за любую услугу, не касаясь государственной казны. Например, известно, что скульптору Бенвенуто Челлини было дано аббатство за его серебряную статую, оцененную в 2 тысячи дукатов.
Венецианские послы докладывали своему сенату, что во Франции торгуют духовными должностями так же, как в Венеции перцем и корицей, причем от одного бенефиция всегда была польза нескольким лицам одновременно: тому, кто выпрашивал место, тому, кто его получал номинально, и тому, кто его занимал действительно. Такое положение дел продолжалось и в царствование детей Франциска I. Так, при Генрихе III один из его любимцев продал аббатство девушке.
Конечно, страдало прежде всего и больше всего простое население. Богатые и знатные царедворцы, художники, ученые, получавшие за свои труды вознаграждение в виде монастыря или сельского прихода, отдавали этот монастырь или приход в руки какого-нибудь полуграмотного святого отца или развратного монаха-францисканца, предоставляя ему вынимать последнюю копейку из кармана своих прихожан, совершенно не думая о своих пастырских обязанностях, к которым такие прелаты, кстати сказать, совсем были не подготовлены. Если же и встречались счастливые единичные исключения из этого общего правила, то почти всегда оказывалось, что эти лица уже затронуты отчасти реформационным веянием; верные же католики в большинстве случаев оказывались плохими пастырями. Так было во всех католических странах без различия. По этому поводу сохранилась одна любопытная речь английского проповедника Латимера:
Я предложу вам странный вопрос: кто самый ревностный прелат во всей Англии? Я отвечу вам. Я знаю, кто это. Есть у нас действительно один такой деятельный, самый деятельный из всех. Это – диавол! Из всех, у кого есть хоть какие-нибудь дела, он работает над своими больше всех. Подражайте ему, нерадивые пастыри! Если вы ничему не можете научиться от Бога, то учитесь хоть от черта.
Историк П. Матье (Matthieu) говорит:
В те времена прелаты чаще заглядывали в свои счетные книги, чем в сочинения докторов, а монахи делали из теологии технологию и ремесло для заработка хлеба.
Младшие сыновья знатных фамилий обыкновенно предназначаются к духовной карьере. Чуть не с колыбели они получают саны епископов, архиепископов, кардиналов и привыкают смотреть на них только как на средство к достижению земных благ: власти, почестей и богатств, главное – богатств. Последнее удавалось легко благодаря тому, что весьма часто в одних и тех же руках соединялось очень много разных духовных мест, приносивших обладателю ежегодно весьма крупные доходы.
Епископские резиденции походили больше на дворцы каких-нибудь светских властителей, а жизнь, которая там велась, говорила только о земных радостях.
Люди, получившие по какому-то случаю духовную должность вместо другой награды, отнюдь не считали себя обязанными, хотя бы ради приличия, изменить свой прежний образ жизни, свои вкусы и привычки. Они оставались теми же гуляками, шутниками и циниками, какими были прежде, но теперь прибавляли к своему (и без того многосложному) титулу еще два-три слова: аббат такой-то, епископ такой-то.
В монастырях было не больше порядка, чем среди белого духовенства. Богатства, скопившиеся в монастырских стенах, давали возможность вести сытую, праздную жизнь, не усложняемую ни физическим, ни умственным трудом. Монастыри становились притонами, где люди утрачивали человеческий образ. Монахов презирали и высмеивали все без исключения, начиная с простого народа, развращаемого ими, и кончая сестрой и матерью короля. Луиза их не терпела и нисколько этого не скрывала, о чем мы можем судить по следующим словам ее журнала:
В 1522 году, в декабре, мой сын и я милостью Святого Духа узнали ханжей белых, черных, серых и всех вообще цветов, от которых спаси и сохрани нас, Господь, своею милостью, ибо нет более опасных людей во всем роде человеческом.
Маргарита тоже не щадила их. В ее «Гептамероне» есть много рассказов (ценных своей неоспоримой правдивостью) о похождениях монахов-францисканцев.
Порча духовенства имела двойной результат. С одной стороны, она подавала гибельный пример всему населению, постепенно развращая его, а с другой – заставляла отделяться от единой церкви и располагала к «лютеровой ереси» всех, кого особенно возмущала. Было очевидно, что так дальше не может продолжаться и что необходимо принять какие-нибудь меры для пресечения зла. Лопиталь говорил в парламенте:[41]41
Высший суд в королевской Франции.
[Закрыть]
– Распущенность нашей церкви породила ереси, и возможно, что только реформация погасит их.
Необходимость такой реформации признавалась всеми: это не измена религии отцов, поскольку не веру нужно исправить, а только членов церкви. Но радикальная общая реформа главнейших пунктов, приложимая к духовенству всех католических стран, могла быть проведена только представителями всего христианства, то есть вселенским собором. И его упорно требовали, страстно желали.
В 1522 году Франциск созвал все французское духовенство, чтобы обдумать меры для пресечения злоупотреблений. Однако из этого поместного собора ничего не вышло. Пропорционально все увеличивавшемуся падению церковного благочестия понижалось благочестие и ослабевало религиозное чувство вообще. Не то чтобы французы в XVI веке стали атеистами, нет – они просто перестали интересоваться религиозными вопросами, считая их не стоящими ни внимания, ни споров, ни тем более каких-то жертв. Безразличие к тому, за что в былые времена люди всходили на костры, очень ярко выразил немецкий (родом из Тюбингена) гуманист, автор сатир «Фацеции» и «Торжество Венеры» Генрих Бебель:[42]42
Генрих Бебель (Bebel) (1472–1518) – прозаик, поэт, ученый, сын бедного швабского крестьянина, с 1497 года преподавал поэзию и красноречие в Тюбингенском университете.
[Закрыть]
Вы находите, что я непочтительно выразился о святой Троице? Извольте – я готов уступить прежде, чем познакомиться с костром.
Рассказывают, что когда кардинал Караффа въезжал в Париж и осенял крестом коленопреклоненный народ, он шептал вместо благословения:
– Бедные идиоты, будьте себе идиотами сколько хотите.
Реформация прежде всего есть возрождение совести. И подобно тому, как возрождение наук и искусств обращало людей к изучению древнего языческого мира, беря за основание классическую литературу, возрождение совести заставляло их изучать древний христианский мир и его основную книгу – Евангелие, и стремилось возродить первую христианскую общину. То повсеместное ослабление религиозности, к которому пришла Европа в продолжение XV и XVI веков, должно было вызвать реакцию. И действительно, рядом с торжеством положительного знания и отрицанием веры возникли разнообразные движения, завершившиеся знаменитыми тезисами Мартина Лютера, который провозгласил спасение милостью Божией и безусловной верой. Во Франции это учение не было новостью; оно проповедовалось в Париже еще тогда, когда даже имя великого немецкого реформатора было почти неизвестно. В 1512 году вышли в свет «Комментарии к посланиям апостола Павла» некоего пикардийца, философа и теолога, Лефевра из Этапля.[43]43
Жак Лефевр д'Этапль (Lefèvre d'Étaples) (1450–1536) – французский гуманист, филолог, богослов, церковный деятель. Перевод и комментарии Библии, которые он сделал, стали основанием для того, чтобы заподозрить его в приверженности идеям Реформации.
[Закрыть] Это был очень ученый человек, смолоду много путешествовавший не только по Европе, но и по другим странам, а с 1493 года поселившийся окончательно в Париже и занявшийся там преподавательской деятельностью. Эразм высоко ценил Лефевра. Большой популярностью пользовались его лекции по философии – аудитория всегда была битком набита студентами, которых одинаково привлекала как громадная эрудиция учителя, так и обаятельность его личности. Вот как характеризует Лефевра один из его учеников, Мерль д'Обинье (d'Aubigné):
Он необыкновенно добр… Простодушно и ласково рассуждает и спорит он со мной, смеется над безумиями сего мира, поет, забавляется.
И этому человеку суждено было впервые возгласить во Франции учение, отделившее в конце концов великое множество последователей от католической церкви. Так же, как и Лютер, он говорил, что спасти может лишь вера.
Один Бог своею милостью и верою в Него спасает в жизнь вечную. Есть справедливость добрых дел, есть другая справедливость – милости. Первая исходит от человека, вторая – от Бога. Первая, человеческая, заставляет познавать грех для того, чтобы спастись от вечной смерти, другая – заставляет стремиться к милости, чтобы через нее приобрести вечную жизнь. ‹…› Те, кто спасены, – спасены предизбранием, милостью и волей Божией, а не своей собственной. Наше решение, наша воля, наши дела бессильны; только предизбрание Господа всемогуще. Когда мы обращаемся к истине, не наше обращение делает нас достойными Господа и Его избранными, а Его милость; Его воля, Его избрание обращает нас.
Трудно выразить яснее и определеннее тезис, легший впоследствии в основу системы Жана Кальвина. Вскоре вокруг Лефевра сплотился тесный кружок его учеников и последователей. Провозгласив «спасение верой», Лефевр объявил безразличным все внешнее, начиная с добрых дел и кончая обрядами: значимы не эти внешние формы, а то истинное религиозное настроение, которое может скрываться под всякими формами. Поэтому-то, проповедуя свое учение, он продолжал считать себя католиком и по-прежнему совершал мессу и подолгу молился перед иконами.
Мартин Лютер
Жан Кальвин
Отметим это последнее обстоятельство: оно весьма важно для объяснения дальнейшей судьбы французской Реформации в лице некоторых ее представителей. Лефевр по своему характеру был далеко не боец. Достоянием Европы, а не только тесного кружка друзей его учение стало тогда, когда к тем же выводам пришел Лютер – проникся догматом «об оправдании верою» и громко провозгласил его, разорвал папскую буллу перед глазами всей Европы и поставил собственную жизнь на карту.
Конечно, мысли Лефевра не понравились консервативной Сорбонне. В 1518 году она признала еретичным его мнение о том, что в Евангелии выведены три Марии, а не одна, и возбудила против него преследование, которое, однако, было прекращено вмешательством самого короля. Франциск знал Лефевра не как проповедника, а как ученого.
– Я не хочу, – говорил он, – чтобы беспокоили этих людей: преследовать тех, кто нас поучает, значило бы помешать выдающимся людям приезжать в нашу страну.
Этот ответ, характерный для Франциска, указывает, в какие отношения становится король к французским реформаторам: видит и чтит в них не последователей новых религиозных взглядов, а только ученых. Преследовать реформаторов, еретиков для него значило преследовать гуманистов, представителей молодой науки, а в качестве мецената он не мог этого сделать. То обстоятельство, что первые французские реформаторы вышли из среды гуманистов, обеспечило за ними на некоторое время покровительство короля, в глазах которого «проповедник» сливался с «ученым».
В истории отношений Возрождения и Реформации различаются три этапа, хотя и не поддающиеся строгому хронологическому разграничению. Первый этап характеризуется тесной связью между этими двумя великими движениями, направленными на борьбу со Средними веками. Реформация вначале не только не презирает светскую науку, а, напротив, нуждается в ней как в своей верной спутнице; все реформаторы являются гуманистами, все гуманисты симпатизируют новому учению. И те и другие одинаково стремятся познать истину, одинаково страстно ищут ее и полагают, что для этого нужно, отбросив весь балласт схоластики, вернуться к далекому прошлому. Правда, позже оказалось, что «прошлое» у гуманистов и реформаторов не одно и то же, но пока они идут одним путем – путем науки. Провозгласив необходимость каждому христианину знать ту книгу, на которой зиждется вся христианская религия, первые представители Реформации (Лефевр во Франции, Лютер в Германии) принялись за ее перевод.
Требовалось узнать слово Божие таким, как оно было записано ближайшими учениками, а для этого нужно было пересмотреть все тексты, сравнить все переводы, нужно было знать Ветхий Завет в подлиннике, то есть изучить еврейский язык; прежде чем сделаться священником, нужно было стать основательным филологом.
Но этот период согласия между реформаторами и наукой длился недолго. После гонений, возникших в 1534 году в связи с «делом плакардов», начинают просматриваться некоторые разногласия. Неопределенное учение Лефевра заменяется строгой догматикой Кальвина: кто не с ней, тот против нее, и нет пути к примирению.
Свободная мысль, свободное исследование изгоняются (как нечто мешающее чистой спасительной вере), а вместе с ними изгоняются и все представители науки, все гуманисты. Это совершается, конечно, не сразу, но уже к 1545 году образовалась пропасть, разделяющая людей, стоявших когда-то вместе, и наступает третий этап в их взаимоотношениях – вражда. Это относится только к истории французской Реформации, а Германия сумела этого избежать, и немецкие гуманисты и реформаторы не являлись антагонистами.
Однако пока вернемся к Лефевру, которого в 1521 году защитил сам король, принудив Сорбонну оставить в покое ученого. 15 апреля 1521 года состоялась церемония проклятия Сорбонной Лютера и его учения. Лефевр предпочел покинуть Париж. Он уехал к своему другу и ученику, епископу Брисонне, в город Mo (Meaux).
Брисонне, граф де Монбрен (Montbrun),[44]44
Гийом Брисонне (Briçonnet) (1472–1534) – с 1516 года и до смерти был епископом города Mo, где вместе с Лефевром объединил единомышленников для реализации идеи истинного христианства на основе изучения евангельских текстов.
[Закрыть] очень молодым постригся в монахи и быстро прошел все ступени духовной иерархии. Побывав два раза в Риме в качестве посланника, он вернулся оттуда не столько ослепленный блеском и роскошью Ватикана, сколько удрученный теми безобразиями, которые успел заметить вокруг престола наместника Христова и среди своих товарищей, важнейших князей церкви. Епископ Брисонне был человек очень скромный и очень мягкий, понимавший свои пастырские обязанности так, как они были установлены в первые времена христианства.
Получив назначение в Mo, большой торгово-промышленный город, Брисонне был поражен царившим в его епархии беспорядком и твердо решил положить все свои силы на исправление зла. Эти планы встретили горячую поддержку со стороны Лефевра и некоторых его учеников, тоже укрывшихся от ненавистной Сорбонны у гостеприимного епископа, и работа началась. Брисонне отнял проповедь у монахов-францисканцев и передал ее Жерару Гусселю, Мишелю Аранду и Фарелю. Этим поступком, а также и теми строгостями, которые епископ возобновил в монастырях и среди всего духовенства, он сразу восстановил всех против себя.
Лефевр занялся переводом на французский язык Нового Завета, для того чтобы все люди могли сами, без посторонней помощи, обращаться к божественной книге. Через год, осенью 1522 года, этот труд был закончен и выпущен в свет. В предисловии к своему переводу Лефевр написал:
Пусть каждый священник походит на того ангела, которого видел Иоанн в Апокалипсисе. Он летел в небесной вышине, держа в руках Вечное Евангелие, чтобы передать его всем народам, языкам, племенам и нациям. Придите, первосвященники; придите, цари; приди всякий, жаждущий правды. Народы, пробудитесь от света евангельского в жизнь вечную! Слово Господа достаточно!
В этом последнем восклицании резюмируется вся Реформация так, как ее понимал Лефевр и его друзья. «Познать Христа и Его слово – вот единственная, живая, универсальная теология. Тот, кто знает это, знает все», – утверждал М. д'Обинье.
Между тем Сорбонна, фанатично отстаивавшая старый порядок, направляла свой гнев на ученых, которые пренебрегали схоластикой, не признавали комментарии Священного Писания, составленные средневековыми докторами, и смело брались за написание своих комментариев. Она обещала громы небесные на тех, кто изучит греческий и еврейский языки, предсказывала, что всеобщее знание их неминуемо приведет к гибели мира. А люди нового времени, гуманисты, смело шли вперед – читали Библию в оригинале, исправляли ошибки, сделанные когда-то отцами церкви и, вооружившись уже не схоластической, а настоящей аристотелевской логикой, стремились к познанию истины, которая, уступая страстной настойчивости искателей, понемногу открывалась перед их очарованными взорами.
Религиозное движение, сосредоточившееся в Mo, нашло серьезную поддержку при дворе в лице Маргариты, герцогини Алансонской. Она лично была знакома с членами реформаторского кружка и с 1521 года состояла в переписке с епископом Брисонне.
Не удовлетворенная тем, что давала ей жизнь, Маргарита имела все данные для того, чтобы увлечься именно религиозным движением века. Личными своими качествами она сослужила великую службу делу Реформации.
Брантом говорит:
Она направляла все свои действия, мысли, желания и стремления к великому солнцу – Богу, и поэтому ее подозревали в лютеранстве. То почтение, с каким к ней относились, то высокое мнение о ее уме и сердце, которое сложилось у всех, больше привлекали к Евангелию, чем любой проповедник.
Вероятно, под ее влиянием и Франциск, и Луиза относились к возникавшему учению не только невраждебно, а с видимым интересом. Когда Мишель Аранд вернулся в Париж, он переводил для Луизы некоторые части Писания. Таким образом, обстоятельства, казалось, благоприятствовали реформаторам.
Дошедшая до нас переписка Маргариты с Брисонне содержит 56 писем, некоторые их которых чрезвычайно объемные (до 100 страниц). В одном из первых писем герцогиня просит епископа прислать Мишеля Аранда, присутствие которого послужило бы ей большим утешением. В ноябре 1521 года Маргарита пишет Брисонне:
Не знаю, должна ли я радоваться тому, что меня причисляют к тем, на кого я очень бы желала походить… Мне кажется, что лучше всего заставить замолчать невежду, ибо король и Madame [Луиза] твердо решили внушить всем, что Божья истина не ересь.
Позже Маргарита сообщает:
Отсылаю к Вам мэтра Мишеля, который, уверяю Вас, не терял здесь времени, и учение Господа, через его уста, поразило сердца тех, кто уже склонялся к принятию Духа Святого [Франциск и Луиза]… Но, умоляю Вас, среди всех Ваших благочестивых стремлений к реформации церкви, которой король и Madame симпатизируют больше, чем когда-либо, и среди заботы о спасении несчастных душ – не забывайте одну из них, самую, может быть, несчастную и несовершенную…
Из этих двух выдержек видно, что Франциск смотрел благосклонно на Реформацию, понимая ее как исправление церковных злоупотреблений, а не догматов, и намеревался не только не мешать распространению мыслей первых реформаторов, но даже принять какие-то меры для «внушения всем, что Божья истина не есть ересь». В этих взглядах его сильно поддерживали сестра и мэтр Мишель, который своим горячим и убежденным словом, по свидетельству современников, производил всегда чрезвычайно сильное впечатление на своих слушателей. Таких же мыслей, как сын, держалась в то время и Луиза.
Но епископ Брисонне все еще не верил в серьезность и глубину обращения Франциска и его матери. Он пишет Маргарите 22 декабря 1521 года:
Не знаю, не померк ли у Вас тот истинный огонь, который давно уже вселился в Ваше сердце… Я боюсь, что Вы рассеяли его и расточили. Прославляю Господа, что он внушил королю желание сделать то, о чем я слышал. Сделав это, он покажет себя истинным носителем того великого огня…Ибо сказано в Писании: кому много дано, с того много и взыщется.
Очевидно, епископ не вполне доволен и самой Маргаритой; он опасается, что святой огонь не горит в ней с прежней яркостью, что она недостаточно отдается начатому делу возрождения религии. Но вскоре тон его меняется. В письме он говорит Маргарите:
Посланный держал нам грустные речи, по поводу которых господин Фабри [Лефевр] и я высказали мнение и умоляем гонца передать его Вам. Соблаговолите прикрыть огонь на некоторое время. Дерево, которое Вы хотите зажечь, слишком зелено; оно затушит огонь, и мы по многим причинам советуем Вам не делать этого опыта, если Вы не хотите совсем загасить светильник.
Епископ оказался прав. По характеру, взглядам, вкусам и привычкам Франциск не мог искренне отдаться религиозному движению. В сущности, он совсем не интересовался этими вопросами, был так же мало убежден в истинности католицизма, как и в правоте лютеранства, а на церковь смотрел только как на учреждение, освященное веками и необходимое для правильного течения общественной жизни. Поэтому, пока Франциск видел в протестантстве лишь стремление исправить некоторые церковные беспорядки, он ему сочувствовал. Затем, когда усмотрел, что реформаторы этим не ограничиваются, а видоизменяют самую догматику, он примирился и с этим, думая, что это лишь изменение частных убеждений отдельных лиц, которые не примет простой народ. Но когда Франциск увидел, что в его королевстве наряду с государственным вероисповеданием появилось другое, образовывавшее государство в государстве и подрывавшее основной принцип французской монархии: «un roi, une foi, une loi»,[45]45
Один король, одна вера, один закон (франц.). Французские существительные, составляющие фразу, созвучны: руа, фуа, луа.
[Закрыть] ему показалось, что рушится королевство, и он вспомнил слова папского легата: «После перемены религии народ потребует и перемены верховной власти».
Вот что пишет по этому поводу Брантом:
Король ненавидел лютеранство, говоря, что оно, как и всякая другая новая секта, стремится к разрушению королевства, а не к спасению души. Вот почему он был несколько жесток в деле сожжения еретиков своего времени.
Но жестоким король стал позже, в 1534 году, после злополучного дела с плакардами, а до той поры он употреблял все свои силы и средства для защиты протестантов от преследования их как властями (духовенством и парламентом), так и простым невежественным народом. Неровное отношение Франциска – человека просвещенного и вовсе не фанатичного католика – к новому религиозному учению объясняется гораздо больше его характером, чем какими-то государственными соображениями. Он был слишком предан всем грубым наслаждениям того времени, чтобы отказаться от них и перестроить свою жизнь согласно евангельскому учению. Кроме того, он отличался крайней беспечностью и переменчивостью.
Люро замечает:
Все влияло на его настроение и образ действий: пустое событие, незначительное слово, мимолетное впечатление, но прежде всего, конечно, люди, его окружавшие. Без преувеличения можно сказать, что в большинстве случаев король не имел собственного мнения и определенного взгляда на вещи. В этих свойствах его слабого характера кроется источник всех тех превратностей, которые пришлось испытать французским протестантам с 1523 по 1545 год, и этими же свойствами объясняются те изумительные противоречия в распоряжениях Франциска, которые отмечены всеми историками.
Д. Низар подчеркивает:
Короля прославили именно за те его поступки, которые, в сущности, принадлежали Маргарите. Современники думали, что он согласен со всем, чего он прямо не отрицает, а потомство сохранило это заблуждение.
Духовенство города Mo, возмущенное теми новыми порядками, которые вводил епископ, донесло на него Сорбонне, обвинив «в сочувствии к ереси». Парламент потребовал его к ответу. Брисонне испугался и – уступил врагам. 15 октября 1523 года он издал три декрета, восстановивших почти все то, над разрушением чего он же сам работал. 13 декабря 1523 года он отнял проповедь от Ж. Русселя и М. Аранда, которые становились уже слишком известны, но на их место все-таки призвал людей той же группы: М. Мазурье и П. Кароли. Вскоре к ним снова присоединился Руссель. Но Фарель, неспособный идти на какие бы то ни было компромиссы, не мог оставаться более в епархии Брисонне и отправился в Париж, а оттуда к себе на родину, в Пикардию.
В Париже в это время произвели огромную сенсацию переводы сочинений Лютера, изданные Беркеном (Berquin). Он происходил из знатной семьи пикардийцев и по праву дворянина приехал около 1520 года ко двору Франциска, который его очень уважал и ценил. А. Мартен так охарактеризовал Беркена:
…Это был святой по своей жизни, выдающийся ученый по своим знаниям и мог бы стать вождем партии по энергии и деятельности характера.
Познакомившись с Лефевром и его учением, Беркен вскоре сделался одним из самых ревностных его учеников и последователей и употреблял все свои силы и способности на распространение трудов французских и немецких реформаторов. Сорбонна приказала арестовать Беркена, но суд оправдал его. То же было и с Лефевром. Он был обвинен за перевод четырех евангелий, и Сорбонна, воспользовавшись случаем, навсегда запретила переводить Библию. Король вторично заступился за ученого и сам назначил в судебную комиссию таких членов, которые его оправдали.
Гонимые знали, кому они обязаны за все эти милости. Госпожа д'Оссонвиль пишет:
Бог поднял на их защиту единственную сестру короля, принцессу редкого понимания, говорит Теодор де Без, который, в общем, довольно строго судит Маргариту. Ее имя заслуживает вечной славы за ее благочестие и ту святую любовь, которую она выказала церкви Божией, ее насаждению и сохранению, так что ей мы обязаны сохранением в живых многих из наших… Она делала все, что могла, чтобы смягчить короля, своего брата, и ее успехи не были тщетны.
Кружок епископа Брисонне распался. Однако дело, начатое им, не погибло. Из рук ученых и богословов оно перешло в руки простых рабочих. Об этом пишет М. д'Обинье:
Во многих сердцах зародилось такое пылкое желание познать путь спасения, что мастеровые, ткачи, прядильщики и прочие постоянно во время работы беседовали о слове Божием и утешались им. В особенности по воскресеньям и праздникам читалось Святое Писание, и научались познавать волю Господню.
Роль проповедника взял на себя ткач Леклерк. Но ему недолго удалось поучать народ. В пылу рвения неофита он прикрепил к самым дверям собора воззвание против «Римского Антихриста». За это ткач был схвачен и осужден. Три дня подряд его секли, потом заклеймили. В тот самый момент, когда палач прикоснулся к его лбу раскаленным железом, из толпы раздался крик:
– Жив Господь Бог и Его стигматы!
Толпа расступилась и молча, с почтением пропустила мать Леклерка, ободрявшую сына. «Ни один из врагов не посмел схватить ее», – замечает Т. де Без. После пыток Леклерк бежал в Мец. Но и тут ему не суждено было спастись. Строго следуя библейским словам: «Сокрушай богов лживых», он не мог равнодушно переносить того поклонения, которое оказывалось статуе Мадонны в местной часовенке. Это казалось ему идолопоклонством. Накануне большого праздника он пробрался в часовенку и разбил статую. На другой день разъяренная толпа схватила его и предала мукам. Ему отрезали кисти рук, предварительно вывихнув их, вырвали нос, железными клещами исковеркали все тело, сожгли грудь и надели на голову два раскаленных обруча. В продолжение всех этих пыток он пел псалом:
Их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих.
Есть у них уста, но не говорят, есть глаза – но не видят.
Подобны им да будут делающие их и все надеющиеся на них.
Боящиеся Господа, уповайте на Него: Он наша помощь и щит…
Не мертвые восхвалят Бога, но мы все – живые!..
Дым костра заглушал его голос; огонь поднимался все выше и выше, и среди огненных языков хриплый голос доносился до толпы:
Их идолы… дело рук человеческих.
Не мертвые восхвалят Бога, но живые…
Леклерк и еще один протестант были первыми французскими мучениками за дело Реформации. Правда, они были жертвами не систематического гонения, а ненависти католиков и косности невежественной толпы, но как бы то ни было, с их казни начинаются кровавые страницы французской Реформации.
