Текст книги "Смех как зрелище"
Автор книги: А. м. Панченко
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
108
роль. Всему находились достойные примеры, в том числе и жестам.
«Егда еще был в попех, – рассказывает Аввакум, —приидеко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу… повинна… Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, ц возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение».[92]92
67 Житие протопопа Аввакума…, с. 60.
[Закрыть] В сходной ситуации такой жест описан в «Слове о черноризце, егоже блудница не прельстивши умре, и воскреси ю, помолився богу». Оно вошло в Пролог (под 27 декабря) [93]93
68 Пролог на декабрь–февраль. М.,1886, л.146—147 (единоверческая перепечатка московского издания 1642 г.).
[Закрыть] и в Измарагд,[94]94
69 Измарагд. М., 1912, л. 38—38 об. (второй фолиации; издание старообрядческой книгопечатни). Как установил О. В. Творогов, воспроизведенная старообрядческой книгопечатней рукопись – это первая часть сборника XVI в. ГБЛ, собр. Ундольского, № 542, с добавлениями из второйчасти. Сборник действительно называется «Измарагд», на деле же представляет собой неканоническую подборку текстов, включая апокрифы. Впрочем, в начальной части он совпадает с Измарагдом 2–й редакции, поэтому я и пользуюсь изданием 1912 г. (другого не существует).
[Закрыть] т. е. в книги, с которыми понаслышке или воочию был знаком каждый православный на Руси.
Блудница, побившись об заклад с веселой компанией, отправилась в пустыпю соблазнять отшельника. Плача, она сказала, что заблудилась. Отшельник пустил ее во двор, а сам затворился в келье. «Окаянная возопи: „Отче, зверие мя снедают!". Он же… отверз двери и введе ю внутрь», и началась в нем «брань вражия». «И востав, возже светилник и, разжизаем бысть похотию, глаголаше, яко „творящи таковая в муку имут итти; искушю убо себе зде, аще могу понести огнь вечный". И положи перст свой на светилнице и созже, и не учюяша горяща за преумножение разжения плоти. И тако творя до вечера и до света, сожже персты своя» и т. д.
В мировой культуре эта ситуация и этот жест, вместе или порознь, использовались многократно, от Муция Сцеволы до «Отца Сергия» Льва Толстого. Что касается Аввакума, то мы можем быть уверены, что это не художественный вымысел, что это эпизод не только из его «Жития», но также из его жизни. Такой жест был предписан авторитетными книгами, и Аввакум исполнил предписание, как пристало защитнику русской старины.
Сделаем еще один экскурс в область этикета жестов, чтобы продемонстрировать, сколь прочно вошел он в культурный обиход. В 1669 г. Аввакум писал из Пустозерска боярыне Морозовой: «Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те своим челноком, что и Мастридия».[95]95
70 Житие протопопа Аввакума…, с. 208.
[Закрыть] Аввакум имел в виду преподобную Мастридию, девицу из Александрии Египетской, молчальницу и постницу, к которой вожделел некий юноша. Он не оставлял ее
109
в покое, и Мастридия послала за ним: «„Что ти, брате, толико печали и досажения твориши мне?" „Поистинне, госпоже, зело люблю тя"… „Что во мне добро видиши?"… „Очи твои вижу добре, и те мя прелыцаета". Мастридия же, слыша, яко очи ея прельщаета человека, тогда держащи капырюлю свою, еюже
ткаша красна, тою абие очи свои избоде».[96]96
71 Измарагд, л. 20—20 об. (второй фолиации); ср. Пролог под 24 ноября.
[Закрыть]
Браня свою духовную дочь, Аввакум, конечно, не рассчитывал на то, что она буквально последует примеру Мастридии. Аввакум сердился на тридцатисемилетнюю вдову[97]97
72 См. выкладки о ее возрасте в кн.: Повесть о боярыне Морозовой. Подгот. текстов и исслед. А. И. Мазунина. Л., 1979, с. 93—94. К этому времени Морозова уже семь лет как овдовела.
[Закрыть] за какую‑то любовную историю. Думаю, что ее героем был живший в морозовских хоромах юродивый Федор, тогдашняя московская знаменитость. Независимо от вмешательства Аввакума этот роман кончился разрывом и враждой. Иначе и быть не могло: междудомовитой, несказанно богатой и скупой матерой вдовой и бесстрашным рыцарем юродства, который «вменил во уметы» земные блага, для прочной связи было слишком мало общего – одна
приверженность к старой вере. Впрочем, ссылка Аввакума на Мастридию дает нам некоторую дополнительную информацию о Федосье Прокопьевне Морозовой: у нее были очень красивые глаза.
Какой же из древнерусского набора этикетных жестов использовал Прокопий Устюжский? Юродивый предсказывал урожай (или неурожай). Значит, искать образец нужно среди пророческих жестов. Точно такое предсказание исстари связывалось с одной из самых почитаемых царьградских реликвий – с правой рукой Иоанна Предтечи. «Глаголет же ся, в день воздвижения честнаго креста праздника, двизати и сию честную руку архиереом. И внегда двизаеме, овогда простиратися, овогда згибатися ей, да внегда простерта будет, изобилию плодом являтися, внегда окутана будет, пустоши быти и скудости».[98]98
73 Пролог на декабрь—февраль, л. 202—203 (7 января: «Собор честнаго пророка Предтечи и Крестителя Иоанна»). Ср. тот же сюжет: ВМЧ, январь, тетрадь II, дни 6—11. М., 1914, стб. 390, 401.
[Закрыть] Об этом хорошо знал и помнил весь православный мир – даже тогда, когда волею судеб царьградская реликвия попала к мальтийским рыцарям–иоаннитам. Не случайно Николай Спафарий, рассуждая в предисловии «Книги о сивиллах» (1672—1673 гг.) о «чинах пророчествия», упомянул'о ней без пояснений, ограничившись ссылкой
на Синаксарь: «Во божественная же и святая проречения относится, и то во Синаксари пишет, о руце Предитечеве, яже егда разпростерта бе, обилие являше; егда же совлеченна бе, глад знаменоваше».[99]99
74 Спафарий Николай. Эстетические трактаты. Подгот. текстов и вступит, статья О. А. Белобровой. Л., 1978, – с..50.
[Закрыть] Человек древнерусского воспитания в пояснениях нимало не нуждался.
110
Мысль о том, что это «проречение» служило образцом для устюжского юродивого, напрашивается сама собою. Видимо, так думал и автор его жития, ибо есть следы ориентации агиографа на проложную статью «Собор… Крестителя Иоанна» (или на какой‑то ее вариант). Конечно, об отношениях этих памятников говорить преждевременно, поскольку текстологически они не изучены. Но одна выразительная деталь позволяет предположить, что статья была источником того фрагмента жития, где идет речь о жесте Прокопия.
Оба текста прибегают к созвучиям. Как мы помним, «простертые» кочерги юродивого предвещают «пространство» плодов земных, а «непростертые» – «непространство». Соответственно в Прологе под 7 января: когда рука Иоанна Предтечи «окутана» (сжата, согнута), тогда будет не изобилие, а «скудость». «Хлебная скудость» и «скудость велия», как синонимы «непространства», упомянуты и в житии Прокопия Устюжского, но не имеютсозвучных коррелятов. Скорее всего, это родимые пятнышки проложной статьи. Подчеркну, что созвучия – не самодовлеющая инструментовка, а реализация фундаментального принципа эха на уровне звучащей речи. Ср. хотя бы в «Житии» Аввакума и в проложном рассказе о черноризце производные от опорного глагола «жечь»; это не игра словами, это звуковое и письменное отображение философии огня, включая огонь геенны и огонь божественный, очищающий и «росодательный».
Итак, жест Прокопия Устюжского поддается троякому истолкованию. Двум первым третья интерпретация не противоречит, она их дополняет. Это естественно: юродство, как любой культурный феномен, пользуется множеством языков. Если Прокопий действительно ориентировался на руку Иоанна Крестителя, то предсказания юродивого приурочивались к предтеченским праздникам. В народном календаре им сопутствуют гадания об урожае. Это касается дня Ивана Купалы. Это. касается также, по–видимому, дня воздвижения креста (14 сентября), когда константинопольские архиереи «двизали» свою реликвию. В народноземледельческом цикле 14 сентября совершается третья встреча осени и начинаются двухнедельные капустенские вечорки. Примечательно, что в пословицах и поговорках церковная и аграрная темы опять‑таки объединяются созвучиями: «На Вздвиженье хлеб с поля сдвинулся» – вывозят с поля последнюю копну. У южных славян и у греков, например, в этот день распространен такой типичный магический акт, как сжигание деревьев.
14 сентября уместно «перевернутое», «левое поведение» юродивого, поскольку рука Иоанна Предтечи – правая рука. При священнодействии на всенощной праздника воздвижения употребляется деревянный крест, называемый «воздвизальным», и соответственно юродивый «воздвигает» деревянную клюшку. Кстати говоря, рука Иоанна Предтечи в конце концов попала в Россию. Когда император Павел I стал гроссмейстером Мальтийского ордена, рыцари передали ему ценнейшие свои релик-
111
вии, в том числе и эту. Все они вплоть до революции хранились в церкви Гатчинского дворца.
Наряду со случаями, когда агиограф не мог расшифроватькод юродства, мы знаем примеры сознательной ложной расшифровки. Легенда рассказывает, будто бы Василий Блаженный «шаловал» на пиру у Ивана Грозного. Царь милостиво послал ему чашу, а юродивый выплеснул ее в окно, и делал это до трехраз. Царь вознегодовал, «мня его презирающе свое угощение», но Василий утишил страшный государев гнев: «Благоверный царю, не скорби на мое сие смотрительное дело. Не бо тя презирая излих оныя чаши за окно, но пожар залих в Великом Новеграде». Веря и не веря, Иван Грозный послал нарочного в Новгород. Тот узнал, что был большой пожар, что город занялся со всех сторон и жители не чаяли спасения. «Внезапу явися, рекоша, человек наг… ходя по пожару и водоносом заливая, и всюду загаси оное воспаление».[100]100
75 См.: Кузнецов И. И. Святые блаженные Василий и Иоанн…, с. 81, 93–94, 282—283.
[Закрыть] Выяснилось, что это видение было в тот день и в тот час, когда Василий «шаловал» в царских палатах.
Рассказ о новгородском пожаре – это явное поновление. Царь разгневался на юродивого вполне резонно. Выплескивая государеву чашу, тот протестовал (ср. раздел «Юродство как общественный протест»). Этот жест имел двоякий смысл—видимый и символический. Во–первых, юродивый отказывался от общения
с царем, пренебрегал им. Во–вторых, он грозил ему высшим судом, предрекал, что бог изольет фиал гнева своего. «Пошел первый ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющихся образу его. Вторый ангел вылил чашу свою в море: и сделалась кровь, как бы мертвеца, и все одушевленное умерло в море. Третий ангел вылил чашу свою в реки иисточники вод: исделалась кровь».[101]101
76 Откровение Иоанна, XVI, 2—4.
[Закрыть] Первоначальная идея протеста отразилась в вариациях этого рассказа. В одной из редакций Василий «побеже поспешно вон; друзии гнашася за ним, но не возмогоша настигнути, зане прибеже к Москве–реке прямым путем и прешед оную яко посуху и невидим бысть». Это, по–видимому, рудимент утраченного толкования опрокинутой чаши как угрозы царю. Можно предположить, что агиографическаяинтерпретация возникла по цензурным мотивам. Однако это маловероятно: обличения царей в житиях юродивых – обыкновенное дело. Они есть и в житии Василия Блаженного. Как кажется, агиограф в данном случае руководствовался эстетическими соображениями. Толкуя опрокинутую чашу как протест, как угрозу, он не видел в этом жесте парадоксальности. Вводя рассказ о новгородском пожаре, он создавал парадокс.
112
Парадокс может вводиться и в описание такого устойчивого и прямолинейного жеста, как «выметание». Раннее упоминание об этом жесте содержат источники времен Василия III. У него еще оставался соперник в борьбе за московский престол – княживший в северской земле Шемячич, последний отпрыск младшей московской линии, которая пошла от сына Димитрия Донского Юрия. Когда Шемячича «посадили в тюрьму, на московских улицах появился блаженный с метлой. На вопрос, зачем у него метла, он отвечал: „Государство не совсем еще чисто; пора вымести последний сор"».[102]102
77 Ключевский В. О. Соч., т. II. М., 1957, с. 113.
[Закрыть]
Слов юродивого вполне достаточно для интерпретации «выметания». Это, как правило, очищение («сор за порог»). Так опричники, у которых метла была непременным атрибутом, «выметали» крамолу. Так они демонстративно «выметали» из Успенского собора несчастного митрополита Филиппа Колычева (кстати, в европейских памфлетах самого Ивана Грозного именовали «божьей метлой»). В связи с этим закономерно появление наследовавших Пугачеву самозванцев, которые носили прозвища Метелкин—Пометайло—Заметайло (это были и реальные лица во плоти и крови, и призрачные, чаемые избавители),[103]103
78 См.: Чистов К. В. Русские народные социально–утопические легенды ХУП–Х1Х вв. М., 1967, с. 176—179.
[Закрыть]
Во всем этом нет парадокса. Он появился в эпизоде, связанном с соловецким дьяконом Игнатием, проповедником и практиком самосожжений, который погиб в организованной им палеостровской «гари» 1687 г. Согласно старообрядческим источникам, за двадцать лет до этого Игнатия «вымел» из Соловков инок-
юродивый Гурий.[104]104
79 История Выговской старообрядческой пустыни. Изд. Д. Е. Кожанчикова. СПб., 1862, с. 46.113
[Закрыть] Дело было во время знаменитой осады Соловецкого монастыря. Воспользовавшись тем, что пути сообщения с «миром» еще не были перекрыты царскими войсками, Игнатий и несколько его приверженцев ушли из монастыря. Быть может, уход был истолкован сражающимися монахами как измена или трусость. Но со временем, когда дьякон Игнатий Соловецкий сподобился мученического венца, «выметание» стали интерпретировать как спасение, как благословение на будущие подвиги во имя старой веры.
Все юродство, говоря фигурально, это жест – загадочный и парадоксальный. В зрелище жест выполняет коммуникативную функцию: с помощью жеста юродивый, подобно миму, общается со зрителем. Но иногда жест становится игровым, парным. Лицедей бросает каменья в толпу – толпа отвечает ему тем же. Для глаз это повторяющийся жест, но для разума – контрастный (вспомним о символическом толковании этой кинетической фразы юродивого). Контраст может быть и зрелищным. Юродивый смеется – и это, по видимости, грех для подвижника, а зритель,
113
если в нем есть хоть крупица нравственного совершенства, должен плакать, как плачет юродивый наедине с собой.[105]105
80 Один из словесных стереотипов, вызванных к жизни юродством, звучит так: «Во дне убо посмеяхся ему (миру, —А. П.), в нощи же оплакаа его» (ИРЛИ, Древлехранилище, коля. В. Н. Перетпа, № 29, л. 524). Хочу еще раз напомнить, что тот юродивый, о котором идет речь в этой книге, – прежде всего юродивый литературный, персонаж житий и легенд, Реальный юродивый мог плакать и перед зрителем. Аввакум вспоминал о юродивом Афанасии: «Плакать зело же был охотник: и ходит и плачет. А с кем молыт, и у него слово тихо и гладко, яко плачет» (Житие протопопа Аввакума…, с. 100). О роли смеха в юродстве см. в разделе «Юродство как общественный протест».
[Закрыть]
Юродивый наг и безобразен, а толпа обязана понять, что в этом скудельном сосуде живет ангельская душа. Выше уже отмечалось, что это безобразие согласовалось с раннехристианским идеалом, когда христианство еще не примирилось с красотой, с изящными искусствами, когда плотская красота считалась дьявольской. Конечно, ни зрители, ни юродивый не знали этой древней традиции. Они могли также не учитывать того, чтоюродство как бы повторяет крестный путь спасителя, ибо эта мысль относилась к сфере богословия, доступной далеко не каждому. Но общая посылка, на которой произросло юродство, была более или менее очевидной для всех: красота и тело – ничто, нравственность и спасение души – все. Цель юродивого – благо, польза, личная и общественная. Впрочем, как уже отмечалось (см. раздел «Древнерусское юродство»), благо никак не вытекает и из безобразия, и это – также один из парадоксов юродства.
Для понимания феномена этот парадокс небезразличен. Будучи полемически заострено против общепринятых, «филистерских» норм поведения, выставляемое напоказ телесное безобразие преследовало духовно–нравственные цели. Однако в то же время оно подчеркивало уникальность юродства в системе средневековых зрелищ. Юродство ярким пятном выдавалось на фоне официальных действ, церковных и светских, с их благопристойной красотой и торжественным чином. Но даже в сравнении с народным карнавалом, со скоморошьими представлениями, где царило безудержное веселье, юродство потрясало зрителя. Самое безобразное зрелище претендовало на роль зрелища самого душеполезного.
На поверхностный взгляд, все эти противоречия могли быть устранены без особых затруднений: ведь достаточно зрителю осознать, что на юродивом почиет благодать, как все игровое действо разрушается. Швырянье каменьев и плевки не будут возмущать толпу, нагота не будет резать глаза, а эпатирование безнравственностью не оскорбит чувства приличия. Казалось бы, проникнуться таким настроением легко: к синодальному периодуправославная церковь почитала несколько десятков юродивых, и если не полные жития их, то службы и проложные памяти были отлично ведомы рядовым прихожанам. В службах
114
повторялись мотивы «биения, и укорения, и пхания от невеглас», и богомольцам следовало бы раз навсегда понять свою вину. И все‑таки время текло, а «безумные человеки» не хотели ничему научиться. В чем тут дело, отчего драма юродства разыгрывалась веками, отчего занавес опустился только при Петре, когда Синод
перестал признавать юродивых подвижниками?
Один из основных постулатов церкви гласит, что святость может быть установлена лишь по смерти, если бог почтит подвижника посмертными чудесами и, исцелениями. В этом отношении юродивый подобен затворнику, пустыннику или столпнику. Но при жизни он отличается от них, и отличается очень сильно. Если самая благочестивая жизнь – еще не порука святости, то бесспорно по крайней мере, что такая жизнь благочестива в глазах окружающих. О юродивом же до его смерти ничего опреде–ленного сказать нельзя. Может быть, это юродивый «Христа ради», а может быть – мнимоюродивый, и тогда позволительно обращаться с ним так, как обращались с Прокопием устюжские нищие: «Иди ты да умри, лживей юроде, зде бо от тебе несть нам спасения!».[106]106
81 Житие Прокопия Устюжского, с. 33.
[Закрыть]
Лжеюродство становилось предметом церковных установлений. В указе патриарха Иоасафа от 14 августа 1636 г. «о прекращении в московских церквах разного рода безчинств и злоупотреблений» сказано: «И во время же святаго пения ходят по церквам шпыни с безстрашием, человек по десятку и болши, и от них в церквах великая смута и мятеж, ив церквах овоща бранятся, овогда и дерутся… Инии же творятся малоумни,. а потом ихвидят целоумных… а инии во время святаго пения во церквах ползают, писк творяще, и велик соблазн полагают в простых человецех».[107]107
82 Акты Археографической экспедиции, т. III. СПб., 1836, М 264, с. 402.
[Закрыть] Среди прочих в этом указе названы и лжеюродивые, которые сделали из юродства промысел, дающий пропитание. Они рассчитывают на легковерных людей; это они «творятся малоумны, а потом их видят целоумных».
Следовательно, юродству знакомы и подделки. В то же время светские и церковные власти охотно объявляли подделкой и подлинное юродство: когда была нужда расправиться с обличителем, они прибегали к обвинению в лжеюродстве. В таких случаях подвижник лишался неприкосновенности, и с ним можно было делать все, что угодно, – заточать, ссылать, истязать и казнить.
Для толпы распознание юродивого «Христа ради» от мнимоюродивого было по сути дела невозможно. Если рассматривать феномен древнерусского юродства не апологетически, а с позиции здравого смысла, то разница между мистическим преображением и притворством не может быть замечена. Противопоставление юродства лжеюродству было аксиомой для человека средних веков, но при созерцании юродственного зрелища он не былв состоянии решить, кто лицедействует перед ним – святой или
115
святоша, «мудрый безумец» или убогий дурачок, подвижник или притворщик. Поэтому действие юродства с его драматическим, страстным напряжением и парадоксальностью разыгрывалось снова и снова, пока иные времена, иные аксиомы и иные зрелища не отодвинули его в область предания.
й отпрыск младшей московской линии, которая пошла от сына Димитрия Донского Юрия. Когда Шемячича «посадили в тюрьму, на московских улицах появился блаженный с метлой. На вопрос, зачем у него метла, онотвечал: „Государство не совсем еще чисто; пора вымести последний сор"».[108]108
77 Ключевский В. О. Соч., т. II. М., 1957, с. 113.
[Закрыть]
Слов юродивого вполне достаточно для интерпретации «выметания». Это, как правило, очищение («сор за порог»). Так опричники, у которых метла была непременным атрибутом, «выметали» крамолу. Так они демонстративно «выметали» из Успенского собора несчастного митрополита Филиппа Колычева (кстати, в европейских памфлетах самого Ивана Грозного именовали «божьей метлой»). В связи с этим закономерно появление наследовавших Пугачеву самозванцев, которые носили прозвища Метелкин—Пометайло—Заметайло (это были и реальные лица во плоти и крови, и призрачные, чаемые избавители),[109]109
78 См.: Чистов К. В. Русские народные социально–утопические легенды ХУП–Х1Х вв. М., 1967, с. 176—179.
[Закрыть]
Во всем этом нет парадокса. Он появился в эпизоде, связанном с соловецким дьяконом Игнатием, проповедником и практиком самосожжений, который погиб в организованной им палеостровской «гари» 1687 г. Согласно старообрядческим источникам, за двадцать лет до этого Игнатия «вымел» из Соловков инок-
юродивый Гурий.[110]110
79 История Выговской старообрядческой пустыни. Изд. Д. Е. Кожанчикова. СПб., 1862, с. 46.113
[Закрыть] Дело было во время знаменитой осады Соловецкого монастыря. Воспользовавшись тем, что пути сообщения с «миром» еще не были перекрыты царскими войсками, Игнатий и несколько его приверженцев ушли из монастыря. Быть может, уход был истолкован сражающимися монахами как измена или трусость. Но со временем, когда дьякон Игнатий Соловецкий сподобился мученического венца, «выметание» стали интерпретировать как спасение, как благословение на будущие подвиги во имя старой веры.
Все юродство, говоря фигурально, это жест – загадочный и парадоксальный. В зрелище жест выполняет коммуникативную функцию: с помощью жеста юродивый, подобно миму, общается со зрителем. Но иногда жест становится игровым, парным. Лицедей бросает каменья в толпу – толпа отвечает ему тем же. Для глаз это повторяющийся жест, но для разума – контрастный (вспомним о символическом толковании этой кинетической фразы юродивого). Контраст может быть и зрелищным. Юродивый смеется – и это, по видимости, грех для подвижника, а зритель,
если в нем есть хоть крупица нравственного совершенства, должен плакать, как плачет юродивый наедине с собой.[111]111
80 Один из словесных стереотипов, вызванных к жизни юродством, звучит так: «Во дне убо посмеяхся ему (миру, —А. П.), в нощи же оплакаа его» (ИРЛИ, Древлехранилище, коля. В. Н. Перетпа, № 29, л. 524). Хочу еще раз напомнить, что тот юродивый, о котором идет речь в этой книге, – прежде всего юродивый литературный, персонаж житий и легенд, Реальный юродивый мог плакать и перед зрителем. Аввакум вспоминал о юродивом Афанасии: «Плакать зело же был охотник: и ходит и плачет. А с кем молыт, и у него слово тихо и гладко, яко плачет» (Житие протопопа Аввакума…, с. 100). О роли смеха в юродстве см. в разделе «Юродство как общественный протест».
[Закрыть]
Юродивый наг и безобразен, а толпа обязана понять, что в этом скудельном сосуде живет ангельская душа. Выше уже отмечалось, что это безобразие согласовалось с раннехристианским идеалом, когда христианство еще не примирилось с красотой, с изящными искусствами, когда плотская красота считалась дьявольской. Конечно, ни зрители, ни юродивый не знали этой древней традиции. Они могли также не учитывать того, чтоюродство как бы повторяет крестный путь спасителя, ибо эта мысль относилась к сфере богословия, доступной далеко не каждому. Но общая посылка, на которой произросло юродство, была более или менее очевидной для всех: красота и тело – ничто, нравственность и спасение души – все. Цель юродивого – благо, польза, личная и общественная. Впрочем, как уже отмечалось (см. раздел «Древнерусское юродство»), благо никак не вытекает и из безобразия, и это – также один из парадоксов юродства.
Для понимания феномена этот парадокс небезразличен. Будучи полемически заострено против общепринятых, «филистерских» норм поведения, выставляемое напоказ телесное безобразие преследовало духовно–нравственные цели. Однако в то же время оно подчеркивало уникальность юродства в системе средневековых зрелищ. Юродство ярким пятном выдавалось на фоне официальных действ, церковных и светских, с их благопристойной красотой и торжественным чином. Но даже в сравнении с народным карнавалом, со скоморошьими представлениями, где царило безудержное веселье, юродство потрясало зрителя. Самое безобразное зрелище претендовало на роль зрелища самого душеполезного.
На поверхностный взгляд, все эти противоречия могли быть устранены без особых затруднений: ведь достаточно зрителю осознать, что на юродивом почиет благодать, как все игровое действо разрушается. Швырянье каменьев и плевки не будут возмущать толпу, нагота не будет резать глаза, а эпатирование безнравственностью не оскорбит чувства приличия. Казалось бы, проникнуться таким настроением легко: к синодальному периодуправославная церковь почитала несколько десятков юродивых, и если не полные жития их, то службы и проложные памяти были отлично ведомы рядовым прихожанам. В службах
114
повторялись мотивы «биения, и укорения, и пхания от невеглас», и богомольцам следовало бы раз навсегда понять свою вину. И все‑таки время текло, а «безумные человеки» не хотели ничему научиться. В чем тут дело, отчего драма юродства разыгрывалась веками, отчего занавес опустился только при Петре, когда Синод перестал признавать юродивых подвижниками?
Один из основных постулатов церкви гласит, что святость может быть установлена лишь по смерти, если бог почтит подвижника посмертными чудесами и, исцелениями. В этом отношении юродивый подобен затворнику, пустыннику или столпнику. Но при жизни он отличается от них, и отличается очень сильно. Если самая благочестивая жизнь – еще не порука святости, то бесспорно по крайней мере, что такая жизнь благочестива в глазах окружающих. О юродивом же до его смерти ничего определенного сказать нельзя. Может быть, это юродивый «Христа ради», а может быть – мнимоюродивый, и тогда позволительно обращаться с ним так, как обращались с Прокопием устюжские нищие: «Иди ты да умри, лживей юроде, зде бо от тебе несть нам спасения!».[112]112
Житие Прокопия Устюжского, с. 33.
[Закрыть]
Лжеюродство становилось предметом церковных установлений. В указе патриарха Иоасафа от 14 августа 1636 г. «о прекращении в московских церквах разного рода безчинств и злоупотреблений» сказано: «И во время же святаго пения ходят по церквам шпыни с безстрашием, человек по десятку и болши, и от них в церквах великая смута и мятеж, ив церквах овоща бранятся, овогда и дерутся… Инии же творятся малоумни,. а потом ихвидят целоумных… а инии во время святаго пения во церквах ползают, писк творяще, и велик соблазн полагают в простых человецех»[113]113
82 Акты Археографической экспедиции, т. III. СПб., 1836, М 264, с. 402.
[Закрыть]. Среди прочих в этом указе названы и лжеюродивые, которые сделали из юродства промысел, дающий пропитание. Они рассчитывают на легковерных людей; это они «творятся малоумны, а потом их видят целоумных».
Следовательно, юродству знакомы и подделки. В то же время светские и церковные власти охотно объявляли подделкой и подлинное юродство: когда была нужда расправиться с обличителем, они прибегали к обвинению в лжеюродстве. В таких случаях подвижник лишался неприкосновенности, и с ним можно было делать все, что угодно, – заточать, ссылать, истязать и казнить.
Для толпы распознание юродивого «Христа ради» от мнимоюродивого было по сути дела невозможно. Если рассматривать феномен древнерусского юродства не апологетически, а с позиции здравого смысла, то разница между мистическим преображением и притворством не может быть замечена. Противопоставление юродства лжеюродству было аксиомой для человека средних веков, но при созерцании юродственного зрелища он не былв состоянии решить, кто лицедействует перед ним – святой или
115
святоша, «мудрый безумец» или убогий дурачок, подвижник или притворщик. Поэтому действие юродства с его драматическим, страстным напряжением и парадоксальностью разыгрывалось снова и снова, пока иные времена, иные аксиомы и иные зрелища не отодвинули его в область предания.
