Текст книги "ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ"

Автор книги: А. Лабриола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Предварительная ориентировка с помощью простой и удобной схемы так называемых факторов может в данных обстоятельствах понадобиться и нам, признающим лишь строго монистический принцип толкования истории, если мы намереваемся заниматься не только чистой теорией, а дать в результате собственного исследования объяснение какого-либо определенного исторического периода. Поскольку в этом случае на нас лежит обязанность прямого детального исследования, нам необходимо прежде всего заняться теми группами фактов, которые представляются нам, пока мы не вышли за пределы непосредственного опыта, либо наиболее выдающимися, либо независимыми, либо оторванными друг от друга. Вследствие этого было бы неверным предполагать, что столь очевидный и ясный принцип монизма, который мы положили в основу нашей общей исторической концепции, может, наподобие талисмана, всегда и с первого взгляда действовать как непогрешимое средство, разлагающее на простые составные части огромный и сложный общественный механизм. Лежащая в основе и определяющая все остальное экономическая структура не представляет собой простого механизма, откуда непосредственно и как бы автоматически появляются учреждения, законы, обычаи, мысли, чувства и разные формы идеологии. Процесс перехода от этого базиса ко всему остальному весьма сложен, подчас является тонким и извилистым и не всегда его удается выявить.

Как нам уже известно, социальный организм отличается постоянной неустойчивостью, хотя это становится очевидным для всех лишь тогда, когда неустойчивость вступает в тот острый период, который мы называем революцией. Эта неустойчивость, связанная с непрерывной борьбой, происходящей в недрах организованного общества, исключает для людей возможность достичь стадии длительного и прочного согласия и спокойствия – стадии, которая могла бы возвратить их к животному существованию. В противоречиях заключается главная причина прогресса (Маркс). Но столь же верно и другое: в этой неустойчивой организации общества, неизбежно предстающей перед нами в форме господства и подчинения, интеллект, мышление всегда развивались не только неравномерно, но и весьма неполно, несоразмерно, частично. В обществе существовала и существует до сих пор как бы иерархия интеллекта, а также чувств и идей. Думать, что люди всегда и во всех случаях обладали почти ясным сознанием своего собственного положения и того, как разумнее всего им следует поступать,– думать так значит предполагать нечто невероятное, нечто несуществующее.

Правовые формы, политические действия и попытки основать тот или иной социальный строй были и бывают поныне иногда удачными, а иногда ошибочными, и в последнем случае они несоразмерны и не соответствуют конкретной действительности. История полна ошибок; это значит, что если все в ней было необходимо при данном развитии интеллекта тех, кому приходилось преодолевать трудности или находить решение вставшей на их пути проблемы и т. 'п., если все имело в истории достаточные основания, то не все являлось разумным в том значении, какое придают этому слову оптимисты, занимающиеся отвлеченными рассуждениями. Причины, определяющие общественные изменения, т. е. изменившиеся экономические условия, в конечном итоге заставляют находить, подчас очень окольными путями, соответствующие правовые формы, подходящие политические порядки и более или менее приемлемые средства социального приспособления. Однако не следует думать, что инстинктивная мудрость мыслящего животного проявлялась или проявляется sie et simpliciter (непосредственно), в пол-пом и ясном понимании всех положений и что нам остается лишь упрощенно из состояния экономики дедуктивным путем выводить все остальное. Невежество, которое тоже может быть в свою очередь объяснено, является одной из важных причин того, почему историческое развитие направлялось по тому пли иному пути. К невежеству нужно добавить грубые животные инстинкты, еще далеко не вполне побежденные, а также страсти, несправедливости и различные формы нравственной испорченности; все они были и продолжают быть необходимым продуктом общества, организованного таким образом, что господство человека над человеком является неизбежным; от этого господства неотделимы, как в прошлом, так и теперь, ложь, лицемерие, наглость и подлость. Не превращаясь в утопистов, лишь в силу того, что мы являемся последователями критического коммунизма, мы в состоянии предвидеть и действительно предвидим наступление в будущем такого общественного строя, который, развившись из современного общества, более того – из его противоположностей, в силу имманентных законов исторического движения завершится ассоциацией, свободной от классовых противоречий. Этой ассоциации будет свойственно регулирование общественного производства, которое освободит жизнь от господства слепой случайности, до сих пор проявлявшейся в истории в виде многообразного сплетения непредвиденных событий и происшествий. Но это дело будущего, а не настоящего или прошлого. Если же мы намереваемся проникнуть в исторические события, развивавшиеся до нашего времени, приняв, как мы это и делаем, за руководящую нить изменение форм лежащей в основе общества экономической структуры, включая самый простой показатель – изменение орудий производства, нам следует полностью осознать все трудности задачи, которую мы ставим перед собой, ибо речь идет уже не о том, чтобы просто созерцать течение событий, а о величайшем усилии мысли, направленной на то, чтобы разобраться в сложной и многообразной картине, данной нам непосредственным опытом, с целью свести его элементы в генетический ряд. По этой именно причине я утверждал, что и нам, если мы занимаемся каким-либо конкретным историческим исследованием, необходимо принять за его исходный пункт те группы фактов, кажущихся с первого взгляда изолированными друг от друга, то пестрое сплетение событий, одним словом, то эмпирическое изучение истории, которое породило веру в факторы, позднее превратившуюся в полудоктрину.

Эти реальные трудности невозможно преодолеть с помощью гипотезы о так называемом социальном организме, носящей в некоторой степени метафорический характер, нередко допускающей двусмысленное толкование и обладающей в конечном счете лишь ценностью аналогии. Но человеческой мысли необходимо было пройти и через эту гипотезу, вскоре выродившуюся в обыкновенную вульгарную фразеологию. Объясняется это тем обстоятельством, что сравнение общества с организмом приближает нас к пониманию исторического движения как движения, порождаемого имманентными законами самого общества, и таким образом исключает свободную волю, все трансцендентное и иррациональное. Однако этим значение данной метафоры и ограничивается; только специальное критическое исследование исторических фактов и явлений, принимающее во внимание все условия и обстоятельства их развития, является единственным источником того конкретного позитивного знания, которое необходимо для полного развития экономического материализма.

VII

Идеи не падают с неба; ничто не приходит к нам во сне.

Изменение в методах мышления, породившее недавно то историческое учение, которое составляет в данном труде объект нашего предварительного исследования и истолкования, происходило постепенно – сначала медленно, а позднее со все возрастающей быстротой – именно в тот период истории человечества, когда имели место великие политико-экономические революции, т. е. в ту эпоху, которая, если рассматривать ее с точки зрения политических форм, называется либеральной, но если рассматривать ее внутреннюю сущность, является вследствие господства капитала над пролетарской массой эпохой анархического производства. Перемены в сфере общественных идей, вплоть до создания новых методов мышления, совершались шаг за шагом, отражая опыт новой жизни. Подобно тому как последняя постепенно, в ходе революций XVIII—XIX веков сбрасывала с себя мифические, мистические и религиозные оболочки, по мере того, как она приходила к практическому ясному познанию своих непосредственных и прямых условий, точно также человеческая мысль, теоретически обобщающая эту жизнь, в свою очередь освобождалась от теологических и метафизических гипотез и в конце концов пришла к следующему прозаическому требованию: при объяснении истории необходимо ограничиваться изучением объективно существующей связи между определяющими условиями п определяемыми ими следствиями. Материалистическая концепция знаменует собой вершину этого нового направления в исследовании историко-социальных законов развития, ибо она является не частным случаем общей социологии или общей философии государства, права и истории, а учением, которое рассеивает все сомнения и неясности, присущие другим формам философского размышления над историей человечества, и кладет начало полному ее объяснению.

Вот почему легко – в особенности таким образом, как это делали некоторые вульгарные горе-критики – находить предшественников Маркса и Энгельса, первыми установивших основы данного учения. Разве кому-либо из их последователей, даже наиболее строго придерживающихся их взглядов, приходило когда-либо в голову выдавать этих мыслителей за чудотворцев? Более того, если кому-либо желательно заняться выяснением предпосылок возникновения учения Маркса и Энгельса, ему придется обратиться не только к тем, кого называют предтечами социализма, включая Сен-Симона и более ранних социалистов-утопистов, к философам, в особенности к Гегелю, и к экономистам, показавшим анатомию общества, производящего товары,– ему придется добраться до самого образования современного общества и тогда торжественно заявить, что теория – это воспроизведение вещей, которые она объясняет.

Ибо в действительности подлинными предтечами нового учения явились события новой истории, которая столь отчетливо и открыто обнаружила свою сущность с того времени, когда в Англии произошла в конце XVIII столетия великая промышленная революция, а во Франции – известный всем великий социальный переворот. Позднее эти события повторялись mutatis mutandis (с соответствующими изменениями) в различных вариантах и не в столь резких формах во всем цивилизованном мире. В самом деле, что же в сущности представляет собой мысль, как не сознательное и систематизирующее дополнение опыта, и что же представляет собой опыт, как не отражение и не интеллектуальную переработку явлений и процессов, которые возникают и развиваются или вне нашей воли, или как результат нашей деятельности, и что такое, наконец, гений, как не обособленная, последовательная и заостренная форма той мысли, которая рождается на основании опыта в умах многих людей одной и той же эпохи, но у большинства из них остается фрагментарной, неполной, неясной, колеблющейся и частичной?

* * *

Идеи не падают с неба. Более того, подобно любому другому продукту человеческой деятельности, они формируются при определенных обстоятельствах, в такое время, когда в достаточной мере созрели условия для их появления, под влиянием известных потребностей и как результат многократных попыток удовлетворить эти потребности, а также вследствие открытия тех или иных приемов доказательств, служащих как бы орудиями, с помощью которых вырабатываются идеи. Ведь и идеи предполагают наличие известных социальных условий и обладают своей техникой: даже мысль является формой труда. Отрывать то и другое, т. е. мысль и идеи, от условий и среды, в которых они зародились и получили свое развитие,– это значит исказить их природу и значение.

Задача моего первого очерка сводилась к тому, чтобы показать, как материалистическое понимание истории родилось именно в данных условиях, т. е. не как личное и допускающее критику мнение двух писателей, а как новое завоевание мысли, которое является неизменным следствием процесса зарождения нового мира, т. е. пролетарской революции. Иными словами, новые исторические обстоятельства получили свое дополнение в соответствующем орудии мысли.

Вообразить себе ныне, что этот продукт интеллектуальной деятельности мог бы появиться на свет в любое время и в любом месте, было бы равносильным принятию в своих научных изысканиях абсурда за норму. Произвольно переносить идеи с той исторической почвы и из тех исторических условий, в которых они зародились, на какую-либо другую почву – это все равно, что брать за основу своих рассуждений нечто попросту иррациональное. Почему бы в таком случае не предположить, что античный город, в котором возникло греческое искусство и наука, а также римское право, мог бы, сохраняя свой характер рабовладельческой демократии, в то же самое время создать и развить все условия, необходимые для современной техники? Почему бы не вообразить себе, что средневековый ремесленный цех, сохраняя свою неподвижную и застывшую структуру, свою сущность, мог бы приступить к завоеванию мирового рынка при отсутствии условий для ничем не ограниченной конкуренции, которые в действительности начали складываться как раз с разрушением и гибелью цеха? Почему бы не предположить, что феодальное поместье могло бы, сохраняя свой феодальный характер, превратиться в предприятие, производящее исключительно товары? Почему же Микеле ди Ландо не должен был бы тогда написать Манифест Коммунистической партии? Почему бы не допустить тогда, что открытия современной науки могли бы быть плодом мышления людей любой другой страны и эпохи, т. е. появиться раньше, чем определенные условия породили бы определенные потребности, и для их удовлетворения пришлось прибегнуть к помощи накопленного опыта?

Наше учение имеет своей предпосылкой широкое, целеустремленное и непрерывное развитие современной техники, а вместе с ней общества, производящего товары в антагонистической обстановке конкуренции, общества, необходимым условием становления и дальнейшего существования которого является накопление капитала в форме частной собственности, общества, которое непрестанно производит и воспроизводит пролетариат и вынуждено, для того чтобы поддержать свое существование, беспрерывно революционизировать свои орудия, а также государство и его правовой аппарат. Это общество, обнажившее в силу самих законов своего движения свое собственное внутреннее строение, порождает в виде противодействия материалистическую концепцию. Подобно тому как оно породило социализм, т. е. свое практическое отрицание, оно вызвало появление на свет нового исторического учения, представляющего собой теоретическое отрицание этого общества. Если история – не произвольный, а необходимый и естественный продукт деятельности людей именно потому, что они развиваются, а их развитие зависит от общественного опыта, последний же создается постольку, поскольку люди совершенствуют труд и накопляют и сохраняют его продукты и результаты,– если дело обстоит именно так, то та фаза исторического развития, на которой мы в настоящее время находимся, не может быть последней и окончательной, а свойственные ей внутренние противоречия составляют силу, вызывающую к жизни новые условия. Вот каким образом период великих экономических и политических революций XVIII—XIX веков сформировал в умах людей следующие две концепции: представление о том, что процесс исторического развития является имманентным и непрерывным, и материалистическое учение, которое является по существу объективной теорией социальных революций.

* * *

Не подлежит сомнению, что проникновение в глубь веков п преднамеренное воссоздание мысленным путем истории развития общественных идей, насколько это можно сделать на основании письменных источников,– занятие неизменно весьма поучительное, которое в особенности способствует тому, что мы начинаем все более критически относиться как к нашим воззрениям, так и к действиям. Такое обращение мысли к ее историческим предпосылкам, если оно не приведет нас в дебри эмпиризма беспредельной учености и не заставляет нас поддаться искушению проводить необдуманные и туманные аналогии, несомненно должно придать формам нашей научной деятельности гибкость и силу убеждения. Из общей суммы наших знаний мы практически извлекаем теперь благодаря наличию почти непрерывной традиции наилучшее из всего, что было когда-либо найдено, открыто и доказано не только в новое время, но и за предшествующую историю, со времени древней Греции, ибо именно с нее для всего человечества несомненно начинается сохраняющее преемственность развитие сознательного, последовательного п методического мышления. Нам не удалось бы ни на один шаг продвинуться в сфере научных исследований, если бы мы не использовали средств, уже давно открытых и испытанных; так, например, к числу имеющих наиболее общее значение относятся средства, предоставляемые логикой и математикой. Придерживаться противоположного мнения означало бы утверждать, что каждое поколение должно начинать все с самого начала, возвращаясь к детству человеческого рода.

Однако ни древним авторам, ограниченным узкими рамками городских республик, ни писателям Возрождения, вечно колебавшимся между воображаемым возвратом к античности и потребностью духовно постичь сущность зарождавшегося нового мира, не было суждено подняться до четкого анализа основных элементов, составляющих общество, которые непревзойденный гений Аристотеля замечал и понимал лишь в тех пределах, в которых протекала жизнь человека-гражданина.

Изучение генезиса и процесса развития различных типов общественного строя стало более глубоким, энергичным и приняло многосторонний характер в XVII и XVIII столетиях. В этот период сложилась политическая экономия и наряду с ней начали предприниматься под разными названиями – естественного права, духа законов и общественного договора – попытки расчленить на причины, факторы, логические и психологические явления многогранную и не всегда ясную картину той жизни, в недрах которой подготовлялась величайшая из всех известных нам революций. Все эти доктрины, каковы бы ни были субъективные намерения и стремления их творцов – приведем в качестве примера прямо противоположные воззрения консерватора Гоббса и пролетария Руссо,– все они были революционными по своему существу и по своим последствиям. В их основе вы неизменно обнаружите материальные и моральные нужды новой эпохи, служившие стимулом и побудительной причиной к их созданию. В тех исторических условиях этими потребностями были потребности буржуазии; вот почему надлежало бороться во имя свободы с традицией, церковью, привилегиями, классами, застывшими в определенных формах, т. е. сословиями, и, как следствие этого, с государством, которое было их творцом или казалось таковым, а также с привилегиями, существовавшими в торговле, ремеслах, труде и науке. Поэтому человека рассматривали абстрактно, т. е. исследовали отдельных индивидуумов, освобожденных и отделенных посредством логической абстракции от их исторических связей и необходимой социальной принадлежности. В уме многих понятие об обществе как бы разлагалось на атомы, а большинству представлялось естественным думать, что общество – это лишь сумма индивидуумов. При объяснении всех человеческих действий выдвигались вперед или ставились во главу угла абстрактные категории индивидуальной психологии; вот почему во всех этих придуманных системах идет речь только о страхе, самолюбии, эгоизме, добровольном подчинении, стремлении к счастью, врожденной доброте человека, свободе соглашений, а также о нравственном сознании, инстинкте или чувстве морали и тому подобных абстрактных и общих вещах, как будто бы их было достаточно для объяснения конкретной истории того времени и для создания на ее основе совершенно новой истории человечества.

Вследствие того, что все общество оказалось охваченным бурным кризисом, ненависть к унаследованному издревле, устаревшему, традиционному, организованному много веков тому назад и предчувствие близящегося обновления всего человеческого существования в конечном итоге полностью затмили идеи исторической необходимости и закономерности развития общества. Эти идеи, едва намеченные античными философами и получившие столь большое развитие в XIX веке, имели в тот период революционного рационализма лишь немногочисленных приверженцев – таких, как Вико, Монтескье и отчасти Кенэ. В этой исторической обстановке, породившей остроумную, находчивую, разрушительную, всепроникающую и чрезвычайно популярную литературу, кроется причина того, что Луи Блан не без некоторой напыщенности назвал индивидуализмом. С тех пор многие верили, что данный термин выражает неизменное свойство человеческой природы; это прежде всего могло служить в их глазах решительным аргументом против социализма.

Своеобразное зрелище, своеобразный контраст! Капитал, каков бы ни был способ его образования, стремился одержать победу над всеми предшествовавшими формами производства, разрывая мешавшие ему узы и ломая препятствия па своем пути, т. е. стремился завоевать в открытом или завуалированном виде господство в обществе, что действительно произошло в большей части мира. Позднее это привело к тому, что помимо всех форм современной нищеты и новой иерархии общества, в котором мы живем, создалось самое острое за всю историю противоречие: царящая ныне во всем обществе анархия производства и железная деспотия в организации производства на отдельных предприятиях, заводах, фабриках! А между тем мыслители, философы, экономисты и популяризаторы идей XVIII столетия видели лишь свободу и равенство! Все они рассуждали одинаковым образом, все они исходили из одних п тех же предпосылок, независимо от того, приходили ли они к заключению, что следует ожидать дарования им свободы от абсолютной монархии, были ли демократами или даже коммунистами. Никто не сомневался в скором наступлении царства всеобщего счастья, стоило лишь устранить путы и узы, наложенные невежеством и деспотизмом церкви и государства на человека, по природе своей доброго и склонного к совершенствованию. Эти узы не казались тогда условиями и рамками, в которых люди очутились в силу законов общественного развития и в результате хода истории, по необходимости антагонистического, а поэтому колеблющегося и извилистого (как это наконец стало известно нам благодаря торжеству объективной исторической науки): они представлялись лишь простыми препятствиями, от которых должно избавить людей правильное пользование разумом. В этом идеалистическом взгляде, достигшем своего крайнего выражения у некоторых героев Великой французской революции, таилась безграничная вера в несомненный прогресс всего человеческого рода. Впервые представление о человечестве появилось во всей своей полноте и без примеси религиозных идей или гипотез. Наиболее решительными из этих идеалистов были как раз крайние материалисты: отрицая все измышления религиозной фантазии, они не сомневались, что эта земля создана для счастья, лишь бы разум проложил ему путь.

* * *

Никогда идеи не подвергались такому дурному и варварскому обращению со стороны прозаических вещей, как в конце XVIII – начале XIX веков. Урок, преподанный реальной действительностью, был весьма суровым и вызвал немало печальных разочарований, за которыми последовал коренной переворот в умах людей. Короче говоря, факты оказались в противоречии со всеми предположениями; вначале это обстоятельство привело разочарованных мыслителей в уныние, но тем не менее оно не могло не вызвать стремления и потребности в новых исканиях. Известно, как Сен-Симон и Фурье, у которых именно в начале XIX столетия проявилась реакция против непосредственных результатов великой политико-экономической революции (эта реакция носила односторонний характер, свойственный гениям, опередившим свое время), решительно восстали: первый – против юристов, а второй – против экономистов.

И в самом деле: как только были устранены характерные для предшествовавшего периода времени препятствия, лежавшие на пути к свободе, их сменили другие, нередко более серьезные и тягостные. Равное счастье для всех людей не было достигнуто, и политической формой общества по-прежнему оставалась организация, охранявшая неравенство. Следовательно, общество, по-видимому, представляет собой нечто самодовлеющее и естественное, комплекс отношений и условий, источник движения которого заключен в нем самом, который пренебрегает добрыми субъективными намерениями своих отдельных членов и не считается с иллюзиями и планами идеалистов! Следовательно, оно идет своим собственным путем, и мы можем выявить законы его движения и развития, но не в состоянии навязывать ему эти законы! Благодаря этому перевороту в умах XIX век возвестил о том, что он призван стать веком исторической науки и социологии.

Действительно, мысль пронизала все области человеческой деятельности принципом развития. В этом столетии была открыта историческая грамматика и был найден ключ к исследованию происхождения мифов. В этом столетии были обнаружены эмбриогенетические следы доисторической эпохи и впервые была установлена преемственность различных политических и юридических форм, составляющих единый процесс развития. Это столетие возвестило о себе как столетие социологии в лице Сеи-Симона, во взглядах которого смешивались зародыши многочисленных противоречивых тенденций, что характерно для гениальных самоучек и предтечей. В этом отношении материалистическое понимание истории является результатом развития науки и в то же время завершением всего процесса ее формирования; оно представляет собой также – как результат и как дополнение – упрощение всей исторической науки и всей социологии, ибо оно приводит нас от производных явлений и сложных условий к основным функциям общества. И все это произошло на основе нового и бурно развивающегося опыта.

* * *

Законы экономики, которые существуют и развиваются самостоятельно, восторжествовали над всеми иллюзиями и обнаружили, что они являются ведущим началом в общественной жизни. Великая промышленная революция, которая произошла сначала в Англии, в век Просвещения, показала, что, если общественные классы нельзя рассматривать как продукт природы, еще меньше оснований считать их появление результатом случайности или свободной воли; они рождаются в ходе истории, в силу социальных причин, при определенном способе производства. И кто же, в самом деле, не наблюдал воочию, как в результате разорения классов мелких собственников: мелких крестьян и ремесленников поднялся новый класс пролетариев; кто же не был в состоянии увидеть, каким образом происходило это формирование нового социального слоя, до положения которого было насильно низведено столько людей? Кто не имел возможности заметить, как деньгам, превратившимся в капитал, удалось за короткое время приобрести господство в обществе вследствие того, что они притягивали к себе труд свободных людей, ибо необходимость продавать себя за заработную плату, в которую были поставлены эти люди, была исподволь подготовлена с помощью множества детально разработанных правовых норм и посредством насильственной экспроприации или экспроприации, осуществлявшейся косвенными путями? Кто не видел, как вокруг фабрик поднимаются новые города, а на их окраинах гнездится отчаянная нищета, которая ныне является уже не результатом неудач отдельных лиц, а условием и источником богатства? И на эту нищету, типичную для нового времени, оказались обреченными множество женщин и детей, впервые вышедшие из тьмы своего безвестного существования, чтобы выступить на исторической сцене в качестве зловещей иллюстрации того, что представляет собой в действительности общество «равных». И кто не понимал – даже если бы об этом не возвещала так называемая теория достопочтенного Мальтуса,– что число людей, которое могла бы охватить такого рода экономическая организация, хотя порой и оказывается недостаточным для тех, кто при благоприятном состоянии производства нуждается в рабочих руках, часто слишком велико, а поэтому не находит себе применения и начинает представлять опасность для существующего строя? Кроме того, становилось очевидным, что совершившееся в Англии стремительное, неистовое и бурное преобразование экономики было там успешным потому, что этой стране удалось создать себе невиданную до тех пор монополию но отношению к остальной Европе, а для поддержания этой монополии появилась надобность в проведении политики, не гнушающейся никакими средствами,– политики, позволившей всем раз навсегда перевести на язык прозы идеалистический миф о государстве, которое должно быть опекуном и наставником народа.

Непосредственное наблюдение подобных последствий новой жизни явилось источником более или менее романтического пессимизма laudatores temporis acti (панегиристов прошлого) – от Де Местра до Карлейля. В начале XIX века сатира на либерализм охватила умы и литературу. Началась та критика общества, которая лежит в основе всякой социологии. Прежде всего надлежало одержать победу над той идеологией, концентрированным выражением которой были многочисленные учения о естественном праве и общественном договоре. Надлежало стать лицом к лицу с фактами, которые предлагал вниманию в совершенно новых н столь устрашающих формах интенсивный процесс развития, вызывающий резкие изменения в жизни.

В этот момент и появился Оуэн, непревзойденный во всех отношениях, но особенно удивляющий своей прозорливостью в вопросе выяснения причин новой нищеты, хотя он и был наивным в своих поисках путей ее устранения. Следовало приступить к объективной критике политической экономии, данной впервые – в односторонней и реакционной форме – Сисмонди. В этот период, когда созревали условия для создания новой исторической науки, возникло и привлекло к себе внимание множество разнообразных социалистических учений – утопических, односторонних или попросту фантастических. Ни одно из этих учений не доходило до пролетариата, потому что у последнего либо полностью отсутствовало политическое сознание, либо, если оно имелось, пролетарское движение носило прерывистый и нерегулярный характер – как это было свойственно французским заговорам и восстаниям 1830—1848 годов,– либо стояло на практической почве немедленных реформ, как, например, чартисты. Все же эти социалистические учения, хотя они и были утопическими, фантастическими и отвлеченными, представляли собой прямую, а нередко гениальную критику политической экономии, в конечном счете – одностороннюю критику, которая нуждалась, в качестве научного дополнения, в общей исторической концепции.